Текст книги "Ольга Орг"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Юрий Слёзкин
ОЛЬГА ОРГ
О Юрии Слёзкине и его романе «Ольга Орг» [1]1
Фрагменты из вступительных статей С. С. Никоненко к роману Ю. Л. Слёзкина «Столовая гора» (Дарьял. 2005. № 3) и к сборнику «Разными глазами» (М.: Совпадение, 2013).
[Закрыть]
Автор предлагаемого романа Юрий Львович Слёзкин (1885—1947) ныне почти забыт. ‹…›
‹…›
Сын генерал-лейтенанта, участника Русско-турецкой войны 1877—1878, он не был ярым приверженцем существовавшего в России строя и, несмотря на близость многих своих родственников ко двору и вообще к высшим кругам общества (тетка его была фрейлиной ее императорского величества, а дядя, жандармский генерал, начальником жандармского управления Петербурга),– он стремился во всем разобраться сам, и потому одна из его первых повестей «В волнах прибоя» (1906) о революции 1905 г. была запрещена цензурой, а автор был осужден на год заключения в крепости, от чего его уберегли лишь родственные связи.
‹…›
‹…› Появившийся в 1912 году на страницах журнала «Русская мысль» роман «Помещик Галдин», а в 1914 году в этом же журнале роман «Ольга Орг» делают имя Слёзкина широко популярным. «Ольга Орг» за короткий период выдержала до десятка изданий и была экранизирована.
«Этот роман и стал как бы вершиной, определяющей меня как писателя в это десятилетие,– писал позже Слёзкин в дневнике.– Несмотря на многие недостатки,– продолжал писатель,– он сыграл в то время значительную роль, оказался не только явлением художественного, но и общественного порядка» [2]2
Вопросы литературы. 1979. № 9. С. 277—278.
[Закрыть].Роман действительно стал общественным явлением. Его обсуждали, по нему велись дискуссии, его перевели на немецкий, итальянский, польский, чешский, финский, шведский языки.
Заслуга автора состояла в том, что он показал в литературе новый тип девушки, новую героиню эпохи крушения идеалов буржуазного общества. Обнаружив фальшь, лицемерие буржуазной морали, гимназистка Ольга Орг, дочь крупного губернского чиновника, сбрасывает ее оковы, но перед ней нет ни путей, ни идеалов: «Я ходила в гимназию, учила физику, историю, потому что их нужно было знать для ответа… К чему нас готовят, мы не знаем… Мы ничего не умеем… Нас балуют с детства, потом посылают в гимназию, чтобы мы получили диплом и были, как все. Мы… не знаем, что с собою делать. Потом нас выкидывают на улицу или стараются выдать замуж… И вот у меня нет дороги, никогда не было».
В статье Е. Колтоновской, появившейся вскоре после публикации романа, была верно схвачена мысль, которую несло произведение Слёзкина: «Жутко и страшно. На хрупкие и слабые плечи детей взвалена громадная тяжесть – ковать новые формы, создавать новые ценности, воздвигать маяки. Уходящие отцы ничего не оставляют им в наследство, кроме груды развалин… Это быстрое крушение моральных ценностей сытого буржуазного общества, логика его традиций – болезненно переживается молодыми представителями среды, не впитавшими в себя еще новых ценностей…»
Очевидно, именно этот роман создал Слёзкину репутацию «эротического» писателя, что было далеко от истины и вовсе не соответствовало его нравственному и творческому облику. Даже А. М. Ремизов полагал, что Слёзкин близок к порнографическому течению в литературе начала XX века. Так, говоря о целомудренности писателя Бориса Пантелеймонова (1888—1950), он писал: «Он взялся прочитать мне самую живую страницу из Юрия Слёзкина – и так читал! – давясь и краснея» [3]3
Р е м и з о в А. М. Собр. соч. Т. 10. М., 2003. С. 123.
[Закрыть].Подобными заблуждениями и домыслами, по большей части необоснованными, полна как упомянутая статья Т. Исмагуловой, так и многие другие работы советских литературоведов, касавшихся творчества Слёзкина.
Л. Е. Белозерская-Булгакова, вспоминая много лет спустя о своем первом знакомстве с писателем в 1924 году, отмечает как само собой разумеющееся его известность: «А вот Юрий Слёзкин. Неужели это тот самый, петербургско-петроградский любимец, об успехах которого у женщин ходили легенды? Ладный, темноволосый, с живыми черными глазами, с родинкой на щеке на погибель дамским сердцам… