Текст книги "Ольга Орг"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Раиса замялась, потом, хитро прищурившись, ответила:

– Богатой стала, вот и купила. Здесь лекарство тебе, масло, булки, ветчина, кефир, целая уйма вкусных вещей…

Уже догадываясь, в чем дело, Ольга прикрикнула:

– Не дури, Райка… говори толком!

Тогда обиняками Раиса рассказала, что говорил ей Желтухин, как он узнал об их голодовках, как сам до всего додумался и вместе с нею пошел покупать все это. Право, она ничего не говорила ему, потому что он все знал и без нее. И не нужно сердиться…

Раиса еще долго заступалась за Желтухина, а Ольга слушала ее и улыбалась.

– Да я и не думаю злиться,– наконец сказала она,– откуда ты взяла?.. Он очень славный. Его помощь только приятна.

Раиса чуть не прыгала от радости.

– Ну вот молодец, Ольга, вот люблю!..

Хозяйка принесла яичницу. Старуха была очень внимательна. Она присела на стул рядом с девушками, красная от жара плиты, долго говорила о том, как полезно кушать яйца, и можно было подумать, что она так всегда заботливо относилась к своим жиличкам.

Когда наконец она ушла, Раиса спросила Ольгу:

– Нет, ты мне все-таки скажи, что со Скарыниным? Я чувствую, у вас с ним опять неладно…

Ольга ответила спокойно:

– Я отказала ему. Я сказала, что не гожусь в жены.

Раиса всплеснула руками:

– Ах, боже мой! А он что же?..

Ольга молчала. Потом, отойдя к окну и глядя на морозные узоры, ответила:

– Он казался таким несчастным, когда уходил…

– Ну, я думаю. Это черт знает что такое!.. Это бессовестно, бесчеловечно!.. Так нельзя играть с людьми… О чем ты думаешь, Ольга?

Не поворачиваясь, Ольга прошептала:

– Если бы ты знала, о чем я думаю…

И больше не прибавила ни слова.

Смотрела на искристые цветы в окне и молчала. Раиса тоже принуждена была замолчать и, расстроенная, раздосадованная, легла на кровать.

Вечером опять заглянул Желтухин.

Он принес мадеру и бисквиты и объявил, что останется у барышень весь вечер – так понравилась ему их комната. Он старался быть веселым и оживить всех. Заставил хозяйку приготовить ему ужин «по его вкусу», сам помогал ей, а хозяина упросил играть на виолончели и восторгался его игрой.

Раиса смеялась до упаду. Ольга улыбалась.

Потом писатель отвел Ольгу в сторону и просил серьезно его выслушать.

Она крепко пожала ему руку, без слов благодаря за его заботы о ней.

Он смутился, покраснел, стал поправлять пенсне и, наконец, сказал, что все это глупости. Что нужно устроиться иначе и надолго. Рассказал, что нашел ей другую комнату – с пансионом, где она будет пользоваться всеми нужными удобствами и не станет забывать есть, как она это делала здесь. Кроме того, пусть не думает Ольга, что он старается даром,– нет, она будет служить в одной редакции, где ей дадут место, и, кроме того, он бы попросил ее пока вести корректуру его книги, выходящей на этих днях.

– Я думаю, ваш жених ничего не будет иметь против этого? – нерешительно спросил он.

– У меня уже нет жениха,– я отказала ему!

У Желтухина вырвалось почти радостно:

– Ах да, тем лучше!..– и сейчас же он добавил, извиняясь: – У вас теперь будет больше времени – вот что я хотел сказать… Хотя вообще все бывает к лучшему…

Ольга печально ответила:

– Бог весть!.. Я вспугнула бедного мальчика, а как знать, могу ли я жить одна… могу ли работать…

Тогда, точно набравшись решимости, быстро-быстро заговорил Желтухин:

– Конечно, можете; конечно, будете счастливы; конечно, туман рассеется и выглянет солнце!.. Зачем унывать, зачем пугать себя химерами… Не бойтесь и только верьте; не бойтесь разочарований… надо только верить, верить и верить, и жизнь будет иметь смысл. Я познакомлю вас с моим другом. Нет, не возражайте. Он действительно хороший, удивительный человек и знает вас, хотя и не знаком с вами.

И, целуя ей руки, он добавил, точно молил о любви:

– Так вы согласны? Скажите…

С сильно бьющимся сердцем, с пылающими щеками Ольга ответила едва слышно, как возлюбленному:

– Да, да, согласна… Только не сейчас… я напишу вам, мне слишком страшно…

XXIII

Дни шли за днями и вытягивались в длинную непрерывную нить жизни. Собственно, не так уж много дней уплыло, но те изменения, которые произошли вокруг Ольги и в ней самой, делали представление о времени более длительным. Человек никогда не верит календарю.

Ольга переехала в другую комнату, тоже на Петербургской стороне.

Комната эта была значительно больше, и мебель была здесь новее. Подавала обед молодая горничная в белой наколке и кружевном переднике; хозяева, муж и жена,– оба молодые.

По вечерам и муж, и жена любили играть. Он – на скрипке, она – на пианино, и это у них выходило недурно.

В первый день у Ольги отпраздновали что-то вроде новоселья.

Опять, извиняясь, краснея и поправляя в смущении пенсне, притащил Желтухин всякой всячины; пришла Раиса с Левитовым.

Желтухин уже раньше был знаком с хозяином. Тот познакомил всех со своею женой. И сейчас же устроился литературно-музыкальный вечер. Молодые хозяева играли, Левитов пел; вслед за тем упросили петь и Раису. Желтухин пришел в восторг от ее голоса и за это должен был прочесть свои стихи…

Ольга опять стала веселой и оживленной. Она даже протанцевала вальс с Левитовым. Но больше всех все-таки радовался Желтухин.

Так светло началась новая жизнь Ольги в новой квартире.

Ольга быстро поправлялась; исчезла слабость, не кружилась больше голова, только румянец еще проступал едва заметно, ночами она не могла подолгу заснуть.

Места в редакции еще не нашлось, но на столе у Ольги лежала корректура новой книги Желтухина.

Работа эта была легкая, почти излишняя, так как писатель стал просматривать листы, но Ольга исполняла ее с удовольствием.

О художнике ни она, ни Желтухин больше не заговаривали. Ольга молчала, молчал из скромности и Николай Герасимович.

Думала о нем Ольга ночами, когда приходила бессонница. Днем она даже не могла бы объяснить, что это были за думы. Днем ее снова охватывал страх, и она откладывала решительный ответ на после.

Но все же в глубине души она знала, что рано или поздно свидание ее состоится, что она не сможет отказаться от него. Все-таки она была женщиной; любопытство брало верх над страхом. Она чувствовала, что это была ее последняя ставка, и сердце ее бешено билось каждый раз, когда она думала об этом. Она закрывала глаза на будущее, чтобы острее чувствовать соблазн,– он ведь заменял ей все радости…

О Скарынине она ни разу не вспомнила,– так эгоистична была ее жажда жить.

Раз только, увидав револьвер брата, подумала она о том, как далеки ей теперь все когда-то близкие…

Но судьба точно хотела испытывать ее. Мы всегда приходим в те места, откуда вышли; редко мы навсегда теряем тех, кого знали раньше,– свет так мал, так ограниченна наша жизнь.

Как-то вечером пришла к Ольге Раиса со своим неизменным Левитовым. А с ними еще трое. Их даже Ольга и не узнала в сумерках. Две женщины и мужчина. Они все смеялись и кланялись, и никто ничего не говорил. Хотели устроить сюрприз.

– Да ведь это ты, Ленка!

Одна из женщин кинулась Ольге в объятия.

– Ну да, конечно, дурочка. Ну да, это я!

Вслед за нею бросилась другая.

– Олечка, милая, ненаглядная моя…

– Маня? Вот удивили!..

Они стояли все трое вместе в полутемной передней, держась за руки – три школьных подруги – и смотрели друг на друга.

Как недавно были они еще девочками, жили в провинциальном городе и влюблялись в одних и тех же актеров. Как много воды утекло с тех пор.

– А что же ты не здороваешься еще с одним старым другом,– говорит Раиса.

– Ах, да, да, простите… но ведь это барон?.. Ну, конечно,– барон Диркс! Вот неожиданность!..

И все они, как в былое время, гурьбой пошли в Ольгину комнату.

Тут наперебой Ольге рассказали, как случилось, что все они здесь.

– Дело в том, что уже скоро Рождество, и барон решил повеселиться в Петербурге – он ведь живет теперь в провинции, открыл контору и стал нотариусом. Ну вот, а тут он в кафе встретился с Леной. Они разговорились. Вспомнили старые дни. А потом барон предложил заехать к Раисе. Ведь это его былая страсть, ха-ха! Ну вот. Приехали к Раисе, а там уже сидит эта толстая Манька. Вы только посмотрите на нее, что из нее стало – настоящая купчиха…

– Положим, на купчиху она вовсе не похожа. А что же из того, если она немного и растолстела – ведь теперь она замужем, да, муж ее почтовый чиновник, и у них есть уже ребенок – хорошенький мальчик!..

– Как! Так скоро?

– Почему скоро? Ничуть не скоро – как раз вовремя. И теперь она приехала хлопотать за мужа кое у кого. Знаете дядю Жоржа – влиятельный человек, а она давно уже хороша с ним…

– Слава богу, слава богу! Значит, все вы счастливы и довольны…

Так они сидели и разговаривали, перебирали знакомых, вспоминали старину. Больше всех смеялась и кричала Лена. У нее немного огрубел голос, но она безусловно похорошела,– если, конечно, не обращать внимания на то, что лицо ее искусно разрисовано. Костюм у нее тоже самый модный, несколько яркий только.

Маня остепенилась – сразу можно сказать, что она мать семейства. Все время вспоминала своего сына и даже как будто гордилась им перед бездетными подругами.

Барон Диркс остался таким же. Только еще ниже висла его белокурая голова на тонкой шее, и нельзя было себе представить, как он – меланхоличный и томный – мог справляться там с разными купчими, закладными и другой сухой материей.

И вдруг, точно камень в затихший пруд, в комнату ворвался Сережа.

XXIV

Он был взволнован, растерян, его нельзя было узнать.

Взглянув на незнакомые лица, он сейчас же подошел к Ольге и отвел ее в сторону.

Все сидели в напряженном ожидании. Почему-то взволновались и не находили темы для разговора,– так поразил всех неожиданный приход студента. Сидели и ждали Ольгу, которую увел Сережа в переднюю.

Прошло несколько минут, но молчание казалось очень долгим.

И вдруг услышали тихий вскрик – совсем тихий. В другое время его бы и не заметили, но теперь его ясно услыхали все, а Раиса уже кинулась к двери.

В передней было совсем темно, хоть глаз выколи.

Протянув руки, Раиса шла вперед.

– Да где же вы? Что это такое?

Сережа молчал.

Ольга стояла у вешалки, уткнувшись лицом в чье-то пальто и всхлипывала. Плечи ее, которых коснулась Раиса, вздрагивали. Все тело дрожало мелкой, нервной дрожью.

– Да что с тобой? Скажи мне, объясни.

Ей ответил сдавленный голос, совсем не похожий на Сережин, хотя говорил он:

– Молчи. Я пришел сказать, что Скарынин умер.

– Что?

Раиса испуганно кинулась в сторону.

– Что ты врешь тут?

И сейчас же плачущим голосом стала звать подруг:

– Маня, Лена, да идите сюда! Что это, право, такое! Они тут все с ума посходили, а мне страшно, я кричать начну!..

В двери появились остальные. Барон Диркс зажег спичку и высоко держал ее над головами.

Мутный дрожащий огонь с легким потрескиванием разливал желтые круги света.

Видна была только Ленина шляпка и рука барона, все вокруг стало еще чернее и гуще.

Ольга не переставала плакать. Все старались увидать ее и ширили глаза.

– Скарынин умер… почему умер? – проговорила Раиса.

– Умер? Кто умер? – повторили за ней испуганные голоса.

– Человек умер, мой товарищ,– с раздражением сказал Сережа.– Застрелился. Наскучился вашим милым обществом…

И, найдя в темноте выходную дверь, ушел, громко хлопнув ею.

Маня крестилась. Раиса вытирала мокрые глаза. Нервный барон быстро ушел из передней.

Ольга замолкла. Ее не было слышно,– так тихо она стояла там, в своем углу. Потом, оттолкнув утешавшую ее Лену, она прошла к себе в комнату и остановилась у стола.

Через сколько мук прошла она сейчас: мук стыда, раскаяния, жалости, покорности и возмущения.

Скорбная тень не отступала. Не было места печали – нужно было или отречься от себя, или порвать с прошлым.

