Текст книги "Грустная история со счастливым концом"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Потом наступил черед герметизированных кастрюль для ускоренной варки, электрических сковородок для тушения мяса, наступил черед утюгов с терморегуляторами, пылесосов, преобразуемых в полотеры, швейных машин универсальной конструкции – все эта требовало знаний, навыков, соблюдения правил безопасности и, наконец, просто терпения, недоступного в некоторых случаях для женщин. Папа-Бобошкин уже свободно кулинарил, гладил, убирал квартиру и даже штопал и метал петли на швейной машине «Эврика», овладев тридцатью шестью операциями, на которые в умелых руках она была способна. По воскресениям же он ремонтировал домашнюю технику, так как в будни времени не хватало. Женщины-соседки, как говорится, не чаяли в нем души. Они предпочитали папу-Бобошкина всем мастерским на свете и ставили его в пример собственным мужьям.

Что же до мамы-Бобошкиной, то она, благодаря такой дружной, налаженной семейной жизни, закончила вечерний институт и сделалась научным работником. Специалисты находили у нее большие способности, ее всячески поддерживали, посылали на конференции и в командировки. Она вообще была красивой женщиной, но любила своего мужа, и в редкостные, не занятые наукой минуты стремилась побыть с ним.

Впрочем, ей стоило больших усилий повести его в театр: папа-Бобошкин сетовал на то, что не докроил платьице для младшей дочки или фартучек для старшей. На худой конец он соглашался пойти в кино. Однако на пути ноги сами заворачивали его в гастроном, в молочную, в специализированный магазин. Это ее раздражало

– Ну, неужели, неужели,– говорила она,– ты хотя бы на сегодня не можешь забыть про свои домашние заботы?..

Он покорялся и стыдливо запихивал в карман авоську. Он любил свою жену, он любовался ею, когда они вместе проходили по улице, и, сравнивая ее с собой, постоянно ощущал неловкость, тем более, что он был ниже ростом на целых полголовы.

Товарищи по работе над ним посмеивались, называли «кормящим отцом», а восьмого марта в шутку подарили передник, тот самый, в котором он теперь сидел перед Таней, но Бобошкин-старший не поддавался, храня верность идеалам юности. Кроме того, его действительно не тянули ни пивная, ни стадион, ни субботний преферанс... В особенности теперь, когда его жена уехала на три года в аспирантуру. Это был очень серьезный, ответственный шаг – и оба долго думали и решали, ехать ей или не ехать. С одной стороны – дом, дети, семья. С другой – наука, талант... Его даже пригласили в ее институт, поговорить, посоветоваться, объяснить, что он должен пойти на известные жертвы. Особенно на этом, то есть на жертвах, настаивал научный руководитель жены, он был из Москвы, но случился как раз в городе – молодой, с легкой сединкой, которая придавала его лицу мужественное и интеллектуальное выражение. Он особенно настойчиво говорил о науке и о жертвах, он говорил об этом и за столом, и на кухне, где Бобошкин-старший, в честь его прихода, готовил салат, и даже сам показал Бобошкину, как готовят салат «Люцифер» – выяснилось, что салаты – хобби молодого ученого.

Жена много плакала, собирая вещи, и все упорней твердила, что никуда не поедет, и он помогал ей укладываться и уговаривал – не зарывать талант в землю и думать не о семье, а о науке, которая в ней так нуждается. И, наконец, она ослабла, сдалась и сказала, что едет только для него, только потому, что он ее так уговаривал, иначе она бы ни за что не поехала. И она поцеловала его очень крепко на прощанье в лысеющее темя и долго махала из вагона.

Теперь она писала, что рвется домой, к нему и к детям, писала, что ужасно скучает, и присылала дефицитные стиральные порошки самого лучшего качества, прямо-таки суперкласса. Но там, в Москве, ей, видно, приходилось нелегко, писала она все реже, и начинала письма с извинений, с объяснений, что вынуждена работать напряженно, с полной отдачей сил, чтобы завершить диссертацию в срок и вернуться.

