Текст книги "Эллины и иудеи"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Суть же сказанного Владимиром Жаботинским представляется мне в другом.

8

Обвинять можно людей, отдельных людей, но не народы. Люди, отдельно взятые, могут быть хорошими и плохими, могут быть мерзавцами, преступниками, но нет и не может быть хороших и плохих народов, народов-мерзавцев, народов-преступников. Преступными можно считать организации, сообщества, в которые люди сознательно вступают. Нюрнбергский процесс доказал преступность руководства НСДАП, преступность имперского правительства, СА, СС, гестапо... Но – не Германии, не немецкого народа. Ибо, говоря несколько архаичным слогом Жаботинского, "особа народа царственна"! Народ нельзя ни обвинять, ни судить.

И потому – не народы, а – обвинения, бросаемые целым народам, – вот что преступно. Люди, бросающие такие обвинения, – вот кого следует судить по всей строгости. За расизм. Гитлеровского ли типа, обоснованный "теоретически", сталинского ли – первостепенное внимание уделявший практике, т. е. подвергавший наказанию целые народы...

Между тем у нас на глазах расизм просачивается в нашу жизнь, внедряется в быт – разумеется, имея при этом политическую начинку. Но разве случалось, чтобы расизм выступал в "чистом" виде? Ведь и Гитлер "спасал" – да, именно так! – немецкий народ... И Сталин "наказывал" немцев, калмыков, крымских татар, чеченов, греков, турок-месхетинцев, корейцев не за что-либо, а – за "измену", за "неблагонадежность", за возможность проявления "неблагонадежности"... Но расизм остается расизмом – с любой начинкой: "Русские, go home!" – в Литве, "Русских – за Днестр, евреев – в Днестр!" – в Молдавии, "Азербайджанцы, вон из Армении!", "Армяне, убирайтесь из Азербайджана!", "Русские, уезжайте к себе!" – в Ташкенте, "Узбеки, вон с нашей земли!" – в Киргизии.

"Особа народа царственна!" – это относится к любому народу.

9

Но вот беда: начинка-то порой не из пустоты берется...

В "Сидуре", книге древних еврейских молитв и поучений, входящей в Талмуд, встретилось мне такое изречение: "Он же, увидя череп, плывущий по реке, сказал ему: за то, что ты утопил, тебя утопили, но и утопившие тебя будут утоплены". В этих словах охвачен весь круговорот мирового зла. Того, который утопил, тоже утопили, чем словно бы восстанавливается некая справедливость. По принципу: "око за око, зуб за зуб". Но идея возмездия, заключенная в нем, не избавляет мир от зла, ибо те, кто утопил плывущего по реке, в свою очередь будут утоплены кем-то, жаждущим справедливости...

Месть – не выход. К прежнему злу она лишь прибавляет новый виток.

Как же быть?

В том же "Сидуре" сказано:

"Один язычник пришел к рабби Гиллелю и сказал: "Научи меня всей Торе, пока я стою на одной ноге, и я приму иудаизм". Рабби Гиллель ответил: "Не делай другому того, чего не хочешь себе. Все остальное – комментарий к этому".

Тора – "Пятикнижие Моисеево" – основа Ветхого Завета. В Новом Завете, в Нагорной проповеди Иисуса Христа варьируется та же мысль, но в более радикальном, я бы сказал – романтичном варианте: "Возлюби врага своего". Иммануил Кант выразил эту мысль в знаменитом "категорическом императиве".

Так что выход, по крайней мере – теоретически, давно человечеству известен. Он в том, чтобы порвать цепь, выйти из круговорота, вырваться из плена запрограммированных историей обстоятельств... То есть, попросту говоря, – простить.

Простить грехи и обиды – подлинные и мнимые.

Простить – не дожидаясь, пока историки выяснят, какие из этих грехов и обид истинные и какие – ложные.

Простить, поскольку опоздаем – и уже некого и некому будет прощать.

