Текст книги "Искатель. 1983. Выпуск №1"

Автор книги: Юрий Медведев

Соавторы: Энтони Джилберт,Александр Буртынский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Да, не таим!. – повторил он. – А вот вы, – Александр Евдокимыч, к сожалению… («Ну да, Евдокимыч он, – подумал Антон, – совсем забыл, а Борис помнит».) – Никто не виноват, что у вас тогда сложилось так несчастливо. Обстановка требовала принципиальности.

– Ну, – беззлобно отмахнулся дядя, как бы думая о чем-то своем, – мы люди не гордые, прежде всего были требовательны к самим себе, на жизнь не жаловались.

Борька чуть побледнел.

– И в чем же были ваши требования? – промямлил он.

– А в. том, чтобы иметь свое, мнение на нашей благочестивой кафедре. И чтобы каждый мог. Независимость – великая вещь.

– Немного туманно, – нарочито хохотнул Борис, наверное, И сам чувствуя, что лезет в бутылку, но уняться не мог. – Субъективизмом попахивает.

– Э, словеса, – снова как бы небрежно обронил дядя, прожевывая кусок. Огромный, оскорбительно равнодушный, точно слон, в ногах у которого путается собачонка. – Напичкали вас… О чем говорить?

– А вы продолжайте, может, что прояснится. Не терплю тумана!

Неожиданно Клавка стукнула по столу кулаком, тонко запели рюмки. Антон с удивлением смотрел на ее вмиг переменившееся лицо со вздернутым, точно обрубленным носом, сжатыми в нитку губами. Вот уж чего не ждал – свары за столом. Но угодничать перед хозяевами тоже было ни к чему.

– Хватит, – сказал он тихо. – Хватит, Борис, Клава, побереги посуду.

– Смотри, и он туда же, заговорил. – Она посмотрела на дядьку, точно призывая его в свидетели. – Гостюшки дорогие…

– Какие есть. Мы вам не навязывались. Кончай жевать, Борис.

Но тот в неуместном запале своем все еще рвался расставить точки – очень это важно было дурачку, даже жаль его стало.

– Зря, – повторил Борис с усилием. – Понимаю, сердитесь на меня за тот случай с Клавой. Но я тоже поступал так, как требовали мои принципы. Вопреки дружбе с вашей племянницей.

Хозяин даже есть перестал, вопросительно поглядывая то на Бориса, то на Клавку. Та отвела глаза, и Антон вдруг понял, что дядька вообще не в курсе той старой истории с их. групповым собранием, точнее, не связывал с ней Бориса. То ли Клавка решила уберечь свои отношения с ним в надежде на их общее будущее, то ли просто утаила тогда свои беды от единственного родного и без того хватившего лиха человека.

– Я что-то вас вообще не припоминаю, – сказал дядя.

Разумеется, вспомнить ему Бориса было трудно, в их группе, он успел прочесть всего лишь несколько лекций.

– Возможно, – сказал Борис, – семинар ваш только начинался, и народу было много.

– Любопытно, – засмеялся Александр Евдокимович, и лицо его как-то даже смягчилось, – значит, были принципиально против: субъективист и кто там еще, гнилой критикан. А на семинары все-таки ходили. Нравилось? А когда все навалились, и вы ручку приложили?

Однако ученый был с зубами. Повисла неловкая пауза. Казалось, Борьку слегка трясло, сидел набычась, с пятнами на скулах. И молчал, хотя мог бы возразить: всего-то успел побывать на одном семинаре,

– Или вы действовали материалистически: чтобы бороться С противником, надобно его знать?

– Близко к истине. – И глухо умолк.

– Элементарный фанатик, больше никто, – кинула ему Клавка. – Или, проще, приспособленец.

– Не думаю, уже вовсе. спокойно-беззвучно посмеиваясь, изрек дядька, – просто существует категория людей, живущих по формуле: Наполеон прав, потому что он – Наполеон. Канон, который иные воспринимают как непреложную данность, истину. Подобно. тому как в алгебре икс и игрек. Даже не задумываясь, что за ними стоят живые люди. Просто оперируют готовой формой. Догматизм! – выпалил он вдруг, вытаращась на Бориса, который казался внешне невозмутимым, и лишь тонко дергавшиеся усики его выдавали волнение. – А по мне лучше живая ошибка, чем мертвая догма, тем более что ошибок я не боялся, потому что…

– Я говорил, что думал, – прервал Борис, – по крайней мере, верил. Своим, а не чужим. …потому что скрытая ошибка ядовита. И потом, экономика не алгебра.

