Текст книги "Гайдамаки"

Автор книги: Юрий Мушкетик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Бог на помощь! – поздоровался Роман.

Дед буркнул что-то невыразительное и снова принялся за колышек. Топор был тупой и раз за разом скользил по твердому ясеню.

– Затесать? Дайте я, – протянул руку Роман.

Дед не ответил и продолжал тюкать по неподатливому дереву.

Роман потоптался на месте и несмело спросил:

– Галя дома?

– Нету. С утра ещё в Ивкивцы пошла.

Роман больше ничего не спрашивал. Вышел из двора и, не разбирая дороги, побежал к берегу. Остановился против своего двора, схватился за ветку вербы и так застыл. Невыразимая боль сжимала сердце, перехватывала дыхание. Нет, дальше снести эту боль он уже не в силах. И впервые в жизни в голову закралась страшная мысль: «Зачем жить?»

Озеров и ещё один солдат стояли в дозоре возле Писарской плотины. Они должны были никого не выпускать из города и не впускать: в полдень крестьяне привезли известие, что около Черного леса появилась шляхта.

Возле гати караулили по очереди. Пока один стоял на улице, другой отдыхал в крайней от плотины хате.

Хозяева хаты уже спали. Уронив на руки голову, Василь смотрел в окно. Напротив выстроились в ряд белоствольные березки, словно молоденькие девушки, стройные, кудрявые. Ещё и за руки взялись. Сейчас звякнет балалайка, и кинутся они все вместе в танец, разметав по плечам пышные косы. И Галя среди них. Воспоминание это больно кольнуло Василя. Снова и снова в голове проплывали события последних дней. Беспокойство охватывало сердце солдата. Сомнения и стыд угнетали его. Ещё и сейчас он не знал, как ему быть. Когда Василь услышал о краже Романом гайдамацких денег, он сначала хотел пойти к Неживому и сказать, что Роман не виновен и что настоящего вора видел он, Василь. Но тогда же вынырнула и другая, злая мысль, она остановила его: «Переболеет немного душой Роман, и всё, – успокаивал себя. – А может, он не очень тревожится, может, и правда ему не раз приходилось запускать в чужой карман руку. Вон и Хрен рассказывал… А Галя после этого отвернется от него навсегда…» И всё же эта мысль не успокаивала.

За окном послышался топот. На мгновение топот затих, и вдруг раздался снова, отдаляясь от гати. Василь выбежал на улицу.

– Что такое? – спросил товарища, который бежал ему навстречу. – Поехал кто-то, почему ты не стрелял?

– Хлопец поскакал. Из тех, кого шляхтичи при нас окружили. Кисет он тебе подарил. Я останавливал его, но он не послушал. Не буду же я в него стрелять.

«Роман», – мелькнуло в голове Василя.

– Знаешь, куда ты его отпустил? На верную гибель. Шляхта там. Открывай ворота.

Василь бросился к сараю, где спокойно похрустывали свежим сеном кони. Отвязал своего, вывел на улицу. Не слушая товарища, вскочил в седло и дал коню шпоры. Конь недовольно фыркнул, ударил на месте копытом и поскакал.

Далеко позади осталась гать, какие-то кусты, лесок, снова кусты… «Где же он, – с ужасом думал Василь. – Куда дальше ехать?»

В это мгновение конь Василя сбежал с горы и, замедлив ход, забил ногами по песку. Впереди послышался стук копыт.

– Рома-ан! Рома-ан! Подожди, это я, Озеров, – закричал Василь, торопя коня.

Стук копыт впереди замер, и из темноты вынырнула фигура.

– Возвращайся, Роман, я всё знаю… Я видел, как кто-то брал деньги… Прости меня, друг. – Василь выпустил повод и обеими руками поймал в темноте дрожащую руку. Вокруг стояла тишина, только в болоте трещал коростель и, обнюхивая друг друга, неспокойно храпели взмыленные кони.

Глава седьмая
НА РАСПУТЬЕ

Вторую неделю, окопавшись, стоял лагерем под Звенигородкой Уманский полк. Со дня на день ждали гайдамаков: возле пушек дымились костры, как сурки, застыли на холмах дозорные – наблюдали за шляхом. Но всё напрасно. И чем дальше, тем больше надоедало дозорным вглядываться в наскучивший пыльный шлях, все чаще, позевывая, переводили они взгляды на голубое небо, по которому плыли и плыли белые, кудрявые облачка. В лагере с каждым днем ослабевал боевой дух, расстраивался порядок. Тем более что никто не обращал на это внимания. Разве что полковник Обух, но его мало кто слушал, да и сам полковник не знал, как всё это наладить. Никогда не приходилось ему водить в бой казаков, если не считать боями наезды на безоружных крестьян, поднимавшихся на своего пана; зато он умел приготовить казаков к парадной встрече графа, снарядить пышную охрану графского выезда или устроить в замке фейерверк. Не мог Обух разрешить и такой вопрос: что лучше – ждать гайдамаков здесь, идти вперед или возвращаться в Умань? Обух решил обо всём этом посоветоваться с Гонтой, который последние дни совсем не появлялся среди войска.

Шатер Гонты стоял на опушке леса. Когда Обух зашел туда, старший сотник сидел на разостланной попоне и завтракал чесноком и салом.

– Хлеб-соль, – коснулся шапки Обух. – Что-то ты совсем на люди не показываешься?

Гонта поднял прямые, загнутые на концах брови и откинул за ухо оселедец:

– Нечего мне там делать. Придет враг – выйду. Завтракал? Если нет – садись.

Обух посмотрел на завтрак Гонты и, втянув носом воздух, бросил куда-то в сторону:

– Как-то неудобно, когда от полковника чесноком несет. Что казаки подумают?

Но на попону сел.

– Не хочешь – не ешь, а я очень люблю чеснок с салом. Ещё с детства. Я тогда его никогда досыта не наедался. – Гонта макнул чеснок в соль и смачно захрустел молодым стеблем. – Семья у отца была большая, допусти только – за неделю грядку вымотают. Бывало, отец и мать пугали нас железной бабой. Уже потом я понял, что никакой бабы не было. Просто отец надевал навыворот кожух и садился за грядкой, а мать посылала кого-нибудь из нас за чесноком.

Обух поморщился. Ему, шляхтичу, было непонятно, как может сотник, тоже шляхтич, вспоминать такое. А Гонта, отгадав полковничьи мысли, умышленно продолжал разговор:

– Не всегда у нас в хате и хлеба было вдоволь. Вчера встретил я в своем стане кобзаря. Разговорились о том, о сём, он меня и спрашивает, ведаю ли я, что такое голод?..

– Он знал, кто ты? – настороженно спросил Обух.

– Слепой он на оба глаза. Разве что хлопчик-поводырь сказал кто. Да откуда ему знать?

– И ты не взял того кобзаря под стражу?

Гонта будто не расслышал слов Обуха, глядя сквозь открытый полог шатра, рассказывал:

– Так вот, знаю ли я голод? Как не знать. И сегодня ещё помню один голодный год. Мне тогда лет шесть было. Отец куда-то на заработки пошел, а в нашей хате – заплесневелого сухаря не было. Мы с соседским хлопцем Микиткой всегда вдвоем бегали. Раз сидели под тыном – весной дело было – крапиву искали молоденькую.

– Ладно, оставим это! Скажи лучше, что делать будем? Где у чертовой матери те гайдамаки, откуда их ждать? А тут по лагерю всё людишки какие-то шляются. Может, в Умань вернемся?

– Тебе виднее – ты полковник. Однако гляди, чтобы не влетело тебе от губернатора: ведь посланы мы встретить адверсора.[70]70
  Адверсор – противник.


[Закрыть]

– Был бы перед нами тот адверсор, а то аспид его знает, где это быдло. Пойдешь его искать, а оно где-то в ярах подстережет да и накинется всем скопом. А ты как считаешь?

– Так же, как и ты.

Видя, что от Гонты ничего не добьешься, Обух вытер о попону руки и поднялся.

– Пойду схожу на хутор. Там, знаешь, дьяковна есть, – Обух прищурил сытые глаза и прищелкнул пальцем, – как пряничек медовый. А почему ты никуда не выходишь? Спишь, наверное?

– Сплю, – согласился сотник, хотя темно-синие подковы под глазами скорее свидетельствовали о бессоннице, нежели о чрезмерном сне.

– Хотя бы поглядел, какой казаки ретрашемент[71]71
  Ретрашемент – земляные укрепления.


[Закрыть] за хутором насыпают. Прямо тебе крепость. Пойдем, пройдешься со мною, а заодно и на него поглядим. Ты в этих делах разбираешься.

