Текст книги "Искатель. 1983. Выпуск №1"

Автор книги: Юрий Медведев

Соавторы: Энтони Джилберт,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– А вы не спрашивали.

Майор иронично покивал, Взгляд его был довольно красноречив: «Дурак ты или притворяешься?» И оттого, что была в этом доля правды, которую Антон уже не хотел скрывать, стало противно до горечи во рту.

– Ну вот что, – выпалил он с привычным в последнее время злым упрямством, – может, я и кажусь дураком, но не настолько, чтобы трепыхаться тут… Перед фашистами не унизился! В общем, отправляйте куда следует, там разберутся. – И еще подумал, глядя в смеркавшееся за окном подсвеченное заревом небо: зачем столько времени тратят здесь на него, на других не хватит. Хотя они с Борькой особая статья, с другими проще, у тех при себе документы.

– То бишь в тыл, а? В тыл торопитесь? А людям за вас воевать?

– Да я бы рад в свою часть… – И осекся, взглянув на заигравшие желваками бритые щеки майора.

– Вы хоть представляете, – тихо, подавшись вперед, спросил майор, – что означает для врага один только номер вашей части, ее присутствие на участке фронта?

– Никаких номеров я не называл!

– Кто допрашивал? Подробности побега, – резко бросил майор. – Все до мелочей. Быстро!

Антон отвернулся, внутренне весь клокоча, и нарочито медленно, почти не задумываясь, мысленно махнув на все рукой и уже не боясь, что его поймают на слове, стал рассказывать о побеге, о горбуне-охраннике, о себе и о Борисе. И чем дальше говорил, тем чаще запинался, с краской в лице ощущая, до чего наивно, неправдоподобно звучит вся эта история – этакий легковесный детектив из детской, библиотеки, где дурачки-фашисты буквально из рук выпустили двух героев с красными галстуками, – так что под конец он растерянно замолк, глядя на сморщенный как от лимона рот майора.

– Ну что, интересно.

Антон пожал плечами.

– Как было. – Голос его прозвучал тускло, неуверенно.

И вдруг он что-то понял, глядя в эти черные непроницаемые, с насмешливой искрой глаза: нечто такое, отчего весь этот калейдоскоп с побегом, распавшись на стеклышки, сложился в новый рисунок, и он невольно поежился, не зная, что и подумать… Так, значит, Борис?!. Побег – липа, а он, Антон, был всего-навсего ширмой для большей правдоподобности? Борька… Но не собирался же он в самом деле выполнять задание немцев? Зачем же было таиться потом всю дорогу… Словно потянул за ниточку, и клубок стал стремительно разматываться в памяти, обнажая узелки. Встреча у вагона с дядей Шурой, который словно бы ждал их приезда: проводник! И его бормотание насчет погоды в Чернигове – похожий на пароль и ответ Бориса. Потому что Борька уже тогда решил скрыть свою игру от него, Антона, вот же скотина… Вот почему дядька испытывал его ночью у. калитки, чтобы понять, кто же из; них предатель, прежде чем вести их к фронту. Выяснил! Потому и просьба его (наедине!) не скрывать имени проводника – как пароль для нашей контрразведки. Для своих? Для– кого же еще? Но тогда какой же он предатель? Антон еще не знал, не был убежден до конца, но догадка властно взяла за душу, стало легче дышать! Нет, не мог, не хотел думать иначе ради себя, Клавки, ради отца, поручившегося за дядю Шуру.

– А ведь он ваш… свой, Евдокимыч! – И по тому, как майор вздохнул, не поднимая глаз, понял, что не ошибся. И уже совсем тихо добавил: – Не верится.: что и Борис стал бы вредить, нет. Я ведь сам ему предложил там, у них, идти на все, лишь бы вырваться, ну не получилось.

– У него получилось. Нам все известно.

– Все равно не верю. От меня скрыл – не хотел зря впутывать…

– Или считал слабаком.

До него не сразу дошло. Вежливый, почти презрительный взгляд майора как бы говорил: «Ах, какое благородство! Какие прекрасные молодые люди, только оба в дерьме».

– Отправляйте куда там положено, что ли, – сказал он устало, с тупой отрешенностью.