За торжествами по случаю победы при реке Калке последовали торжества по случаю победы на поле Куликовом. После многократных взятий и сожжений Москвы произошло взятие Казани, падение Казанского ханства. Ермак был расплатой за долговременную дань Золотой Орде. Восстания и антиимперские войны, полыхавшие в прошлом веке на Мангышлаке и в казахских степях, горячие головы связывают с голодом начала тридцатых годов, погубившими сотни и сотни тысяч жизней казахов... Что дальше? – спросим друг друга. – Каков новый, подготавливаемый нами виток?..

На старую рану – истребление полутора миллионов армян в Турции в 1915 году – ляжет боль Сумгаита. Что дальше?.. Армяне, столетия жившие на землях Азербайджана, ринутся прочь. И 200 000 беженцев-азербайджанцев, бездомные, нищие, с детьми, с котомками за плечами будут ютиться по подвалам Баку... Пока волна отчаяния и ненависти не бросит их на армянские кварталы – и три дня и три ночи, пока войска отсиживаются в казармах, в городе будет идти погром...

Ну, а евреи? С чего начать, чтобы не слишком удаляться от современности?.. С восстания ничтожного по численности народа на краю могучей Римской империи, с разрушения Иерусалима, с полосы, проведенной плугом там, где прежде стояли храм и город?.. Минуло двадцать веков – и потомки создателей Библии и строителей Храма стали возвращаться из рассеяния. Они возвращались на сухую, горячую землю, где снова возникло их государство. Возвращались, забыв язык, на котором написаны Экклезиаст и Песня песней. Возвращались, сохранив жалкие ошметки обычаев, когда-то свято соблюдавшихся, но смешных и несуразных в мире космических ракет, и компьютеров. Они возвращались... Двадцать веков их судьбу неизменно определяли две константы: гонения, которым они всюду подвергались, и стремление к свободе, равноправию, независимости, которые ценились ими превыше всего. Они хотели жить – без гетто, без черты оседлости, без Бабьего Яра. Они хотели жить без процентной нормы. Без погромов.

Без вымаливания милостей у державной власти и тоскливого ожидания чьего-то заступничества. Короче, они хотели жить – как все. Но это не нравилось. Вызывало подозрение. При слове "сионизм", произнесенном с украшенных государственными гербами трибун, многие морщились, как при слове "сифилис". Однако я запомнил фразу, произнесенную в начале шестидесятых моим другом Морисом Симашко. "Романтика кончилась, – сказал он. Дальше начинается обыкновенная история обыкновенного народа в обыкновенном государстве..."

Что ж, евреям только этого и хотелось: из народа, избранного на роль козла отпущения, превратиться в обыкновенный народ, наделенный теми же возможностями и правами, что и все...

10

Но две тысячи лет диаспоры не были путешествием скучающих туристов с ночевками в первоклассных отелях. Земля обетованная век за веком превращалась в легенду, мечту. Земля, куда забрасывала судьба, становилась реальной родиной. Здесь рождались дети, здесь отходили к праотцам старики. Здесь шли на каторгу и на баррикады, здесь воевали, погибали в боях с иноземным врагом – будь то Севастопольская״ оборона или русско-японская война, будь то первая мировая или Отечественная.

Здесь уместно вспомнить об Иосифе Трумпельдоре, герое защиты Порт-Артура, полном кавалере Георгиевских крестов. Там же, в Порт-Артуре, он потерял руку. За доблесть был произведен в офицеры – и оказался единственным евреем-офицером на всю армию. Впоследствии уехал в Палестину, погиб в борьбе за создание еврейского государства.

На фронтах Отечественной войны сражалось пятьсот тысяч евреев, из них погибло двести тысяч. Сто семьдесят тысяч награждены орденами и медалями. Ста тридцати присвоено звание Героя Советского Союза.

