Текст книги "Грустная история со счастливым концом"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

ВО

МНОГОМ

МАЛОПРАВДОПОДОБНАЯ,

А

КОЕ В ЧЕМ

И

ЯВНО

ФАНТАСТИЧЕСКАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой повествуется о событиях как будто и не слишком значительных

Наверное, именно так начинали все известные человечеству обманщики, авантюристы и даже преступники: Таня Ларионова не думала, до самого последнего мгновения не думала, что бросит в почтовый ящик это письмо, И лишь когда в узкой прорези мелькнул дразнящим язычком угол конверта, она опомнилась – и поняла, что погибла!..

А произошло все так.

Настали летние каникулы, и Таня, впервые совершенно самостоятельно, как, впрочем, и полагается почти взрослой четырнадцатилетней девочке, ехала в город, где жила ее тетя. Всю дорогу Таня лежала на верхней полке, грызла горькие-прегорькие, каленые-перекаленные семечки, десять копеек стакан, и, выражаясь устарелым слогом, по иронии судьбы читала роман Достоевского «Преступление и наказание».

Нам кажется, однако, что Достоевский тут ни при чем: последующие события могли развернуться и в том случае, если бы Таня читала не Достоевского, а, скажем, Чарльза Диккенса или даже сказки братьев Гримм. Тем более смешно винить в чем-то Танину школу или ее учительницу, Теренцию Павловну, которая перед каникулами продиктовала восьмому «Б» список обязательной литературы, назвав при этом и Федора Михайловича Достоевского. Да и подозревала ли Теренция Павловна, что Таня всерьез отнесется к этому списку?..

Но Таню Ларионову всегда отличали неожиданные поступки. Она взяла с собой в дорогу знаменитый роман, хотя не любила следовать никаким правилам и указаниям и, например, считала ниже собственного достоинства ходить на фильмы для детей до шестнадцати лет. Она вообще кое-что могла себе позволить в жизни, так как ее мама работала билетершей в кинотеатре «Орбита».

Итак, лежа на верхней полке, Таня с увлечением читала «Преступление и наказание» и была совершенно счастлива, таким счастливым бывает человек только в самом начале долгих летних каникул. Ей не мешали – ни проводница, которая все утро усердно гудела пылесосом, похожим им небольшую глобальную ракету, ни соседи по купе – хрупкая, прозрачная старушка и ее внук в синей матроске, белых туфельках и бескозырке с надписью «Варяг». Малыш бегал по вагону, стрелял откидными сиденьями и выгребал из карманов на колени бабушке то ванильные сухарики, то шоколадки, то кружочки копченой колбасы – все, чем угощали его окрестные пассажиры. Бабушка сердилась и шлепала чересчур шустрого внука по коротким штанишкам, доводя его до немыслимого рева. В конце концов она утомилась, выдохлась, прилегла и стала слушать репортаж о футбольном матче, а чтобы не упустить слабым слухом чего-нибудь важного, попросила Таню включить репродуктор погромче. Однако и это не мешало Тане. И чем больше углублялась она в трагические переживания Раскольникова, тем сильнее наслаждалась ощущением собственного душевного покоя и безмятежности.

Впрочем, кое-что мешало ей все-таки чувствовать себя абсолютно счастливой. Она забыла дома голубую ленточку, которая очень шла к ее искристым рыжим волосам. Но Таня надеялась на какой-нибудь станции купить такую же.

Однако ей не везло, подходящей ленточки все не встречалось. На какой-то станции в галантерейном киоске продавались ленточки любых цветов, кроме голубого, и Таня от расстройства купила две порции мороженого «Ленинградское» – испытанный прием для восстановления внутреннего равновесия.

Доедая вторую порцию «Ленинградского», Таня заметила поблизости мальчугана в матроске. Неизвестно, каким образом он очутился на перроне и разгуливал один, интересуясь преимущественно по-египетски монументальными урнами, правда, изваянными из третьесортного цемента, но таящими немало поразительних находок.

Ударил привокзальный колокол. Таня подхватила любознательного морехода под мышки и потащила в вагон. Малыш брыкался, вырывался и даже кусался, вдобавок у самой подножки с него, слетела бескозырка с надписью «Варяг». Таня едва-едва успела подобрать ее и заскочить и тамбур, как поезд тронулся.

