Текст книги "Искатель. 1983. Выпуск №1"

Автор книги: Юрий Медведев

Соавторы: Энтони Джилберт,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Не понял.

– И не надо, не забивай себе мозги раньше времени. Философ ты мой умненький. И вообще перестань, хватит!!

– Что хватит?

– Все! Ничего! – И вдруг затерлась головой о его плечо. – Не обижайся, ладно? Не будешь? Я же сказала, что ты умничка… Может, покормишь все-таки: есть хочу зверски, впервые за весь день. А дядька опять в лесу с охотой, лес его лечит, черта лысого.

Он слегка оттолкнул ее, сказал – ступай, мать давно ждет. Но она продолжала дурачиться, потребовала, чтобы он шел с нею, одной скучно, и он послушно поплелся и, хотя ничего в рот не лезло, выдержал пытку, отсидел за столом рядом с ней, весь чужой, словно замороженный…

* * *

Товарняк шел, без остановок по своей, по чужой земле, то утопавшей во мгле, то словно грозившей из тьмы таинственными огнями. Изредка ветер заносил в вагон влажные запахи полей, свежей стерни. Вдруг вернулось далекое детство, поезд, мчащийся в «Артек», желтые горы в барашках зелени и вдалеке неожиданная, как всегда, дымчатая полусфера моря. И встречающая у ворот толпа ребят – белые, желтые, черные смеющиеся лица… Антон разомкнул глаза, стряхивая наваждение. По вагону гуляли полосы света. Он прильнул к щели и почувствовал рядом прерывистое дыхание Бориса. Вдали, обозначая дорогу светящимся пунктиром, шли танки – длинная, бесконечная колонна. Они были похожи на чудовищ, крадущихся в ночи.

– Немцы, – чуть слышно обронил Борис. Антон лег, нащупав в кармане тёплую тяжесть пистолета, – Лавиной ползут.

– Ничего. Как приползли, так и уползут.

– Ты уверен?.. – В голосе Бориса приглушенно звучала горечь.

Он и сам не мог бы сказать, откуда в нем эта уверенность сейчас, когда оба они среди чужих, точно звери в клетке на колесах… С жарким, внезапно подступившим удушьем вспомнил подковы сапог над собой там, в застенке, равнодушное, похожее на любопытство презрение в совиных глазах майора, и опять уже в который раз с привычно нарастающей ненавистью подумал, что людям этим в театрально пестрых мундирах со. всеми их танками и тупой мыслью о превосходстве просто не под силу задушить человечество. Рабство в двадцатом веке?! Невозможно… Оглушили огнем, внезапностью, но это ненадолго, не может быть… Неохватная земля, заводы, шахты и двести миллионов готовых драться насмерть. Сейчас он мерил всех по себе, иначе не мог, и даже поморщился, таким абсурдным представилось ему это немецкое нашествие. Авантюра немыслимо огромных масштабов, авантюра – тут их главный просчет. А вслух только сказал:

– Уверености мало, драться надо… Каждому до конца.

Борис вздохнул:

– Знать бы, который час…

По времени они должны быть уже недалеко от Нежска.

Вернулось беспокойство и с ним жесткая готовность действовать. Поезд, утишив ход, затормозил на каком-то полустанке. Антон пробрался к чуть отъехавшим дверям, вглядываясь в темноту. Откуда-то запахло печеным хлебом, тупо засосало под ложечкой, но есть почему-то не хотелось. Теперь он различал в темной, с синеватым отливом дали что-то похожее на рощу, за которой подымались светлые дымки – там, наверное, было село. И вдруг замер: вдоль вагона не спеша шел мужчина в кожанке, с кобурой на боку. Не тот ли, что проверял на станции эшелоны? Странно. На мгновение взгляды их встретились. Или ему показалось? Немец, чуть замешкавшись, прошел дальше, и Антон, даже не успев отпрянуть, слышал, как он оправляется у колес. И лишь когда поезд тронулся, перевел дух и, перешагнув штабель, свалился к Борису на мешки.

– Что там? Заметили?

– Вроде бы нет.

– Заметил бы, поднял шум, – убежденно промолвил Борис. – Не сидится тебе… – Вдруг, приподнявшись, горячо заговорил: – Может, нам не доезжая спрыгнуть? На станции опасно, все на виду…

– Неизвестно, где мы находимся, – перебил Антон.

Хорошо бы спрыгнуть, не доезжая станции, как только товарняк сбавит ход. Правда, может заметить поездная охрана. Или лучше не рыпаться, пока не отведут на запаску, раз уж это конечный пункт. Уставший мозг, борясь с навалившейся дремотой, подкидывал один вариант за другим и неожиданно отключился, потух. Незаметно для себя уснул – сморило наконец…

Очнулись от толчка. Эшелон стоял, в дверную щель чуть заметно брезжил рассвет. Не сговариваясь, торопливо подхватились, приникли к дверям. Эшелон дернулся, медленно подтягиваясь к станции.

В лиловой полумгле возник заваленный под тяжестью ракит деревянный забор, свинцово блеснуло озерцо с белыми комочками гусей, старинная, колоколом, водонапорная башня. Что-то знакомое было в этой полузабытой картине… Нежск!

– Приехали…

Сейчас действовать, пока не поздно. Антон весь напрягся, прислушиваясь. Где-то рядом заскрипели шаги по гравию, издалека кто-то пискляво окликнул по-немецки:

– Эй, гауптман, собирай свою команду – и в комендатуру!

– Зерно из Варницы подвезли? – спросил хриплый голос, и Антон, замерев, увидел остановившегося почти у самых дверей вагона все того же, в кожанке.

– Быстро там у вас в тылу соображают, гауптман. Варница еще у русских, встали как вкопанные. Возьмете что есть, часть вагонов тут останется. А грузчики будут к восьми. Грузчицы тоже. – И тонко, отрывисто засмеялся.

Кожанка: все еще маячила перед вагоном, вглядываясь куда-то вправо, и Антон, скосив глаза, увидел темную, почти сливавшуюся с забором фигуру, неспешно шагавшую обочь путей. Различил в темноте надвинутую кепку, бороду, ружье и, похоже, рюкзак за спиной. Вот он остановился, покашляв, немец в колонке спросил на ломаном русском:

– С охотой, папаша?

– Какая охота, – глухо донеслось в ответ, – война зверье распугала.

– Ясно. Как тут поближе до комендатуры?

– На ту сторону прямиком.

Немец в кожанке кивнул и тронулся с места, слышно было, как ухнул под его ногами пол тамбура, шаги удалились по ту сторону эшелона и вскоре затихли, а охотник все еще стоял у путей напротив вагона, расставив ноги, и с видимым безразличием стал закуривать.

Что делать?.. Через минуту-другую, немцы начнут обходить вагоны, и тогда им крышка – на виду у всех далеко не убежишь. А этот с бородой все стоит, покуривает, гад. И немцев не боится, прихвостень. Волнение сменилось напряженностью, в висках стучало. Чтоб тебе провалиться, зараза! шел бы своей дорогой, да поскорей! А старик все смотрел раздумчиво и, кажется, в одну точку, в прорезь дверей, точно и в самом деле мог что-то разглядеть. Или его соблазнял незакрытый вагон, и он норовил заглянуть и чего-нибудь стащить? Мало ли добра в товарняках… Где-то тут рядом начинается лес, кажется, подальше, за семафором. Выскочить и пройти мимо деда… В крайнем случае, если подымет шум, их двое… А там дай бог ноги. Да и станет ли он лезть в это дело, пойдет себе, не обращая внимания, если не дурак. И не враг…

– Пошли!

Носком сапога Антон откатил дверь…

И в этот момент старик двинулся чуть наискосок, может, ему тоже надо было переходить на ту сторону станции через тамбур. На мгновение остановился, чуть повернув голову, обронил, словно сейчас лишь увидел Антона:

– Зайцы-путешественники?

И кажется, даже подмигнул. В темноте блеснули глаза под надвинутым козырьком, все остальное лицо тонуло в густой бороде. Почудилось, что где-то он видел этого человека, слышал глуховатый голос. Нет, не было у него знакомых мужиков с бородами. На мгновение обожгла мысль – а вдруг его узнали, мало ли перебывало у отца людей! Всяких. А сейчас тут немцы.

Закурить не хотите? – спросил бородач, уже словно бы тронувшись с места и ничуть не удивляясь им – мало ли ездят сейчас по дорогам войны, может, принял их за окруженцев – только сейчас Антон вспомнил, что ведь они в летных шлемах, правда, в темноте не поймешь.

– Не курим. Хромай дальше, папаша.

– Издалека путешествуете?

– Да тут рядом, из-под… – отозвался Борька и тотчас умолк – как обрезали.

– Ну и как там погодка, в Чернигове?

Оба молчали. Антон чувствовал затылком горячее дыхание Бориса.

– Погода, спрашиваю, какая в Чернигове?

– Что ты привязался со своим Черниговом? – прошипел Антон, сжимая в кармане «вальтер». – Мотай отсюда.

– Как знаете, – пожал плечами бородач, – только зря сопишь, по лесу тут заставы, окруженцев ловят. Так что зря…

Он повернулся уходить и тотчас остановился на голос Антона, спрыгнувшего наземь.

– Стой… Слушай, отец, ты русский? – Решение пришло неожиданно.

– Хохол.

– Одно и то же. Помоги, если совесть есть.

– Совесть не напасть, без совести б не пропасть. – В голосе его почудился смешок.

– Говори сразу – поможешь? Свои мы, понял, свои. – Он отступил в тень вагона, боясь, как бы их не увидели часовые с паровоза, и отвел рукой Бориса.

– А в Чернигове дождичек, – проворчал Борис.

– Ступайте вперед, – торопливо проговорил бородач, понизив голос, словно только и ждал этой просьбы, – вдоль под забором. Ясно? Под забором. Там в конце в пролом и по тропе прямо… К лесу. Увидишь дом в три окна. Крайний, крыльцо желтое, крашеное.

– Понял – желтое.

– Его издали видать. Там еще левей дома, туда ни шагу.

– Понял, а ты сзади пойдешь. Смотри не сверни, достану. На месте уложу.

– Уложу… Где это ты словечек таких поднабрался? Не у батьки ли…

Внутри у Антона похолодело. Что это, случайно оброненное слово или его в самом деле узнали? Он остановился у пролома, ожидая странного деда, пропустив Бориса, пролез сам и, лишь пройдя по затененной терновником тропе, оглянулся – провожатого позади не было. Теперь они оба стояли в растерянности… Первой мыслью было – западня! Чего только не передумал Антон за эти мгновения!

– Чего стали, стоячка на вас напала? – послышался приглушенный шепот по ту сторону терновника. – Вам дорога указана, головы еловые? Три минуты ходу – прямиком и направо…

– А ты?

– Скоро буду. У меня дела на станции. Ступайте, не бейтесь, была б нужда, на путях бы вас взяли, сопляки… И поторапливайся!

Антон пошел первым, теряясь в догадках. Что-то ему подсказывало: надо рисковать. В конце концов, деваться некуда, светало, а в случае чего… Он сжал в кармане пистолет и быстро зашагал по тропе.

Калитка была не заперта, двор утопал в гуще поблекшего сада. – За домом был пустырь с подлеском, дальше зубчато темнел сосновый бор. Осторожно, стараясь не шуметь, Антон ступил на крыльцо и, обернувшись, прошептал Борису:

– Стань за углом, если выстрелю, беги в лес.

Борис кивнул, он казался странно спокойным, глаза в темных впадинах чуть мрачно посвечивали из-под бровей.

– Жди…

Решение было отчаянным, надо было рисковать. Если за ними следят, все равно подобру не выпустят.

В сенях пахло керосином, кожей, какими-то солениями, запахи ощущались до тошноты остро. Он взвел в кармане курок. Услышав звяканье посуды сквозь обитую мешковиной дверь, толкнул ее. И замер. Спиной к нему у припечка маячила женская фигурка с распущенными волосами, в туго подпоясанном ватничке. Еще– ничего не понимая, почувствовал, как ослабли ноги Медленно опустился на табурет у дверей, поднялся и снова сел.

Женщина знакомым движением откинула со лба воронью челку, закрыла заслонкой печь и снова обернулась, знакомо коснувшись пальцами висков.

– Здравствуй, Клава, – сказал он почти беззвучно.

– Здравствуй… – Она отняла от висков пальцы.

Его толкнуло к ней, но он не тронулся с места, словно наткнулся на невидимую преграду. Что-то неуловимо новое было в ее обличье, мгновенно погасшем взгляде карих глаз: вместо слепящей солнечности сдержанный испуг, когда он зачем-то дважды повторил, что он от дядьки. Теперь он уже не сомневался, кто был их провожатый, такой непохожий на себя в окладистой бороде и старой одежде лесовика. И еще сказал, что Борька там, во дворе, сейчас он его позовет. Но Клавка словно не расслышала, лишь отчужденно распахнулись ресницы.

– Ты…

– Не узнаешь? – спросил Антон и снова хотел шагнуть к ней, но что-то словно бы удержало его, – Клав… Ну что ты в самом деле?

– Чей ты? Откуда?

Наконец-то опомнился… А чья она? Почему здесь? Ведь должна была эвакуироваться. А она здесь, с этим своим пострадавшим перед войной дядькой, который теперь запросто, без опаски носил ружье и разговаривал с немцем. Все это, обдавая жаром, пронеслось в мыслях, и, пока звал Бориса, не сводил глаз с Клавки, смотревшей мимо него на дверь.

– Клав, сказал он, и голос его вдруг захлебнулся нежностью, – будь оно все проклято, Клав, ты что… – И все так же мягко, запинаясь, ни с того ни с сего стал объяснять, почему сразу не узнал дедова дома, – ~ тогда они шли сюда от шоссе опушкой, а сейчас совсем с другой стороны. Надо же…

Она пристально, недоверчиво взглянула на него, губы ее тронула улыбка и тотчас сбежала.

– Откуда вы?..

Может быть, это было обычное, рожденное войной недоверие, ведь не могла же Клавка стать чужой, немецкой! Все, что было: споры, ссоры, институтские нелады, эта дурацкая история тогда на собрании – казалось сейчас не стоящей внимания чепухой.

Стараясь не смотреть на Бориса, торопливо, комкая слова, выложил все, что с ними произошло. До самого конца, до случайной встречи у вагона с дядькой, все – и свои сомнения, и веру в нее, интуитивно умолчав о контрразведке, – зачем зря настораживать?

Он видел ее черные, истомлённые лихорадочной мыслью зрачки, она словно прислушивалась к чему-то внутри себя. Потом шагнула к окну, вглядываясь в серую темень рассвета:

– А вот и он. Один. – И облегченно опустила плечи.

Антону стало не по себе. Выходит, мог быть не один? Но в таком случае оба они здесь в западне? Скрипнули входные двери, что-то ухнуло на пол, должно быть, охотничий рюкзак, хозяин все еще возился в сенях. Антон сказал, не поднимая глаз, точно незнакомой, в чью хату они заглянули по пути:

– Дай нам хлеба, если найдется, и мы пойдем.

– Попьете молока, и на чердак. Отоспитесь до вечера. Там подумаем.

* * *

Он ощущал легкое касание ее рук, запах травяного настоя и тот особый горячий запах липы, всегда исходивший от Клавки, ее мгновенный, порывистый шепот: «Ты все сказал, все до конца? Правда?» И оттаявший взгляд, в котором лучилась непривычная кротость. Погладил ее по голове как ребенка, она продолжала смотреть на него пытливо, с какой-то искоркой надежды, долго, бесконечно.

Потом все смешалось, навстречу полетела земля в немой карусели полей и лесов, он падал с остановившимся сердцем, ожидая конца… Шлепнулся мягко, увидел перед собой смеющееся лицо горбуна с бородой и ружьем за плечами. Тот позвал Клавку, и она стала удаляться к горевшему вдали зареву, пятясь и перелетая через сумеречные пороги коридоров со множеством каких-то часовых в касках, робко помахивая рукой, точно обещая вернуться. И он уже ничего не видел, кроме печального света ее мерцающих глаз, еще тянувшихся к нему из немыслимой дали…

Черный квадрат слухового окна. Дробящиеся в ресницах звезды… Сколько же он проспал? Сон отходил с томящей тяжестью. На душе было смутно. Он прислушался к ровному дыханию Бориса, изредка перебивавшемуся коротким стоном, и даже позавидовал – здоров дрыхнуть. Откуда-то донесся легкий скрип калитки, тяжелые, нетаящиеся шаги, потом все затихло, но сонная одурь уже слетела с Антона, до предела обострился слух. Он поднялся и на цыпочках, словно его и впрямь могли услышать, подошел и выглянул в окошко. У ворот в ночи золотилась огоньком цигарка. Луна чуть проскальзывала сквозь несущийся мрамор облаков, и ему показалось, что на скамейке сидит хозяин – знакомо покатая глыба спины в старом ватнике. Да и кому еще быть? Потом огонек двинулся и вновь замер. Антон затаил дыхание, кровь толчками билась в висках.

Чертовщина… Чего боится? Пожелай дядька, давно бы их выдал, еще тогда, на рассвете. А что, если тогда было не с руки?