Мало кто знает, к сожалению, что организатором круговой обороны героической Брестской крепости был полковой комиссар Хаим Моисеевич Фомин. И что 27 июля 1941 года командир эскадрильи старший лейтенант Исаак Зиновьевич Пресайзен, совершив до того более семидесяти боевых вылетов, повторил подвиг Гастелло – в Белоруссии, у города Радошковичи. И что командиром 31-го Кубанского кавалерийского полка 7-го кавалерийского корпуса был Хаим Абрамович Попов, награжденный орденами Красной Звезды, орденом Суворова и др. И что 22 февраля 1942 года боец Абрам Исаакович Левин закрыл своим телом амбразуру вражеского дзота – и в деревне Жигарево Калининской области, на том самом месте, где он погиб, стоит памятник герою. А в Ленинграде, в военно-морском музее под потолком одного из больших залов подвешен бомбардировщик, на котором Михаил Зеликович Плоткин, впоследствии награжденный Золотой Звездой, совершил в 1941 году первый налет на Берлин. А майор Цезарь Лейбович Куников, командир штурмового отряда десантников, чей прах покоится в Новороссийске на площади Героев? А старшей лейтенант Иосиф Бумагин, забросавший гранатами один дзот, а другой закрывший своим телом? Ему, посмертно награжденному званием Героя Советского Союза, стоит памятник в Витебске, на его реальной Родине... (По материалам BECK за 9 мая 1990 года, публикация Б.Межарова "Во имя победы").

Допускаю, однако, что иному читателю такого рода подбор имен и фактов может показаться искусственным – у нас мастера и с помощью статистики доказать все, что желательно в данной момент. Но вот вполне рядовая еврейская семья – моя. Оба мои прадеда – по отцу Арон Герт, по материнской линии Абрам Сокольский – будучи николаевскими солдатами из кантонистов, участвовали в Севастопольской обороне и были награждены медалями (одной из них я играл в детстве, помню тяжеленькое, темного цвета колесико размером в мою тогдашнюю ладонь и – дугой – надпись: "ЗА СЕВАСТОПОЛЬСКУЮ ОБОРОНУ"..) Оба, пользуясь правом, предоставленным отслужившим срок (двадцать пять лет) николаевским солдатам-евреям, поселились вне черты оседлости, в г.Астрахани, где впоследствии повстречались и поженились их внуки – мои родители. Сын Абрама Сокольского, мой двоюродный дед Борис Сокольский, отвоевал всю первую мировую артиллеристом, брат отца Илья Герт – участник гражданской войны, мой отец Михаил Герт был мобилизован в первые же дни войны и погиб на Перекопе в начале ноября 1941 года. Примерно такой же "расклад" и в семье моей жены – семьи же наши, повторяю, самые обычные.

11

Но было не только это...

В средние века, в связи с развитием капиталистических отношений, росла потребность в деньгах, банков еще не существовало, их заменяли ростовщики. Католическая церковь запрещала христианам заниматься этим богопротивным промыслом. Тогда явились пушкинский "презренный жид, почтенный Соломон" и шекспировский Шейлок. А затем – бальзаковский Гобсек. Правда, рядом с "почтенным Соломоном" у Пушкина – Скупой рыцарь с его сундуков золота и драгоценностей, нажитых не без ростовщичества. И Достоевский, не пылавший, как известно, большой любовью к иудейскому племени, ростовщицу-"процентщицу" именует не Двойрой Абрамовной, а Аленой Ивановной... Но факт остается фактом: был он, был еврей-ростовщик!

А еврей-кабатчик, еврей-шинкарь?.. Кому ныне, стараниями академика Углова, не известно, кто спаивал столетие за столетием русский народ?.. Но вот что писал по этому поводу знаток народной жизни Николай Лесков: "Кто хочет знать правду для того, чтобы основательно судить, сколь сведущи некоторые нынешние скорописцы, укоряющие евреев в распойстве русского народа, тот может найти в "Истории кабаков России" драгоценные сведения. Там собраны обстоятельные указания: кто именно главным образом был заинтересован в этом распойстве..."

Если же заглянуть в Большую Энциклопедию под ред. Южакова (СПб. 1903 г.), в статью "Монополия винная", то в ней можно прочесть: "Доход казны от потребления вина населением составляет главнейшую, почти ни с чем не сравнимую основу нашего бюджета". Далее приводится цифра: 499 000 000 руб. – доход от казенной продажи вина, ожидаемый в 1903 году. А вот динамика роста такого рода доходов государственной казны: 1781 г. – 10 млн. руб., 1811 г. – 53 млн. руб., 1858 г. – 91 млн. руб., и т.д., вплоть до названного 1903 года²¹

[Закрыть]).

См. примечание в конце книги.