Когда Таня услышала всю эту трогательную историю, она не стала больше ни о чем расспрашивать.

Она пришла к Бобошкиным назавтра и усадила Петю за уроки. Она пришла сюда и на второй, и на третий день, сознавая, что тут не помогут ни родительские собрания, ни воспитательные беседы. Просто надо, чтобы дом был домом, а семья – семьей. Но каким же сложным было то, что выглядело таким простым!

Прежде всего Таня открыла, что, например, не умеет варить такой вкусный суп, какой варил Бобошкин-старший, а он варил не только суп и жарил не только котлеты, – он умел и многое, многое другое. А она не умела. Не умела, скажем, прочно и аккуратно залатать дырку. Или очистить от нагара кастрюльное дно. Или терпеливо добиваться, чтобы Петя писал – красиво, без помарок. Она не умела занять его каким-нибудь полезным делом. Для этого надо было самой уметь делать это дело, и делать хорошо! Она не умела лепить из пластилина львов и кроликов, не умела рисовать сражения или космические корабли, не умела вырезать из сухих, звонких балберок яхты и катера, не умела петь строевые песни, не умела стоять на голове и ходить на руках!..

И вот, в то самое время, когда в школе – как станет известно читателю из дальнейшей главы – все кипело и клокотало, словно в жерле вулкана перед началом страшного извержения – Таня проводила дни и вечера у Бобошкиных – нельзя сказать, чтоб такие уж тихие, но тем не менее – тихие, мирные дни и вечера. Здесь уже к ней привыкли, здесь без нее скучали, здесь уже всем казалось, что без нее – все не так, как с ней...

Папа-Бобошкин уже не был таким замученным и грустным, по воскресеньям он отправлялся с детьми в цирк или просто так, на прогулку, Таня шла вместе с ними, если бывала свободна. Он сам мастерил с сыном корабли и ракеты, сам проверял его уроки и даже участвовал в домашнем театре, который, конечно, придумала Таня – уж где-где, а тут у нее не было соперников. И когда однажды он обмолвился, что у них в проектном институте вечер, на котором его должны премировать за какое-то ценное изобретение, Таня удивилась и обрадовалась: так вот он, оказывается, какой – папа-Бобошкин! И она сказала, что он обязательно, обязательно должен туда пойти!..

Но Бобошкнн согласился на это лишь когда Таня – чтобы он не тревожился за детей – осталась у Бобошкиных на весь вечер и даже с ночевкой.

И тут, как говорится, восторгам и ликованию не было предела. Они вчетвером танцевали, плясали, рассказывали жуткие сказки, погасив свет, и пили чай с лимонным вареньем, производства папы-Бобошкина. Но едва Таня напомнила, что ей самой пора садиться за уроки, как все, даже Петя Бобошкин, без возражений отправились спать.

Со времени их странной полночной встречи он слушался Таню почти беспрекословно. Возможно он ценил, что Таня не стала допытываться, где он был перед тем, и почему знаком с Михой Гундосым. А возможно, он чувствовал себя виноватым после истории с Таниным портретом... Неизвестно. Однако в эти последние дни он был редкостно тих, послушен и даже казался угнетенным – то ли собственным послушанием, то ли чем-то еще... Во всяком случае он так же, как и сестры, покорно отправился в кровать.

А Таня занялась уроками, которые теперь приходилось ей готовить запоздно.

Было хорошо – тихо, спокойно, только за стеной приглушенно бормотал телевизор да иногда сквозь окно вливался дружный, раскатистый гул. Это во всех окрестных домах болельщики переживали очередной гол футбольного репортажа.

«Нет, – думала она, – нет, нет, нет... И я, и все – ждут чего-то большого, непременно – большого, такого, что выпадет из миллиона одному... Нет, пусть самое маленькое, незаметное дело, но только – нужное... Нужное хоть для кого-то – вместо ожидания, бесконечного ожидания и всех этих слов...»

Что-то новое, сокровенное рождалось, вернее – только зачиналось в ней в эти дни. Что?.. Она и сама не знала...