Обух застегнул парчовый, на китовом усе, с золотым позументом в три пальца кунтуш и вышел из шатра. Гонта тоже оделся и вышел вслед за ним. Они шагали по дороге к хутору. День стоял прохладный, пасмурный. Сухой ветер кружил по полям, вихрями налетал на хутор и, подхватывая в садах тучи мотыльков – их в этом году было почему-то очень много, – нёс их над пшеницей. Гонта вырвал с корнем стебель пшеницы и показал Обуху.

– Погляди, пшеница какая густая, и налив хороший. Я проезжал весной этими краями – была реденькая-реденькая. А, вишь, закустилась.

– Я с нею никогда дела не имел. Да разве не всё равно, какая она будет? Нам хватит.

– А людям?

– Кого ты людьми считаешь? Может, вот этих гайдамаков? Плетками их надо кормить, а не пшеницей.

– Очень мало они её и так ели и поднялись потому, что есть было нечего.

Обух и Гонта остановились на краю хутора.

– Ретрашемент там, возле балки, – указал толстым коротким пальцем Обух. – Присмотри, чтобы всё как следует было.

Обух свернул в улочку. Гонта задумчиво поглядел ему вслед, повернулся и пошел назад. Сделав несколько шагов, остановился. На краю дороги лежала жердь с вьющейся по ней густой фасолью. «Ещё наедет кто-нибудь». Сотник поднял жердочку, воткнул её возле тына и, оглянувшись, не видел ли кто-нибудь, быстро зашагал к лесу.

В начале июля на Украину двинулся с войском гетман Браницкий. На какое-то время в Варшаве все успокоились. А потом тревога снова охватила столицу. Долго ждали там вестей об усмирении хлопов, но их не было. Некоторые стали сомневаться, удастся ли вообще коронному гетману подавить восстание.

То, что коронные войска не в силах усмирить крестьян, первым понял сам Браницкий. После некоторых мелких неудачных столкновений осторожный гетман остановил свое войско и стал лагерем. В сенат он сообщил, что готовится собрать воедино шляхетские отряды и объединенными силами ударить по бунтовщикам. Только королю, с которым издавна был в дружбе, написал правду: войска не в состоянии одолеть гайдамаков, короне угрожает гибель, и нужно созвать общее ополчение. Это письмо не на шутку испугало короля. Как быть, где искать спасения? Поможет ли ополчение, да и каким способом можно его созвать?! Каждый шляхтич имеет свой двор, своё войско, при дворах блеск, шум, в театрах читают звонкие стихи, на банкетах гремят залпы, а позаботиться о государстве некому. Государство гибнет. Король уже не допускал к себе гонцов, которые всякий раз привозили всё более тревожные вести.

Зарева гайдамацких пожаров в то время уже полыхали на фоне густых волынских и закарпатских лесов. Отряды повстанцев действовали в районах Львова, Дубно и Белза. О восстании говорили уже в соседних государствах: Венгрии, Турции, Пруссии. Там усилили охрану границ, укрепляли пограничные крепости и увеличивали гарнизоны в них. С Правобережной Украины бежало панство. Кто спасался на левобережье, кто в Кракове и других надежных крепостях.

Такой надежной крепостью считали и Умань.

Каждый день туда прибывали шляхтичи. Одни ехали в гербовых каретах, запряженных шестерками, с десятками нагруженных имуществом возов позади, с поварами и горничными, но были и такие, что приезжали без седла, на взмыленных лошадях, успев спасти только жизнь да дедовскую ладанку на голой шее. Через несколько недель в город стали впускать только шляхтичей, и то после тщательного обыска. А ещё через некоторое время въезд был совсем прекращен. Шляхта стала поселяться под Грековым лесом, неподалеку от крепости.