Замечу кстати, что в последние десятилетия доля "пьяных денег" в государственном бюджете нашей страны была, следуя давнишней традиции, также очень велика, и кто скажет, на что именно шли эти деньги?.. Впрочем, академик Углов наверняка бы ответил: в еврейские карманы...

Что же до Лескова, то после обстоятельного рассмотрения проблемы "распойства" он заключает: "Евреи во всей этой печальнейшей истории деморализации в нашем отечестве не имели никакой роли, и распойство русского народа совершилось без малейшего еврейского участия, при одной нравственной неразборчивости и неумелости государственных лиц, которые не нашли в государстве лучших статей дохода, как заимствованный у татар кабак" (Цитируется по брошюре Н.Лескова "Евреи в России", изданной впервые в 1884 г. в количестве пятидесяти экз. и переизданной в Петрограде в 1919 г.).

И тем не менее, повязанные множеством запретов, ограничений, дополнительных налогов, евреи – прав академик Углов! – таки торговали винно-водочными изделиями. Но вина их в "спаивании" была не больше, чем у шинкарей, кабатчиков, трактирщиков других национальностей. Беда лишь в том, что то были – евреи... Но я не ставлю своей целью подробно разбираться в этом вопросе, отделять правду от лжи, истину от навета. Важно, что смесь того и другого служит надежных материалом для стереотипа, функционирующего в массовом сознании... Итак, еврей-ростовщик, еврей-шинкарь, кто еще?.. На Украине, особенно в западной части, – еврей-управляющий: пока ясновельможный– пан проматывал доходы с имения в Париже или на худой конец в Варшаве, нанятый им еврей-управляющий старался "оправдать доверие" и вызывал у крестьян ненависть – куда большую, чем его высокородный хозяин. Еврей-торговец... Еврей-хозяин... Еврей-террорист... Еврей-чекист... Еврей-сторонник Учредительного собрания... Еврей-противник Учредиловки... Еврей стрелял в Столыпина... Еврей стрелял в царя... Еврейка стреляла в Ленина... Евреями были Авербах и Заславский... Евреями были Бабель и Пастернак...

Что между ними общего?..

Только одно...

Среди сотен тысяч евреев, пострадавших на Украине в годы деникинско-петлюровских погромов, оказалась и семья Шварцбардов. Один из уцелевших членов этой семьи, ремесленник-подмастерье Ш. Шварцбард, мстя за гибель родителей, в 1926 году на парижской улице застрелил Петлюру. Французский суд присяжных оправдал молодого человека. Когда пятнадцать лет спустя, 30 июня 1941 года, немецкие войска заняли Львов, набранная из местных жителей полиция провела "петлюровскую акцию" – в отместку за смерть Симона Петлюры было перебито семь тысяч евреев.

Пытаюсь представить, что в светлые, хрустальные дни сентября вело громил и жаждущих крови бандитов к Бабьему Яру в том же 1941 году? Ведь какие-то три-четыре месяца назад все, как говорится, было тихо, добрые соседи переговаривались: не привезли ли в магазин за углом молоко?.. – И вот... Одни из вчерашних соседей шли по мостовой, шли колонной, с малыми детьми на руках, шли, опираясь на палки, на костыли – старики и старухи, шли беременные женщины, в их круглящихся животах зрели младенцы, которым не суждено было родиться, шли мальчики и девочки, еще вчера взахлеб читавшие Гайдара и бегавшие в кино на "Чапаева"... И что же, что думали, что чувствовали – те, другие, которые их гнали перед собой, не давали задержаться, отстать? Что думали стоявшие на тротуаре, наблюдая, как их гонят?.. Или прежняя, давностью в три-четыре месяца тишина была ложной? И тлел, жег, распалял воображение образ Кагановича, сталинского посланца, с которым столько зловещего связано на Украине, и от него судорожная ненависть перескакивала к еврею-комиссару, а там и дальше – к еврею-арендатору, еврею-шинкарю, еврею-ростовщику?.. И все это вдруг сбилось, слиплось в один ком, когда по городу разбросали геббельсовские листовки-воззвания, в которых просто и четко разьяснялось, кто – причина всесветного зла и что теперь надлежит каждому делать...