Уже плохо соображая, что делает, лишь повинуясь инстинкту, он почти соскользнул с лестницы, прокрался к калитке и, никого не видя, не различая впереди в темноте, вышел наружу. И тотчас, еще не взглянув, почувствовал, что дядька на прежнем месте, на скамейке. Ждет? Кого? Или еще не ночь и человек вышел подышать? Знать бы, сколько времени. Дядька, конечно, заметил его: выскочил постоялец, будто за ним гнались. И кажется, даже усмехнулся. Но виду не подал.

– А я было собрался за тобой.

– Зачем?

– Закури. Побалакать надо.

Одежда и говор странно меняли его. Ничто не выдавало в нем прежнего профессора. Да и прежде был прост, мужицкого корня.

Антон все еще вслушивался, вглядывался в темноту – ждал хозяин кого-то или сам собирался идти. Куда? Зачем? Все-таки хорошо, что пистолет в кармане, в случае чего разбудить Бориса – и ночь не выдаст.

– Садись, садись, покури, – повторил дядя Шура. – И как вам только удалось вырваться?..

Антон на ощупь свертывал цигарку, прикуривая, рассыпал махру и понял, что выдал себя, рука слегка дрожала.

– Грехи наши тяжкие, человек посреди войны как челнок в океане – сухим не выйти.

«Сам-то вышел ли? И о чем он говорит? Как спросил вначале: «вырваться» или «выбраться»? Или это одно и то же?»

– Как вырвались? Как все.

– Ну уж как все. Все по-иному выбираются. Лесами… А что? Тоже верно. Лесом идти – закосят.

Антон молчал, чутко вслушиваясь в ночную тишину. Где-то на путях свистнул паровоз, донесся отдаленный перестук буферов. Лениво сбрехнула собака и умолкла.

– Не понимаю, о чем вы.

– О том самом. Небось знаешь.

– Нет! – Его начинала раздражать эта лукавая болтовня с подвохом.

– Зато я знаю. – Дядя Шура зашелся беззвучно, и было в этом смехе нечто такое, отчего Антон невольно поежился. – Батьку своего, часом, не опозорил, чекиста бывшего?

– Никого я не позорил, – внезапно охрипшим голосом произнес Антон, даже не понимая, что оправдывается в том, чего этот дядя и знать не мог. – А отца не трогайте, он-то был честен, чист как стеклышко, и не вам его судить. Правда свое взяла, воюет он… – Хотел добавить «в отличие от некоторых учёных деятелей», но, поймав словно бы удивленно скошенный взгляд хозяина, прикусил язык. И без того потерял осторожность, забыл, с кем говорит.

– Ну еще бы, все свои, – ввинтил дядя Шура, – ворон ворону… Хотя теперь-то что… – И махнул рукой.

– Чего вы хотите? – Антон поднялся, чувствуя, как накипает в душе, и плевать ему было, раз уж этот тип задел отца – самое святое.

– Понять хочу, – сказал дядя Шура и тоже поднялся, кончив окурок каблуком, не спеша тронулся по тропе к дороге, к станции, как бы приглашая за собой Антона, – тот пошел следом.

И все было до ужаса неправдоподобным: эта ночь, дом, в котором остался Борис и спокойно спит Клавка; широкая спина дядьки, шагавшего чуть впереди. Куда? Ага, в комендатуру… Словно все еще продолжалась игра, которую он сам начал или его толкнули намеренно. Впереди метрах в сорока, окутанная гущей ветвей, тропа обрезалась отсветами фонарей до самой станции. Антон, весь напрягшись, подумал, что, если дядька шагнет за черту на свет, тогда… Что тогда? Он вынул пистолет, взвел курок. Еще шаг, два, три… У самой черты спина повернулась, он почувствовал это, и негромкий голос сквозь звон в ушах произнес:

– Убери пистолет, он без патронов, спишь крепко.

Но внутри у него уже что-то соскочило, не помня себя, кинулся вперед, нажав на курок раз-другой – впустую. Замахнулся, сжав рукоять, и, отброшенный назад, грохнулся враскоряку в кусты, тут же вскочил.

– Руки! Руки, сопляк!.. – прошипел дядька.

Но Антон уже ничего не слышал. В беспамятстве, ослепший от. ненависти, снова ринулся с единственной мыслью: пока его хватит, вырвет глотку у этого гада или тот его придушит железными своими лапами – один конец… Сбитый с ног, увидел поблескивающий ствол, целивший в упор. И на какое-то мгновение застыл, услышав смех. Кажется, дядька смеялся. Нервно, клекотно. На протянутой раскрытой ладони его… лежал ключ. Большой, старинный, он таких и не видел.

– Не бойсь, не убью. – Подкинул ключ, сунул в карман и медленно, ссутулясь, пошел назад к калитке. Антон тронулся следом, весь дрожа, недоумевающий, оглушенный случившимся,

Дядька опять закурил и остановился.

– Дурак ты, – сказал он, – и Борис твой. Хотя… кто-то из вас умный.

– Зачем все это… было?

– Сыну Ивана Верхогляда, – вместо ответа несколько выспренно произнес дядя Шура, – в моем доме место найдется.

Антон молчал, испытывая неловкость от. такой своей исключительности. Стало быть, кому-то другому грозит? Отец словно живой шел с ним рядом, охраняя от врагов и от бывших друзей. Бывших ли? Кто он все-таки, этот охотничек? Затаившийся обыватель или враг?

– Редкий был человек Иван. Бывший мой красноармейский бог. На дорогу выводил, – сказал как о некой утрате, о безвозвратном. – Рыцарь справедливости, не чета иным. И душой был прост.

– Почему был?

– Ну… оговорился, Война ведь, жизнь – копейка, Ну что, пора досыпать?

Но все еще стоял у калитки, покуривая. Вдруг спросил:

– О матери тебе известно?

– Что?

– Так, ничего. – Он слегка запнулся, – Просто интересуюсь… Так что, идем.

– Выспался. Тут посижу…

– Ну как знаешь, посиди, подыши, только недолго, светает…

В кущах деревьев посветлело, близился рассвет, со стороны леса подул ветерок с терпким запахом хвои. В саду тонко, тоскливо заплакала иволга.

Он еще немного посидел, упершись локтями в колени, в голове пошумливало. Ничего себе приложил его дядя, будь он неладен. И плечо стало поднывать… Внезапно насторожился – звякнула щеколда, в саду послышались летучие шаги. Рановато Клава встает – в воздухе еще мешалась ночная муть, все вокруг было темно-сиреневым. Он вошел во двор, встал у крыльца, Клавки нигде не было – и тотчас прижался к стене: в гуще сада маячили две тени, о чем-то чуть слышно переговаривались. Клавку он различил, мужчина, тонкий, сухопарый, со спины был ему незнаком. Вот они разделились, мужская тень исчезла. Он ждал, когда она мелькнет у калитки, но там было пусто, наверное, в саду был другой выход.

Клавка шла прямо на него, в кофточке и пестрой хустке, завязанной у подбородка. Он окликнул ее негромко:

– Ты?

Чуткий испуг на ее смуглевшем в сумерках лице сменился неясной улыбкой. Она подошла к нему почти вплотную, он увидел перед собой ее глаза, спокойные, совсем прежние и вместе с тем непохожие, точно в них зажглось насмешливое солнышко.

– Клав…..

– Тоня…

Будто встретились впервые, а не сутки назад.

– Вид у тебя неважный. Спал?

– Сам не знаю… Клав, кто это был?

– А Борис где?

Он не должен был спрашивать ее ни о чем, но в том положении, в каком они с Борькой очутились, оставаться в неведении было нельзя.

– Наверху. Можешь подняться, но сначала ответь.

– Неважно! – Она подернула плечом, как бы вдруг отдалившись от него, потом, оттаяв, коснулась ладонью его щеки. Ох, пусть бы, она шла к Борису, куда хочет, главное, она тут – живая, здоровая. И он, как всегда, от ее близости почувствовал легкое удушье, и не было сил вымолвить слово.

– Почему не отвечаешь? Я жду.

– Отвечать нечего.

Только тут он заметил, в выбившихся из-под косынки смоляных волос четкую седую, прядь. Посередке, как. пробор. У него защемило сердце, кажется, она поняла – кивнула, но все еще молчала. Так, молча, будто от внезапно навалившейся тяжелости, присела на скамейку, и он опустился рядом…

Она спрятала прядь под косынку.