– Экономика – наука, а неточная наука не наука. Он, видите, ли, верил. Каким попам? Или вы друг из дружки идолов лепили? И хоть бы спор-то был по существу, а то ведь по форме. Показуха – это формализм, а я, значит, молчи и не пикай? – Он помолчал. – Мы гражданскую почему выиграли? Воевали все. Не просто поротно, поэскадронно, а подушно. Каждый знал свой маневр и цель. Глупый приказ побоку. Троцкому в Царицыне фигу поднесли, Буденный сломал канон – разбил Мамонтова…

– Другое время…

– Время другое, принцип тот же – сознательность. Отсюда и дисциплина одна для всех в сочетании с достоинством ума и внутренней свободой. Равенство и братство! А вы по кому ударили, по своему же брату профессору. Один дурак гавкнул, остальные накинулись скопом и давай рвать. Как шавки… Он, видите ли, верил. А сам тикаешь?

– Зато вы тут. обосновались…

Уже с прежним благодушием дядька повторил:

– А тикать нельзя! В мирном строительстве особенно. Оно требует открытых глаз и смелости. У человека один бог – познание, истина, которую, кстати сказать, не приспособишь к уже открытым законам. Этим и велик был Ленин – живым движеньем мысли! Она-то как раз и объединяет людей, вот когда меж ними вера, а не грызня. Так-то!

– Ладно… не стоит, я – то вас понимаю.

Сказано было неуверенно, с некоторой растерянностью. Боря явно намекал на нынешнее положение Евдокимыча.

– Ну вот, – крякнул дядя Шура, – кто про что, а вшивый про баню. Ничего не понял.

Хозяин не спеша поднялся, сдвинул тарелку, окинул взглядом ребят.

– Пойти дровишек сложить. Там еще подпилить осталось, может, подможешь, Борис, не знаю, как вас по батюшке, а то вон у Тоньки плечо завязано…

– Можно. – Борис кивнул и нехотя вышел вслед за хозяином.

Антон с Клавкой, оставшись одни, какое-то время молчали.

– Пойдем ко мне, посидим, – сказала она нерешительно. – Со стола потом приберу.

Она взяла его за руку, и они вошли за полог, в боковушку с зеркалом на комоде и узкой кроватью, принявшей Клавку с пружинным запевом.

– Садись…

Она легко положила ему руки на плечи, сцепив пальцы под затылком. На полке он вдруг заметил карточку юного немца с выпуклым светлым взглядом, в затейливом мундирчике.

– Кто?

– А, ходят тут всякие, объясняются, а больше водку жрут. А что делать, карточка вроде светомаскировки, играем «ролю»… Ну хватит!

Его коробила эта новая для нее манера внезапно вспыхивать, не давая объяснений. Уж очень боевая стала. Наверное, она что-то прочла в его глазах – отчужденность, прохладцу. Просительно, виновато подавила пальцами его зажатую в ладонях шею.

– Тонь, ты правда какой-то чужой… Давай – только честно – как ты ко мне относишься? – Что-то задрожало в ее темных зрачках. – Ну-ка смотри мне прямо в глаза, гадкий мальчишка!

Давно не мальчишка. А пусть и так – ему было все равно.

– Слушай, полегче нельзя?

– Что?!

– А ты к Борису?

И снова дрожь облегчения.

– Господи, так и знала! – Ткнулась коротко носом в его щеку. – Все из-за него?

Он кивнул, чувствуя, что далеко не все… Но ведь он любил ее всегда. И сейчас…

Сказал совсем не то, что думал:

– Тогда в беседке я все понял.

– А я нет, – засмеялась она, дурачась, но все с тем же пытливым, напористым огоньком в глубине глаз. – Он ведь был со мной весьма добр, просил только «пересмотреть позицию». Платформу. Представляешь? Этакую железную платформу, на которой, надо думать, мы вместе, в обнимку помчимся к счастливому будущему. Тут было что-то и чисто мужское, упрямое, повыше любого принципа – подчинись! А я не выношу чужой воли. Не та лошадка… Помню, как в лихорадке, бузила, смеялась. Но это был конец. Просто я тогда еще не понимала, что все кончено… А ты меня ждал…

Она говорила, торопливо сглатывая слова, Заносчиво и вместе с тем беспомощно.

