Текст книги "Эллины и иудеи"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Через день-два наши отзывы были в ЦК, на столе у заведующего отделом пропаганды Альберта Александровича Устинова.

Как я уже заметил, у нас с ним были "свои отношения"... Хотя, собственно, какие могут быть отношения между, с одной стороны, номенклатурным работником ЦК, руководителем отдела, блюстителем идейной мощи наших средств массовой информации, а с другой – рядовым литератором, да еще и с червоточинкой в анкетных данных – неблагонадежным "пятым пунктом", к тому же не членом партии, не лауреатом никаких премий, проскрипевшим двадцать три года в журнале за правкой рукописей... Дистанция непреодолимая. Но Альберт Александрович был не только идеологом республиканского масштаба, он еще и писал стихи, пьесы, романы, а особенно – критические статьи. В этих статьях, в зависимости от того же пятого пункта, он или преисполнялся восторгом (если имел дело с "коренной национальностью"), или стремился быть "строгим, но справедливым" (если то был писатель не "коренных кровей", тут у него имелись и свои любимцы, и прямые недруги, и авторы, возможно, небесталанные, но склонные кое в чем ошибаться, вроде Анны Ахматовой или Михаила Булгакова...).

Что же до людей подозрительных, вроде меня, то тут Альберт Александрович постоянно бывал начеку. Так, например, в свое время его очень огорчила моя сатирическая повесть "Лгунья" – и была задержана в издательстве на пятнадцать лет: немало также приложил он усилий, чтобы уничтожить – там же, в издательстве – мой роман "Ночь предопределений", увенчав свой обвинительный акт против романа лестным в моих глазах, но нелестным в глазах издателей сравнением с Александром Исаевичем Солженицыным, злопыхателем и клеветником (шел 1980-й год...). Изловчился он высказаться в мой адрес и в "Литературке"... Так что я знал, с кем имею дело.

Но знал я и другое. Не будучи высокого класса литератором, он являлся среднего класса чиновником, и если сверху скомандовали: "Перестраивайся!.." – то привычная субординация требует соответствия новейшим веяниям... Так что – чем черт не шутит? Может, и Альберт Александрович обнаружит в душе своей некие живые токи и посмотрит на национальные проблемы более широко?.. Ведь вот и Горбачев заявил впрямую, что лишь антиперестроечным силам на руку нагнетать напряженность, сталкивать народы и т. д.

Что же, может быть, может быть... "Новое мышление", так сказать...

58

Между прочим, "новому мышлению" стоило бы осмыслить некоторые старые факты.

В начале мая 1881 года в Одессе разразился еврейский погром. Он продолжался три дня. За весну и лето в том году от погромов пострадало свыше ста еврейских общин.

В 1905 году в Кишиневе во время погрома убили 50 человек, изувечили более 500, разрушили и разграбили сотни домов.

В 1905 году в Белостоке было убито 80 человек, в Одессе, где погром длился четыре дня, убитых насчитывалось более трехсот.

В том же году в черте оседлости произошло 660 погромов.

Вне черты оседлости погромы случились в Пскове (убит 1 человек), в Орловской губернии (убито 2 человека), в Курской губернии (убито 5 человек), в Харькове (убит 1 человек), в Воронежской губернии (убито 2 человека), в Тульской губернии (убит 1 человек), в Тверской губернии (убит 1 человек), в Ярославской губернии (убит 1 человек) и т.д., всего за год убито (включая черту оседлости) 810 человек, ранено 1770 человек, материальные потери понесли 200 тысяч хозяйств.

Победоносцев, главный идеолог эпохи Александра III, предложил свою формулу решения еврейского вопроса в России: "Одна треть должна креститься, другая – эмигрировать, третья – сдохнуть с голоду"⁹9
  У Победоносцева имелись предшественники, столь же решительно подходившие к проблемам еврейской ассимиляции. Например, Иван Васильевич Грозный на вопрос о том, как поступить с евреями, взятыми в плен при завоевании Полоцка, ответил: "Согласных креститься – крестить! А несогласных утопить в реке Полоте". Впрочем, оба куда гуманней нынеш


[Закрыть].

⁹ У Победоносцева имелись предшественники, столь же решительно подходившие к проблемам еврейской ассимиляции. Например, Иван Васильевич Грозный на вопрос о том, как поступить с евреями, взятыми в плен при завоевании Полоцка, ответил: "Согласных креститься – крестить! А несогласных утопить в реке Полоте". Впрочем, оба куда гуманней нынешних расистов, которым что крещеный, что не крещеный – все равно еврей...

В погромные годы еврейская эмиграция из России достигала следующих цифр:

В 1891 году в США переселилось 111 000 человек.

В 1892 году в США переселилось 137 000 человек.

В тяжелейший погромный год (с середины 1905 по середину 1906-го) из России эмигрировало свыше 200 000 человек, из них в США – 154 000.

В 1907 году в США прибыло из России 114 900 человек.

В 1908 году – 71 900 человек.

В 1909 году – 39 000 человек.

В 1910 году – 59 000 человек.

("Еврейская энциклопедия". т. 16, стр. 266)

Кто в первую очередь эмигрировал в США? Еврейская беднота, которую не могли защитить от антисемитской политики, проводимой правительством, ни капиталы, ни образовательный ценз, ни апелляция к общественному мнению. Известно, что среди иммигрантов по количеству денежных средств, ввозимых в США, последнее место занимали евреи.

59

"Сейчас идет все усиливающийся поток русской эмиграции в Америку... Несомненно, первые пути были проложены в Америку русским евреями. Гонения и погромы, разорения и стеснения заставили их двинуться тысячами семей в Новый Свет. Здесь, в Америке, особенно ярко видно, какую огромную творческую созидательную силу потеряла Россия в безумной политике антисемитизма в его диких формах, которые нашли себе место у нас. Мы привыкли читать в истории об экономических потерях – к выгоде соседних стран – связанных с отменой Нантского эдикта во Франции, изгнанием евреев и мавров из Испании, выселением протестантских семей из католических стран, охваченных контрреформацией, обезлюдением Ирландии. Здесь мы прослеживаем тот же исторический процесс с теми же последствиями...

В массе евреев, прекрасно устраивающихся в Новом Свете, поднимающих его национальное богатство, мы потеряли часть того капитала, который история дала России и которым должны были уметь воспользоваться ее государственные люди. Может быть, не менее, чем чисто экономически, потеряла Россия культурно – ибо евреи принесли сюда не только руки – они принесли сюда и привычку к работе, направленной не только к созданию материального богатства. В истории умственной и художественной России, которая создала ее мировое положение, осмыслила работу ее политиков XVIII века, которая и сейчас творит наше право на равенство в мировом культурном состязании – еврейский элемент, входя в русское общество, был и есть элемент жизненный..."

Так писал академик В.И.Вернадский после поездки в Соединенные Штаты и Канаду в 1913 году в статье "Мысли за океаном".

"...Я отклонил совершенно категорически мысль о переезде в Петербург. Причины? Их несколько. Во-первых, мне недавно минуло 68 лет. В эти годы вообще поздно становиться на новые рельсы и брать на свои плечи ту усиленную работу, которая связана с подобной переменой.

Имеются, во-вторых, специальные причины, мешающие мне стать именно на русские рельсы... Начать с того, что я бы не был бы, как здесь, свободен в выборе моих товарищей и учеников. Здесь, в Париже, у меня составился круг учеников и товарищей по работе, вместе с которыми мы трудимся над решением ряда вопросов. Между тем я не могу рассчитывать на то, чтобы, например, докторам Безродка и Вольману были предоставлены места в институте, так как доктор Безродка и доктор Вольман – евреи. Оба они даровитые ученые, пользующиеся известностью вследствие своих работ, своих несомненных заслуг, но они – евреи, и потому двери института были бы для них закрыты, как оказывались они закрытыми для другого моего ученика, доктора Бардаха, тоже еврея. Я рекомендовал доктора Бардаха в институт в то время, когда подбирался первый контингент профессоров. Рекомендация моя успеха не имела, и наука потеряла даровитого работника... С меня довольно и этого опыта.

