Текст книги "Грустная история со счастливым концом"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,
в которой рассказывается, как Рита Гончарова возлюбила истину,
и о том, что из этого получилось

Мы не станем утверждать, будто Рита Гончарова имела некоторое отношение к этой тени,– подобные приемы, наивные и бесхитростные, давно устарели, отошли в прошлое вместе с блистательно-простодушными комедиями плаща и шпаги, вместе с веселым лукавством авантюрного романа... Мы предпочитаем занимательности глубокомыслие, легким сюжетным узорам – громоздкий, утомительный анализ... Что делать! Нам остается только вздохнуть, говоря: такова... нет, не жизнь! – такова литература!..

И поэтому, возвращаясь к неожиданно скрипнувшей двери, мы не станем, повторяю я, утверждать... Однако не станем и отрицать, так как самому серьезному повествованию никогда не повредит некая доза таинственности.

Тем не менее мы вполне можем обойтись и без двери, и без тени, и без прочих дискредитирующих нас в глазах современного читателя обветшалых аксессуаров. Ибо из житейского опыта нам известно, что любовь притупляет нашу проницательность, и так именно случилось с Женей Горожанкиным, а ненависть, наоборот, ее оттачивает, совершенствует и заостряет до беспредельности,– так именно случилось с Ритой Гончаровой.

Рита Гончарова не любила Таню Ларионову. Больше того,– она ее ненавидела, по довольно ясным причинам. Но это ей не мешало с тех пор, как Таня сделалась самым известным в школе человеком искать с Таней близости, даже дружбы. Маша Лагутина, вернейшая Танина подруга, из-за чрезмерной застенчивости отошла куда-то в сторону, зато Рита сопровождала Таню на различные встречи, помогала к ним готовиться, сама, случалось, произносила вступительное или заключительное слово, где особенно подчеркивала Танину скромность и приводила яркие, поучительные примеры из Таниной жизни. Рита забегала к Тане домой, они вместе учили уроки, болтали о всяких пустяках и перечитывали письма, которые Таня продолжала получать из ближних и дальних городов, а также из сельской местности. Писем этих было так много, что Таня одна не смогла бы на них ответить, и она решила совсем не отвечать, но Рита сказала, что так не полагается, и сама составляла ответы, каждый отдавая Тане на подпись.

Все это не мешало, скорее помогало ей приглядеться к Тане, вникнуть, уловить незаметные движения Таниной души, сцепить, сопоставить и попытаться объяснить кое-какие факты и подозрения. И вот, наконец, она поняла, что Таня – совсем не то, за что она себя выдает и кем ее все считают. Это произошло как раз в тот день, точнее – вечер, когда в школе разыгралась история с КВН... Впрочем, тут возможно простое совпадение, и только. Ведь Рита узнала лишь то, о чем догадывалась и раньше, что подсказывала ей обостренная интуиция...

Так, по крайней мере, сказала она себе. Что же касается ненависти, которую она испытывала к Тане с давних пор, а тем более – что касается причин этой ненависти – в этом она не признавалась ни себе, ни... Да кто на ее месте сознался бы в таких подробностях?..

Нет, о ненависти теперь не могло быть и речи!..

Теперь Рита Гончарова любила, теперь она жалела, теперь она страдала за Таню Ларионову – как же могла она не пожалеть ее, представляя, что произойдет с нею дальше!..

Однако больше, чем Таню, она любила и жалела свою школу, и она страдала за ее опозоренную, поруганную честь! Но больше всего на свете она любила истину.

И вот какие странные и неожиданные приключения ждали ее на этом пути.