– Это когда мы бежали из города в июле. Отец твой заехал на минуту перед отправкой на фронт с, подводой для нас о матерью: все уже эвакуировались, весь институт, кроме дяди… – Клавка словно споткнулась на слове… – Надо было догонять, а еще хотела сбегать на кладбище к маме. Я же всегда ходила по выходным и не могла пропустить, ведь надолго разлучались. Она говорила медленно, сдерживая волнение, с трудом выталкивая из себя слова.

– Тонь… Словом… возьми себя в руки. Ты же мужчина.

У него оборвалось внутри. Он не слышал, как появился в дверях Борис, лишь повернулся, когда Клавка умолкла. – Доброе утро…

– Д-о-оброе, – ответила она через силу.

– Надо поговорить.

– При Антоне нельзя?.. Я сейчас не могу. А что?

– Ничего, – усмехнулся Борис, – просто любопытно, как вы… как вам тут удалось уцелеть.

– А что удивительного, – голос ее вздрагивал в нарочитом смешке, – анкета спасла. Из комсомола ты меня погнал, с дядькой тоже…

– Ясно. Антон как хочет, а я ухожу немедленно.

Лицо ее вспыхнуло, стало злым, некрасивым.

– Далеко не уйдешь. Советую подняться и там ждать. Понятно? Подняться и ждать…

Тишина, тяжелое дыхание Борьки, затихшие в сенях шаги.

– Тонь, – произнесла она каким-то странным, скрипучим голосом, – нет Зои Никитичны, мамы нет. – И мягко лбом ткнулась ему в плечо.

Он замер, окаменел, положив ей руку на стриженый затылок. В какое-то мгновение ужаснулся своей выдержке, сухим глазам, лишь голова горела огнем да во рту сухота. Все пытался вспомнить то июньское утро в сладком запахе акации, в горьковатом: дыму бомбежек, и что она ему говорила, мать, склоняясь над баулом, запихивая туда шерстяные носки, хотя на дворе была духота. Спокойно и просто. Мать не. умела плакать. Бывало, собирала мужа. Теперь сына. Когда-то она была пулеметчицей в отряде отца.

Клавка, оторвавшись от плеча, подняла к нему смятенное, мокрое лицо.

– Как это было? – спросил он.

И так же замкнуто, в тупом забытье слушал ее сбивчивый рассказ. Как они ехали в толпе беженцев за колхозной отарой под Александровкой, где прежде рыли окопы. Как налетели самолеты и все перемешалось – люди, овцы, телеги, детские коляски.

– Еле вытащила ее из кювета, такая она была тяжелая, неживая. И по полю, по полю к березе на холме. Именно к березе, чтоб запомнить место. Хорошо, земля песчаная, у меня в сумке нож завалялся, кухонный, так и рыла весь день, до вечера. А немцы перли по шоссе в машинах, смеялись, махали руками.

Концами платка крепко утерла сырое лицо.

– А этот парень… партизан. Пока все.

«Значит, связана с партизанами. – Он принял эту новость с отупевшим спокойствием. Угольком затлел вопрос о дядьке. – С кем она под одной крышей? А может быть, ей такая крыша и надобна? Какая крыша?»

– Говори все!

Ее ладонь почти просяще легла ему на руку, он отвел ее, сказал жестко:

– Мне можно.

– Я уже говорила. Там решат… У них сейчас строго, но я за тебя поручилась. Как дальше действовать, дядя Шура скажет.

«Убивать, убивать их, гадов, под корень. Где только можно, любым способом, – думал он с неотступно стоящей перед взором картиной похорон под березой. Мать, заплаканная Клавка с кухонным ножом… – Нет оружия – голыми руками, зубами. Только так!» – Он чувствовал, что задыхается. Даже тогда, в застенке, не было такой огненной, выжигающей нутро ненависти.

– Тонь, я все понимаю.

– Понимаешь, тогда ответь, наконец! Дядька о твоих делах знает?

– Тебя это не касается!

– Ладно, как хочешь.:

– Не все зависит от моего хотения. Есть ситуации, о которых лучше не знать, так надежней.

– Будь они прокляты, эти ситуации, когда перестаешь доверять друг другу и самому себе, – произнес он, глядя перед собой.

– Потерпи три дня, – тихо сказала Клавка, – если решат, за вами пришлют. А пока хоронитесь на чердаке. Днем не выходить. Они ведь к нам заглядывают, гостят…

«Они – это немцы…»

Клавка отвела глаза, просяще добавила:

– Тонь, сделаю, что могу, в остальное не суйся.