– И любил меня совсем не как сестру.

Она умолкла, пытливо и остро прищурилась.

– С чего ты взяла?

– Ну, – засмеялась Она почти весело, – у тебя всегда все было на лбу написано… И потом я ведь женщина. Понимаешь?.. А сейчас? Ну еще бы.

– Хамишь, Тонь.

– Нет, правда…

– А я тебя, наверно, никогда не разлюбляла… То была ошибка. Дурь нашла. Ну можешь мне простить?

– Конечно.

Он смотрел через ее плечо на немца с выпученными глазами.

– И вот он появился, Борька, я гляжу на него, как на пустое место, клянусь. Даже нехорошо стало. Может, я дурная, ведь увлекалась же, и вдруг пусто. Ну ничегошеньки не Шевельнулось, веришь?

Смотрела не отрываясь, ждала.

– Клав, – сказал он, ощущая затылком ее горячие ладони, – о чем ты? Будь спокойна, живи и знай, что у тебя есть друг.

– Друг? – переспросила она с какой-то отчаянной готовностью поверить, обмануть себя. И снова засмеялась неровным, нервным смехом. – Господи, похоже, я напрашиваюсь, ничего мне от тебя не надо, ради бога… был бы только жив… Правда. – Она кивнула, будто клюнула, пряча глаза. Сжавшимся Сердцем он ощутил, как ослабли ее руки. Убрав их под грудь, поежилась, как от холода, бормоча: – Только я люблю, чтобы со мною честно, без пряток. Если… если нам не быть, скажи. Хочешь, я к тебе еще на свадьбу приеду, если позовешь. И скажу твоей…

– Что ты мелешь!

– …скажу, какой ты хороший и совсем мальчишка, хотя и взрослый. Дурачок ты мой… Только бы выжил, только бы живой…

Она говорила так, словно прощалась с ним надолго, может быть, навсегда. Он гладил ее плечи, сдерживая дрожь под горлом, и вдруг с оттаявшей внутри жалостливой теплотой понял, что никуда им не деться друг от друга, еще пойдут вместе на могилу к его матери, что была одной на двоих; слишком много было позади, слишком долго шли рядом их жизни, чтобы не сплестись корнями.

– Все будет хорошо, Клав. Честно. И я непременно вернусь домой. У нас ведь один дом, верно?

Он сидел у стола, когда вошел Борис. Вид у него был какой-то странный – весело-деловой и немного как бы растерянный.

– Хорошие новости, Тоня. Хозяин берется быть проводником до передовой. Он тут все тропки знает, охотничек, его не тронут… Рябчики – хороший предлог. Рябчиками немцы пользуются.

Весь вид Бориса, словно бы уже примирившегося, безразличного, говорил о том, что и он не в состоянии ничего объяснить.

– Только у него условие: в конце пути – расписочка. Так сказать, гарант активной лояльности на будущее. Так я думаю.

Это уже было кое-что, даже для пассивного, не сотрудничающего с немцами охотника. А ученый не дурак.

– Словом, решай сам. Мне все равно

«Пан или пропал… Так даже быстрее. От партизан когда еще выберешься».

– Согласен. Но. раз уж ты в роли передатчика, скажи – у меня к нему тоже условие: пускай вернет патроны.

Борис заморгал, кивнул скорее машинально, не желая, видимо, лезть в расспросы.

* * *

Шли ночь и половину дня, в кронах совсем загустело, одуряюще пахло сосной, под ногами то скользил хвойный покров, то хлюпала болотная слякоть нехоженых мест, крапива и папоротник доходили до пояса, жалило комарье, и снова ноги скользили по мягкой подстилке. Проводник не сбавлял шага, на редкие вопросы или не отвечал, или что-то ворчал недовольно. Был он с первой минуты замкнут, угрюм, точно его подменили после того завтрака, и вовсе не похож на человека, который вызвался в добровольные помощники.

С вечера еще, когда углубились в чащобу, мгновенно сменившую закат густыми сумерками, бросил не оглядываясь:

– Шмутки взяли? – точно не заметил за плечами у Антона Клавкиного рюкзака, в котором лежали еда, кружки, старая стеганка.

– Да, да, Антон взял, – отозвался Борис.

– Не тебя спрашиваю. Могли б и разделить поровну, шагать неблизко.

Гудели натертые ноги. Неожиданно оторвался край подошвы, дядька умело перевязал мягкой проволокой – все у него было впрок. С Борькой он вообще не разговаривал, подчеркнуто не замечал, словно того и не было рядом. Садясь передохнуть, Антон перехватывал его сумрачно-насмешливый из-под густых бровей, едва ли не с презрением устремленный на Борьку взгляд. Тот отвечал ему тем же.

Раза два на привалах дядька уходил охотиться в какие-то «свои» потаенные места, стрелял открыто, притаскивал рябчиков, однажды даже двух тетеревов – для кормежки, а часть в сумку на случай встречи с немцами. Охотник со спецразрешением от властей, в чем он сам признался не без самодовольства. Они же с Борисом в этом случае должны были по его сигналу уходить с тропы в гущу леса и оставлять его одного.

Костер он разводил сам с одной спички. Потом сидел отдалясь или уходил на время – что-то высматривал окрест. Прикидывал, что ли, как им дальше идти? Однажды Антон спросил:

– Не сбиться бы с пути. Еще заплутаем.

Дядька не сразу ответил.

– Как ни плутай, – буркнул неопределенно, – от себя не уйдем.

И снова шли, теряя счет времени. Немели щиколотки, сбивалось дыхание, как бывало на курсах, на марш-бросках по пол сотни километров с полной выкладкой.

Однажды сказал проводнику в спину:

– Может, передохнем?

– Рано…

И опять продирались в нехоженой чащобе, ветки били по щекам, и надо было напрягаться изо всех сил, заслонять лицо рукой – беречь глаза.

Чтобы как-то перемочь себя, отвлечься, Антон принимался считать до ста, потом до тысячи, ожидая привала. Потом стал думать о Клавке с такой обостренно вспыхнувшей на расстоянии сожалеющей грустью, точно оставил ее навсегда… Перед самым их выходом она затащила его в свою боковушку и, отдавая стеганку в дорогу, все не решалась приблизиться, снизу смотрела на него. Потом вдруг протянула кисет – огромный кожаный, с цветным шнурком, должно быть, дедов.

– Возьми.

– Не курю же.

– Пригодится.

Она отвела глаза:

– Вот и повидались…

На привале, когда Евдокимыч по обыкновению ушел разведать местность и они остались одни, Борька, жуя сухарь и глядя куда-то в сторону, с видимым безразличием спросил:

– Что там она обо мне думает?

Удивительно, как он вообще полюбопытствовал, отважился. Наверное, все-таки глубоко она в нем сидела, Клавка, так глубоко – снаружи и не приметишь.

– Ничего особенного.

– Мне это важно.

– Зачем?

– Хм… Значит, нужно.

– Зачем?

– Жив буду, вернусь. Устраивает? – усмехнулся Борис, – Так уж я слеплен, однолюбом.

Его он, как видно, в расчет не брал. Но обиды не было. Антон с интересом вглядывался в отвернутый твердый профиль с жующими усиками. Было что-то жалкое в этом апломбе, и Антон сказал неожиданно для себя:

– Сам же оттолкнул ее.

– Да, конечно, сам себе все испортил. – Он явно спасал свое мужское самолюбие, хватаясь за подброшенную соломинку. И Антон торопливо пожалел его:

– Простила.

– Вряд ли… Непохоже.

– Да нет у нее ничего за душой! – На этот раз он не лгал. Хорошо, что Борька не понял или сделал вид, покивав головой. Вдруг произнес, видимо, додумывая вслух какую-то неотступную мысль:

– А впрочем, не за немца же ей замуж выходить. Никуда не денется.

И впервые Антон подумал, что Борис с Клавкой были… близки. И долго еще сидел, глядя перед собой, боясь поднять глаза.

…Зудела спина, ноги были как не свои, за глоток воды, казалось, отдал бы полжизни. Но воду пить в таком переходе опасно, он знал это по опыту, знал, видимо, и дядя Шура, у него все, было рассчитано… В чуть брезжущем сквозь кроны рассвете заредел подлесок, за которым вдали, за прогалом, вновь затемнела полоса леса. Старик, оглянувшись, обронил:

– Вдоль кустарника, делайте все как я. Быстро!

Вскоре стала ясна причина спешки: эту ложбину с белыми хатками на взгорье, далеко влево надо было пройти затемно, незаметно.