Да дело и не в одной национальной политике. У нас можно быть и не евреем, можно быть даровитым ученым и остаться за флагом... В Париже мы работаем в условиях полной автономии; единственный критерий, признаваемый нами, это научная ценность работника. Вот почему я и считаю за лучшее остаться в Париже, где моя лаборатория открыта для всех русских ученых, желающих работать и способных работать. Здесь они – у себя. В Петербурге я этих условий им дать бы не мог".

Так отвечал И.И.Мечников на вопросы корреспондента журнала "Вестник Европы" в 1913 году¹⁰10
  "Вестник Европы" № 6, стр. 382-385, 1913 г.


[Закрыть], (т.е. в том же году, которым помечены и приведенные выше размышления В. И. Вернадского). За пять лет до этого, в 1908 году, И.И.Мечников был награжден Нобелевской премией. Он так и умер – в Париже, в 1916 году.

Кстати, красноречивая деталь: отец И.И.Мечникова был офицером гвардии и помещиком, что же до матери, то она, урожденная Невахович, была еврейского происхождения. Каков пассаж для ревнителей чистоты крови!

60

Нет ничего соблазнительней простейших законов логики. На них я и понадеялся (б который раз!) после звонка из ЦК. В конце концов, кому не ясно, как сложны и опасны национальные проблемы, как трудно распутать затянутые в прошлом узлы... К чему же завязывать новые?.. Но там, в ЦК, обладают реальной властью, чтобы вырвать спички у тех, кому взбрело в голову играть с огнем, способным дома, города, страны превращать в пепелища... Разве не расизм, первоначально, в интеллектуальных играх профессоров-теоретиков забавлявший почтеннейшую публику на манер бенгальского огня, – разве не он изобрел затем газовые камеры, не он отконвоировал целые народы в специально созданные для них резервации, не он превратил в такую резервацию наш Казахстан?.. Тут не теория, с которой всегда можно – и даже заманчиво – поспорить, тут практика... Даже Альберт Александрович Устинов и тот, наверное, способен кое-что понять, а главное – почувствовать... Ведь и его, должно быть, хоть раз в жизни обожгла какая-нибудь не вычитанная из книг, а живая, дымящаяся болью история – к примеру, такая...

У нас в Караганде, отчасти даже прямо у меня на глазах, разматывался год за годом, пока не закончился катастрофой, один сюжет... Первую половину его я рассказал в строгом соответствии с действительными фактами в своих воспоминаниях о людях шестидесятых годов, что же до второй...

В целом сюжет, из которого я беру лишь самые жесткие, грубые линии, таков. В московской семье, вполне разнородной по национальному составу, что было так характерно для тридцатых годов, два брата-погодка, не придавая тому особого значения, ради торжества равноправия между родителями подбросили монетку – и тот, кому выпал "орел", записался в паспорте немцем, а второй, кому выпала "решка" – евреем. Или наоборот... Дело не в этом. А в том, что Роберт¹¹

[Закрыть],  у которого в паспорте значилось "немец", в начале войны был отозван из народного ополчения, посажен в эшелон, идущий на восток, и направлен в трудармию.

¹¹ Имя изменено.