Она только почувствовала это, когда, оторвавшись от уроков, пошла в комнату, где спали дети. Она приоткрыла форточку, поправила одеяла и постояла над Петей Бобошкиным. Он беспокойно ворочался, дергался во сне, выбулькивая какие-то непонятные звуки... Таня погладила его по голове, по ржаво-рыжему вихру, подержала на горячем лбу ладошку. Он успокоился. Странно было чувствовать, что это она его успокоила, ее ладонь...

А назавтра – да, и надо же, чтобы именно назавтра!– произошло два не связанных между собой, два несопоставимых, но имевших прямое отношение к Тане события. Одно из них обозначилось загадочными буквами «ЮТ», другое... Другое официально именовалось так: дело о соучастии Петра Бобошкина в ограблении магазина...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой созревает явно предгрозовая ситуация

В то утро Эраст Георгиевич сидел у себя в кабинете и размышлял о человеческой неблагодарности.

Надо сказать, что грустные мысли по этому поводу приходили к нему все чаще после долгого и жесткого спора с Рюриковым.

Под напором фактов Эраст Георгиевич вынужден был согласиться с тем, что его система имеет некоторые недостатки, а в дальнейшем, уже без помощи Рюрикова, чуть ли не каждый день совершал все новые открытия в этом направлении.

Едва, например, ученики выяснили, что три культпохода по сумме баллов с лихвой перекрывают одну неудачную контрольную, как все классы повалили в кино. Участие в репетиции хора возмещало двойку за диктант – в хор хлынули отстающие, он разросся, разбух, для него уже тесна была школьная сцена. Хвастуны и наглецы вырывались вперед, приписывая себе такие высоконравственные поступки, какие им не снились и во сне. Ребята же достойные, но скромные, неизменно оказывались в проигрыше. Мало-помалу они теряли веру в справедливость, ими овладевало безразличие, кое-кто начинал подражать дурным образцам...

Все это видел теперь и сам Эраст Георгиевич, но считал, что его воспитательная система тут ни при чем, просто она оказалась слишком беззащитной перед разного рода проделками, уловками и плутовством. Рюриков же утверждал, что и плутовство, и уловки, и проделки, на которые пускаются ребята, – все это прямой результат и порождение системы, что если тут кто и ни при чем, то это именно ребята!..

Вот на чем они столкнулись. Эраст Георгиевич горячо упрекал Рюрикова за то, что он жалкий скептик, что он не верит в Эксперимент... Рюриков же твердо стоял на своем, отвечая, что да, не верил и не верит, но зато верил и верит в ребят, в добрые человеческие стремления, а это гораздо важнее!..

Они ни до чего не договорились. Рюриков объявил о своем намерении вступить в борьбу с Эрастом Георгиевичем, вернее – с его педагогическими принципами, которые способны погубить школу. Эраст же Георгиевич вступил в борьбу за свою систему...

В целях ее усовершенствования были разработаны и внедрены дополнительные поправки и коэффициенты, но они только усложнили методику подсчета, не устранив злоупотреблений. Тогда преобразовали счетные комиссии, создали проверочные комитеты, контрольные органы, мандатные посты. Все было пущено в ход: совещания, заседания, проверки, взаимопроверки, отчеты, взаимоотчеты. Вся школа мусолила карандаши, заполняя рапортички, ведомости, подбивая балансы. Все что-то считали, пересчитывали, складывали, вычитали, перемножали, делили. Росла подозрительность, росли обиды и недовольства. По каким-то неясным причинам превосходно налаженная сигнализация Малых Стендов регулярно выходила из строя, на Большом же Стенде, в нижнем вестибюле, проводка дважды оказалась оборванной, лампочки – разбитыми. Завхоз Вдовицын вел дознания, но выводы не оглашались: в безобразиях часто бывали замешаны лучшие ученики...

Короче, для школы № 13 наступили смутные времена.