Он встретил рассеянный взгляд майора, думавшего о чем-то своем и лишь слегка сощурившего глаза. Так смотрят в некую даль, может быть, в собственное детство, в самую глубь, откуда жизнь всплывает розовым туманцем наивных воображений. Но Антону было плевать. Ему важно было не то, что бывает, а то, что есть…

Снова затрещал телефон, и майор схватил трубку у невидимого в тени за его спиной связиста.

– Да, товарищ Первый… Я на вас и не ссылался, просто не уйду отсюда, это решено… Согласовал. Да, если что, дадим дополнительно координаты, будем корректировать, да, – он глянул косо на связиста, – артразведчика берегу как зеницу ока. Если можно, хотя бы полвзвода. Я понимаю, но и вы… Ладно! Жду звонка… Через полчаса? Ясно.

Отдав трубку связисту, молча, все еще о чем-то думая, по – стучал по столу.

– Отправим вас всех при первой возможности, а пока не обессудьте и ждите – провожатых пока нет. Вот так, товарищ сержант, – он глянул в бумажку, – А. И. Верхогляд… – И, запнувшись, пристально глянул на Антона. – Профессия отца?

– Чекист…

Майор помедлил.

– А что так неуверенно? Место рождения? Год? Так… А.И. Антон Иваныч?

– Нет, Иннокентьевич.

– А Иннокентия как?

– Васильевич.

Майор слегка откинулся на спинку стула, мотнул головой, будто стряхивая наваждение, уже спокойно произнес:

– Да, бывает.

– Что бывает?

– Все бывает. – Что-то похожее на досаду сквозило в остром прищуре майора. У него был такой вид, словно ему показали давно знакомый фокус с неожиданной ловушкой. – Бывает, – повторил он, дергая ртом, – что люди гибнут, так и не испытав счастья отцовства, Отцы ваши гибли, не сдавались живым врагу. Только вам этого не понять, если даже вы действительно верхогляд…

Но Антон уже понял.

– Меня взяли контуженого, А отец жив, не погиб, раз я все-таки родился.

– Что?!

– Ничего.

– Я спрашиваю, где «не погиб»? Когда? В каком месте?

Антон молчал. По рассказам отца он знал эту историю под Белой Церковью осенью девятнадцатого, когда, спасая свой отряд, он приказал бойцам вырваться из бандитского кольца по единственной оставшейся дороге – речному руслу, а сам лег за пулемет прикрывать. Бывают такие ситуации, когда командир остается: И те, уходившие, наверное, еще видели, как его подняло с пулеметом разрывом фугаса. Ночью бандиты ходили по полю, пристреливали раненых, отца сочли мертвым, а на рассвете сельские бабы, стаскивавшие трупы в братскую могилу… Словом., выходили его с пятью осколками в теле. Последний, под сердцем, вынули через много лет. Антон понимал: каждое слово звучало бы сейчас как просьба о снисхождении, а он не хотел прятаться за отца, делить с ним свой позор.

– Я вас спрашиваю!

– Под Белой Церковью. Все. Больше ничего не скажу.

– Кошкин, – окликнул майор часового у входа, все еще вглядываясь в Антона со странно застывшим выражением лица, – проводите.

* * *

Они приткнулись на дровах в дальнем углу сарая и зло, полушепотом переговаривались, точно их могли услышать. Люди похрапывали во сне, привалясь к стене, невидимые в сгустившейся темноте. Лишь Васькина цигарка маячила невдалеке. Антон кипятился, пытаясь понять, как же все произошло, вызвать Борьку на откровенность, тот угрюмо отмалчивался, изредка огрызаясь с таким видом, словно его заставляли копаться в пустых, бесполезных мелочах. Антон понимал, что надо бы плюнуть и так все ясно, но ничего с собой поделать не мог, не отступался, пытаясь выяснить отношения, и от этого было противно до озноба.

– Мне-то мог бы сказать правду?

У самого носа затлела Васькина цигарка, видно, ему не сиделось. Антон попросил его отойти, не мешать, Васька фыркнул обиженно, заковылял на свое место.

– Мне-то мог бы?!

– Смысл?

– То есть как?

– А так. Меньше риска провалиться. И вообще, – отмахнулся Борис, подернув усами, – все из-за этого дурацкого фотоснимка, который нашли в кармане моей гимнастерки… То есть твоей… – Борис запнулся, не сразу ответив на немой напряженный вопрос Антона: значит, его гимнастерка была на Борьке и уже. после ареста снова оказалась на койке Антона? Почему? Поспешил вернуть?..