Однако как ни обыскивали всех приходящих и приезжающих, а через неделю после выхода из Умани полка ландмилиционеры поймали на базаре гайдамацкого лазутчика с грамотой. Грамоту лазутчик успел проглотить, его пытали каленым железом, жгли на спине порох, но он не сказал, кто ему передал её и что в ней было написано. Велено было вспороть живот, однако никто не осмелился сделать это без причастия, а пока искали православного попа – в Умани не было ни одного, его привезли откуда-то из села – грамота успела набрякнуть, и разобрать в ней ничего не смогли. По Умани ходили всякие слухи, один страшнее другого. Неизвестно откуда они появлялись, кто распространял их, но они черным дымом ползли по городу, пугая обывателей. Один из них, очень похожий на правду, дошел до ушей землемера Шафранского, когда-то служившего офицером в армии Фридриха Великого, а теперь, во время общей тревоги в городе, фактически принявшего на себя все дела по обороне крепости и вербовке дворян в войско. Слух этот привез богуславский подстароста. Он рассказал, что видел сам, как Гонта перебежал к гайдамакам и повел за собой весь полк уманских казаков. Этому слуху поверили все, тем более что из полка уже несколько дней не было никаких известий. В Варшаву послали донесение, в сторону Звенигородки выслали разъезд из молодых дворян с приказом разузнать обо всём. Мало кто надеялся на возвращение этого разъезда. Но, к всеобщему удивлению, разъезд возвратился уже через день, да ещё и не сам, а со старшим сотником Гонтой и полковником Обухом.

– Вот видите – прав я: всё это навет и ложь, – говорил Младановичу и Шафранскому Ленарт, когда они втроем заперлись в кабинете губернатора. – Наши казаки верны короне и гербу графа.

– Этому Гонте давно бы следовало отрубить голову, – хмуро обронил Шафранский. – Что-то там есть. Давайте устроим ему очную ставку с тем богусавским подстаростой.

– Не вспугнуть бы его преждевременно. Держитесь с ним, как прежде…

Послали за подстаростой, но тот не явился в замок. Ждали-ждали, послали вторично – его уже не было. Искали по городу, в лагере под Грековым лесом – исчез. Тогда Младанович позвал к себе Обуха и о чем-то долго с ним беседовал. А на следующий день Обух и Гонта в присутствии трех ксендзов и наиболее выдающихся шляхтичей города вторично приняли присягу.

Пристально вглядывался во время присяги Шафранский в лицо Гонты, но оно было спокойным, холодным, и только. «Действительно, клеветали на нашего сотника», – подумал землемер.

Вечером Гонта и Обух снова выехали в свой лагерь.

– Пан сотник, где вы?

Гонта раскрыл глаза, не подавая голоса, вглядывался в темноту вокруг себя. Тихо просунул руку под подушку, нащупал кинжал.

– Я привез письмо от графа. Велено его побыстрей передать вам.

– Почему за шатром не подождал?

– Ради бога, тише, письмо тайное.

Гонта снял с колышка сумку для пуль и кремней, вынул огниво. Трут был сырой и долго не загорался, хотя искры падали целыми снопами, освещая два лица: настороженное лицо Гонты и выжидающее – незнакомого казака в шапке хорунжего с гербом графа Потоцкого.

Наконец трут задымился. Гонта ткнул его в пучок соломы и раздул огонь. Зашипел светильник.

– Почему такая спешка и таинственность?

– Дела, сотник, не ждут. Некогда сидеть, на том свете не будем торопиться, да и то если черти кочергами за плечи не станут толкать.

Гонта долго вертел конверт. Печать была какая-то незнакомая. Но как только разорвал конверт – сразу понял всё. Однако виду не подал. Он прочитал письмо, свернул его вдвое, поднес к светильнику. Держал так до тех пор, пока огонь не лизнул кончики желтых от табака пальцев. Потом растер пепел и высыпал его под попону.

– Какой будет ответ?

Гонта молчал. Подперев рукой острый подбородок, он смотрел широко открытыми глазами, не видя хорунжего.

– Что же мне передать атаману?

– Ничего.

– Как ничего?

– Так.

– Пане сотник, гляди, пока надумаешь – будет поздно. Разве можно ждать в такое время? Земля горит под ногами…

– Думаешь, мне эта земля чужая?

Хорунжий всем телом подался вперед, но сотник больше ничего не сказал и вдруг погасил светильник.

– Уходи отсюда!

– Иду. Вижу – не знаешь ты ещё сам, где твоя дорога; однако думаю – стоишь ты около неё. И пойдешь по ней, с нами пойдешь. Я вскорости буду у тебя, а захочешь сам прийти – наведайся в Звенигородку, на сторону Нетягайловку, за корчмой от выгона – вторая хата, ставни с петухами. Скажи хозяину, что хочешь видеть Омелька Жилу.