Подобно другим неопытным борцам за истину, Рита полагала, что достаточно ей объявить о, своем открытии, как правда восторжествует. По крайней мере, так ей казалось, когда на следующий день она шла в школу, сознавая, что ей известно кое-что такое, о чем еще никому неизвестно. И она не шла, а летела, тем более, что в тот день она дежурила по классу и ей нужно было прийти раньше всех. В нижнем вестибюле, пока еще пустом, безлюдном, она задержалась перед Таниным портретом, слегка затуманенным, как бы подернутым сизой дымкой – след влажной тряпки, которой протирала плексиглас уборщица. Рита проницательным взглядом посмотрела на портрет, на Таню в белых бантиках на тугих косичках – все это было уже не более, чем кусочек картона, его сорвут и выбросят в контейнер для мусора – там, за школой, а контейнер подцепят на крюк и увезут на свалку... «Но ведь ты сама виновата!» – скорбно подумала Рита, глядя в ничего не подозревающие Танины глаза.

В классе она отворила фрамуги на окнах, вынула из шкафчика мел, тряпку, смочила ее водой под краном умывальника, но эти привычные действия не успокоили ее: с минуты на минуту должны были появиться ребята, и она думала, кому открыться первому...

Первой оказалась Маша Лагутина, ее напарница по дежурству. Рита по себе знала, чего стоит разочарование в бывшем друге: прежняя сила чувства остается, только доброжелательность сменяется презрением, недаром же говорят – нет злейшего врага, чем старый друг.

– Маша,– сказала она, опустив печальные глаза,– я должна сообщить тебе кое-что, но по секрету, по страшному секрету... Я не могу никому-никому рассказать об этом, кроме тебя...

И Маша Лагутина, раскрыв было учебник, чтобы повторить параграф по химии, без колебаний закрыла книгу: как мы знаем, она всегда с готовностью жертвовала ради других личными интересами.

– Маша,– сказала Рита, садясь возле и доверчиво кладя руку ей на твердое, сухонькое плечо,– я даже не знаю, как сказать, такая это тайна... Но она касается всех нас.

– Говори,– сказала Маша,– не бойся...– и сама подвинулась к Рите.– Это касается всех нас?

– Да,– сказала Рита,– всех нас... И я бы не стала, наверное, ни о чем говорить, если бы это не касалось всех нас... Ведь ты же знаешь, как я отношусь к Тане Ларионовой...

– Да,– сказала Маша,– я знаю...– Но сказала слишком поспешно, потому что она, украдкой от себя самой, ревновала Таню к ее новой подруге.

И Рита уловила эту поспешность, уловила небольшую напряженность в Машином голосе и мягкой, гибкой своей рукой поправила у Маши узенький воротничок – поправила, будто нежно погладила...

– Она обманула нас всех. Она никого не спасала. И не было, не было никакого подвига!..

Маша не то чтобы удивилась... не то слово. Она как бы и не удивилась вовсе, она слушала Риту без всякого выражения на лице, она ее слушала так, словно при этом ничего не слышала, а только смотрела, как шевелятся сочные пунцовые Ритины губы... И у Риты, пока она говорила, было ощущение, что говорит она куда-то в глухую пустоту.

И когда она сказала все, что хотела, – вернее, половину, даже четверть того, что хотела – так много ей Маше нужно было сказать – тут Маша встала и с тем же лицом, на котором не было никакого выражения, пошла к доске.

Она подошла к доске и сняла с гвоздика маленькую, аккуратную подушечку, которую, в качестве дежурной принесла из дома, и стала вытирать ею доску, совершенно чистую доску, только что протертую ею же самой.

И хотя доска уже лоснилась, уже блестела черным глянцем, она ее терла и терла, пока не протерла всю сверху донизу, и потом она обернулась к Рите и сказала:

– Какая же ты, Гончарова... Какая же ты дрянь! А она так тебе верит!..

И она упала на парту и заплакала, зарыдала взахлеб – от обиды за Таню, главное, конечно – за Таню, но еще и за себя – за то, что она как последняя дура, самая распоследняя, сидела, слушала эту... эту... и она еще поправляла ей воротничок!..

И когда стали собираться ребята, когда собрался уже весь класс – Маша все плакала, никак не могла остановиться, а это был небывалый, удивительный случай – чтоб плакала Маша, и все с откровенной неприязнью смотрели на Риту, ведь их застали вдвоем. Никто не знал, в чем дело, но все сочувствовали Маше, все осуждали Риту, тем более что у нее вообще не было в классе друзей. И она уже думала не об истине, а о том лишь, чтобы не оказаться с глазу на глаз с целым классом – жутко было представить, как бы все на нее накинулись, – на нее и теперь смотрели так, что дай только Маша повод... Но повода Маша не дала, и это оказалось единственным, в чем Рите повезло тем утром...

Тогда она отправилась к Теренции Павловне, классной руководительнице девятого «Б». Собственно, даже не отправилась – ей и отправляться никуда не надо было, потому что Теренция Павловна сама пришла в девятый «Б», когда начался урок физкультуры. Она сюда пришла для того, чтобы в тишине и уединении произвести подсчет баллов, которые получил ее класс по всем показателям, предусмотренным экспериментом, и принесла с собой маленькие портативные счеты, пластмассовые, с косточками-бусинками. В связи с вычислительными операциями, которыми занимались теперь учителя, завхоз Вдовицын закупил на базе три или четыре десятка счет, но то были обыкновенные, грубые, конторские счеты, и Теренция Павловна купила себе в «Детском мире» миниатюрные, игрушечные, однако, вполне пригодные для работы.

Что же до Риты, то она сказала преподавательнице физкультуры, что плохо себя чувствует, недомогает, что у нее озноб и кружится голова, и вернулась в класс из спортзала как раз в тот момент, когда Теренция Павловна, держа в одной руке надкушенный пончик из школьного буфета, другой уже начала пощелкивать красно-белыми бусинками.

Рита сначала извинилась, что отрывает Теренцию Павловну от ее важного, требующего сосредоточенности занятия, а потом села напротив Теренции Павловны, тяжело вздохнула и рассказала ей всю-всю горькую правду про Таню Ларионову...

Стоит ли говорить, что чудный, свежий, воздушный пончик так и остался недоеденным, стоит ли описывать, как выпал он из ослабевших пальцев, Теренции Павловны, и как он лежал на тетрадке с аккуратными графами для подсчетов и вычислений, и как от него расплывалось, растекалось по странице, пропитывая ее насквозь, масляное пятно – все это свободно представит себе сам читатель, а заодно – и тон, которым Теренция Павловна произнесла: «Какой ужас!..»

Да, именно эти слова произнесла она, едва Рита начала свой рассказ, и она эти слова повторяла много раз, и с каждым разом Рита обретала все более уверенности, а голос ее – звучности и вдохновения...

Надо сказать, что Теренция Павловна была из тех учителей, которые любят, чтобы их любили. Однако, вопреки желанию Теренции Павловны, ее не любили в девятом «Б». Всем казалось, что за ее откровенностью кроется хитрость, за простодушием – расчет, за непосредственностью – игра в непосредственность... Эти же качества подозревала в ней и Рита, однако на них-то и надеялась она теперь...

Но, как мы увидим, она, в общем правильно оценивая некоторые стороны характера Теренции Павловны, кое в чем, однако, их переоценила.

Итак, Теренция Павловна сказала: «Какой ужас!» – и на этот раз она не лицемерила... То, что она услышала от Риты, действительно представилось ей ужасным!

И тут она посмотрела на пончик, на тетрадку, на страшное, неуничтожимое пятно...

– Как же так? – сказала Теренция Павловна.– Как же так?.. Ты только подумай, девочка моя, что ты такое говоришь? Ведь ты представляешь, что это значит?.. Для нашего класса? Для школы? Для всех?.. Ты представляешь?..

– Я представляю,– сказала Рита, но не так уверенно, как ей бы хотелось.

– Вот видишь,– сказала Теренция Павловна,– ты представляешь! Но если ты представляешь, то как же ты можешь так говорить?.. Ведь ты же помнишь, как об этом писали в газете? Ведь ты это помнишь?..

– Помню...

– Вот видишь, ты сама все помнишь! И не только в газете... А наша школьная линейка, первого сентября?.. Ведь это же было так празднично, так трогательно, так... Эти флаги, эти лица, эта тишина?..