– Да объясни же наконец!

– Отстань… Знал я, что ты живой? Звал, искал, нашел в орешнике – лежишь, не дышишь, на виске кровь. А мое все прожжено, гимнастерка в клочки.

«Значит, фотографию взяли у Борьки при обыске и потом предъявили?»

– И ты сказал, что это не твой отец.

– Неважно… Сказал, что он давно не чекист…

– Спасибо. Тем более что по форме там вообще нельзя различить чекиста.

…и тогда этот волк рассмеялся, и черт меня дернул, улыбнулся я, что ли. А кто-то из его подонков меня обнял… Щелкнул «блиц». И я понял, что влип. Как муха в паутину. Выход был один – обмануть. Вот и все.

– Значит, все началось с гимнастерки?..

Он представил, что Борька стаскивает ее с него, живого…

– Так сложилось.

Нет, не то, и не в гимнастерке дело, хотя все это как-то связано. Что все? Снова уже привычно заломило в висках. Что-то неладно с головой. И легкая тошнота… Никак не мог поймать ускользавшую мысль.

– Тебе-то что нервничать? – хмыкнул Борис. – Или ты в самом деле веришь, что я продался и мог бы шпионить? Тогда доложи майору, с которым полюбовно беседовал час с лишком. Если уже не…

– Такая у него служба.

– Все мы служим одному делу. Беда в людях, в шестеренке, зависящей от обстоятельства.

«Обстоятельства»… «Так сложилось». Вот оно! Антона даже в жар бросило.

Значит, обстоятельства решали тогда Клавкину судьбу. А потом его, Антона. Чего же тогда стоят принципы, истинность убеждений, без которых все рушится, теряет смысл. Обстоятельства?.. То, что прежде воспринималось смутно, как бы вскользь, внезапно приобрело скверный смысл, будто по лбу ударило. И он как-то по-новому взглянул на Борьку с его вскинутым подбородком. Ах мудрец, прижало, критиканом стал. Шестеренка?!

– Ты… о себе или о майоре?

Оба говорили злым шепотом, не желая впутывать остальных.

…обычная, металлическая. Втащит, и пиши пропало. Это-то хоть тебе ясно, если в самом деле не с луны свалился. Идеалист…

Нет, он всегда жил на земле, порой мучительно размышляя, чем же она прочней держится, добром или злом, и может ли добро быть таким же активным и беспощадным, оставаясь самим собой. Идеалист? Выходит, честность не что иное, как наивная простота? Он простак, идеалист? А Борис земной, реалист. «Все мы служим одному делу». Он, видите ли, служит делу вместе с людьми, которым не верит! Боится! Иначе зачем было обманывать их – Клавку, его, майора?!

Было такое ощущение, будто его обворовали, полезли в душу, пытаясь отнять самое дорогое – не его, общее, то, чем живы все, – совесть, и в ответ на его вопли с усмешкой обзывают идеалистом.

– Так вот послушай…

– Не желаю.

– Боишься?

– Отстань. И заруби себе на носу – никогда ничего не боялся.

…слова…

– И не боюсь.

– Даже стрелять в человека, чтобы избавиться от свидетеля? – Он враг!

– Ошибаешься. Он такой же враг, как ты друг. И мог бы свободно тебя пристукнуть, потому что знал о тебе все, а ты о нем ничего. Но решил, пусть с тобой свои разберутся. А ты…

– Слушай, чего ты хочешь? – Борис поморщился. Но Антон видел злую растерянность, метнувшуюся в его глазах, и уже не испытывал жалости. Сказал с раздумчивой усмешкой:

– А ведь ты смог бы продать по «обстоятельствам». И с повинной пришел по обстоятельствам!

– Выбирай слова!

– Точно, смог бы. Потому что идеалы, извини за высокий слог, без людей не существуют, а ты их Ъ грош, не ставил. Никогда! Вот и купили тебя за две копейки. Р-реалист…

Качнулся от внезапного удара в висок. И тут же ударил налитой свинцом рукой. Еще и еще. Резко, как развернутая пружина, в холодной стремительной ярости, не давая ответить, то ли не чувствуя боли, навалился, пока не захрипело под пальцами, обдав горячей волной. Его с трудом оттащили. Потом он слышал возню – Борьку приводили в чувство, скрип открываемой двери, басовитый голос Донченко: «С цепи сорвались? Давай, давай, подымайся, орел», – и отрывистый уговаривающий – Васькин:

– Все в порядке, Марусь, ничего не было, ясно? И ша, не болтай начальству.

– От него скроешь как раз.

– Из-за чего сыр-бор?

– …Старые счеты из-за невесты, – урезонивал Васька.

Голоса переплелись, Антон, словно отключившись, молчал, сцепив меж коленей отяжелевшие руки. На душе было скверно. Кажется, впервые в жизни почувствовал, что мог бы спокойно убить человека. Услышал сипловатый Борькин тенорок, отвечавший не то Ваське, не то Богданычу: «Не волнуйтесь, я свое искуплю, хотя вины моей нет…» – и подумал, что Борька так ничего и не понял и эта его мудреная правота, наверное, помрет вместе с ним.

Для Антона он уже сейчас не существовал. Удалялся, становясь крохотным, как в перевернутом бинокле, почти неразличимым, не оставлял в душе ничего, кроме терпкой досады.

Антон поднялся, весь какой-то. опустошенный, чувствуя страшную усталость и вместе с тем легкость, будто сбросил тяжкую ношу, и пошел на огонек цигарки. Присел рядом с Васькой, прилипнув спиной к шершавой нагретой за день стене, и закрыл глаза.

– Нашли время для свары, – сказал Васька. – А вообще здоров драться, даже не подумаешь.

– Это не свара.

– Знаем, слыхали.

– Сосунки, – проворчал Богданыч, – больше драться не с кем? Война кругом, там и доказывайте.

– Докажем, – ответил за него Васька.

– Ты бы помолчал. В медсанбат тебе надо.

– Транспорта у них нету. Да я и не просился особо… Так, поднывает слегка. А ходить можно. Маруся сказала – до свадьбы заживет, а пока потерпи. Я говорю, если б до нашей с тобой… Шикарная деваха, пудов на пять потянет. Как говорят французы…

– Заткнулся бы со своим французским.

– Не скажи, язык всегда сгодится. На, держи.

– Что это?

– Бекон а-ля рус, парикмахер раскололся. Теткины запасы. – А сам?

– Уже.

– Бери, раз дают, – отозвался Богданыч. – Деликатный какой. Твою махру все скурили.

– О! – сказал Васька. – Это по-нашему. Мое твое, все мое. И значит, общее.

Он понимал – его старались отвлечь от случившегося.

– Во балаболка, – хрипнул со смехом Богданыч. – Завод на сутки… Какой же – ты в мирное время был?

– Грустный. На грусть баба идет. Косяком. Лермонтова читал?

– И много у тебя их было? – спросил Антон.

– Много не много, а одна была и та бросила. Несерьезный, говорит, ничего не достиг.

– Не поймешь тебя.

– Я и сам себя не пойму. А что? Умный человек, он загадка.

Богданыч прыснул. Антон перестал жевать, чувствуя на себе пристальный из темного угла взгляд Бориса.

…Неслышно распахнулась дверь, в сизовато-лунном ее квадрате возникла громоздкая, как бы вглядывающаяся в полумрак фигура старшины, не спеша, вразвалку приблизилась, очевидно, высмотрев их с Васькой, и от этой неслышно надвигавшейся огромной тени со смутно белевшим пятном лица, еще днем поразившего Антона какой-то туповатой, по-детски жесткой непреклонностью, стало не по себе.

– Закурить не найдется? Третий день без курева.

– Что так?

– Да так.

– Военная тайна, – подсказал Васька.

Антон торопливо нашарил кисет с остатком махорки, бросил, и старшина легко поймал его, будто обладал способностью видеть в темноте.

– Смотри, снизошел, – произнес Васька, сцепив пальцы на торчащих коленках. – Слушай, от вас тут письма ходят?

– Какие еще письма?

– Шифрованные, резиденту в Берлин, – фыркнул Васька. – Домой, конечно.

– Женатый? – В монотонном голосе старшины словно бы проклюнулся интерес.

Васька, не ответил, вздохнул, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, словно вопрос старшины горьковато потешил его.

– Спаси бог жениться!..

– Че так?

– Ниче! – фыркнул Васька. – Я тыщу дорог протопал, всего навидался. Как «мессера» детишек косят, вместе с матерями… Голодных, холодных по головам. А эти же войны без конца, как доказывает история. Вдруг опять заваруха, а я женат? Не-е… Жениться – это ж дети…

– Я тоже холост, – баснул старшина, – а жаль…

– Спать дадите? – вдруг подал голос рыжий парикмахер.

– Седня поспишь, – хмыкнул старшина загадочно, – как бы не так.

– Долго нас держать будут? – спросил Васька.

– Немцы держат, – односложно ответил старшина.

В тягостной паузе стали явственней слышны звуки дальнего боя, раскатывающийся горох пулеметной пальбы.

* * *

…Среди ночи Антона разбудил грохот. Где-то вдали тяжело подвывал немецкий миномет, мины рвались с таким треском, будто кто ломал на изгиб сухие дюймовые доски: дальше, ближе, слева, справа и совсем вдалеке. Видно, немцы били вслепую по площадям, в сарае запахло гарью. Донесся удалявшийся скрип повозки, редкие голоса. Солдаты, гомоня, столпились у стены. Горец, матюкаясь, колотил по дверям кулаком. Вдруг Богданыч наддал плечом так, что дверь затрещала.

– Отворяй!

Кажется, он снова развернулся для толчка, но тут брякнула щеколда, и в лунном свете появилась щуплая фигурка майора. Вид у него был слегка встрепанный, но держался он внешне спокойно. Позади маячил старшина с фонарем.

– В чем дело? – спросил майор тихим, каким-то обыденным голосом.

– Это мы у вас, товарищ майор, должны спросить, – прогудел Богданыч. – Или вы нас немцам вздумали оставить вместе с сараем? Так не годится.

Майор почему-то молчал, глядя из-под козырька.

Горец-лейтенант рукой отвел расходившегося Богданыча.

– Слушай, атэц, – это он сказал майору, и тот приподнял голову, посмотрел на него снизу вверх; – извини за нарушение формы обращения. Ты старший, ты начальник… Ты решай, не можешь – сами решим. Тут тебе не арестанты, тут все солдаты. Понял меня? Что получается? Нехорошо получается.

Взрывы все еще ухали вдалеке. Майор боком присел на перевернутую бочку с папиросой в руках, чиркнул зажигалкой. Зажигалка из крупной гильзы не умещалась в кулаке.

– Лейтенант… Арсланбеков? – все так же негромко произнес майор. – Постройте людей.

Еще не отзвучала команда лейтенанта, как шеренга замерла в ожидании, хмурые, подсвеченные фонарем лица были обращены к майору.

– Слушайте внимательно, товарищи… – Он все еще тянул свою папиросу, словно пытаясь сосредоточиться. И эта его мирная поза на бочке и совсем гражданское «товарищи» как-то сразу успокоили всех, сгустив тишину, прерываемую дальним уже беспрерывным артиллерийским гулом. – Положение сложное, скрывать не стану. Мое право старшего командира – всех в окопы и стоять насмерть. Без лишних слов. Но я скажу эти слова.

– Припекло, значит, – буркнул кто-то из строя.

– Наша двадцать пятая с первых дней в пекле.

– Ох ты! – сказал Богданыч. – Это ж моя дивизия. Я с пульбата, товарищ майор.

– Фамилия?

– Донченко.

– Кто откуда, живы будем, разберемся… А сейчас объясню обстановку. Дивизия дралась геройски на каждом рубеже, немцев и тут наколотили. Но враг ударил с севера и с юга-запада, отрезая путь к Днепру. Есть приказ отступить, сохранив людей и технику. Остаются заслоны, слева от нас батальон с двумя батареями.

Он спрыгнул с бочки, каблуком яростно кончил окурок, туго, до бровей надвинул фуражку.

– Приказ об отступлении не могу и не хочу скрывать от вас! Потому что перед нами не просто противник, а враг! Зверь! И вы это знаете не хуже меня. И бить его надо, пока дышишь. Стоять до последнего! Не сегодня, так завтра. Не завтра – через год. Если мы это не сделаем, нам не жить. Ни нам, ни детям нашим!..

Слова его вонзались как пули в живую напряженную дышавшую тишину.

– Повторяю: мы на отшибе. Немец не подозревает о нашем присутствии, если попрет в обход здесь, встретим. Смогут, нам помогут. Пока нет. Надежда на самих себя. Всем ясно?