Из ста пятидесяти тысяч убитых в Бабьем Яру сто тысяч были евреями. Среди них не было ни арендаторов, ни комиссаров, ни Лазаря Моисеевича Кагановича... И вот какая штука: от листовок тех не осталось и следа, но когда Евгений Евтушенко (это в славные-то шестидесятые!) написал стихи о Бабьем Яре, его надолго перестали печатать, и когда Виктор Некрасов в двадцатипятилетнюю годовщину расстрелов на Бабьем Яре выступил на митинге, его исключили из партии, в которую он принят был на фронте, под Сталинградом, а затем началось: обыски, допросы, изъятие рукописей... И когда Борис Полевой напечатал в "Юности", где был редактором, го-весть Анатолия Кузнецова "Бабий Яр", в редакцию беспрерывно слали устрашающие анонимки, звонили: "Вы забыли, что у нас – Москва, а не Тель-Авив?.."

Не знаю, так ли это, но говорят – Сталин мстил евреям за Троцкого. Теперь мстят евреям за злодеяния Сталина. В Прибалтике многие евреи приветствовали советскую власть. Но так как советская власть в сталинско-бериевском варианте принесла прибалтам неисчислимые беды, виновными за эти беды оказались евреи. Когда сюда пришли гитлеровцы, мстили советской власти, Сталину, а убивали евреев – и убили столько, что хватило бы на несколько Бабьих Яров. Затем вернулась Красная Армия – и те, кто прислуживал немцам, и те, кто хотел не "освобождения", а свободы, ушли в леса... Ныне здесь называют оккупантами русских, а заодно и всех русскоязычных, обвиняя их в том, что случилось, когда большинства из них на свете-то не существовало... И вот начинается, уже начался – исход. Нет, не древних иудеев из Египта – русских и русскоязычных из Средней Азии. За колонизаторов, за истребление тоталитарной системой национальной интеллигенции, за сокрушение местного уклада жизни, которому не меньше, а то и поболе лет, чем и Москве, и всему Российскому государству, за голод тридцатых годов, за Арал, за съеденные хлопком поля – за все, за все расплачиваются те, кто поливал эту землю не менее горячим потом, чем узбеки, таджики, казахи, киргизы, туркмены, а точнее – те, кто строил здесь города, пробивал шахтные стволы, варил сталь, сеял хлеб, и все это – плечом к плечу с узбеками, таджиками, казахами, киргизами, туркменами... За все, за все должны расплатиться те, кто воистину хотел сделать счастливой эту землю и всех на ней живущих – и не сумел... Но в чем виноваты люди, которые сегодня платят за чужие грехи?..

Одна месть тут же порождает другую, у мести, как у кольца, нет конца, у попавших в ее проклятый круг нет выхода... Нет другого выхода, как разорвать это кольцо, этот костер, замкнувшийся вокруг нас, и погасить, залить пламя, не щадящее ни правых, ни виновных, ни жертв, ни палачей!

Тем более, что чаще всего не палачи страдают, им-то как раз удается ускользнуть от расплаты, страдают люди, не причастные к чудовищным преступлениям, страдают те, кто слаб, кто не в силах себя защитить... Вспомните младенцев, которых бросали с верхних этажей киевского дома, вспомните отверстие от пули, зиявшее на детском лобике, вспомните глаз, висящий на щеке... Какая уж "слезинка ребенка", о ней ли речь! И днем, и ночью передо мной этот страшный, на мертвой щечке повисший глаз, и не плакать – выть от ужаса и тоски мне хочется, и рычать, и бежать куда-то, хватая по пути палки, камни – что попадет под руку... И уже не знаю сам, что мерещется мне – тот ли неведомый мне младенец или – Сашка, Сашенька, Сашуля, мой внук... Его исчезающий в проходе, между стойками, там, где таможенный досмотр, – светлый хохолок на макушке...

Нет, нет, не нужно мести, ярости, злобы! Не нужно – даже во имя справедливости! О ней спорили, спорят, будут спорить, поскольку известно, все в мире относительно... Бесспорно, абсолютно одно – у каждого из нас свой Сашка, Сашенька, Сашуля – робкая зеленая веточка на стволе, покрытом корявой, морщинистой корой, крохотная почка, в которую упакованы – листок... цветок... росток... новое дерево... продолжение бесконечной жизни...