– Я помню,– сказала Рита, у которой уже туманилось, кружилось в голове. – Я все помню, но ведь, Теренция Павловна...

– Нет, нет, ни слова больше, девочка моя! Ни слова, ни слова больше!.. Конечно, я понимаю, все, абсолютно все могут ошибаться, и я могу ошибиться, и ты можешь ошибиться, и кто, кто только не может ошибиться!.. Но ведь если все могут ошибиться, то и ты, и ты можешь?.. Ведь ты можешь ошибиться?..

– Могу...– сказала Рита. Она видела уже Теренцию Павловну как бы сквозь мутную пелену, и эта пелена то сгущалась, наползая на саму Риту, то редела, и тогда сквозь нее проступали черные, огромные, вибрирующие от страха зрачки.

– Но если ты сама все понимаешь, не будем больше об этом говорить! Я очень тебя прошу!..

И Рита с отчаянием увидела, что напрасно искала у Теренции Павловны поддержки... Но она была сообразительной девочкой! Она знала теперь, у кого эту поддержку надо искать!..

...Андрей Владимирович Рюриков дослушал ее до конца, не перебивая, и тут она вполне оправилась после разговора с Теренцией Павловной – сумятица в душе ее улеглась, и Рита дала волю своим чувствам! С первого же мгновения, с того мгновения, как она упомянула о Платоне и об истине, которая дороже дружбы – ей очень кстати пришло это на ум, о Платоне и об истине – у нее дрогнули ноздри и они продолжали дрожать все время, пока она говорила,– а она знала, какое это производит впечатление – когда вздрагивают ноздри, и пламенеет взгляд, и на лбу, как бы от ветра, бьется завитая в колечко прядка волос... Кроме того, она знала, что Рюриков – маленький, угрюмый, бескомпромиссный Рюриков – был добр, был отзывчив, но малейшая ложь выводила его из себя. Тогда он вспыхивал, он гремел, а глаза его метали смертельные молнии!.. Она обычно страшилась этих молний, но на этот раз с нетерпением ждала, когда они засверкают, тем более, что дело происходило в кабинете истории, увешанном картами, схемами знаменитых сражений, хронологическими таблицами, портретами великих людей. Все это придавало ее словам особую значительность.

Однако вот что случилось дальше.

Не только Рите Гончаровой, но и всем читателям нашей повести тоже известно, как был нетерпим Андрей Владимирович ко лжи, как никому, ни в каких обстоятельствах не мог он простить самую маленькую, самую никчемную ложь... Но то, о чем говорила Рита, была не маленькая, а поистине чудовищная ложь, столь чудовищная, что Андрей Владимирович был совершенно неспособен даже предположить ее возможность...

И он сказал, походив по кабинету, подумав, чувствуя, по обыкновению, неловкость за свои жестокие слова,– и вместе с тем он сказал, честно и прямо, как всегда беседовал с учениками:

– В любом событии,– сказал он,– каков бы ни был его масштаб, мы должны различать объективные и субъективные моменты. В этом смысле мы обязаны отделить то, что произошло в связи с Таней Ларионовой, от самой Тани Ларионовой. Мне кажется ненужной и даже вредной вся шумиха, которая вокруг нее возникла, и если бы вы протестовали против этого, я с вами был бы полностью согласен. Однако вы говорите о самой Тане Ларионовой – и тут я, к сожалению, не могу с вами согласиться. Вы подвергаете сомнению правдоподобность ее поступка, для меня же он – только лишнее подтверждение закономерности. Я убежден, что и вы, и все ваши товарищи, друзья и подруги способны бескорыстно помочь, спасти, а если потребуется – и пожертвовать собой во имя жизни другого человека. Надеюсь, вы не станете мне возражать. Но если так, если на это способны остальные, почему вы вправе думать иначе о Тане Ларионовой?.. Могла или не могла она совершить свой поступок? Могла или не могла?.. Вот в чем вопрос, остальное – детали...– (Тут Рита хотела что-то возразить или объяснить, но Рюриков поднял руку: он не любил перебивать, но и не терпел, чтобы его перебивали.) – Да,– повторил он настойчиво,– детали! Потому что, не подозревая, возможно, этого, вы подошли к узловому вопросу для мыслителей любых эпох. И я должен заявить, что придерживаюсь убеждения, что человек по природе добр, справедлив и стремится к общему благу! Что же до вашей гипотезы, то она не нова и, к сожалению, имеет своих предшественников и сторонников. Они утверждают– не будем разбираться в причинах, что человек, по самой своей сути зол, подл и эгоистичен. Что он – чудовище. Что благородство – только маска, которой он скрывает свои пороки!.. Вы желаете убедить меня в этом?.. Напрасно!..

Не станем приводить здесь всего, что говорил Рюриков, так как почти уверены, что он адресовался не только к Рите Гончаровой, и даже главным образом не к ней...

Но Рита... Рита была оскорблена, была уязвлена в самое сердце. Она бежала домой, не вытирая слез, которые выдувал из ее глаз ветер. Нет, не ей, не ей было объяснять, что-такое ложь... Она не была святошей, но почему же, почему – раньше, когда случалось ей лгать – ей верили, а теперь, когда она говорила правду,– ей не верят?.. Почему?..

Так, незаметно для себя, Рита Гончарова приобщилась к высокому сонму страждущих истины – то был первый день ее тернистого пути...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
в которой Эраст Георгиевич начинает испытывать беспокойство

Назавтра Рита – ей больше ничего не оставалось делать – отправилась к Эрасту Георгиевичу.

Следует прямо и недвусмысленно заявить, что Эраст Георгиевич, разумеется, не верил в черную магию, а верил в передовую науку. То есть он до такой степени верил в передовую науку, что ему и в голову не приходило в чем-то таком сомневаться. Но убеждения, не закаленные в горниле сомнений, в иных случаях проявляют необычайную хрупкость, это во-первых. Во-вторых, как для многих интеллигентных людей с гуманитарным образованием, понятие науки ассоциировалось для него с паровой машиной Уатта, в остальном же, скажем, в области генетики, бионики или теории элементарных частиц сколько-нибудь явной границы между научными фактами и мистикой для Эраста Георгиевича не существовало. Но до сих пор это мало тревожило Эраста Георгиевича, в своей повседневной деятельности он оказывался равно непричастным как к миру загадочных нейтрино и мю-мезонов, так и к миру более таинственных инкубов и суккубов. Таким образом, ничто не угрожало ему, ничто не мешало сохранять во всей чистоте и целостности научное мировоззрение – до самого последнего времени.

До самого последнего времени, сказали мы, и это не случайная обмолвка. Потому что КВН, о котором уже знает читатель, как бы пробил тонкую корку, и вдруг девятый «Б» превратился в некий гейзер, ударивший в хрустальное небо школы № 13 ядовито шипящими парами нелепых слухов и суеверий.

Мало того, среди младшеклассников, мыслящих мир в строгих традициях стихийных материалистов, распространилась весть о колдуне, якобы появившемся в девятом «Б», и они бегали на переменках смотреть на Женю Горожанкина, своей внешностью, впрочем, тут же их разочаровывавшего – мало этого! Вспомнилась полузабытая уже странная история с девятым «Б», которая произошла в начале учебного года и, несмотря на вмешательство самого Эраста Георгиевича, так и не получила ясного истолкования. Многие учителя, особенно учительницы, утверждали теперь, что именно в девятом «Б» им трудно бывало проводить уроки, что именно здесь чаще всего они теряли внезапно стройную мысль, сбивались, ощущали беспричинное раздражение. Теперь многое, прежде не находившее объяснения, сделалось понятным – например, как это могло случиться, что однажды на географии, в совершенно безветренный – в том-то и суть, что в совершенно безветренный!– день вдруг распахнулась фрамуга и из нее посыпались стекла...