Учительская раскололась. Между педагогами нашлись такие, кто требовал неотложных и решительных мер. Никто не знал, в чем конкретно эти меры должны заключаться, знали только, что они должны быть неотложные и самые, самые решительные. Другие советовали от любых чрезвычайных действий воздержаться, но зато ввести какой-нибудь новый добавочный коэффициент. Третьи же – и таких становилось все больше – вообще ничего не хотели, ни мер, ни коэффициентов, а хотели единственного: чтобы их оставили в покое и не мешали работать.

В эти трудные времена Эраст Георгиевич, стремясь поддержать свой авторитет, пытался всех примирить, сплотить и обнадежить. Одним он обещал решительные меры, другим – добавочный коэффициент, третьим – спокойствие.

Но какое-то странное оцепенение все больше овладевало им, что-то непривычное проступало иногда в его энергичном облике: в нем иногда мелькала та мягкая, та возвышенная печаль, которая свойственна людям, не оцененным и даже отвергнутым своей эпохой.

Ему нравилось вспоминать в такие минуты о своем тихом НИИ, расположенном в старинном купеческом особнячке, с ветвистой акацией, расцветавшей по весне прямо под окнами, с разложенными по столам фолиантами, отпечатанными на отличной мелованной бумаге. Там некогда зарождалась в его мечтательном воображении новейшая воспитательная Система...

И вот, когда Эраст Георгиевич, наедине с самим собой, размышлял о чем-то таком, и был мягок, был печален – завхоз Вдовицын широким, победным шагом пересек его кабинет и, едва не щелкнув каблуками, положил перед ним тетрадный листок с четырьмя, по углам, дырочками от кнопок.

Вот что было написано на этом обыкновенном тетрадном листке:

«ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!

СОЗДАЕТСЯ НАУЧНОЕ ОБЩЕСТВО «ЮТ» – «ЮНЫЙ ТЕЛЕПАТ». ПЕРВОЕ ЗАНЯТИЕ – СЕГОДНЯ ПОСЛЕ ШЕСТОГО УРОКА.

Евг. Горожанкин».

Эраст Георгиевич, разумеется, помнил о нелепой затее Горожанкина, но по-прежнему не придавал ей никакого значения. Однако, для полной уверенности, он к себе пригласил как-то учителя физики Попова, представителя самой передовой и современной науки. Но при этом Эраст Георгиевич не учел, что последние полвека физика имела дело с куда более фантастическими вещами, чем столоверчение или вызывание духов.

На вопрос: существует ли телепатия? – физик Попов, крепкий, румяный молодой человек, занимающийся альпинизмом, заявил, что вполне вероятно – да, существует. Он тут же назвал несколько статей, опубликованных в дискуссионном порядке, и в ответ на замечание, что статьи-то ведь дискуссионные, сказал, что в период переживаемой ныне научно-технической революции многое считается дискуссионным. И он заговорил о таких туманных вещах, как, например, кривизна пространства, спираль времени, квазары и квазаги, протоматерия и расширяющаяся Вселенная.

Эраст Георгиевич, человек с вполне законченным, но гуманитарным образованием, понимал его чем дальше, тем меньше, но в заключение он поблагодарил физика Попова за консультацию и заверил, что лично он ни в коем случае не против научного прогресса.

Таким образом, у Эраста Георгиевича не было ясности в этом вопросе, как, впрочем, и у многих его современников.

Однако, в отличие от многих современников, проблема телепатии для него имела не только теоретическую сторону...

Вот почему он перечитал объявление Жени Горожанкина несколько раз, и его вызывающий, дерзкий и вместе с тем деловой тон с каждым разом лишь усиливал смущение в душе Эраста Георгиевича. Но он стремился это смущение ничем не выдать перед завхозом Вдовицыным. Он задал Вдовицыну два-три незначащих вопроса, но тот на них отвечать не стал, а сказал грубо, с нажимом:

– Не мое это, как говорится., дело, но только куда же мы это идем, Эраст Георгиевич? Куда, как говорится, заворачиваем?..

Слова завхоза прозвучали явным обвинением. Кроме того, Эраста Георгиевича задело, что Вдовицын разгадал его тревогу... «Хам, – подумал он, вспомнив разговоры в учительской. – И он тоже заговорит сейчас о мерах».