 Взяли его из Подмосковья, где ополченцы рыли окопы, укрепляли оборону. В столице осталась молодая жена Роберта, как и он, учившаяся в полиграфическом институте, и с нею – полуторагодовалый их сын. Далее – лесоповал, оставшиеся без ответа заявления в различные инстанции – с просьбой отправить на фронт... И наконец в 44-м Роберт – мешок, в котором при передвижении кости постукивали одна о другую: высокого роста, он весил 44 килограмма – по причине дистрофии списан, комиссован, отпущен на все четыре стороны – не столько жить, сколько умирать... Впрочем, так это лишь говорится, про четыре стороны. Предписано было добраться до Осокаровки – села в 100 километрах от Караганды, где жили раскулаченные в тридцатых годах русские и вывезенные из России немцы, причисленные в начале войны к врагам. Добираясь до Осокаровки, Роберт, едва ворочавший от слабости языком, приметил у старушки, соседки по вагону, в узелке буханку хлеба – и, стащив ее, сошел с поезда... Он рассказывал об этом, сидя однажды вечером у нас дома, на кухне, и мы, несколько человек, из которых он был самым старым, то есть лет сорока, смотрели на рослого, стройного, седоватого человека с голубыми глазами и благородно-мужественным, из прямых линий профилем – не то Зигфрида, не то Лоэнгрина, и у всех нас ком застревал в горле и слезы вскипали на веках, когда мы представляли, как он тянется среди ночи, в темноте, к этому проклятому, благословенному, неотразимому свертку, к узелку с хлебом, и бредет, покачиваясь, к выходу, и потом, под насыпью, с урчанием глодает, жрет этот хлеб...

В Осокаровке Роберта выходила, вынянчила высланная из Ленинграда немка, пианистка, красавица, похожая на звезду эпохи немого кино – я увидел ее уже в Караганде, пожилой, прихрамывающей, с палочкой, но еще хранившей в живых карих глазах, в крупных, смелых чертах лица, в энергии движений сходство с включенными в семейный альбом фотографиями. Она была старше Роберта на двенадцать лет. В судьбе истощенного, завшивевшего, покрытого фурункулами доходяги Эвелине¹²

[Закрыть] выпала роль спасительницы..

¹² Имя изменено.

Стоит заметить при этом, что в Осокаровке своими тонкими, прекрасно разработанными музыкальными пальцами она не играла прелюды Шопена, а полола на колхозном поле свеклу и копала картошку. Мужа ее, полковника Гуревича, убили в Ленинграде во время блокады. Жена Роберта с тех пор, как они разлучились, ни разу не дала о себе знать. Возможно, она боялась, что тень, упавшая на отца, накроет впоследствии сына... Как бы там ни было, случилось то, что должно было случиться: Роберт и Эвелина стали мужем и женой. Кончилась война, им было позволено перебраться в Караганду, она преподавала в музыкальной школе, он закончил горный техникум и, когда мы встретились, работал главным геологом в институте Гипрошахт. Мы с женой бывали у них в маленьком, аккуратном, окруженном цветущим садиком доме. Вдоль дорожки, проложенной от калитки до крыльца, пылали оранжевым огнем роскошные тигровые лилии, невиданные на каменно-твердой карагандинской земле.

И на этом бы можно поставить точку. На домике. На рыже-золотых тигровых лилиях. На "Марше Красного Веддинга" ("Колонны, шагайте! Шеренги смыкайте! На битву шагайте, шагайте, шагайте!״), который пел Роберт, когда собиралась наша молодая компания, друзья-приятели по литобъединению. Всех нас объединяли одни и те же надежды, ненависть к сталинщине, стихи Евтушенко и – властители наших дум – Ремарк и Хемингуэй. Но "Марш Красного Веддинга" знал и пел только Роберт, в нем была его довоенная, московская, давно отлетевшая юность, "Рот-Фронт!", "Но пасаран!". Мы слушали, подпевали ему, где-то на старой пленке сохранился его негромкий, рвущийся, как бы прохваченный морозом голос...

Можно, можно, хотелось бы на том и закончить... Ах, если бы так! Но тут начинается вторая часть, накрепко связанная, спаянная с первой. Не начало, нет – продолжение, с отчаянной попыткой – все вернуть, все начать!