В том, что между фрамугой, расколотым стеклом и Женей Горожанкиным существует какая-то связь, убежден был, собственно, лишь завхоз Вдовицын, однако, убежден неколебимо. Заметим, вскользь, что после происшествия с портретом роль Вдовицына в школе очень повысилась, и кабинет завуча по воспитанию, где Вдовицын проводил дознание, так и остался в его распоряжении. В этот кабинет он и вызвал Горожанкина, но тот себя держал дерзко и ни в чем не сознавался, все отрицал – что и было доложено Эрасту Георгиевичу.

К чести Эраста Георгиевича признаем, что он этим беспокойным и невероятным слухам никакого значения не придавал. Он был в те дни бодр, энергичен, деловит, он вел школу к процветанию и для всего коллектива старался служить примером и образцом. Он попытался устыдить подверженных ненаучным предрассудкам педагогов. Он даже ссылался на статью в одной газете, где про телепатию все было сказано просто и четко. Кое-кто, однако, ему возражал, особенно Клавдия Васильевна Камерон,– в том смысле, что когда-то столь же просто и четко писали про кибернетику, а нынче даже дети монтируют роботов на полупроводниках. Эраст Георгиевич в ответ посмеивался, переводя разговор на шутливый тон и пеняя на занятость, которая мешает ему углубиться в современные научно-естественные проблемы.

И вот наступил момент, когда эти проблемы возбудили в нем нетерпеливый, просто-таки жгучий интерес, когда вдруг они его коснулись... Нет, какое уж там – коснулись!

Когда они вдруг нахлынули, нагрянули, наперли на него когда они вдруг его почти сбили с ног, когда вдруг от них стало зависеть... зависеть... Но не будем забегать вперед.

Не будем забегать вперед, потому что последующие события приобретают такую стремительность, что наше единственное желание – не отстать от них, а не то что пытаться их опередить.

И мы поэтому лишь едва-едва, мимоходом, упомянем о разговоре Эраста Георгиевича с Ритой Гончаровой, потому что для дальнейших событий эта встреча ничуть не важна, ею и завершаются для Риты Гончаровой поиски истины, дальше она будет всю жизнь вспоминать, как она пыталась найти, добиться истины и справедливости, и как она их не добилась, и это послужит ей для оправдания многих поступков, но нам-то все это не любопытно и скучно.

Но если мы все-таки упомянем о ее разговоре с Эрастом Георгиевичем, то по совершенно иной причине.

Как догадывается и сам читатель, Эраст Георгиевич, несмотря ни на что, не забыл о Танином признании, о тайне, известной, как он полагал, только им двоим... Правда, он совершенно поглощен был делами, куда более важными, чем любые тайны, которые чуть не на каждом шагу возникают у легкомысленных девчонок Таниного возраста; но тайна была, она иногда покалывала, как заноза, начинала ныть, как больной зуб, и он надеялся, что заноза зарастет сама собой, а зуб перестанет болеть, если о нем поменьше думать, поменьше к нему прикасаться.

И теперь Рита прикоснулась к этому зубу так осторожно, так бережно, что ей мог бы позавидовать опытный стоматолог.

Уже располагая небольшим навыком в борьбе за истину и справедливость, Рита начала не с Тани Ларионовой – ведь она говорила теперь не с Машей Лагутиной или там еще с кем-нибудь, а с Эрастом Георгиевичем, директором школы. И она начала со школы, с того, что в этой, руководимой им школе, она проучилась почти девять лет, и здесь ее научили писать буквы, здесь ее научили складывать, вычитать, умножать и делить, здесь ее научили всему, что она знает, и она всем, всем обязана родной своей школе. И несмотря на активное участие в воскресниках по сбору металлолома, несмотря на участие в различных других мероприятиях, она чувствует себя в неоплатном долгу перед своей школой. И поэтому она решилась прийти и Эрасту Георгиевичу, после тяжелых раздумий, после колебаний и сомнений...

Эраст Георгиевич выслушал Риту – точнее, не выслушал, не дослушал ее до конца, с него, казалось, достаточно и того, что он услышал – и он не стал ни возражать ей, ни... Наоборот, наоборот!..