Для Ольги самоубийство Скарынина не было просто тяжкой утратой. Что-то в ней самой точно умерло с ним, и почти бессознательно Ольга понимала, что нужно было оторвать от себя эту мертвую часть своего я, чтобы остаться жить. А она хотела жить, она еще не сдалась. Вася, Скарынин – оба они искали любовь там, где ее не было, требовали у любви то, что она не хотела им дать. И оба умерли.

А Ольга хотела жить, она верила в последнее усилие, не могла не проявить его, и самоубийство Скарынина готово было убить эту веру. Попеременно овладевали ею быстро сменяемые ощущения, и она отдавалась им как будто бы помимо воли, внезапно.

Что-то толкало ее порвать все разом, сжечь корабли, сию минуту очутиться на другом берегу. У нее захватило дух; почти радость, жуткая радость ширила сердце, как бывает это с человеком, кидающимся из окна горящего здания на мостовую, бегущим от предвидимой смерти к нежданной.

Глаза ее были сухи и блестели. На виске билась синяя жилка. Весь облик ее выражал непоколебимую решимость.

Пальцы на руках ее хрустнули,– так сильно она их сдавила. Голос сделался стальным, резким. Все с напряжением смотрели на нее.

Она сказала:

– Я еду сейчас ужинать в ресторан. Кто хочет со мною?

Никто не отвечал. Все чувствовали себя неловко, не знали, как отнестись к ее словам.

Раиса отвернулась и стала поспешно собираться домой.

Ольга повторила так же твердо. В голосе ее теперь звучала даже насмешка:

– Что же, никто не поддержит мою затею? Тогда я еду одна – меня будут ждать там.

Она порылась у себя в бюваре  ^{28} и начала писать что-то на клочке бумаги. Быстро-быстро забегала ее рука.

– Нет, почему же, мы ничего не имеем против,– в один голос смущенно заговорили барон и Левитов.

Их сейчас же поддержала Лена. Черные круглые глаза ее зажглись, ноздри раздулись.

– Конечно, это очень хорошо! Нам нужно развлечься… Нельзя тут сидеть и киснуть! Ольга молодец, как всегда. Ну застрелился человек, надоело ему жить – не следует из-за этого и нам вешать носы…

Ольга выпрямилась, держа в руках запечатанный конверт.

– Так, значит, едем?..

– Едем, едем…

XXV

Петербург видел свой последний больной сон. Уже в морозной мгле раннего утра слышались голоса и чьи-то шаги.

Кухарки шли за провизией. Когда просыпаются люди, они хотят есть.

Еще реял ночной звон телеграфных и телефонных проводов, этой эоловой арфы города.

С розовеющей выси сыпался иней. Он наполнял весь воздух серебряной дрожащей паутиной.

По-новому скрипел снег под полозьями. Шире становились улицы.

Тот, кто не спал ночью, не верит, что наступающий день опять вернет его к прежней жизни.

Тот, кто проснулся в такой ранний час, хочет вспомнить скорее вчерашнее, чтобы забыть сон.

Ранним зимним утром дома́ – эти каменные ящики, за которыми прячутся люди – рассказывают друг другу свои тайны, и горе тому, кто подслушает их: он станет пугливым, как занавешенные окна, боящиеся ночью глянуть на улицу и берегущие бесстыдство жилищ.

В раннее зимнее утро, когда Петербург пытается улыбнуться новому дню, когда дворники выходят делать вид, что чистят улицы, проститутки, сонные, возвращаются домой, воры становятся честными людьми, а солнце, самый большой шутник в этом городе, решает полюбопытствовать и посмотреть на землю,– Ольга подъехала на тройке к подъезду своего дома.

Она сидела рядом с бароном, Лена рядом с Ширвинским, Раиса – с Левитовым. Припухшие лица горели от мороза, голоса резко рвали воздух.

Пряничная тройка коней фыркала и топталась на месте, звеня бубенцами.

Слишком быстро принесла она сюда с островов ширококрылые сани. Мелькнули пудренные сосны, белая лента реки, гулкий Каменноостровский…

Нужно прощаться. Что там было так недавно? Целая длинная ночь – ужин в ресторане, вызов туда Ширвинского, «Аквариум», шампанское, много шампанского, и смех, и анекдоты, и резкий высокий голос, и поцелуи.