Еще километра два, немыслимо долго, они пробирались, пригнувшись в хилом кустарнике, и по-пластунски на открытых местах, пока в самой глубине лощины, под холмами не заблестела речка – неширокая, петлистая, поросшая ивняком, за которым темно посверкивала быстрая вода. Старик стал раздеваться, приказав им сделать то же: скатали одежду и, привязав на загорбок, ступили в воду, неожиданно оказавшуюся в августе обжигающе холодной, аж сердце зашлось. На стрежне дно ушло из-под ног, и они какое-то время плыли, задыхаясь от холода. Уже на том берегу после такого купания стало легче ползти. Где-то далеко позади остался сносимый ветром, лай деревенских собак, крик петухов. Когда вошли в пахнущий влагой утренний лес, рубахи уже снова были мокры от пота.

В какой-то яруге, поросшей ольхой, где было темно даже на заре, в первых лучах солнца, пробивавшихся сквозь листву, проводник молча остановился, сказал, присев на пенек:

– Привал.

Антон опустил мешок, лег, уткнулся в него. Земля поплыла, покачиваясь, на миг все исчезло. Очнулся оттого, что дядька легонько вытаскивал из-под него рюкзак.

– Поедим, доставай там, – сказал дядька, отпуская рюкзак, в котором хранились остатки птицы. – На пустой желудок не сон. Часа четыре в запасе, належишься.

Почему именно четыре? Он не спросил, проводнику видней, к передовой, должно быть, надо выходить в темноте. А сколько уже позади? Накружили…

– Ну что, – сказал дядька, раскладывая на лопухах снедь, – хватил лиха?

– Мы-то ладно, а вы ради чего мучились?

– Ради батьки твоего, – неожиданно буркнул старик, – а ты думал, ради твоих красивых глаз или твоего принципиального дружка?

Не спеша достал фляжку, разлил по железным рюмочкам, сложенным одна в одну.

– Теперь и по глотку можно. И даже с тостом.

– Мы о тостах не забываем, – произнес Борис. – За нашу победу.

И не дожидаясь, первым опрокинул рюмку.

– Да уж, – молвил дядька, – в одиночку его не осилишь… В одиночку спастись можно, и то разве лишь черту душу продашь…

Треск ветки в костре в лесной шумящей тишине, и долгий, нестерпимо тяжелый Борькин взгляд исподлобья. Старик неловко нагнулся, прикурив от уголька.

– А то шумим, ангелы правоверные. На коне шашкой машем, друг друга по мордам, чтоб чужие боялись. А прижало – в штаны напустил.

Борис встал рывком и пошел меж деревьев в гущину. Антон хотел было остановить его, но дядька приподнял ладонь:

– Нехай. Далеко не уйдет, нужду справит и вернется.

Антон не ответил. Ему понятны были эти приступы скепсиса, ущемленности в человеке, недавно пережившем душевную встряску. Время лечит, рубцы остаются. Неужто навсегда?

– Держи. – Дядька полез в карман и высыпал ему в горсть патроны. – Твой.

Антон зарядил пистолет.

– А что, – спросил дядька, – об отце неизвестно?

– Каким образом? Вызвали нас тогда – не успел попрощаться. Он в совхозе скот отправлял, ему вечером с полком уходить.

– Он тогда не ушел, задержался. Потом дела решал… всякие, в райотдел свой заглянул, к начальнику. А немцы рядом, к станции подходили… А я там у них как раз гостевал с неделю уже: то ли еще не разобрались со мной, то ли уже поздно было разбираться. Словом, выпустили… Конечно, не без помощи Ивана, не без поручительства… Ну вот. Все. Точка.

Сказано это было таким тоном, что Антон понял – расспрашивать, копаться в прошлом бесполезно. Только что-то вдруг обмякло в душе. И дядька смотрел на него, ухмылялся. Отец словно незримой нитью связывал их обоих.

– И еще, слушай внимательно: если там, у своих, спросят, кто провел, помог, не таись.

Антон поморщился.

– Дадим же вам расписку.

– Само собой. А все же не таись. Дядя Шура провел… Так и скажи – дядя Шура. И фамилию назови – Мальченко.

Неслышно подошел Борис, без звука взял шлем и ушел к сосне спать.

– Давай, – сказал дядька, – устраивайся, да и мне вздремнуть самый раз.