– Вы могли бы не снимать объявления, – произнес он раздраженно.– Я сам разрешил Горожанкину это научное общество и не вижу здесь никакой опасности...

Тоскливые мутные огни, как фонари в густом тумане, вспыхнули в глазах Вдовицына.

– Совершенно никакой опасности! – повторил Эраст Георгиевич.– И потом,– продолжал он, однако уже не так резко, – и потом, Вдовицын, прошу вас не забывать: у нас есть принципы, в которых мы воспитываем наших учащихся: самостоятельность, активность, инициатива!..

Эраст Георгиевич запнулся, как бы ощутив всю бесполезность подобного разговора с Вдовицыным и однако желая что-то еще сказать... Но договорить ему не пришлось, потому что тут раздался стук в дверь, вежливый, но настойчивый, и вслед за ним, за этим вежливым, но настойчивым стуком, в кабинет Эраста Георгиевича вошел милиционер, а точнее – лейтенант милиции, все как полагается, при погонах и портупее, сочно похрустывающей при всяком его движении.

Козырнув Эрасту Георгиевичу и Вдовицыну, лейтенант, не мешкая, приступил к делу.

Беспощадным протокольным языком лейтенант обрушил на Эраста Георгиевича следущие факты. Такого-то числа текущего месяца, сказал он, было произведено ограбление такого-то магазина сети горпищеторга. Оперативным работникам органов милиции в результате розыска удалось напасть на следы группы участников преступления, и эти следы ведут в стены школы № 13.

Далее из рассказа лейтенанта выяснилось, что в магазине было похищено пять бутылок коньяка грузинского, марки «Самтрест», четыре звездочки. Они похищены со склада, куда через невообразимо узкое отверстие и забрался преступник. И он, этот преступник, передал указанные бутылки грузинского коньяка марки «Самтрест» двум своим соучастникам, находившимся снаружи. После чего, под покровом вечерней темноты, бутылки были вскрыты, содержимое – коньяк четыре звездочки – вылито в сточную канаву, а посуда сдана в пункт приема стеклотары того же магазина. Вырученные деньги плюс небольшая сумма, полученная у родителей якобы на марки, были потрачены на приобретение лимонада «Особый» и конфет «Ну-ка отними!»

Возможно, читатель уже догадывается, что одним из соучастников этого ограбления оказался Петя Бобошкин, угощавший Таню Ларионову названными конфетами. Двое других были его товарищами-первоклассниками, которые некоторое время назад тоже попали под влияние Михи Гундосого...

В заключение лейтенант сообщил, что родителям провинившихся будет сделано надлежащее внушение, а его, Эраста Георгиевича, он просит принять самые строгие и решительные меры... Говоря о мерах, лейтенант стал серьезен, ремни на нем заскрипели, а Эраст Георгиевич автоматически повторил про себя его последние слова. Впрочем, расстались они почти дружелюбно, только поспешно: зазвонил телефон, Эраст Георгиевич поднял трубку, Вдовицын же увел лейтенанта с собой, наверное, для более обстоятельной беседы.

Звонила Ферапонтова. Своим зычным, митинговым голосом – разговаривая с ней, Эраст Георгиевич всегда придерживал трубку на отлете – она попросила его принять экскурсию иногородних учителей, которая направляется к нему в школу для ознакомления с опытом внеклассной работы...

Разговор с Ферапонтовой впервые за этот день принес ему небольшое облегчение. Нет,– подумал он, кладя трубку на рычажок, – все еще, возможно, не так плохо... Но меры какие-то действительно необходимы... Без этого, видимо, не обойтись.

Не выходя из кабинета, он распорядился через секретаршу, чтобы учителя – руководители различных кружков – подготовились к встрече с гостями. Сам он все реже, все неохотнее покидал свой кабинет... Он стал мнителен.

При встречах с учителями в каждом взгляде чудился ему упрек, укор, в лучшем случае – сострадание...