Будем помнить об этом!

12

В тот самый момент, когда я закончил предшествующую главу, мне позвонил Павел Косенко – тот самый, который был одним из шестерых, не согласных с публикацией очерка Марины Цветаевой... И вот он позвонил мне а звонит он нечасто и не по пустякам – и сказал:

– Я хочу прочитать тебе одно стихотворение... Вот оно:

Когда горело гетто,

Когда горело гетто,

Варшава изумлялась

Четыре дня подряд,

И было столько треска,

И было столько света,

И люди говорили:

"Клопы горят".

А через четверть века

Два мудрых человека

Сидели за бутылкой

Хорошего вина,

И говорил мне Януш,

Мыслитель и коллега:

"У русских перед Польшей

Есть своя вина.

Зачем вы в сорок пятом

Стояли перед Вислой?

Варшава погибает,

Кто даст ей жить?"

А я ему: "Сначала

Силенок было мало

И выходило – с помощью

Нельзя спешить".

"Варшавское восстание

Подавлено и смято.

Варшавское восстание

Потоплено в крови...

Пусть лучше я погибну,

Чем дать погибнуть брату", -

С отличной дрожью в голосе

Сказал мой визави.

А я ему на это:

“Когда горело гетто.

Когда горело гетто

Четыре дня подряд,

И было столько треска,

И было столько света,

В Варшаве говорили:

"Клопы горят..."

Стихотворение, сказал Павел Косенко, написано Александром Ароновым... Не знаю, что это за поэт, что написано им еще, но все показалось мне важным, не случайным: и то, что Александр Аронов, живущий в Москве (судя по аннотации в книжке, попавшейся Павлу в руки), и мы с Павлом, живущие в Алма-Ате, и мудрый Гиллель, живший в Палестине две тысячи сто лет назад, – что все мы думали и думаем об одном: "Он же, увидя череп, плывущий по реке..." – во всем этом, будь я человеком верующим, почудилось мне бы некое знамение...

13

Так что же – все простить, все забыть?.. И кинуться к Шафаревичу или Кожинову с объяснениями в любви, набиваться им в братья?.. Во-первых, сдается мне, они сами не очень-то этого хотели бы, а во-вторых, честно говоря, мне и самому этого как-то не хочется. Простить, забыть – такое не делается по приказу извне или даже изнутри. Но не сводить старые счеты в новых обстоятельствах, отказаться от мести за старое – это мы можем. И можем постараться хотя бы понять друг друга... Иногда для этого требуется только время и отсутствие новых причин для ожесточения.

Помню 1966 год, ресторан в Чимкенте, куда я, командированный, заглянул пообедать, и белобрысого, в рыжих конопушках, разбрызганных по лицу, бледнокожего, голубоглазого, прямо-таки классического немца примерно моих, то есть тридцати с чем-то лет. Ни словом с ним не обменявшись, ровно ничего не зная о нем – как я его ненавидел! И при случае не считал бы нужным скрывать свою ненависть! Наоборот, она была для меня священной, я где-то в душе гордился тем, что ее испытываю, она как бы связывала меня с множеством людей, объединяла с ними, в том числе – и с теми, кто был мне всех дороже! Она возвышала меня, эта ненависть, и чем сильнее была она, тем большее удовлетворение, тем более сладкую радость я испытывал!

И он, этот немец, сидевший со своими коллегами за одним из столиков, предназначенных, как мне объяснили мои спутники, для феэргешников, которые приехали строить в Чимкенте фосфорный завод, эту мою ненависть превосходно чувствовал. Я уперся в него и не сводил взгляда – с его белобрысого, гладко зачесанного набок чубчика, с широко распахнутого ворота нейлоновой, модной тогда рубашки, с его прямо, не мигая, устремленных на меня глаз. Как спичка о спичку, зажегся этот вначале безразлично скользивший по залу взгляд – зажегся, вспыхнул, встретясь с моим...