Только потом, когда Таня доставила малыша к бабушке, выяснилось, что на нем нет одной туфельки. Вероятно, в суматохе она расстегнулась, упала и осталась на перроне. Но до туфельки ли тут было?..

«Варяг» завывал, как сирена корабля, терпящего бедствие в открытом море; в купе битком набились его знакомые и просто сочувствующие; бабка, со сна бледная, перепуганная, безмолвно сносила все упреки и трясущейся рукой пыталась затолкнуть внуку в рот ложку с малиновым джемом.

И тут, как обычно в подобных ситуациях, все принялись вспоминать ужасные случаи, когда с детьми происходили разные кошмарные несчастья; все принялись рассуждать – а вдруг бы ребенок отстал от поезда или, того хуже, попал под колеса!.. При этом все так шумели, что голос малыша потерялся в общем гаме, а Тане снова и снова пришлось повторять, как она ела мороженое, да, «Ленинградское», две порции, и увидела мальчишку, и что произошло потом, и ей было даже смешно – все смотрели на нее так, будто она совершила подвиг, старушка тоже охала, ахала, но при этом нет-нет да и посматривала туда, где полагалось быть белой туфельке: как будто Таня была виновата, что не заметила, как слетела эта злополучная туфелька!..

И когда Таня повторила в пятый или шестой раз свою историю, ей пришло в голову – то ли чтоб как-то оправдаться перед старушкой, то ли просто потому, что ну невозможно же, согласитесь, твердить столько раз одно и то же слово в слово – ей пришло в голову прибавить, что невдалеке уже сигналил паровоз, и тут-то она и сняла мальчика с рельсов. Эта маленькая подробность произвела такое впечатление, словно все только и ждали, чтобы появился паровоз, и заранее знали, что он непременно появится, и даже обрадовались, что вот, наконец, он появился. А бабка после этого и думать забыла про туфельку – кто-то принес пузырек с кардиомином и отсчитал ей двадцать пять капель. Таня же забралась к себе на полку, повернулась к стенке и прикусила палец, чтобы не расхохотаться.

Но потом она даже пожалела, что так все обошлось, уж слишком благополучно, что ей не довелось и вправду избавить мальчугана от какой-нибудь жуткой опасности... Тут ей представилось, как это могло бы произойти: кишит народом перрон, все бегут, мечутся, посадка, никому нет дела до мальчика, который слез с платформы и прыгает на одной ножке по шпалам. И тут откуда ни возьмись паровоз. Таня бросается вперед, хватает малыша, прямо из облака пара, и под всеобщий вопль ужаса и восторга выскакивает на платформу. На рельсе остается только белая детская туфелька, и на нее надвигаются огромные черные колеса...

Что потом?.. Потом про Таню пишут в газете... Кто-то из очевидцев, или сама бабка (это куда трогательней!) выводит буквы дрожащей рукой, корявым старческим почерком... Непременно – корявым и старческим: «Дорогая редакция! Пишет вам бабушка того самого мальчика, которого спасла от верной гибели ученица школы № 13 Ларионова Татьяна...» Потом...

Вырвав листок из тетрадки, которую мама положила в ее чемодан (тетрадку с конвертом не забыла, а ленточку забыла!), Таня сочиняет письмо. Забавно вообразить, как это случилось бы на самом деле, недаром Таня уже два года занимается в драмкружке... Кляксы – в начале и в конце – придают письму такую убедительность, что самой Тане становится боязно за девочку, которая вырвала из-под колес глупого малыша. И белая туфелька... Маленькая туфелька с пуговкой... На нее накатывает свирепая, рыгающая паром громада... Таня так явственно видит перед собой чту маленькую белую туфельку, что адрес на конверте она надписывает уже сквозь слезы.

И вот письмо готово, заклеено. Письмо, которое никуда не пойдет... Внизу все давно разбрелись, и старушка потчует своего буйного внука консервированным компотом, а Таня только добралась до самого главного: газета со статьей и портретом – в школе... Голубая ленточка... Выразительные и слегка загадочные глаза... Как у Жанны Прохоренко или у Одри Хепборн... Почти... «Как, это Ларионова?.. Наша Танька?.. Та самая? Да, да, та самая! Та самая, которая хлопает ушами на физике, ненавидит химию, и тянет весь класс вниз, и тянет всю школу вниз, и тянет еще что-то вниз, и пререкается, и задирается, и просыпает первые уроки, и бегает на последние сеансы... Но теперь... О, теперь!.. «Молодец, Таня! – слышит она отовсюду.– Мы кое в чем ошибались, прости нас!..» Но и это еще не самое главное, нет! Главное – это когда она задерживается в школе по какой-то причине и к ней подходит величайший гений школы № 13, Всесторонне Развитая Личность – Женя Горожанкин... Он первый подойдет и сознается, глядя, как всегда, прямо в лицо: «Таня, – скажет он, – я был круглым дебилом», – так скажет Женя Горожанкин, не «дураком», а «дебилом».– «Я был круглым дебилом,—скажет он.– Я приставал к тебе с этой самой машиной Тьюринга, и не замечал, что ты... Давай будем снова друзьями.» «Нет,– отлетит она и рассмеется печальным и горьким смехом.– Нет, Женя, теперь поздно... Вот раньше... Но раньше ты не замечал меня... Ты не видел, что главное в человеке – душа, сердце... А если бы я никого не спасала?.. Никакого мальчика?..»

Но в этом месте Таня вдруг спохватилась. Ведь и вправду никого она не спасала, все она выдумала, все, все! Ей стало грустно. Почему она родилась такой невезучей? Почему с другими случаются всякие происшествия, а с ней – нет? Ведь могло бы, могло бы и с ней хоть раз случиться такое на самом деле!..

На первой же остановке она вновь побежала разыскивать голубую ленточку, но опять ей не повезло («как всегда», – подумала она, стоя перед галантерейным киоском, закрытым на обед), и остаток времени ходила вдоль перрона, продолжая мысленно свой серьезный и значительный разговор с Женей Горожанкиным. И он мог бы вполне состояться, если бы... Но тут начиналась такая цепочка всяческих «если бы», что становилось ясно: подобный разговор не произойдет никогда.

Прежде всего, для такого разговора нужна газета со статьей, а чтобы она появилась, редактор должен получить письмо... Но письмо было у нее в руке, вернее – заложено в книжке, которую она держала в руке... И рядом, на углу вокзального здания, на желтой, свежевыкрашенной стене, висел синий почтовый ящик. Самый обыкновенный почтовый ящик с поблекшей надписью: «Выемка корреспонденции производится каждый час круглосуточно».

– Круглосуточно,– автоматически повторила Таня.– Круглосуточно...

И тут произошло то, что никак не объяснить с точки зрения логики и здравого смысла, во всяком случае не объяснить до конца.

Она подошла к почтовому ящику – подумала о Жене – посмотрела на конверт, на ящик – и попыталась представить, что случилось бы с нею, брось она в узенькую черную прорезь это письмо. Она даже, чтобы лучше себе это все представить, поднесла конверт к щелке и вложила в нее, крепко стиснув уголок в потных кончиках пальцев... Она чувствовала себя в тот момент так же, как если бы примеряла перед зеркалом новое платье, зная, что оно чужое и никогда не сможет ей принадлежать...

Но тут громко ударил станционный колокол – Таня вздрогнула – и конверт сам собой выскользнул из ее пальцев. Только уголок мелькнул и исчез, будто никакого письма и не было.

Таня не сразу сообразила, что произошло непоправимое.

Она попробовала заглянуть в щелку, но ничего не увидела. Она попыталась протиснуть внутрь палец, но только покарябалась о железо. Она побежала к поезду, но тут же вернулась и в полной растерянности остановилась перед ящиком.

Колокол ударил дважды, и состав медленно тронулся.

Таня в отчаянии забарабанила по ящику кулаком, оглянулась и кинулась догонять свой вагон...

ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой всеми владеют самые лучшие намерения

В конце августа Нора Гай получила первое ответственное редакционное задание.

На летучке обсуждался номер, посвященный новому учебному году. Завотделом культуры и быта предложил свой план: передовая «Здравствуй, школа!», фотоэтюд «Прощай, лето!» и обобщающая статья завгороно.

Всем стало скучно.

– У вас потрясающая фантазия, Титаренко,– сказал редактор. Он только вернулся из отпуска, был полон свежих сил и черноморского юмора.– Значит, «Здравствуй, школа!» и «Прощай, лето!»... А больше вы ничего не придумали?