Глава восьмая
ОЙ, У ПОЛІ ЖИТО

Зализняк нехотя пил квас, хлебая его из дубового корца, жевал сухую тарань, кости выплевывал далеко в кусты. Он долго сидел в тени на опрокинутом улье – с полдесятка рыбьих голов валялось у его ног.

На душе у Максима было холодно, и это уже не первый день. В придачу ко всему мутило от сладостей. Раздобыл их где-то на разбитом сахарном заводе его джура Василь. Хлопец, который сызмальства не видел ничего, кроме тюри, принес полную торбу конфет, жареных орехов, маковников, пряников.

Саженях в двадцати от Максима, не решаясь подсесть ближе к суровому атаману, седобородый сухощавый старик пасечник мастерил грабли. Возле него под кустом бузины валялись сито и веник да стоял кувшин с водой – начали роиться пчелы и надо было не прозевать рои. Старичок несколько раз взглядывал в сторону атамана и, увидев, что тот выплевывает кости уже не так ожесточенно и не так далеко, как раньше, отложил в сторону грабли и только вознамерился было подойти к Максиму, как вдруг затрещал перелаз и в сад прыгнули трое, по шапкам видно – тоже атаманы. Пасечник снова сел под куст.

К Зализняку подошли Омелько Жила, есаул Бурка и сотник Шило.

Сотник Шило, отделившись за Медведовкой со своим отрядом, долго бродил по Черкассщине и лишь недавно присоединился к войску Максима.

Завидев их, Зализняк поставил корец и поднялся навстречу.

– Видел? Передал цидульку?

– Ну и жара, сорочка солью пропиталась, – не отвечая на вопрос Максима, Жила зачерпнул квасу и припал потрескавшимися губами к выщербленному краю корца.

– Видел, спрашиваю?

– Чего ты пристаешь, попить дай, – Жила перевел дух и снова припал к корцу. – Недаром говорят, человек до тех пор добр, пока старшиной не поставят. Сердитым ты стал. Это оттого, что на люди не выходишь. Видел и говорил. Письмо передал. – Жила допил, очистил тарань и смачно откусил большой кусок. – Прочитал он писание наше, а сказать ничего не сказал. Я трижды в их лагерь ходил: прислушивался, присматривался. Не будут казаки с нами биться, и Гонта, думается мне, тоже. Настоящий он казак, душа у него казацкая. Я ночью в его шатер пролез, другой бы крик поднял с испугу, а он хоть бы что. А ты, атаман, чего такой злой? Рожа – точно кислицу съел.

– Тошно что-то, а в животе будто черти смолу варят.

– Может, пойти к попу здешнему? У него, говорят, всякие лекарства есть, пускай даст порошок, – осторожно посоветовал Шило.

– Иди ты со своим порошком… – но Максим недоговорил.

Мимо них, покачивая полным станом, проходила молодица. Повязана по-девичьи – небольшим узлом наперед – цветастым платком, высокая, чернобровая, она привлекла внимание всех. Круто изломив брови, стрельнула в Зализняка черными, как терн, глазами и, на мгновение замедлив шаг, задержалась возле атаманов.

– Шли бы в клуню. Там такая прохлада, прямо благодать.

– Что это ты несешь в черепке? – не отрывая от молодицы взгляда, спросил Шило, покручивая рыжие, опаленные с одной стороны усы.

– Ничего, жару иду к соседке занять, загас мой в печи.

– Куда тебе ещё за жаром ходить? Погляди на себя: красная, хоть прикуривай.

Молодица не ответила, только призывно повела плечами и исчезла за перелазом. От быстрой ходьбы распахнулась клетчатая плахта,[72]72
  Плахта – женская одежда вместо юбки: кусок толстой шерстяной ткани в виде длинного четырёхугольника, сшивается с другим таким же куском; на половине плахта перегибается и обертывается вокруг талии.


[Закрыть] оголив стройные полные икры.

– М-да-а, – протянул Жила. – Это кто, хозяйка или дочка хозяйкина? И чего она в плахту вырядилась?

– Хозяйка, – сказал Зализняк и опустил глаза.

– Муж её где?

– Чумакует, на Кубань поехал.

Жила кашлянул и ещё выразительнее поглядел на Зализняка. Максим вспыхнул так, что густая краска проступила на загорелых щеках, и сердито посмотрел на Жилу.