Однажды Роберт получает письмо... от сына, которого в последний раз видел, когда тому было год-полтора. Он живет в Москве, он женится, он приглашает отца на свадьбу. К письму приложено формальное приглашение, торжество имеет быть тогда-то в только что открытом в столице Дворце бракосочетаний... Роберт едет: единственный ребенок, сын, хочет его видеть... Как отказаться? Тем более, у них с Эвелиной детей не было... И вот – знаменитая свадебный марш, цветы, черные костюмы, белая фата на невесте. Гости. Друзья. Приглашенные. Впереди – молодые, то есть – она, прелестная, как и все невесты, и об руку с ней – он, его сын. Высокий, стройный, с прямым носом Зигфрида и голубыми глазами Лоэнгрина – такой же, точка в точку, красавец, как некогда его отец... А позади, следом за молодыми, вторая пара: он, Роберт, рука об руку... Да, с матерью жениха, то есть – своей женой... Спустя четверть века – они рядом, его плечо касается ее плеча, уголок глаза ловит – ее лоб в паутинке тщательно запудренных морщинок, ее завитой, блестящий от лака локон... Ловит столь знакомую складочку в уголках губ... И этот не то счастливый, не то горький, не то загоревшийся, не то погасший, не то просветленный, не то затуманенный взгляд его можно читать, как многотомный роман... И потом – бокалы, шампанское, хлопья пень! на паркете... И – дом: та самая квартира, старомосковская, с большой передней, с громоздким, никогда не раскрываемым кофром в углу, с обшитым жестью горбатым прадедовским сундуком, о который, помнится, он когда-то, спеша в темноте на звонок – троекратный, свой у каждого жильца – он, Роберт, расшиб колено... "А еще – помнишь?.." – “Как же, конечно! А ты?.. Ты помнишь, как однажды..." – "Правда? А я забыла..." – "Ну что ты, такое не забывается!" – И ночь. И утро. И самолет – иллюминатор, вата облаков, клочковатые, дымящиеся их края... Все кончено. Все осталось позади. Было или не было?.. Вот сейчас – "Но смокинг! Пристегнуть ремни! Самолет пошел на снижение..." Что дальше? Караганда. Тигровые лилии. Эвелина, палочка, вечная благодарность ей – за все, за все, что сделано ею ради него. Благодарность. Не любовь...

Он был оглушен тем, что случилось. Так, уже выйдя из самолета, люди еще несут в себе забившую уши глухоту. Она не кончалась, не проходила – он жил с нею, закупоренный воспоминаниями, отсеченный от всего мира противоестественно воскресшим, ожившим чувством. И, как глухой, напрягался, чтобы различить едва пробивающиеся сквозь барабанные перепонки голоса...

Потом была еще одна поездка в Москву. Как-то – мы шли по вечерней, морозной Караганде с хрустевшим под ногами снегом – он сказал:

– Я дал себе срок: две недели. За эти две недели я должен все объяснить Эвелине и уехать, вернуться...

Куда?.. К кому?.. В Москву, в юность. В прежнюю, до мелочей знакомую квартиру. К сыну, с которым успел познакомиться, сблизиться, которому – ощутил Роберт – он так же необходим, как и сын – ему. К женщине, чей запах, оказалось, все эти годы носил он с собой – единственный, навсегда пронзивший, сжимающий судорогой сердце запах...

Зная Роберта, его щепетильную порядочность, я усомнился в том, что он осуществит свое намерение. Сможет осуществить... Да, конечно: Москва... И, помимо всего уже сказанного, помимо жилья – работа, он узнавал, его согласны взять в Министерство геологии. Помню, это меня удивило тогда: он оказался куда более практичным, чем я ожидал... Да, да, да. И выбраться, вырваться, наконец, из угольной, пыльной, продутой ветрами Караганды, из ссылки, где – за что?.. – полжизни назад он оказался и где обречен прожить до самой смерти... Да, и тысячу раз – да, по человеческой и божьей правде – он может, он должен, ведь есть же на свете справедливость – есть или должна быть! Одно только требуется доя ее торжества: переступить... Перешагнуть через Эвелину... Старуху с палочкой, хромоножку... Которую, может, он никогда и не любил, но которая – когда-то – спасла ему жизнь...