Барон Диркс, этот вновь испеченный нотариус, решивший повеселиться в Петербурге, был очень смешон. Он декламировал стихи и целовал ей руки. Корректный Ширвинский в смокинге, с огромным опалом на пальце. Он тоже увлекся, и глаза его блестели.

– Прощайте…

– Наша богиня, наше солнце, прощайте,– кричит барон.

Все смеются. В розовом инее смех рвется и мгновенно гаснет.

Ширвинский вылез из саней, чтобы помочь Ольге.

Он держал ее под локоть и говорил шепотом:

– Так сегодня утром мы будем у тебя с князем… Жди нас…

– Да, да, конечно…

Заспанный швейцар открыл дверь. Серая, мутная лестница, звонок, полуодетая горничная и, наконец, своя комната.

Ольга остановилась и провела кистями рук по замерзшим щекам и лбу. Что-то шумело в голове, но мысли были как никогда ясными. Ни печали, ни раскаяния; казалось, все давно решено и обдумано, давно оборвано с прошлым.

Она прошлась по комнате, передвинула стул, поправила шторы. На мгновение замерла у окна, сплошь разрисованного морозом, льющего в комнату розовый утренний снег. Морозные узоры сплетались в загадочные цветы, рассыпались лучистыми звездами, медленно двигались сверху вниз, перемешивались, опять сверкали новым рисунком.

Или это кружилась голова и слипались глаза?..

Ольга отошла от окна и легла на кровать. Сейчас же невероятная слабость овладела ею.

Розовый свет померк, и стало темно, как ночью.

Когда Ольга очнулась, был уже день.

В окне стояли серебряные узоры, и виден был желтый дом напротив. Уже в квартире хлопали дверями и звенели чашками.

Ольга поднялась и присела к зеркалу. Она всматривалась в свое лицо, которого давно уже не видала. Нежный румянец проступал сквозь белизну кожи, спутанные во сне золотистые пряди волос падали на лоб и придавали ей вид маленькой девочки, выпуклые глаза стали глубокими и светлыми, побледневшие последнее время губы теперь от вина заалели.

– Да, я красива,– сказала Ольга, и вдруг лицо ее стало внимательным и серьезным, глаза ушли в глубь зеркала. Там, в зеркале, за нею отражался стол, на нем лампа, стакан молока, не выпитого с вечера, и чье-то письмо.

Да, около стакана лежало письмо с городской маркой.

Ольга быстро поднялась. Сердце ее шибко билось. Пальцы дрожали, когда она взяла конверт с незнакомым мужским почерком и разорвала его.

Некоторое время она даже ничего не понимала, что написано в письме,– такое волнение охватило ее. Потом упала на стул и заплакала. Кусала губы и беззвучно плакала, без рыданий, без стонов.

Вот оно, наконец, это большое, огромное счастье! Боже мой, как долго она ждала его, боялась его и не верила, что это может прийти.

Ну да, вот оно, наконец, пришло к ней в это утро. Как она измучилась, как устала… Да… очень, очень устала… Хорошо, если бы кто-нибудь пришел и тихо-тихо погладил ее по голове и поцеловал бы в лоб, как мама.

Так она никогда еще не плакала.

XXVI

И вдруг буйная радость наполнила ее сердце и быстро подняла ее со стула.

Шубку, шляпку, муфту – скорее, скорее.

Ольга бежала по лестнице, бежала по улице, никого не замечая, ничего не видя. Вошла в цветочный магазин. Звякнула стеклянная дверь, обдало душистое парное облако.

– Цветов!

– Каких угодно, сударыня?..

– Всяких… ландыши, гвоздики, роз, хризантем… все, что можно… только скорее, скорее… и вот вам деньги…

Высыпала на прилавок все полученные накануне деньги – десять золотых… Желтые кружочки рассыпались со звоном по стеклу. Смотрела на изумленного приказчика и улыбалась ему совсем по-детски.

И такой радостью сияет ее лицо, что приказчик тоже начинает улыбаться и уже не удивляется ей.

Он быстро и ловко завертывает в папиросную бумагу горшки с цветами.

– Прикажите отослать?

– Нет, пусть мальчик везет их вместе со мною. Только скорее.

И вот она у себя в комнате, а вокруг нее стоят горшки с цветами, цветы лежат на кровати, на полу, на подоконнике.

За окном мороз и снег, а у нее зацвел сад для ее жениха.