Он улыбнулся. Он посмотрел на Риту чистым, светлым, прозрачным взглядом – на нее, на ее брови... И Рита опустила глаза. У нее мгновенно вылетели из головы слова, которые она была намерена еще произнести. Она опустила глаза, и поэтому не видела, как яростно вспыхнуло его лицо – короткой, слепящей вспышкой. Но жар от нее Рита ощутила всем телом...

Итак, Эраст Георгиевич улыбнулся и даже потер руки. Он сказал, что это прекрасно – то, что пришла она именно к нему, не говоря уже о побуждениях, которые сами по себе... так возвышенны!..– Он дважды повторил это слово.– И завтра же, без промедления,– сказал он,– завтра же утром, до уроков, он распорядится выстроить всю школу, с первого по десятый класс, и Рита – да, Рита Гончарова выйдет на середину и расскажет все, что она сейчас ему рассказала – всей школе!..

Рита не ожидала... Такой готовности... Такой внезапности... Она представила себе, как стоит перед школой – и рассказывает... О чем же? О подслушанном разговоре?..

– Но...

– Да, да, так мы и поступим!– говорил Эраст Георгиевич, не давая ей опомниться, прийти в себя.

– Но если...

– Что?

Она не могла ответить, не могла произнести ни слова. Она не могла бы даже толком объяснить, чем вызван был ее испуг. Она сидела, не в силах шевельнуться, придавленная, прижатая к стулу, приросшая к его сиденью, к спинке – беспомощная под ясным, светлым взглядом Эраста Георгиевича,– взглядом, который временами, как солнечный луч на изломе линзы, вдруг начинал слоиться многоцветным спектром...

– Да, конечно,– говорил Эраст Георгиевич,– конечно, тут есть известный риск, что вам не поверят, потребуют доказательств, и очень веских... И если вы не сумеете убедить всех в своей правоте – тогда позор ляжет не на Ларионову, а на вас! Так что риск, не стану скрывать, огромный. Но вы готовы?.. Ради истины, ради школы, которую вы так любите – вы ведь готовы и на такой риск?..

Раньше Рита полагала, что для полного торжеств истины довольно ее провозгласить,– оказалось, что за нее надо бороться, надо рисковать... Она смешалась, отступила. Она пожалела, что вошла в этот кабинет и затеяла этот разговор. И напоследок Эраст Георгиевич, снисходя к ее состоянию и отлично его понимая, перевел разговор на другую тему, как бы совершенно забыв, с чем она к нему явилась...

Он принялся расспрашивать Риту обо всяких пустяках, а кстати, наперед посмеиваясь и забавляясь – о Жене Горожанкине, в связи с недавним КВН, о котором до него дошли кое-какие слухи.

И что же?.. Рита вполне серьезно отвечала, что Женя Горожанкин – человек замечательный, что он действительно умеет читать чужие мысли, и это может подтвердить сам Андрей Владимирович.

– Однако,– сказала она,– Горожанкин слишком доверчив, слишком неразборчив и очень поддается дурным влияниям. Эраст Георгиевич может вспомнить, как был сорван в девятом «Б» урок литературы и кто тогда защищал Женю Горожанкина...

– Да, – сказал Эраст Георгиевич,– я что-то такое, припоминаю...– Но если эти детали его мало интересовали, его заинтересовало то, что Рита Гончарова говорила о странных способностях Жени Горожанкина не предположительно хотя бы, а как о факте, абсолютно достоверном, непоколебимом, прочном факте...

А дальше Эраст Георгиевич с нарастающим раздражением услышал совершенно уж нелепый, дикий какой-то бред, будто бы Горожанкин умеет не только читать чужие мысли, но и управлять чужой волей... А что до чтения мыслей, то он хочет обучить этому искусству всех ребят...

Эраст Георгиевич почувствовал значительное облегчение, когда за Ритой закрылась дверь.