Всю волю, всю жестокость – жестокость! – на которые был он способен, собрал, сосредоточил в сердце своем Роберт. Он вел машину – старенький, мышастый "Москвичек" первого выпуска, дорога была долгой, шоссе впереди летело стрелой. Он рассказал ей все. Она ничего не сказала, даже "а я?.. А что же со мной?.." Она только плакала весь остаток пути, по сморщенным, увядшим щекам катились, капали слезы. Может быть, она что-то уже подозревала, о чем-то догадывалась. Не знаю, не знаю. Все, о чем попросила она – подождать немного, дать ей привыкнуть...

В то самое время – так получилось – мы с женой переезжали в Алма-Ату. Немного спустя Роберт оказался в Алма-Ате в командировке, заглянул в новую нашу квартиру. Он и всегда был неразговорчив, на этот же раз – особенно: сидел в кресле, молчал, улыбался – тихо, неизвестно чему, и будто не месяц, не два, связанные с переездом, нас уже разделяли, а – годы и годы...

Через несколько дней мне позвонили друзья из Караганды: Роберт покончил с собой. Если бы кто-то, подкравшись, всадил мне в затылок топор – эффект был бы примерно такой же, как от этой вести.

Подробности стали известны потом. Вот как они запомнились мне. В воскресенье, оставшись в доме один, Роберт прикрепил к входной двери записку: "Пошел прогуляться по хорошей погоде", зашел в сваренный из железа гараж, где стоял его "Москвич", и удавился, захлестнув ремнем скобу на открытой передней дверце.

...Через год Эзелина прислала нам "Одиссею" в переводе Жуковского – в память о Роберте. Что было в этой старой, прекрасно изданной книге, в этом горьком подарке – намек на Итаку, на Пенелопу?..

Гомер, Одиссей, Телемак, Пенелопа... Я не о том. Какие боги разбили, сломали судьбу Роберта – в самом начале? И – боги ли? Или всего-навсего – все изменившая монетка, упавшая "решкой" или "орлом" вверх? А брат Роберта – с ним что случилось? Погиб на фронте – или вернулся, пережил кампанию против космополитов, "врачей-отравителей"? И – уже стариком – живет-доживает жизнь где-то в Союзе, а может – в Израиле?.. Монетка, монетка... Но что за жизнь, в которой все решает – "орел" или "решка"? Не свойства души и характера, не совесть и порядочность, не трудолюбие и знания, употребляемые во благо людям – а "пятый пункт"... Все тот же "пятый пункт", из-за которого... Поистине, если бы его не было, этого пятого пункта, его, перефразируя Вольтера, пришлось бы выдумать. И выдумали бы его те, у кого явный недостаток – способностей, трудолюбия, знаний, порядочности, ведь надо же чем-то компенсировать их отсутствие...

Когда я слышу горячие, страстные споры о духе нации, о корнях, о традициях, об истории и поступи столетий, я многое пропускаю мимо ушей. Я думаю: "пятый пункт". И вижу до яви четко ремень, на котором повесился Роберт...

13 марта (дело астрологов – объяснить, отчего именно тринадцатого) в "Советской России" появилось "письмо в редакцию" никому до того не ведомой Нины Андреевой. Газету эту мало читали у нас в Казахстане, но теперь она сразу привлекла внимание. "Не могу поступаться..." Хорошо знакомые, зловещие интонации звучали в статье. "Идеалы", "принципы", "чистота великих идей" и т.д. – прекрасными этими словами была пересыпана она, словами-масками, которые натягивали на себя палачи перед тем, как подняться на эшафот и приняться за милую сердцу работу. Ни в чем сами по себе не повинные слова, которыми начинал играть Хрущев, унимая взалкавшую свободы интеллигенцию. Слова, в которых слышалось позвякивание солдатских подковок по мостовым Праги 1968 года. Испоганенные, обесчещенные, священные некогда слова...

– Похоже, это конец перестройки, – говорили друзья. Сталинисты вновь победили...

Я зашел в редакцию "Огней Алатау".

– От нас требуют, чтобы мы перепечатали статью у себя в газете, – сказали мне в отделе культуры.

Редактор газеты Гарифуллина подтвердила:

– Нам дважды звонили из ЦК, советовали напечатать.