* * *

На рассвете вышли к шоссе, углубились в густые березняки, молочно светившиеся в предутреннем тумане, и некоторое время шли, не уходя от дороги, – оттуда доносился шум проходивших машин, скрежет тягачей. Потом снова углубились в лес, в топяные заросли. Дядька с выломанной слегой щупал почву, приказав идти за ним след в след. Болото засасывало, стаскивая с ног сапоги, приходилось всовывать в них ноги, стоя враскаряку, страшась, как бы не влипнуть вместе с сапогами. Дважды дядька помогал Антону выбраться. Антон, выдыхаясь, из последних сил, в свою очередь, вытягивал бухнувшегося в промоину Бориса. Вскоре под ногами стало потверже, но еще долго ковыляли по мхам, пока не вышли к опушке, дальше островками Шли орешники, слева по всхолмленному полю пролегал не то овраг, не то старое заросшее тальником речное русло, петлявшее куда-то в серую мглу, изредка озаряемую меркнущим светом ракет.

Подул ветер, донося стрекот пулеметов, редкие, приглушенные расстоянием хлопки полковушек, совсем низко с осиным звоном проплыла «рама» и скрылась за лесом: там, наверное, и была линия фронта.

Гулко застучало сердце: неужто выбрались… Антон вынул из-за пазухи «вальтер» и, машинально обтерев, сунул за пояс.

– Вот по этому оврагу и пойдете, – сказал дядя Шура; – мне дальше хода нет. А уж там сориентируетесь, как посветлеет. – И точно в ответ на его слова из-за рыжих холмов розово брызнуло солнце. – Ну вот, я свое дело сделал.

Он выжидающе поглядел сразу на обоих и ни на кого в отдельности. Вдруг, как бы осекшись, шагнул назад.

– Ни с места! Руки вверх! – Обернувшись, увидели пожилого усатого ефрейтора с автоматом. Он стоял спиной к солнцу, квадратная его фигура четко рисовалась на слепящем фоне. – Отделение, слушать мою команду! – гаркнул он в кусты. – Взять на прицел. Ждать приказа… Вы кто такие?

– Окруженцы, – сказал Антон дрогнувшим голосом. – Авиация.

– Божись… – выдохнул ефрейтор, чуть опустив ствол и вглядываясь в непривычную для него одежду – комбинезоны, шлемы.

Борис коротко обронил:

– Мы безбожники. А кто ты?

– Мамочка родная, – шевельнул усами ефрейтор и пошел к ним, раскинув руки. – Свои? Мы тоже оттудочки… Ефрейтор Донченко. Неделю пробираемся, ах ты господи, зараз легче, зараз нашего полку прибыло. – Он спохватился и, зажав автомат локтем, коротко свистнул в два пальца, в кустах что-то шурухнуло и затихло. Ефрейтор Донченко обеспокоенно оглянулся, сказал: «Я щас» – и побежал назад.

– Ну вот, – торопливо повторил дядя Шура, переминаясь, – теперь у вас сила. Я пойду, за вами бумажка. – Он сунулся в боковой карман, доставая блокнот с воткнутой ручкой. – Вдвоем подпишитесь…

– Вот тебе расписка, гад!

Антон не успел сообразить, лишь увидел в руке Бориса выхваченный у него из-за пояса пистолет, инстинктивно ударил под локоть. Выстрел прозвучал почти одновременно.

Все дальнейшее замелькало как в туманных кинокадрах: тощий солдат с винтовкой у кустов рядом с ефрейтором; видимо, что-то смекнув, солдат кинулся, приволакивая ногу, вслед за шатко исчезавшим в подлеске Евдокимычем…

Борис, мучнисто-бледный, с дрожащей челюстью, подхватил упавший пистолет, и Антону показалось, что он вот-вот выстрелит в него…

– Сволочь! – выдавил через зубы Антон, молча, с вывертом отнял пистолет и пошел, побежал к опушке, скрывшей солдата и Евдокимыча, каждую минуту с замирающим сердцем ожидая винтовочного треска.

Закричал в зеленую ветреную глухоту леса:

– Стой. Стой, не стрелять!

Он еще долго плутал по лесу, стараясь не терять из виду брызжущей солнцем опушки, и уже поворачивал назад, когда столкнулся в запыхавшимся солдатом. Спросил с облегчением:

– Не догнал?

– Черта с два, – сказал солдат, – им лес дом родной. – И положил винтовку на плечо, точно грабли. – Полицай? Пуля бы догнала, да патронов нет… Мое вам. – И протянул узкую в рыжих пятнах кисть. – Будем знакомы. Васька!