– Чего вытаращился, как черт на попа? – кинул запорожец. – Оно ж…

– По себе меряешь. Я не из тех, кто в гречку скачет…

Встретив злой, но вместе с тем прямой взгляд серых Максимовых глаз, Жила промолвил успокаивающе:

– Верю, верю, да и какое нам дело? А она на тебя поглядывала. С такой кому не захотелось бы поиграть. – И круто переменил разговор: – Так вот, про Гонту и его казаков. Не будут они защищать Умань. А нам туда идти надо. Панов в ней – видимо-невидимо. Возьмем её, и тогда весь край будет в наших руках.

– Сначала надо в Лисянке навести казацкие порядки. Панов туда тоже множество сбежалось, – сказал Зализняк.

– Крепость весьма сильная, – отозвался Шило.

– Крепость сильна, однако точно не знаю, сколько там войска. Горбачук сейчас в Лисянке, лазутчик наш, – пояснил Максим. – Он всё должен разведать. – Помолчав, он снял с ветки шапку и поднялся.

– Неживой переговоры начал с русскими начальниками, только пока толку от тех переговоров ещё нет. И Швачка не подаёт никаких вестей о себе.

– Ты уже и нос повесил? – кинул Бурка.

– Мне вешать нос нечего. А вот тебе, есаул, свой поднять нужно, понюхать вокруг. Хлопцы совсем распустились, только и слышишь: там кого-то раздели, тут ограбили; оттуда жалуются, отсюда просят. А ты будто не видишь.

– Кто поросенка украл, а у кого в ушах пищит. Грабят – при чем же тут я?

– Грабители прилипли к нам. Гайдамацким именем прикрываются. Головы надо таким снимать. Бить беспощадно таких! – решительно махнул рукой Зализняк.

– Верно говоришь, бить! Да куда же ты? – крикнул Жила. – Посиди, поразмыслим сообща.

– Вот возьмите и поразмыслите сами хоть раз, – ответил Зализняк. – А я пойду чуб подрежу… Зарос, как монастырский дьячок. Василь вон с бритвой и ножницами дожидается.

Он покрутил пальцами прядь русых мягких волос и, перехватив (уже в который раз) направленный на перелаз взгляд Жилы, громко рассмеялся:

– Что, праведник, жарку дожидаешься? Сейчас понесет. Ишь, рожа покраснела: плюнь – зашипит. Это чтоб напрасно не нападал на других. – И Максим звучно хлопнул Жилу по крутой шее.

Горбачук – наиболее доверенный лазутчик Зализняка – из Лисянки не вернулся. Туда вызвались идти Сумный с Петриком.

Двое сельских хлопчиков – Петрик знакомился везде очень быстро – проводили их далеко за могилу. Дед Сумный шагал впереди, постукивая по сухой дороге дубовой палкой, дети шли на большом расстоянии за ним. Будучи ростом поменьше своих сверстников, Петрик выглядел старше их. Может, потому, что его немного продолговатое лицо загорело, кончик носа облупился, губы обветрились. А может, старше его делали глаза. Большие, голубые, они уже не раз наливались слезами, видя людское горе.

Мальчики расспрашивали своего нового товарища о городах, которые приходилось Петрику с дедом проходить, о том, куда они идут сейчас и вернутся ли в село. Они будут им очень рады. Петрик столько всего знает, с ним так хорошо играть.

Петрику уже не впервые хотелось рассказать мальчикам всё, как есть, похвастать перед ними. Если бы они знали, куда он идет. Ходят они с дедом по Украине, меряют ногами бескрайные дороги, одно за другим проходят порабощенные печальные села. Часто заходят во вражеские крепости. Пристально вглядывается Петрик своими голубыми глазами в окружающее, рассказывает деду всё, что видит. А потом дед передает это гайдамакам.

Давно позади осталось село. Давно Петрик попрощался с товарищами, уже начали болеть ноги, а дед всё не собирается останавливаться на отдых. Петрик тоже не просил деда об этом, как ни хотелось ему сесть, особенно подле речки, которую миновали в полдень. Стояла жара. Раскаленное солнце медленно опускалось по небу, падало в реку, казалось, ещё миг – и вода закипит. По небу плыли редкие, обожженные огненными лучами тучи, и тщетно было бы от них ждать благодатной тени.

– Скоро отдохнем, – глухо говорил дед, постукивая палкой. – Сейчас мы яром идем? Через полверсты криница должна быть. Сядем размочим сухари.

– Откуда вы знаете, диду, про криницу?