Ведь вот его письмо. Он сам написал ей, что решил прийти к ней сегодня, не ожидая ее ответа. Что он готов полюбить ее, еще незнакомую. Он мысленно целовал ее волосы.

Это письмо перед нею, и она не спит. Она действительно сидит тут, у себя в комнате, после бессонной ночи, а кругом нее дышат цветы…

Ольга опять подошла к зеркалу. Взглянула на себя и засмеялась от счастья. Она никогда не видала себя такой красивой. И как хорошо, что на ней простое синее платье и волосы спущены на уши, как у девочки…

Вдруг тень прошла по ее лицу. Глаза остановились, руки упали вниз. Ольга чувствовала, что радость, счастье, белое облако, спустившееся к ней, уплывает, тает, покидает ее.

Она сделала невероятные усилия, чтобы удержать его, вытянулась даже вся, напряглась, сжала холодеющими пальцами виски, пробовала улыбаться. Но душевные силы, вернувшиеся к ней с надеждой и цветами, покидали ее, без всякой видимой причины ускользали, безостановочно, и чем дальше, тем быстрее, как падают силы физические перед обмороком. Издерганные нервы, слабеющая воля не в силах уже были поддерживать ее радостный подъем, и где-то одинокое, потерянное стучало и ныло сердце, просило покоя у измученной души и не находило отклика.

Бесконечное равнодушие, холод небытия, душевный обморок сковали Ольгу. Она чувствовала себя так, как чувствует себя человек, когда, желая поднять только что парализованную руку, он с недоумением, покорным отчаянием видит ее недвижимой, не повинующейся его воле.

Даже на время мысли все ушли куда-то, и не приходило возмущение. Сонная одурь заволакивала, как туманом, все существо Ольги.

Наконец, ослабевшая, чуть проснувшаяся мысль пошла – покорная – за чувством, и родился страх, страх перед наступающей минутой.

Нет, нет, не надо. Но страх рос, переходил в ужас! Да что это с ней, наконец?

Нет, так больше нельзя, нельзя. Вечный страх.

Нет, нет, этого не должно быть, этого не будет. Как она смела только думать об этом? Она так устала.

Пусть он найдет только ее тело, такое же красивое, как и тогда, когда впервые они увидались, а душу, душу он не увидит, он не ужаснется перед ее мраком, не разгадает ее. Она навсегда останется для него желанной и чистой, чистой…

И неожиданно вспомнила. Ведь сегодня – двадцать второе декабря… Да, да… ровно год прошел с тех пор, с того снежного дня, с того мгновения, когда к ней пришла любовь. Как круто тогда повернуло колесо ее жизни, как быстро оно привело ее к концу…

Но почему, почему не жить дальше, не бороться? Да просто не стоит… Не нужно, пора все это кончить… Вот придет к ней возлюбленный, и умрет несбереженная ее любовь. Она не умеет строить, а как жить на развалинах? И почему-то вспомнила свой сон, тот вещий сон, что приснился ей в час, когда умерла мать.

Положила руки на стол, склонила голову на миг, закрыла глаза и увидала скорбный лик иконы, и вслед за этим мелькнуло в сознании: «Вот иду за вами следом, бледный мальчик Вася, нежный, любящий Скарынин». И улыбнулась так кротко, примиряюще, будто во сне. Спокойно и уготовано стало на душе, как бывало в детстве, когда шла к причастию.

Забылась, уплыла куда-то далеко, на мгновение почувствовала себя легкой, бесплотной и маленькой, и увидала песок золотой под солнцем и ласковое небо, и услышала, точно близко где-то попискивают, чирикают птички, воробьи. Так сладко было слушать их быстрый говор. Но резко вернул к жизни раздавшийся стук в дверь.

Невольно вскочила Ольга со стула, держась за сердце, вдруг нестерпимо забившееся, вытянулась – вся тревога и внимание. Бессознательно потянулась похолодевшей рукой за револьвером и быстро запрятала его на груди под кофточкой. Глаза пристально впились в белое пятно дверей.

– Можно войти?

Улыбаясь сладко, нарочито почтительно изгибая стан, вошел в комнату Ширвинский, а за ним следом, семеня короткими ножками, выдвинулся с серыми баками старикашка, бережно несущий перед собою букет цветов.

– Позвольте вам представить князя…– начал Ширвинский.