Только сейчас Антон разглядел его: длинное веснушчатое лицо, синие глаза в темных впадинах и большой щербатый рот. Из-под пилотки прилипшие ко лбу рыжие вихры. Сними с него грязную шинель, надень рубаху да бич в руку – деревенский подпасок.

– Правда, полицай?

– Нет, не думаю.

– На кой же пульнули не думавши?

– Не я пулял. А тому, видно, померещилось.

– Темните.

Васька даже отступил слегка в сторону, на ходу недоверчиво оглядывая Антона.

– Интересные дела, как говорят французы. – Он все еще слегка хромал.

– Что с ногой?.

– Подвихнул малость, когда Богданыч команду дал отделению. Я и есть отделение. Обдурили вас, летчиков.

– Стрелки. Всего-навсего. А ты кто по профессии?

– Допустим, фотограф. Феодосия, слыхал? Между прочим, культурный город.

– Это чувствуется.

Васька вызывающе плюнул сквозь щербатый зуб и замолк.

В овраге, под кустом сидели Борис и пожилой ефрейтор с загорелым лицом – Богданыч. Антон, весь еще клокоча изнутри и не желая откладывать разговор, спросил, глядя сверху вниз на Бориса, обхватившего руками колени:

– Зачем ты это сделал?

– Потому что вражина. – Рот его под стрелками усов тонко поджался.

– Тебя уполномочили? Сам суд, сам исполнитель? – Вспомнил спасительный приют под чужой крышей, долгий изматывающий путь и то, что они здесь благодаря «вражине».

– Ты же мог убить его! – взорвался Антон.

– Туда ему и дорога.

– А если он наш?!

– А я докажу, кто он! Когда надо будет! Фактами!

И столько уверенности было в его словах, что Антон даже примолк. Что же это? Может быть, чего-то не понял, проглядел со своей дурацкой доверчивостью, а Борис. Факты у него? Откуда?

– Это же нонсенс, как говорят французы, – брякнул Васька, ощерив неровные зубы, – самосуд недозволен, задержать надо было. Мы тут разобрались бы, верно, Богданыч?.. У меня вон нога мозжит, как бы не распухла…

– Закройся, балаболка, – сказал Донченко, – разобрались… А потом что с ним делать, или двоих вас на себе тащить?

Борис поднялся и побрел по оврагу, неподалеку прилег на песчаной осыпи. Антон сел на его место, потом, привалясь на бок, долго лежал, думал под бубнящие голоса новых попутчиков, изредка вдыхая стелющийся терпкий дым ефрейторской махорки.

Где-то справа за холмами, за лесом прогромыхивало, отдаленно и тонко ложились пулеметные строчки. «Факты… – не, остывая горело в мозгу Антона. – А если Борька прав?»

– О чем задумался, орел? – спросил Богданыч, пригасив окурок и пряча его в отворот пилотки. – Отмотал дружка. А зачем, шо не поделили?

– Да так…

– Секрет, значит? Ладно. Поедим щас, до вечера передых, сил набраться.

Видимо, ефрейтор настроен был благодушно, радовало подкрепление перед предстоящим броском, да и размяк слегка под тихим солнышком. Ощутив приязнь, Антон тотчас откликнулся душой, как это с ним не раз бывало; и вначале нехотя, медленно, как бы размышляя вслух, не заботясь, услышит ли его Борис, лишь боясь быть непонятым, стал рассказывать о нем, о себе, о Евдокимыче.

Васька таращился удивленно, а Богданыч, напротив, слушал серьезно и вдруг рассмеялся, огладив вислые усы.

– Знакомое дело с твоим профессором. Привыкли шарахаться. Помню, перед финской статья в облгазете вышла насчет перегибов на моих примерах. Так и называлась «Председатель – голова колхоза». Я с ней к уполномоченному, с которым до того цапался… Ведь до чего доходило, жмет и жмет. Городской парнишка, земли не нюхал, а у меня ж в ей корень. И он же меня учить. Где что сеять, и когда и сколько сдавать. Прямо по рукам вязал. Потом сменять меня, а народ ни в какую, всех варягов напрокат. Ну я сам ушел, пропадай ты, думаю, пропадом… А потом, значить, газета вышла, я ему статью под нос, он аж с лица слинял: как, мол, такое печатают, кто разрешил? Просчет… Вот же как. Выходит, сук под собой рубить можно, а шлепнувшись, задницу почесать нельзя, просчет!..