Кобзарь погладил мальчугана по голове и посветлел улыбкой:

– Знаю, сынку. Был тут когда-то.

– Ещё когда были зрячим?

– Нет, слепым уже. Слушай, кажется, что-то гудит. – Старик остановился. – А ну, взгляни на дорогу.

Петрик напряг зрение, вглядываясь вперед. Сначала ничего не видел, но вдруг вдали заклубилась пыль. Она быстро приближалась.

– Шляхта!

– Пошли помаленьку. Не впервые ведь встречаем. Давай только на обочину свернем.

Отряд человек из тридцати уже подъезжал к ним. Передний, в легком плаще и высокой кирасе, резко натянул поводья – гнедой конь со звездой на лбу взвился на дыбы, фыркнул пеной прямо в лицо старику. Петрик отшатнулся назад, выпустил дедову руку.

– Они, вашмосць! – норовя подъехать непослушным конем к начальнику отряда, крикнул всадник в лохматой, как у татар, шапке.

Начальник что-то сказал по-польски, и вдруг Петрик почувствовал, как колючая плеть обожгла его босые, потрескавшиеся ноги. Всадник в мохнатой шапке бросил его в седло, и отряд, вытаптывая рожь, повернул назад. Деда гнали пешком, привязав за шею веревкой к седлу.

Их привели к порожнему летнему загону – видно, крестьяне, выгнав пана, разобрали скот по домам. Петрика и деда бросили в один из хлевов и заперли за ними дверь.

Петрик не помнил, сколько времени лежал он, – пришел в себя от легкого прикосновения чьей-то руки.

– Дидусю, полезем в уголок, там сено.

– Ты не бойся, – тихо заговорил дед Сумный, когда они умостились на сене. – Будут спрашивать о чём-нибудь – говори, не знаю ничего. Деда вожу по базарам, и всё. Выдал нас кто-то, видно, этот, что говорит по-нашему. Предатель он…

Проходили часы. Кобзаря и его поводыря никто не тревожил. Время в ожидании тянулось невыносимо медленно. Незаметно для себя Петрик стал дремать. Его разбудили голоса снаружи. Кто-то ударил ногой в дверь, и в хлев вошли четверо. Среди них был и тот, что в кирасе, и другой в мохнатой шапке. Некоторое время они вглядывались в сумрак – уже стало темнеть; вдруг, не говоря ни слова, начальник махнул рукой. Свистнула в воздухе нагайка, тихо вскрикнул дед Сумный. Нагайка охватила плечи кобзаря, жолнер дернул его к себе, повалил деда головой вперед.

– Говори, старая шкапа, куда идешь? – сказал тот, что был в мохнатой шапке.

Петрик, который до этого времени с ужасом смотрел на шляхтичей, вскочил на ноги.

– Не бей, не дам! – Он вцепился в руку жолнера, повис на ней.

Жолнер ударом кулака свалил Петрика на землю, толкнул ногой, схватил за воротник и поднял в воздух.

– Куда вы с дедом шли?

– Не знаю, куда-то на ярмарку.

– И он брешет! – Тот, что в мохнатой шапке, подошел к Петрику и стал больно таскать его за волосы. – Скажешь правду? Как? Не знаешь ничего? Я подскажу.

– Брось его…

Один из шляхтичей скрутил Петрику назад руки, другой связал их веревкой. Хлопца кинули в угол, а сами стали допрашивать деда Сумного. Долго били старого кобзаря, но он молчал. Петрик не раз порывался подняться на ноги, и тогда его сбивали ударом сапога. Несколько раз полоснули нагайкой. Наконец начальник отряда отступил к двери.

– Не скажешь? Подожди, завтра заговоришь. Мы и так всё знаем. – И к шляхтичам: – Бросьте его, нам нужно живыми их привезти.

Тот, что в мохнатой шапке, оглянулся от двери.

– Это было только так, немножко, утром возьмемся за вас как следует, взбучку зададим такую, что сразу заговорите.

Дверь закрылась, Петрик подполз к деду.

– Дидусю, вам больно?

– Ничего, сынку, мне глаза вынимали, и то вытерпел. А ты молодец, и дальше так держись. Наши выручат.

– Я ничего не скажу… Только… откуда наши о нас узнают?

– Узнают, кто-нибудь им передаст.

Петрик положил старику голову на колени и, устроившись поудобнее, попросил:

– Расскажите, дидусю, что-нибудь.