Но когда робкие, застенчивые экскурсанты, подавленные всем, что довелось им раньше услышать об Эксперименте, возникли перед ним, Эраст Георгиевич почувствовал себя как актер, которому после долгого перерыва возвращена любимая, озарившая его славой роль.

И он сыграл ее вновь, сыграл блистательно, вдохновенно. Учителя ловили каждое слово, просили говорить помедленней, чтобы успеть записать или по крайней мере законспектировать его стремительную речь...

Впрочем, гости постепенно оживились, посыпались вопросы, возник довольно резкий обмен мнениями... Эраст Георгиевич ощутил, что экскурсию пора вести в классы, в учебные кабинеты, в залы и мастерские – всюду, где после уроков должны были заниматься различные клубы, общества и кружки.

Но вот что странно: уроки лишь недавно закончились, а школа казалась совершенно пустой, вымершей. Пусты были рекреации, пусты коридоры. Взгляд Эраста Георгиевича то здесь, то там натыкался на оборванный провод, на патрон от электрической лампочки... Он остановился перед Большим Стендом, надавил на кнопку – стенд не включился. Он глухо пробормотал что-то о перегоревших контактах и пошел дальше, уже не рискуя останавливаться, давая пояснения на ходу. Больше всего Эраста Георгиевича, однако, встревожил не стенд, а странное, гнетущее безмолвие, которое нарушали только звуки шагов торопливо следовавших за ним учителей. Он распахивал все двери подряд, заглядывал в классы – всюду было пусто... Эраст Георгиевич слышал позади уже удивленный ропот и шагал все быстрей, все размашистей. У него мелькнула догадка, что все заседают, работают в кружках...

Наконец, он достиг двери географического кабинета, дернул за ручку на себя – и увидел пустые столы, стулья... Никого, кроме преподавательницы географии, перевешивающей карты в полном одиночестве...

Он захлопнул дверь, сказал:

– Не будем мешать...– и повел экскурсию дальше. Он не знал, поверили ему или нет. Он почти бежал. По левую сторону одна за другой мелькали затейливо выведенные надписи: «Юные астронавты», «Внуки Жюля Верна», «Кружок «Электрон», «Клуб «Птеродактиль»... И везде, везде повторялось то же самое: пустые комнаты, одинокие учителя, а то и наглухо замкнутые дверные створки... Эраст

Георгиевич едва поспевал заглянуть внутрь, захлопнуть дверь, улыбнуться, предупредительно вскинув руки:

– Не будем мешать!..

Экскурсанты деликатно кивали, но в самых сочувственных кивках Эрасту Георгиевичу мерещилась усмешка.

Уже пройдя весь этаж, Эраст Георгиевич задержался перед классом, в котором, как показалось ему еще издали, улавливался какой-то смутный гул. Он рванул дверь – и остановился на пороге, потому что войти в класс было невозможно. Сюда нужно было не входить, а втискиваться, как в автобус в час пик.

Здесь впритирку сидели на партах, толпились вдоль стен, гроздьями свисали с подоконников, плотно прессовались в проходах... А у доски, посреди маленькой свободной площадки, Эраст Георгиевич увидел Женю Горожанкина. Крайне заинтересованные, учителя напирали на Эраста Георгиевича сзади, пытаясь заглянуть, разглядеть что-нибудь через плечо. Он молча и с торжеством отступил в сторону, разрешая им полюбоваться чудом, которого можно достичь свободным развитием активности и инициативы учащихся...

Мы не зря выбрали сравнение с автобусом: как известно, он никогда не бывает настолько полон, чтобы не вместить еще несколько человек. Женя сделал знак рукой, что-то тихо сказал сидевшим перед ним ребятам, и спустя минуту все экскурсанты, а с ними, понятно, и Эраст Георгиевич, оказались в классе.

И кого, кого здесь только не было! Закоренелый скептик Боря Монастырский, надменно-ироничный Эдик Мишурин, ничего не признающий, кроме своей дурацкой гитары, Витька Шестопалов... И многие, многие другие, хотя объявление, как нам известно, провисело каких-нибудь пять или десять минут!..