– Еще статья завгороно,– напомнил Титаренко.– По-моему, как раз что требуется. Каждый год даем.

В отличие от редактора, он еще только собирался в отпуск...

Редактор пощелкал затвором двенадцатицветной шариковой авторучки.

– Скажите, Титаренко, вы когда-нибудь были школьником?

– А как же,– сказал Титаренко.– Я и университет закончил. Правда, заочно.

– Нет,– сказал редактор,– я не о том... Вас когда-нибудь выставляли из класса?

– То есть как?..

– А так. Ну, за болтовню на уроке, за подсказку? За то, например, что вы приволокли с собой дохлую крысу?

– Это правда,– сказал Титаренко, теряясь,– я и в самом деле когда-то принес в школу дохлую крысу... – Он

– Жаль, что давно,– сказал редактор.– А я однажды привел в класс чистопородного бульдога, правда, в наморднике, но наша немка не разобрала, что на нем намордник...

Тут все стали наперебой вспоминать собственные школьные проделки.

– Вот видите, Титаренко,– сказал редактор, когда поток веселых и легкомысленных воспоминаний стал мелеть,– надо быть ближе к действительности. Все мы был детьми, почаще думайте об этом, когда готовите материалы.

– Но,– возразил Титаренко,– но не станем же мы в первосентябрьском номере писать о крысах или там о бульдогах... Мы обязаны воспитывать молодежь на положительных примерах.

– Вот и поищите их в жизни,– сказал редактор и снова защелкал авторучкой.– Поищите их в жизни, среди т самых мальчишек и девчонок, которые придут в школы первого сентября. И напишите, чтобы тут было все: и лирика и пафос, и романтика, и героика, если хотите... У вас есть на примете какая-нибудь тема?

– Пока нет,– обиженно сказал Титаренко.– Но можно написать об астрономическом обществе из пятой школы.

– Уже писали!– зашумели вокруг.– «Наши пулковцы», «Открыватели новых планет»!.. А общество заглохло еще в прошлом году!...

– Вот и хорошо,– сказал Титаренко.– Поможем возродить былую славу...

– Да,– сказал редактор,– конечно...– Он так долго пристально смотрел на заведующего отделом, что всем сделалось неловко за Титаренко. И все бросились его выручать, стали подсказывать темы, и чего только тут не было – и «маршрутами отцов», и «глазами детей», и походы юных альпинистов, и молодежные трудовые лагеря, и «комсомольская копилка», и масса, масса всяческих других интересных и увлекательных тем, но неожиданно выручила Титаренко Нора Гай, студентка журфака, которая проходила в редакции учебную практику.

Настоящее имя Норы Гай было Элеонора Попугаева. Усилиями всей редакции для нее сочинили псевдоним, и не какой-нибудь, а даже с известным налетом артистизма. Беда лишь в том, что за месяц практики он появился в городской газете лишь два раза, и то под малозначительными информашками. Остальное время Нора Гай отвечала на стихи и обрабатывала письма. Разумеется, ей не терпелось сделать какой-то большой, проблемный материал, который бы вызвал отклики, о котором бы заговорили... Однако кроме пары информашек, подклеенных ею, правда, в специальную тетрадь, Нора еще ничего не опубликовала, а как это часто случается с близорукими некрасивыми девушками, которые носят очки и постоянно ищут косметические средства, чтобы свести с лица густые веснушки, Нора страдала от застенчивости и никогда бы не решилась выразить вслух свои притязания.

Но тут, под влиянием жалости к Титаренко, в чьем отделе она работала, Нора Гай подняла руку (точь-в-точь, как делала это на учебных семинарах) и с внезапной отчаянной решимостью попросила слова.

Не известно, какая судьба постигла бы письмо с двумя чернильными кляксами, если бы не Нора. Оно лежало в отделе рядом с другими письмами, в которых авторы благодарили шоферов такси, вернувших забытый зонтик или сумочку: такие письма направлялись по месту работы для скромного служебного поощрения за добросовестно исполненный долг.