Дед стал рассказывать, как одного маленького мальчика отдали в неволю к злому татарину. Однажды, когда они ездили с послами, татарин потерял шапку с письмом султана. Мальчик не спал, он видел, как упала шапка. Проснулся татарин, глядь – шапки нет. Давай бить мальчика. «Признавайся, куда шапка девалась!» Но тот молчал…

Петрик заснул под тихий говор деда. Проснулся среди ночи, испуганно открыл глаза.

Он хотел пошевелиться, но связанные руки больно заныли.

– Тихо, Петрик, это я, дед Сумный, – услышал он над головой тихий шепот. – Часовой затих, видно, заснул. Крыша дырявая… Сынок, удирай ты к нашим. Повернись ко мне спиной, я развяжу руки.

Дед долго возился с веревкой, зубами развязывал узел.

– Вот и всё. – Дед сплюнул на сено и вытер о колено губы. – Не заблудишься?

– Дидусю, а вы? Вместе давайте бежать.

– Не могу, я и так не долез бы до перекладины, а тут еще колодка на ногах.

– Я помогу…

– Не теряй времени. Гайдамаки меня спасут. Отыщешь атамана, скажешь, по дороге на Лысянку стоит отряд из войска главного региментария Стемпковского. Запомнишь, Стемпковского? И, видно, не один. Эти вот, которые нас взяли, кажется, кого-то ждут. Они не знают, где наши. Так и скажи атаману. – Дед наклонился и, отыскав Петрикову щеку, поцеловал его. – Спеши, сынок, не мешкай!

– Я, дидусю, утром вернусь с гайдамаками.

Петрик полез по стене и, схватившись руками за слегу, просунул в дырку голову. Через мгновение он мягко соскочил по другую сторону хлева. Часовой сладко спал, прислонившись к двери.

Только на рассвете Петрик добежал до села. В потемках долго блуждал по полям, пока не набрел на гайдамацкий разъезд. Разъезд привез его к атаману. Несмотря на раннее время, Зализняка дома не нашли; бросились по соседним дворам, послали к Бурке, Шилу, но никто не мог сказать, где он. Бурка уже хотел поднимать на ноги всех, как в это время в воротах показался Зализняк, ведя на поводу мокрого Орлика.

– Где ты был, кобзарчука наши дозорные подобрали! – выкрикнул Бурка.

– Коня водил купать. Где хлопчик?

– В хате. Пойдем быстрее.

Торопясь и сбиваясь, Петрик рассказал, как они попали в руки шляхте, и передал слова деда Сумного.

Максим задумался. Высек огонь, запалил трубку, прошелся по комнате.

– Дядя Максим, – Петрик умоляюще поднял глаза, – ехать нужно.

– Может, это сам Стемпковский в Лысянку перебрался? – высказал догадку Шило.

– Об этом и я думаю. Нужно всё точно разведать. Если так – отрезать их от Лысянки, а потом сразу смять. Чтобы ни один человек не ускользнул. Следует послать дозор. Бери казаков, – обратился он к Шилу, – и езжай через хутор. За лесом встанешь.

Шило вышел.

– Сейчас дозор вышлем. Я сам с ним поеду. Не потревожить бы шляхту до времени.

– Дядя, – Петрик сорвался со скамьи, – они убьют дидуся, быстрее надо скакать.

Максим прижал мальчика к себе.

– Хорошо, отдохни, всё сделаем, – он погладил его по белокурой головке и крепко поцеловал в лоб.

Где-то за выгоном загудел котел, созывая гайдамаков третьей сотни.

Петрика охватило отчаяние. «Атаман не хочет выручать деда, – подумал он. – А дидусь меня ждет, я же ему обещал приехать. Они его утром заберут с собой. Нет, я должен задержать шляхту. Совру им что-нибудь…»

Никем не замеченный, Петрик выбежал из хаты. На улице, привязанные к колышку, под тыном щипали траву два оседланных коня. Петрик подбежал к одному, отвязал поводья. Конь послушно пошел за мальчиком.

– Ты куда? – окрикнул Роман, который с рушником на плече шел от колодца.

– Атаман послал, – ответил хлопец.

Он был уже в седле. Ударил коня концом повода, конь скосил глаза и, сбиваясь с ноги, рысью пошел со двора. Петрик хлестнул лошадь второй раз, третий, припал к шее, ослабил повода.