У обоих были лица торжественны, чуть-чуть изумленные. Смотрели на Ольгу, на цветы. Ошеломил пряный, густой запах…

Напряженно всматривалась Ольга в их лица. На время захватило дух, синие круги пошли перед глазами. Но поборола себя, осилила обволакивающую тело крутящую слабость и тотчас же оледенела – зимним холодом сковало сердце. Еще одно усилие – и уже спокойно Ольга протянула вошедшим руку, с достоинством дала ее поцеловать князю.

Ширвинский улыбался. Радовался Ольгиной выдержке. Уже готов был примириться с этой массой цветов, наполняющей комнату.

Когда Ольга заговорила, он благосклонно закивал головой. Ему нравилось, что голос ее хотя и глух немного, но тих и ровен.

Она сказала:

– Вы как раз вовремя. Я ждала вас…

И потом, точно вспомнив что-то, прислушиваясь к далекому, ей одной слышному шуму, она добавила:

– Так я сейчас приду, подождите минуту – недолго… я переоденусь…

И ровным шагом, как будто озабоченная чем-то незначительным, обычным, она прошла мимо Ширвинского и князя из комнаты своей в темный конец коридора.

Князь, восхищенный, разглаживал баки. Ширвинский шепнул значительно:

– Вот видите, я же говорил вам!..

XXVII

Белые мягкие хлопья снега тайно, неслышно и быстро устилали землю. Легкие мотыльки кружились в бледном свете зимнего дня.

Люди шли, улыбаясь самим себе и зажмурившись. Бубенцы звякали тоньше. У девушек стыдливо алели щеки из-под напудренных инеем прядей волос, а у мужчин добродушно обвисли усы.

В этот день, когда к спящей царевне приходит влюбленный принц, когда в полях расцветают голубые ночевеи, чьи очи – очи любимой, где сказывается ее сердце; когда души утопших молятся и плачут о грехе своем, отчего и синеет в эту пору лед и слышен по реке тихий шум,– в этот день два человека – один высокий, полный, в старомодном цилиндре, другой меньше, тоньше, в носатой меховой шапке – шли по одной из тихих улиц Петербургской стороны.

Дойдя до одного подъезда, они молча поднялись по лестнице.

Дверь, перед которой они остановились, была распахнута настежь и чьи-то растерянные лица мелькали в передней.

Тогда господин в цилиндре быстро вошел в квартиру и спросил:

– Барышня Орг дома?

Но ему не ответили, занятые чем-то, швейцар и дворник, а горничная испуганно пробежала мимо, махнув рукою.

В комнате Ольги было пусто, и вяли, сладко дыша, забытые цветы.

Полный господин в растерянности остановился. Слишком много было цветов и слишком беззвучной казалась покинутая комната.

Его окликнули. Он оглянулся.

В дверях стоял его спутник.

– Иди скорее… да иди же!..

В конце коридора за платяным шкафом, там, где хозяйственной рукой была повешена пестренькая занавесочка, отделяющая темный угол со всяким скарбом, толклись при свете колеблемой свечи несколько людей, бестолково и ненужно о чем-то споря и ахая.

Молодой господин со светлыми усами и серыми холодными, несмотря на волнение, глазами говорил раздраженно:

– Надо же отнести ее в комнату… что за безобразие!

А равнодушный голос дворника отвечал деловито:

– Никак невозможно. Приказано дожидаться полицию.

Полный высокий господин, протолкавшись вперед, растерянно озираясь и спрашивая: «что это, что?» – нежданно тяжело упал на колени и жалобно всхлипнул. Pince-nez его от слез померкло, но он не снимал его.

Он шептал, подавленный, раскачивая головой, повторяя одно и то же, точно баюкая:

– Как жестока жизнь!.. Боже, как жестока!..

А друг его, остановившись за ним, замер и, не отрываясь, смотрел перед собою.

У ног их, на полу, прислонившись неловко к сундуку, лежала неподвижно девушка с бледным продолговатым лицом, с углами посиневших губ, поднятыми вверх, и с застывшими полузакрытыми глазами.

Тонкие руки раскинуты были в стороны, а волосы, при падении девушки проведшие темный след по нетронутому слою пыли, устилавшему крышку сундука, сбились в жалкий, нелепый комок.

На синем платье темнели влажные пятна крови.