Однако то ли сейчас все сосредоточились на поиске яркого, волнующего материала, то ли Нора Гай так убедительно, вдохновенно повторяла «вы только представьте», и так при этом встряхивала головой, что на ее порозовевшем носике подскакивали продолговатые супермодные очки, купленные перед самой практикой, но все, во главе с редактором, облегченно вздохнули, почувствовав, что тема найдена, и какая, настоящий гвоздь номера!..

– Отлично, – сказал редактор. – Снимаем статью завгороно. Попытаемся хоть раз обойтись без такой статьи. Вместо нее заводим рубрику: «Герои среди нас» или «В жизни всегда есть место подвигам», что-нибудь в этом духе. В размерах не ограничиваю. Четыреста строк. Пятьсот строк. Чем вы сейчас заняты?

– Сижу на письмах... – сказала Нора, еще не веря своей удаче.

– Все отложите. На три дня. Проверить факты... У вас это должно получиться...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой Женя Горожанкин вступает в связь с таинственными силами природы

Теперь самое время рассказать о Жене Горожанкине с одной стороны, чтобы не утомлять читателя описанинием переживаний Норы Гай, вполне понятных и естественных в такой момент, а с другой – потому, что Жене Горожанкину придется играть куда более значительную роль в нашей истории. И еще потому, что пока Нора Гай разыскивает школу, где учится Таня Ларионова, с Женей начал происходить события непонятные и даже неестественные.

Впрочем, говоря точнее, не вполне понятные, но, видимо, вполне естественные, иначе они вообще не могли бы произойти.

Так вот, несколько слов о Жене Горожанкине. Женя Горожанкин и сам был странным, удивительным человеком. Я даже опасаюсь, что читатели мне не поверят и скажут, что я его выдумал. Конечно, я мог бы ответить известным афоризмом Вольтера, но считаю это излишним: Женю Горожанкина не надо выдумывать, потому что он существует. И не как-то там абстрактно и умозрительно существует, а часто заходит ко мне, чтобы помочь преодолеть недостатки моего однобокого гуманитарного образования. Но от этого не становится ни менее странным, ни менее удивительным.

А странного и удивительного в нем много.

Ну, например. Его родители были научными работниками и не чаяли в сыне души. Он рос, как говорится, не зная невзгод и лишений старшего поколения. В десять лет ему купили велосипед, в двенадцать подарили транзистор, в четырнадцать отец, возвращаясь из командировки, привез для него такие брюки «техас», каких не видывали, без сомнения, и в самом Техасе. По всем известным правилам, Женя должен был превратиться отпетого эгоиста, нигилиста, лоботряса с надежными задатками тунеядца. Но Женя не стал ни тунеядцем, лоботрясом.

Ничуть не бывало. В упомянутых «техасах», которые месяца к месяцу делались все короче на долговязых Жениных ногах, он бегал на занятия городского физического общества, получал первые премии на математических Олимпиадах и штудировал книги, по мнению старших, недоступные его пониманию. Возможно, по тем же образцам, Женя должен был бы в результате зазнаться, занестись, начать с презрением относиться к своим товарищам, вообразить себя кем-то или чем-то, но и тут он не оправдывает ожиданий. Он никого не презирал, ни над кем не заносился. Он просто жил – не понимая, как можно жить по другому.

Вероятно, для большей убедительности следовало его изобразить по крайней мере книжным червем, эдаким чудаковатым парнем, конечно, страшно рассеянным и в очках, которые он постоянно разыскивает, забыв, что они у него на носу; но, во-первых, нельзя же всех героев подряд снабжать очками (см. Нору Гай), во-вторых, как быть, если он не носил очков, а в-третьих, он совсем не походил на этого самого книжного червя!.. Точно так же, как и его друзья, Женя танцевал и твист, и шейк, и еще что-то в том же духе, и тем не менее однажды на улице, заметив, что группа подростков, его сверстников, недостаточно уважительно разговаривает с некой незнакомой ему девочкой, он вступил с ними в драку и его, конечно, беспощадно измолотили. Правда, впоследствии оказалось, что девочка не только не нуждалась в рыцарской помощи, а, наоборот, ей очень нравилось, что на нее обратили такое пристальное внимание; правда, на прощание ребята пожали ему руку и заявили, что он смелый, отчаянный парняга, и они не прочь сойтись с ним поближе; правда, об этой нелепой истории никто бы ничего не узнал, если бы не белая рубашка, залитая кровью – а дело было днем, его, конечно, заметили... Но нет худа без добра: Женя заинтересовался гимнастикой йогов. Собственно, в те времена многие мальчишки в классе интересовались гимнастикой йогов, но согласитесь, не у каждого хватит упорства всякое утро минимум полчаса выстаивать на голове, пропускать через ноздри – сначала правую, потом левую – по кружке холодной воды и, поджав ноги, сидеть на тахте, отрешась от всего земного и вырабатывая у себя способность не дышать по три минуты. А Женя вырабатывал. И, самое странное, у него на все хватало времени, и на физику, и на йогов, и на классную стенгазету «Щелчок», которую он редактировал уже три года,