Я не стал досаждать расспросами – кто звонил, советовал... Но в том и не было надобности: глаза ее смотрели достаточно многозначительно.

Первым секретарем ЦК был сменивший Кунаева Колбин. На встрече с работниками Комитета по печати он выразил неодобрение роману Рыбакова "Дети Арбата" – и роман, который хотели выпустить массовым тиражом, тут же выбросили из плана.

– Так вы... – заговорил было я.

– Пока я редактор, – сказала Гарифуллина, – этого не будет.

Через две недели, 6 апреля, в "Правде" была напечатана статья "Принципы перестройки: революционность мышления и действий". В ней говорилось о статье в "Советской России": "Пожалуй, впервые читатели увидели в столь концентрированной форме неприятие самой идеи обновления, жесткое изложение весьма определенной позиции, позиции по существу консервативной и догматической". Подробно разбирая положения, выдвинутые Ниной Андреевой, "Правда" характеризовала их как идейную платформу, манифест антиперестроечных сил . Редакторы должны чувствовать ответственность за статьи и публикации. В данном случае газета "Советская Россия"... отошла от этого принципа".

Статья в "Правде" шла без подписи, как редакционная. Говорили, ее автор – А.Н.Яковлев. Спустя некоторое время обозначился человек, стоящий за возникшей из пустоты Ниной Андреевой: Лигачев.

Две недели душевной смуты и тревог закончились. Перестройка вроде бы возвращалась на круги своя...

62

Любопытно вот что: для идеологов "Памяти" Октябрьская революция – величайшее зло, ее причина – тайный сговор евреев-революционеров. Для Нины Андреевой Октябрь – несомненное благо, евреи же являлись контрреволюционерами, мешавшими благу осуществиться. Во взглядах на нынешний этап в жизни страны "Память" и Нина Андреева сходятся: все зло – от евреев. При этом Нина Андреева, пренебрегая общепринятой терминологией ("масоны", "жидо-масоны", сионисты , слуги сатаны ), поднимается до концептуального обобщения: "контрреволюционная нация".

Оно, конечно, звучит выразительно: "контрреволюционная нация"... Рука невольно начинает искать маузер... Хотя встарь говорили куда проще и доступней: "Бей жидов – спасай Россию!"

О необходимости спасать Россию от евреев, кстати, было известно давно – задолго до изобретения приведенного выше лапидарного лозунга и, тем более, задолго до появления "Памяти" и Нины Андреевой...

63

Российское законодательство о евреях (некоторые сведения)

Право жительства евреев ограничивалось так называемой чертой оседлости. Первые указы об изгнании евреев из России относятся ко времени Екатерины I и Елизаветы Петровны. С присоединением польских областей (разделы Польши) в пределах России оказывается значительное еврейское население. В Указе Екатерины II от 23 декабря 1791 г. впервые упоминается о черте оседлости (Белоруссия, Екатеринославская и Таврическая области). В конце XIX века в черту еврейской оседлости входили губернии: Бессарабская, Виленская, Витебская, Волынская, Гродненская, Екатеринославская, Ковенская, Минская, Могилевская, Подольская, Полтавская, Таврическая (кроме г.Ялты), Херсонская, Черниговская и Киевская (кроме г.Киева, где евреи могли жить только в определенных частях города). В некоторых местностях право жительства евреев обусловливалось долговременным пребыванием их в данной местности (Курляндия) или наличностью евреев в момент присоединения к России (Кавказ и Туркестан).

В 1859 – 1879 годах евреи получили право жить вне черты оседлости, если они являются:

1) купцами первой гильдии;

2) лицами с высшим образованием (отсюда – совершенно особая роль, которую имело высшее образование для евреев;

3) аптекарскими помощниками, дантистами, фельдшерами, фармацевтами; 4) ремесленниками – без права жительства в Москве и Московской губернии; 5) отставным нижним чинам – отслужившим 25 лет "николаевским солдатам״ (оба моих прадеда по отцовской и материнской линии были "николаевскими солдатами", отчего и жили не в черте оседлости, а в Астрахани).