Слово-то какое – не суйся. Ну что ж, пусть будет так, поможет, это главное. И как ни горько, надо терпеть, ждать. Такая жизнь… Совсем не та, что была. Словно теперь лишь до конца осознал, как далеко ушло детство.

– Тонь… не думай об этом. Нельзя тебе распускаться.

– Ты о чем?

– О маме.

– Помолчи.

…Рановато, голубочка, встала…

Дядя Шура смотрел на них с крыльца, лицо его было пасмурным, твердые обросшие бородой губы сжаты.

– Пора снедать…

Борис лежал на сене, заложив руки за голову.

– Бриться зовут. И завтракать.

– Отворковались?

– Борь, мамы нет.

– Откуда тебе известно?

– От Клавки.

– Не верь им. Обоим.

– Сама схоронила. При дороге. Ножичком землю… кухонным.

И вдруг на него накатило. Острой, выворачивающей наизнанку бедой. Бухнулся головой в колючее сено, сцепив зубы, сминая медленно подступающий к горлу комок. Борис что-то говорил ему вполголоса, успокаивал, а он все кусал до крови губу. Потом отвалился навзничь и долго еще лежал, сдерживая прыгавшее дыхание.

– Слушай, у Клавки есть ход к партизанам.

Борис встрепенулся, сел, торопливо застегивая на груди рубашку.

– Дядька в курсе?

– Не знаю.

– Но это просто здорово. В партизанах тоже воюют!

Антону была неприятна эта его веселая суетливость. Узнай он о. смерти Борькиной матери, ему было бы не до веселья… Видно, война черствит людей.

* * *

Непривычная трапеза «при закрытых дверях», с плотно занавешенными окнами, с мрачноватым хозяином во главе стола – лысая голова, черная борода, – в черном аккуратном костюме, вновь напомнившем институтского историка. До чего же он был непохож на того себя, униженно сетовавшего на судьбу в отцовом кабинете. В красивом грубоватом лице его жила непонятная, раздражающая властность, мужицкая грубоватость, хотя, возможно, это и было всегда его сутью, существом исконного лесовика, бывшего офицера «из простых», промахавшего шашкой две войны и сейчас чувствовавшего себя привычно-уверенным – и где? У немцев! Чем он тут жил, на что душой опирался, что у него на уме?

Антон молчал, раздумывая, держал тон. Борис, напротив, – необычно оживленный; невпопад, с перебое ром подшучивал над их «благородным собранием», видимо, от неловкости, взвинченный Клавкиной холодностью, с какой она расставляла по столу посуду с приглашением «есть – не стесняться», а перед ним, Борькой, молча. В тарелках разносолы, розовое сало, зажаренный бок лося. А посередке старая, зеленого стекла, с глубинкой, кварта и уже налитые рюмки. Пошутил:

– А ничего вас немцы кормят!

– Сами кормимся, – буркнул дядя Шура, не удостоив Борьку взглядом, – своими руками.

– И ногами. Охотников ноги кормят. А заставы в лесу не мешают?

Словно заведенный, Борис лез на рожон, как видно, стараясь уяснить, что тут к чему, в этом доме. Хозяин взял рюмку, Борис тоже. Косвенно оглянув всех, спросил:

– Ну за что?

– У нас без тостов, – обронил хозяин, – отвыкли от праздников.

– И не скучаете? – шутовски спросил Борис.

– Да… некогда. Трудимся.

– На кого, интересно?

– На себя, конечно.

У Бориса криво дрогнула щетка усов, не обращая внимания на колючий взгляд Клавки, державшей начатую рюмку, уточнил:

– Власти не помеха?

– Индусы говорят, – хозяин усмешливо с хрустом разгрыз огурец, – чем меньше власти вмешиваются в мирские мелочи, тем прочней благоденствие.

– По-индусски зажили…

– А вообще, – пробубнил дядя Шура, на мгновение словно уходя – в себя, – каждый человек должен чувствовать себя хозяином. Каждый! Хозяева холуев не плодят. Догматики их плодят. Слепых щенков, кусачих…

– Вот именно, – выдавил Борис, хотя «вот именно» вовсе уж никуда не лезло, – только зла не таим.

В этой пустой, казалось бы, отвлеченной перебранке Борька с его неуклюжей петушистостью оставался потерпевшей стороной и явно пасовал, хотя виду не показывал. Антон толкнул его под локоть: «Спокойней!» Борис картинно развел руками, как бы говоря: «Спокоен, как никогда».