Антон вспомнил разговор майора по телефону со своим начальством и еще с каким-то «Первым», возможно, комдивом. Никто ему не приказывал оставаться здесь, «на отшибе», он сам себе приказал. Ясно было, что, если немцы пойдут именно здесь в обход да еще большой силой, всех сотрут в порошок, и все-таки на какое-то время споткнутся, и, значит, облегчится выход из клещей основных сил. Оттого и приказал. Сам себе. И тем, кто рядом. А до последнего патрона еще надобно дожить, хотя и патронов тут явно не навалом.

– Лейтенант! У меня десять человек и три пулемета. Ваших двенадцать. Назначаю командиром взвода. Разбейте по отделениям. Старшина покажет участок обороны. Закопаться поглубже и ждать. А сейчас всем выйти, получить оружие.

* * *

Чуть всхолмленное поле, лилово-рыжее в тусклом свете рогатой луны, казалось, покрыто застывшей рябью в темных омутах воронок. Израненная боями земля будто замерла, предчувствуя новую беду, порывисто вздыхал ветер, наносивший остывшее тепло, сосновые запахи леса, зубчатой полосой лежавшего по горизонту.

С небольшого взгорбка возле хаты, где находился теперь КП майора, виден был светлевший изгиб дороги, на которой ветре тили вчера старшину. Дорога уходила влево, туда, где, по словам майора, окопался батальон прикрытия и с которым, судя по всему, опять оборвалась связь – из-под наката КП уже добрых полчаса доносился визгливый голос связиста: «Але, «Пятый», але, я «Синица». «Пятый», я «Синица»!» Видимо, при отходе дивизии кое-где уже завязались бои, там погромыхивало, доносился самолетный гул, тьма подсвечивалась зарницами бомбовых разрывов. И казалось, совсем близко, в полосе батальона, беззвучно плыли огненные пунктирные трассы.

Эти два предрассветных часа все были заняты рытьем окопов в полный рост – так приказал майор, создавший нечто вроде полукруговой обороны с двумя пулеметами: один в центре, один на краю дуги. Еще один пулемет, как выяснилось, стоял в секрете на кинжальном огне, метрах в трехстах впереди, в кустарниках, ближе к дороге. Этот дотошный майор ничего не скрывал от бойцов, в присутствии лейтенанта ставил задачу командирам отделений – всего их было двое: уже знакомый старшина из контрразведки – Ваганьков, под командой которого оказался, Антон, и сержант Донченко – Богданыч. Борис оказался старшим в расчете. Антон даже не понял, как это получилось: то ли его лейтенант назначил, считаясь с сержантским званием, то ли Борис сам вызвался, быстро сколотив группу из троих окруженцев.

Участок его оказался в самом центре, чуть впереди КП, и сам Борис как-то выделялся среди других, проявляя горячность и недюжинное усердие. У иных, казавшихся слишком медлительными, брал лопату, вгрызался в сухую жесткую землю, показывая, как надо копать. Пулеметчика заставил вырыть две запасных огневых и натаскать дерна для маскировки отвалов. «Вы что, помирать собрались или воевать?»

– Может, мне самому за пулемет? – спросил он майора, наблюдавшего за работой. – Все-таки профессия.

Как будто, случись нужда, он не мог сделать это без разрешения.

Антон, копавший поочередно с Богданычем и Васькой – одна лопата на троих, – перехватил брошенный на Борьку взгляд майора, в нем была холодноватая усмешка и что-то похожее на любопытство.

– Пока не надо, с пулеметчиками нам повезло, своих трое.

– Есть… Вам видней. – Козырнув, отвернулся, взявшись за лопату. И по тому, как он это сделал – резко, с видимым порывом, Антон понял, что Борис сдержал обиду.

Майор назвал кого-то из своих, кажется, того востроносого щуплого Кошкина, и приказал идти в «секрет», но пулеметчика не сменять, остаться в помощь. Огня не открывать, пока немцы не окажутся в ближней точке у зигзага дороги, подставив бок под огонь.

– Лейтенант! – позвал он горца. – Если повернут с дороги к нам, себя не обнаруживать. Огонь только по моей команде. Кто не расслышит, красная ракета. Передай всем.