Богданыч, видно, взволновался вспоминаючи, достал бычок из пилотки, в две затяжки докурил до желтых пальцев.

– И надо ж такому случиться? С уполномоченным тем свела нас жизнь на нейтралке под Сарнами. Даже не признал его, юный такой командирчик с одним кубарем. В ноге осколок… Вытащил его, сдал в медпункт, он и. заплакал. Ни в жизнь, говорит, не забуду… А чего считаться-то нам, шо делить? Свои же люди. Враг есть враг, а свой – свой, как ни грызись. Нет, беда, она не черствит, беда людей роднит. Я на фронте добрей стал, ей-ей, кого забижал, бывало, нынче вспомню, жалкую. Ясное дело…

– А тут не ясно, – сказал Васька дотошно, – кто он, этот профессор? Кто, вот в чем дело. Шарше ли фам, по-французски – смотри в корень.

Он щеголял «культурой» явно в расчете на Антона… Но тот не удержался, прыснул:

– «Фам» по-французски – женщина.

– Много ты знаешь, – окрысился Васька, – студентская душа.

– Что там у нас пожевать осталось? – перебил Богданыч. И гулким басом позвал Бориса, сидевшего с чутка поднятой головой – не то прислушивался к их беседе, не то к отзвукам канонады. – Эй, авиация! Ходи к нашему шалашу.

Антон поднялся на локте, следя за подходившим Борисом.

Богданыч с Васькой устало пожевывали сухари, на мятой армейской газете золотились две луковицы в обсохшей земле. Ефрейтор кивком пригласил подзаправиться. Борис отказался, Антону тоже есть не хотелось. Он выложил на газету остатки дорожных припасов, завернутых Клавкой, – полкраюхи подсохшего хлеба и сало в тряпице.

– Богато живете, – хихикнул Васька предвкушающе, – шпик-бекон и как раз время ленча. По-русски – второй завтрак.

Ефрейтор тут же приказал ему оприходовать «ленч» как НЗ и, подождав, пока приунывший напарник спрячет его в вещмешок, сказал:

– У нас дорожка впереди по смертному краю. И решать надо, кто командовать будет, все же сержанты.

– Ты и командуй, ефрейтор, – сказал Антон, – мы на земле ноли. Вы царица полей.

– Давай, царь Богданыч, командуй! Как-никак две войны пропер…

Васька возбужденно потер ладонями меж. расставленных мосластых коленей, словно впереди их ждала не линия фронта, а туристская прогулка со всяческими приятными неожиданностями. И эта его манера хихикать с выставленным кадыком, в котором что-то булькало как в закипающем котелке, и написанная на узком, в рыжих накрапах подвижном лице постоянная безобидно^легкая готовность во всем повиноваться Богданычу коробили Антона: ненадежный какой-то тип. С приветом.

Васька наткнулся на его усмешку, неожиданно насупился, процедил сквозь зубы:

– Любопытный народец. Кто все-таки такие с хлебом-салом и разными легендами?..

– Шпионы.

– Видал? – занозисто обронил Васька. – Барин какой, никак брезгует компанией. Но и мы не лыком шиты, японский бог… Чего лыбишься?

Антон фыркнул:

– Сам знаешь.

– Не знаю. Лыбишься – объяснись почему. Или дрейфишь? А то смотри…

Ему была смешна эта нелепая перебранка, такая неуместная сейчас, в двух шагах от смерти, когда предстояло идти вместе неизвестно куда. Уже знакомо подступала злость на приставучего дурня, который всем своим угрожающим видом требовал какого-то объяснения. И он, как это бывало с ним, не раз в последние дни, сорвался, ощущая знакомый нервный зуд под ложечкой.

– Язык твой понравился. Сборная солянка. И помолчи, а то и сам схлопочешь.

Васька дернулся с места, побелев костистым своим лицом, но Богданыч ловко удержал его, усадил на место.

– Не рыпайся! Нашли время…

– Строят из себя грамотных, – проворчал Васька. – Дома небось пирожными обедал. Мамочка-папочка!

– А ты, – все еще рассеянно усмехнулся Богданыч, – небось тоже с фотоаппаратом на хлеб с маслом подшибал.

– Между прочим, я по ночам с катеристом ходил. Пандопуло фамилия, хороший человек, грек. Греки, они вообще хорошие, древний народ, может, слыхал, а? То-то. Если б не война, сдал бы на лоцмана. Это тебе не «птичку» щелкать.