– Уже давно,– продолжал Горожанкин, когда в аудитории восстановилась тишина,– уже давно пора создать такое общество. Считается, что каждый современно образованный человек должен владеть иностранными языками для быстрейшего обмена информацией и культурными достижениями в масштабах планеты. Однако на Земле существует пять тысяч языков, и ни эсперанто, ни переводческие машины не способны, строго рассуждая, вывести человечество из тупика. Но есть другой способ. Тем, кто владеет чтением мыслей, не понадобится изучать иностранный язык... (Крики: «Ура!» «Даешь мысли!» Овация). Возможность читать мысли на любом расстоянии не только облегчат наше общение на Земле, но и упрочит контакты с иными цивилизациями, которые будут, очевидно, вскоре открыты. Как известно, ученые разных стран вырабатывают проекты межпланетного языка, создаются мощные установки для принятия сигналов из космоса, но именно телепатическая связь разрешит все проблемы в комплексе. (Общий гул, восторженные восклицания Алика Андромеды). И однако этим еще не исчерпывается ее значение. Телепатии принадлежит громадная роль в создании новых отношений на Земле. Когда все сумеют читать мысли друг друга, станут невозможны любое притворство, любой обман, любая ложь.

Тут Женю перебили вопросами, которые, в силу пестроты аудитории, носили самый разнообразный характер. Были вопросы легковесные, например, связанные со шпаргалками, подсказками, или с тем, как тогда будет с контрольными работами, с диктантами, ответы Горожанкина иногда вызывали разочарованные вздохи, а то и протестующие восклицания. Но попутно возникали более сложные проблемы: скажем, сохранится ли телефон?.. Телеграф?.. Почта?.. А дипломатия?.. А государственные и военные тайны?.. А следователи?.. Ведь тогда не будет преступников?.. Значит, и следователей тоже?.. Много, много послышалось вопросов, но Женя сосредоточился лишь на одном: как научиться читать мысли на расстоянии.

Он сразу же предупредил, что тут не место болтовне, демагогии и дешевой сенсационности, к которым довольно часто прибегают в капиталистических странах, когда дело касается малоизученных наукой проблем. Время от времени у нас тоже возникают споры между сторонниками и противниками чтения мыслей и некоторых других явлений того же ряда. Критерий истины, сказал он, это практика. А практика приводит к тому, что тренировкой воли, громадной концентрацией внутренних усилий, умением активно, напряженно, направленно желать – можно добиться на первый взгляд невероятных, а на второй – вполне естественных результатов...

Эраст Георгиевич посматривал вокруг, на разгоряченные лица ребят, на учителей: иные недоумевали, большинство улыбалось, размягченно, растроганно, но всем, конечно, казалось, что они участвуют в какой-то увлекательной детской забаве... Но Эраст Георгиевич сразу постиг затаенную суть горожанкинской наивности. Его проницательность подтвердил пристальный взгляд Жени Горожанкина, которым он смотрел на Эраста Георгиевича, говоря о том, как легко победить любую ложь, стоит только очень-очень этого захотеть...

И что же?.. Нет, Эраст Георгиевич не остановил Женю, не потребовал, чтобы ученики тотчас разошлись по домам... И когда, обсуждая свои свежие впечатления, порядком ошеломленные всем виденным и слышанным, учителя вернулись в кабинет директора, Эраст Георгиевич сказал, что они посетили довольно обычное для школы № 13 внеклассное мероприятие, в котором, как все могли убедиться, учащиеся имеют полный простор для проявления своей активности и инициативы.

...Однако, проводив экскурсантов, Эраст Георгиевич вернулся к себе, велел никого не пускать и, в полном одиночестве, долго о чем-то думал, долго что-то писал, переписывал, рвал и кидал в корзину. Он ушел из школы запоздно, выкурив половину, пачки сигарет с фильтром, набив окурками большую, массивную пепельницу.

Он был темен и мрачен, как грозовая туча.

И на утро из этой тучи ударил гром...