«Телепатия!..– подумал он.– Черт знает, что такое!.. Мистика!.. Хиромантия!.. Черная магия!.. И где?.. У меня в школе!..» Он походил немного по кабинету, чтобы успокоиться, и так как Эраст Георгиевич абсолютно не верил в черную магию, а верил в передовую науку, это. удалось ему довольно быстро. Вскоре он сам уже посмеивался над той несуразицей, которую только что услышал от Риты, и чтобы совсем отвлечься, вернулся к началу их разговора, то есть к Тане Ларионовой.

Тут он сравнил невольно Риту и Таню Ларионову и ощутил неожиданную симпатию к девушке, которая так бесстрашно призналась ему во всем... Он подумал, что защитил и, пожалуй, спас ее сегодня, и эта мысль доставила ему неожиданное удовольствие...

Потом он присел к столу, пододвинул к себе перекидной календарь и беглым косым почерком набросал:

«1. Обратить внимание биологов, химиков, физиков...

 2. Организовать лекции и беседы – против антинаучных предрассудков (особенно в 9 «Б»!).

 3. В индивидуальном порядке заняться Горожанкиным.

Поручить...»

Он стал думать, кому поручить, в индивидуальном порядке, Женю Горожанкина: перо его задержалось в воздухе, продолжая по инерции совершать короткие энергичные зигзаги, и задержалось бы, вероятно, ненадолго... Но, по-трепетав в воздухе, оно вдруг опустилось, повисло над столом и улеглось рядом с перекидным календарем: в кабинете появился... не кто иной, как сам Женя Горожанкин.

Разумеется, это было простым совпадением, но, тем не менее, пробел, который следовал в пункте номер три за словом «поручить», так и остался незаполненным.

И не успел Эраст Георгиевич сказать себе, что это, конечно же, простое и забавное совпадение, не успел он подумать, что появление Горожанкина очень кстати, теперь он сам, никому не перепоручая, поговорит с Горожанкиным, не успел он произнести вслух, что очень рад приходу Горожанкина, что давно собирался его пригласить к себе, но дела... дела... Короче, не успело все это произойти, как Женя сидел уже напротив директора, на том самом стуле, где до него сидела Рита, и смотрел на Эраста Георгиевича неотрывным, протяжным взглядом.

То есть, понятно, он, как всегда, был безупречно вежлив, он постучался в дверь перед тем, как войти, хотя, возможно, Эраст Георгиевич, занятый пометами в календаре, этого не расслышал; он подождал, пока Эраст Георгиевич сам пригласит его сесть, и только тогда попросил обсудить с ним одно чрезвычайно важное предложение. Однако Эрасту Георгиевичу, то ли под влиянием рассказа Риты Гончаровой, то ли по каким-то другим причинам, не беремся судить, показалось, что и поспешное приглашение сесть, и еще более поспешные слова о том, как рад он приходу Жени Горожанкина, и неуместное уж вовсе в разговоре с учеником, какое-то извиняющееся упоминание о делах – что все это вырвалось у него само собой, как-то помимо воли...

Внешне, однако, был он вполне спокоен, держался чуть покровительственно, чуть снисходительно, с юмором, как того и требовали обстоятельства.

Он спросил, правда ли то, что Женя читает мысли, внушает волю и т. п., и что, якобы, ему удалось убедить в этом не только ребят, но и самого Андрея Владимировича.

Женя с полной серьезностью отвечал, что все это правда, и тут же, не откладывая, перешел к делу.

Он сказал, что не собирается хранить свое умение в секрете, как цирковые фокусники или гипнотизеры, выступающие на эстраде. Он хотел бы научить всех желающих – пользоваться способностями, заложенными в них самой природой. А так как у многих ребят такое желание имеется, то он и просит разрешения организовать в школе специальное общество, а руководство доверить ему.

Эраст Георгиевич крайне редко выходил из себя, но иногда все-таки выходил.

Он вдруг ударил кулаком по столу и крикнул, что больше не намерен слушать всю эту чушь, не намерен выносить всю эту абракадабру, не намерен позволять морочить – ни себя, ни других!.. Это уж просто... просто черт знает что такое!..