Феэргешные столики, накрытые белыми, накрахмаленными скатерками, располагались на небольшом возвышении, вроде ресторанно-эстрадного помоста, и молоденькие, улыбчивые официантки в кружевных наколках обслуживали их необычайно резво – в сравнении с прочими столами, вроде нашего, в пятнах, с налипшими на скатерть хлебными крошками... За что я ненавидел этого парня, сидевшего метрах в пяти-шести от меня? Завидовал чистой скатерти на его столе? Расторопным официанткам? Запотевшим бутылкам "жигулевского", про которое нам было сказано: "Не подвозили..."? До коих пор, говорили мы, наши институты будут готовить специалистов, которые не могут сами построить такой вот завод, и сами – его спроектировать? Почему для этого надо приглашать немцев? Какого дьявола?.. И какого дьявола при этом трепаться о патриотизме?.." (Тогда только еще начинали собирать старые иконы и прялки по северным деревням). И тут местный, чимкентский журналист как бы по секрету сообщил нам, что феэргешным инженерам запрещено выезжать из Чимкента – будто бы из соображений государственной тайны, а на самом деле потому, что вокруг Чимкента, по аулам, – глинобитные мазанки, развалюхи, для скота не хватает ни корма, ни воды, всюду пыль, грязь, бездорожье, нигде ни деревца, во дворах – кучи кизяка... Но феэргешники ухитрились-таки отснять кое-что на кинопленку и увезти к себе в фатерлянд, а там крутили такое вот кино и потешались...

И все же – нет, не это само по себе разожгло меня: скатерти?.. Да бог с ними, со скатерками, гости – в конце-то концов... И не кино, распотешившее какое-нибудь франкфуртское или гамбургское семейство, хотя это, в общем-то, отдает свинством... Но немцев можно понять: после ихних кафелей на кухнях и в клозетах, и ванн, и электропечей, и розариев под окном... Это не они, это мы – свиньи, если у нас, в стране победившего-распобедившего социализма, в таких условиях живут люди... Мы – не они...

Но здесь, помню, что-то произошло – мелкое, но обидное, зацепившее и меня, и моих спутников. Белобрысый, заметили мы, сказал что-то резкое девчонке-официантке, она покраснела, смутилась, а он вдобавок скривил свой тонкогубый, капризный рот и бросил ей что-то презрительным, высокомерным тоном... Не знаю, отчего всегда больше всего задевает вот это. Может быть, каждая женщина чем-то напоминает каждому из нас мать, или – не то что напоминает, а вдруг тронет, шевельнет воспоминание о ней, хранящееся где-то в подкорке... Впрочем, я подумал в тот миг не о матери, а об отце. И даже не о своем отце, а о его, белобрысого, отце. Я подумал, как он в своей грязно-болотной форме, в рогатой каске, с закатанными по локоть рукавами, белобрысый, голубоглазый, выпустил веером ароматную очередь и изрешетил моего отца. И если его, сукиного сына, не пристрелили там же, на Перекопе, осенью сорок первого, то, возможно, потом он дошел до Сталинграда или Курска, или до Ростова – мало ли до чего он мог дойти! И теперь его сын – здесь, в Чимкенте, строит "этим русским" (для него все мы – русские!) завод, комбинат, который им, "этим варварам", и во сне не снился!..

И вот здесь все стянулось в один узел. Я уже не своего сверстника видел перед собой, а того – сверстника моего отца и его убийцу. И моей ненависти хватило бы, чтобы подойти к феэргешному столику – и убить. И не испытать при этом ни малейшего сомнения в своем праве на это. Праве на месть.

Священную месть. Ибо что может быть священнее, чем – месть за убитого отца?..

Не знаю, на самом деле смог бы я убить его, сидевшего передо мной?.. В своем воображении я с наслаждением его убил, исполнил свой долг.