– Есть! – крикнул из окопа лейтенант. – Команда и красная ракета. Передать всем.

По кустарнику вдоль дороги прошел удалявшийся шелест, мелькнула тень – это уходил в «секрет» посланный майором Кошкин. Откуда-то справа донесся придушенный голос:

– Гляди, майор…

Вдали из-за холма двигалась в их сторону темная колышущаяся масса. Синеватые проблески металла, глухой отдаленный шорох сотен сапог.

Антон никак не мог понять, что там поблескивает над головами. «Минометы», – прошептал над ухом Васька, вглядывавшийся в лиловую полутьму. Видимо, колонна двигалась налегке, ротные минометы тащили на плечах, чтобы внезапно ударить по флангу уходившей дивизии. – Передать по цепи – убрать лопаты, приготовиться…

Цепи как таковой не было, сплошной линии окопов тоже, не успели вырыть, но команда вполголоса, перекатилась по всей полудуге, От землянки донесся возглас телефониста:

– Есть связь!

– Тише ты, – отозвался майор, словно и впрямь там, в колонне, почти за километр, могли расслышать. Майор, пригнувшись, пошел в землянку и вскоре вернулся, спрыгнул в окоп, сказал, отдуваясь:

– Слава богу, предупредил…

Темная масса надвигалась, будто стекала волной по склону холма. Что-то там застопорилось, затем густо вскипели вспышки, и по полю впереди, позади окопов и вдоль кустарников с треском закашляли минные высверки. Антон, пригнувшись, дернул майора за рукав, но тот остался стоять, вглядываясь в даль, и Антон даже взмок от стыда.

– Заметили? – спросил старшина.

– Непохоже. Бьют наобум, для страховки. Ну-ка скажи связисту, пусть попросит огня и сам вылазит наружу, скоординирует…

Старшина мгновенно исчез. Казалось, прошла вечность, пока он вернулся и доложил, что связи опять нет, послал артразведчика искать обрыв. Майор только крякнул с досады. Теперь все смотрели не отрываясь на вновь двинувшуюся массу. Время от времени то тут, то там рвались мины. Немцы были близко, метрах в пятистах, вот они уже на уровне кустарника, еще минута-другая, и оттуда им во фланг в упор полоснет скрытый за пригорком пулемет.

Но пока что они продолжали идти.

Голова колонны вдруг растеклась – тылы с минометами поотстали, а передние ускорили шаг: то ли что-то и впрямь заметили, то ли подозрительными показались хата, сарай, желтоватая кромка траншеи. Они надвигались стремительной толпой, были уже где-то на уровне заросшего кустарником взгорбка, таившего пулемет, – самый раз ударить. Но пулемет молчал. Еще секунду, две, три. У Антона засосало под ложечкой, пальцы поджались в сапогах, ощущая влажную теплоту портянок.

– В чем дело? – процедил майор.

– Надежные ж ребята, – пробормотал старшина. – Кошкин и Филипченко. Сам не пойму.

Все, кто был рядом: Арсланбеков, Борис, Антон, Васька – смотрели теперь на майора, словно от него зависело оживить молчавшую, как смерть, огневую засаду с неизвестными ребятами, в сущности, тыловиками, может быть, впервые оказавшимися лицом к лицу с врагом, – открой они огонь, и эта темная лава могла смести их мгновенно. «Струсили?» – словно было у всех на языке, никто не произнес его вслух, лишь у Бориса вдруг сорвалось:

– Разрешите мне туда, майор. Еще успею…

– Отставить…

– А вы… верите в них?

– В них-то я верю…

Антон заметил, как Борька чуть заметно дернулся, словно его хлестнули по лицу.

– Старшина, – сказал майор не оборачиваясь, – возьми с собой кого-нибудь…

Он не договорил – немцы вдруг открыли огонь и побежали. Казалось, пламя вырывалось у них из животов. Выпрыгивать из окопа было поздно, густо, с посвистом засекло воздух. Немцы были совсем близко, метрах в полуста, хмурые, сосредоточенные, какие-то все одинаковые в лунных потемках.

Замерла отведенная рука майора, сжимавшая ракетницу.

Что-то вдруг произошло: справа над бруствером замаячил Борькин шлем, блеснула на отлете винтовка, и голос его, незнакомо взвизгнувший, ударил по ушам:

– За мной! В штыки их, ребята-а!