Итак, Женя Горожанкин, кроме прочего, занимался еще и гимнастикой йогов. А йоги, как известно, начинают просто – медленный вдох, медленный выдох – а потом уводят в такой туман, в такую загадочную и неправдоподобную даль, что тут не одному Жене Горожанкину трудно разобраться, несмотря на знаменитый трактат «Хатха-йога», который удалось ему с огромными усилиями раздобыть и внимательно изучить.

А где-то между вдохом-выдохом и туманной, загадочной далью, именуемой «седьмой ступенью совершенства» находятся явления, в просторечии называемые телепатическими. Эти загадочные и удивительные явления тоже интересовали Женю, особенно после того, как ему попалась книжка одного профессора. В этой книжке обстоятельно доказывалось, что никаких йогов на самом дел не существует, а существуют болтуны и обманщики; а заодно – что и телепатии не существует, и Вольфа Мессинга не существует, и еще много чего не существует, и конечно, прочитав такую книжку, Женя Горожанкин тут же заинтересовался телепатией, и когда в город приехал Вольф Мессинг, не пропустил ни одного вечера с психологическими опытами.

Но, честно говоря, на том деле и заглохло. Не то, что бы Женя остыл, просто его еще что-то увлекло, возможно, машина Тьюринга, двоичная система или письменность народа майя,– мало ли что могло его увлечь...

И вот тут-то все и началось, в этот самый день, когда Нора Гай получила свое самостоятельное задание.

Вернее, даже не в день, а в ночь, которая этому дню предшествовала. Жене в ту ночь приснилось, будто он сделался Вольфом Мессингом.

Будто бы, снилось ему, стоит он на каком-то возвышении, на эстраде, и хочет сойти в зал, а его не пускают, говорят, что люди – вон их сколько! – собрались посмотреть Вольфа Мессинга. «Но я не Мессинг,– удивляете Женя,– я Горожанкин!» Ему в ответ смеются и тащат на середину помоста. Женя пробует вырваться и вдруг видит настоящего Мессинга, знаменитого Мессинга, мастеру психологических опытов! «Вот он!»– кричит Женя, но Мессинг быстро пробирается между рядов и бочком, бочком семенит из зала. Перед выходом он оборачивается к Жене прикладывает палец к губам и исчезает. «Надо его выручить»,– думает Женя. Но как он сумеет совершить то что под силу одному Вольфу Мессингу?.. И тут появляется кто-то... девушка... девочка... на ней длинное белое платье до самого пола, все в блестках... они так искрятся и сверкают, что он не в силах разглядеть ее лица. «Ты сможешь все, что захочешь,– говорит она,– Но надо захотеть... Очень-очень... Тогда все возможно...»

Впоследствии Женя .рассказывал, что утром, после этого странного сна, он ощутил в себе странную уверенность (чтобы избежать однообразия, мы не будем больше употреблять слово «странный», иначе нам пришлось бы повторять его слишком часто), что он сумеет в точности воспроизвести все эксперименты знаменитого психолога.

Немедленно, еще до завтрака, забыв даже о зарядке по системе йогов, Женя Горожанкин приступил к проверке своих способностей. Он велел младшему братишке, Игорю, спрятать в любом уголке квартиры какой-нибудь предмет, например, мячик для хоккея, а потом взять его, т.е. Женю, за руку и сосредоточиться на мысли о мячике.

И каждый раз Женя находил спрятанный предмет, мяч или вилку, или черепашку Тортиллу, которая смиренно переносила все испытания, даже когда сообразительный Игорь заталкивал ее под подушку на маминой кровати. Однако не исключено, что он подыгрывал Жене, потому что кому из нас не хотелось бы иметь братом знаменитого фокусника.