С тех пор прошло много лет. Может быть, в этом причина, что моя кровь поостыла. А может – и в том, что за это время многое стало мне яснее. И то, что там, в Германии, множество людей творили зло в убеждении, что творят благо. Разве не так было у нас?.. И разве мало людей, которые творили зло не по убеждению, а не имея сил противиться этому? Справедливо ли воздавать им той же мерой, что и тем, кто толкал их на зло, на кровь, на убийство, лишал воли, веры в собственный разум, гипнотизировал словами: "нация", "народ", "Родина", освящая ими любую ложь, любое злодейство?.. Нет, никогда не поставлю я рядом своего отца, майора медицинской службы, ведавшего военно-полевым госпиталем, и его убийцу: ведь не он, мой отец, пришел на Рейн – это к нему пришли, и не он убил – его убили... Но могу ли я судить немца – за то лишь, что он немец? Сына – за то, в чем виновен отец? И – что знаю я об отце того самого белобрысого парня, который передо мной? Может, и не убийца он вовсе? Может, ненавидел он Гитлера так же, как мой отец ненавидел и презирал Сталина (ненавидел, поскольку брат его, Илья, в 1937-м получил десять лет "без права переписки", а сестра Вера – пять лет лагерей, а муж ее – расстрел, и отец, было время, со дня на день ожидал, что явятся и за ним... А презирал – как может и обязан, сказал бы я, каждый интеллигент презирать хама, велик он или мал...). Единственное, что знаю я о нем (да и то – приблизительно: были в германском воинстве и румыны, и венгры, и итальянцы...), это что он был немец. И что же, что следует отсюда: хорош он был или плох, добр или зол и т.д.?.. Что?.. Да ровно ничего. А этот, в ресторане?.. О нем-то что мне известно?.. Да, мне представилось – улыбнулся он как-то не так... А еще? Еще мне известно, что пришел он к нам не с автоматом, а с циркулем. И за это его ненавидеть?..

Все так просто... Но сколько же лет прошло прежде, чем я это понял.

14

И однако... Вот я пишу – и то там, то сям у меня срывается: тех судить, этих наказывать, кому-то прощать (или не прощать) давние и недавние обиды... Между тем вспоминается мне одно место в статье Михаила Эдидовича, опубликованной в рижском журнале "Родник".

"С чего начать? – размышлял задолго до нашего с вами рождения хасидский мудрец Самуил (Шмелке) из Никольсбурга, – мир так безобразен. И я решил начать с моей страны, которую я все-таки знаю лучше... Но моя страна так огромна! Начну с моего города... Но мой город такой большой! Начну с моей улицы... Нет, с моего дома... Нет, с семьи... А, ладно, начну-ка я лучше с себя..."

В самом деле, не качать ли с себя?

Нет, я вовсе не думаю, что евреям надо в чем-то каяться больше, чем всем другим. Но – надо. Например, в существующем где-то в душе сознании собственной неполноценности, третьесортности. Несмотря на общественное положение, на доброжелательные взаимоотношения на работе, научные знания, признание заслуг... Все равно сознание это где-то в тебе гнездится, и рядом с ним – ощущение какой-то смутной, непонятной вины. И вот уже (сколько раз я с этим встречался!) – чем порядочней, чем совестливей человек, тем чаще, под воздействием каких-нибудь кожиновых, начинают пульсировать в нем сомнения: ну, а вдруг? Ну, а если хотя бы одна треть из предъявленных евреям обвинений – правда? И этого достаточно, чтобы признать – виноваты, виноваты мы и в революции, и в терроре, и в репрессиях и – да, конечно, погромы, дискриминация и пр. и пр. – оно нехорошо, но ведь и в них есть своя сермяжная правда?.. И справедливо говорили и говорят те, которые... Вам с чем-то подобным никогда не приходилось встречаться?.. Помню, один мой приятель, свято веря цифрам и располагая только цифрами, которые были соответственно подобраны авторами соответственных журналов, доказывал мне, что – да, виноваты, виноваты! Вот же факты, вот!.. Он так обливал себя и свой народ зловонной грязью – куда там самому поднаторевшему антисемиту!.. Но мы-то спорили дома, попивая чаек, и разговор касался нас двоих, добрых молодцев из "Памяти" в черных рубашках и высоких сапогах рядом не было, никто спору нашему не аплодировал... А случалось иначе. Случалось такое, о чем вспоминать больно и страшно. В 1953 году, во время "дела врачей , "готовилась публикация письма, в котором евреи СССР открыто обвинялись в воинствующем национализме, в массовом вредительстве. Письмо подписали видные деятели искусства, культуры, науки еврейской национальности. Это письмо стало бы безоговорочньм приговором, к приведению в исполнение которого были готовы многие...²²

[Закрыть]"