– Назад! – заорал Арсланбеков, схватив Борьку за ногу, но тот, как-то странно крутнувшись, уже падал на бруствер. Несколько человек, метнувшихся следом, залегли. И одновременно взвилась ракета, полого как снаряд ударившись о немецкую цепь, и окопы захлебнулись в огне.

…Время словно остановилось, замерло. Где-то слева завязалась рукопашная. Белая кубанка горца металась вдоль окопа, взлетал автомат, рядом кренилась в ударах длинная ломаная Васькина фигура, все перемешалось, хрипя, матерясь, сплетаясь в живой стонущий клубок, и. опять стена огня отсекала, откидывала орущую массу гитлеровцев, а кубанка уже снова мелькала вдали, и оттуда слышалась ругань, надсадный голос Арсланбекова…

– Бей, бей гадов, рэ-ежь!

Васька сидел уже на дне окопа у самых ног Антона и, обхватив руками голову, приговаривал:

– Ну японский бог, ничего не вижу, ну падла…,

Антон едва разжал занемевший на спуске палец, нашарил на поясе тяжелый диск, стараясь вбить его дрожащей рукой, не успел – совсем близко увидел ощеренный рот, чьи-то ноги, взлетевшие над ним, с размаху двинул прикладом по темному навалившемуся на старшину телу, по каске, по затылку… И снова жал на спуск до глухоты, до звона в ушах, пока кто-то не стукнул его по плечу. Оглянулся на сверкнувшие мимо белки лейтенанта.

– Береги патрон!

И словно пелена спала с глаз: темными живыми комьями отползала в беспорядке вражеская цепь, и тотчас по окопам часто ударили минометы, ком земли хлопнул по зубам, он сплюнул липкий песок, с солонцой, уткнулся головой в сухую насыпь, пережидая оглушающий треск, дыша гарью, пылью, порохом.

Старшина, напяливая мятую пилотку, ткнул его в бок, рванув зубами белый марлевый пакет.

– Спасибо, малый…

Это за немца, того, с каской.

– Это ж надо, – нервно посмеивался старшина, бинтуя руку поверх гимнастерки, – это ж надо, какой случай! Марусь, давай помогай!..

Здоровенная санинструкторша склонилась поодаль над Борисом, юбка обтягивала ее бедра. Стоявший под ними горец-лейтенант, отводя глаза, ругался:

– Кой черт тебя понес? Людей берегать надо, не патрон. Сбил нам время! Герой, елки мать…

Луна висела над полем как огромный фонарь. Видно было, как отползают в ложбину немцы, оставляя на поле убитых и раненых, казалось, человеческими голосами стонет земля. Майор был без фуражки, со встрепанным седым вихром, всматривался в лунные сумерки, откуда слышались обрывистые команды, – темная масса оттягивалась влево, к кустарнику. Он что-то пробормотал про себя, повернувшись, отыскивая кого-то глазами. Посторонился, пропуская медсестру и какого-то солдата, тащивших на плащ-палатке Бориса. Несколько тяжелораненых уже были отнесены за хату, где стояла запряженная повозка и пугливо всхрапывал конь. Мысли все еще рвались вразброс. Антон помог вытащить Бориса наружу. Мертвенно-белое лицо его чуть кривилось в улыбке.

– Куда тебя?.. Тяжело? – спросил Антон.

– Не знаю. В живот… – Голос его словно бы пропал. Антон нагнулся и уже вблизи увидел все тот же тонкий рот в усмешке. – Не жалей. Все тут останемся…

– Помолчал бы.

– Старшина, – окликнул майор, – документы в порядке?

– На возу, товарищ майор. При ездовом.

– Пусть грузит раненых – легкие пешком. И дует на Морозовку, может, проскочит. Все равно остальных вывозить не на чем.

Остальные, подумал Антон, это те, кто еще будет ранен. Им оставаться здесь, с теми, кто пока жив. А Борьке, может, и повезло.

Старшина вскоре вернулся, майор о чем-то заговорил с ним, показывая рукой в сторону немцев. Антон прислушался.

– Возьми с собой кого-нибудь, и побыстрей… Ну а с подопечными своими, – голос майора снизился до жесткого шепота, – решай на месте сам!

«Подопечные», смекнул Антон, это те двое. Кошкин и другой, забыл фамилию.