Женя, окончательно сбитый с толку сном, а потом необычной удачей опытов, решил испытать себя на ком-нибудь еще. Он выбрал для этого Машу Лагутину, так как невозможно было представить более подходящего человека.

Маша Лагутина была самой честной девчонкой на свете. По крайней мере в этом не сомневался никто из восьмого «Б». Из-за этой честности ее уважали, побаивались и постоянно избирали на какую-нибудь ответственную должность: раньше председателем пионерского отряда, теперь – комсоргом и даже членом общешкольного комитета. И если Маша говорила кому-нибудь неприятные строгие слова, на нее не обижались, зная, что иной она быть не может, и охотно прощали ей такую слабость.

Маша Лагутина встретила Женю с длинным ножом в руке. Она только что выложила на кухонный столик хозяйственные покупки, надела весело разрисованный клеенчатый фартук и готовилась варить борщ. На столике курчавился кочан капусты, аккуратными пирамидками высились черные свеколки с мышиными хвостиками и глянцевито поблескивали уложенные рядком помидоры. Женя выбрал самый маленький.

– Соль на подоконнике,– сказала Маша,– хлеб в шкафчике... Да ты возьми помидор покрупнее...

– Нет,– сказал Женя,– мне нужен как раз такой.

И он взял Машу за руку, вынул из ее пальцев нож, вложил в ладонь помидор и попросил его спрятать.

– А я отвернусь и не буду подглядывать, даю слово,– сказал он.

– Женька,– сказала Маша, не зная, что ей делать – удивляться или возмущаться,– Женька, что за глупые шутки!.. Ты же видишь, я и так боюсь запоздать с обедом!

Но Женя заявил, что это не шутки, а эксперимент, остальное он объяснит потом.

Дальше повторилось в точности то же, что и с Игорем. Это было удивительно. Но самое удивительное заключалось в том, что Женя сам не понимал, как это ему удается.

И, разумеется, еще меньше понимала что-нибудь Маша. Она решила, что Женя ее дурачит.

Она завязывала Жене глаза посудным полотенцем. Она затягивала полотенце так, что у Жени чуть не начинала хрустеть переносица. Она заглядывала снизу и сверху, не осталось ли каких-нибудь щелок. Но все было напрасно: Женя ни единожды не ошибся. Маша рассердилась. Она сказала, что все равно – все это неправда, и пусть Женька не думает, что она такая дура, и пускай он убирается, а ей нужно готовить обед. Женя слушал ее и хохотал как ненормальный. Он хохотал ей прямо в глаза и чуть не катался по полу от смеха. Пока, наконец, не почувствовал, что сейчас Маша заплачет.

Тогда он рассказал ей про свой сон. И хотя Маша никогда не придавала значения предрассудкам, этот сон произвел на нее неожиданное впечатление. Теперь она смотрела на Женю робко и даже со страхом. А когда он сказал, что попробует, даже не беря Машу за руку, прочитать ее мысли, она тут же согласилась без всяких возражений.

Женя был уверен в своих силах, в таинственных способностях, которые дремали-дремали и проснулись в нем нынешним утром. Он уверен был в них и после того, как опыт с чтением мыслей на расстоянии не удался. Женя вспомнил, что условием чтения мыслей на расстоянии Мессинг считает не только способности экспериментатора, но и способности того, кто посылает в окружающее пространство разряды мысленных образов. Может быть, Маша просто не обладает этой способностью?

Стали думать, кто в классе имеет сильно развитое воображение, но думать пришлось недолго, потому что оба сошлись на Тане Ларионовой.

– Танька – это талант!– сказала Маша.– Она и на сцене плачет настоящими слезами! А потом три дня никак не успокоится... Она все, что угодно, вообразит!..

Маша была права, но на предложение немедленно отправиться к Тане Горожанкин вдруг замялся, возможно, у него были свои причины, а Маша загорелась и стала его уговаривать, и у нее, видимо, тоже имелись на это свои основания, и столь серьезные, что только по дороге к Тане Ларионовой она вспомнила, что так и не приготовила борщ. И тут Маша, у которой взамен воображения было необычайно развито чувство долга, побледнела, поняв, что оставит всю семью без обеда... Но и это не заставило ее повернуть назад.