Евреям не разрешалось покупать землю даже в пределах черты оседлости.

В 1887 году была принята процентная норма для поступающих в средние и высшие учебные заведения: в черте оседлости – 10% от числа поступающих, 5% – вне черты оседлости, 3% – в Москве и СПб. В некоторые учебные заведения доступ для евреев был закрыт совсем: в военно-медицинскую академию, в театральные училища в Москве и СПб и др.

Практически евреи не имели права на государственную службу. По положению 1870 года, число гласных и членов городских управ не могло превышать одной трети – из нехристиан; городской голова должен был избираться только из христиан. По положению 1890 года, евреи не допускались до участия в земских избирательных собраниях и съездах.

По уставу 26 августа 1827 года евреев брали в рекруты с 12-летнего возраста. В кантонистских школах их готовили к военной службе. В действительности нередко хватали даже 8-и 9-летних детей. В кантонистских школах обращали от трети до половины детей в христианство. В 40-х годах Святейший синод издал новое наставление священникам военных заведений с целью ускорить "подготовку" еврейских детей к крещению. Крестили целые отделения – поголовно, силком. Во многих случаях кантонисты предпочитали покончить с собой, но не менять веры. Известен рассказ одного из кантонистов о том, что во всей его роте в 1845 году остались лишь два еврея -остальные, отказавшись креститься, наложили на себя руки: трое перерезали себе горло, двое повесились, некоторые утопились в реке.

В конце 1840 года Николай I учредил комитет "для коренного преобразования" евреев в России". Были учреждены еврейские училища "в духе, противном нынешнему талмудическому учению; уничтожены кагалы; запрещено ношение особой еврейской одежды; евреи разделены на полезных¹³

[Закрыть], т.е. купцов, ремесленников и земледельцев, и прочих..." Эти меры просуществовали до 1855 года, т.е. до смерти Николая I. Евреи сопротивлялись, но закончившие такие училища были первыми, в совершенстве усвоившими русский язык и впитавшими русскую культуру.

По требованию самого Николая I в 1844 г. был введен налог за ношение длиннополого сюртука, в 1848 г. – за ношение ермолки, а в 1850 г. еврейская одежда запрещается полностью.

Летом 1856 года правительство отменило положение о кантонистах, по отношению к воинской службе евреи уравнивались с остальными подданными.

В эпоху реформ Александра II рассматривался вопрос об отмене черты оседлости. За отмену высказывались многие высшие чиновники, в том числе министр внутренних дел. Однако комитет по еврейским делам отклонил это предложение, и Царь согласился с мнением комитета.

Черта оседлости существовала в России до 1917 года. Декларация Временного правительства от 20 марта 1917 года отменила все антиеврейские законы, в том числе и черту оседлости. Евреи получили наконец те же права, что и другие жители страны¹⁴

[Закрыть].

Вот когда в качестве официального появляется в России термин "полезный еврей", впоследствии получивший саркастический смысл.

Составлено по различным источникам, в частности по "Большой энциклопедии" под ред.Южакова, т.9, ст. "Евреи", 1902 г.

64

В апреле 1988 года продолжали развиваться события в Карабахе.

В апрельском номере "Октября" заканчивалась публикация романа Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", изъятого органами госбезопасности у автора в 1961 году и впоследствии изданного за рубежом. Помимо грандиозного эпического полотна, изображавшего события периода Отечественной войны, читатели впервые смогли составить представление о едва ли не самой запретной теме – о еврейском вопросе в нашей стране. В том же апреле "Дружба народов" напечатала записки Якова Рапопорта – одного из участников "дела врачей" 1953 года. Мне казалось, тщательно оберегаемому невежеству, слепоте, неинформированности в "еврейской проблеме" пришел конец. И там, в журнале, одумаются...

Ничуть не бывало. Вышел апрельский номер – и в нем "Вольный проезд".

Единственное, что меня радовало, это – что номер вышел без меня...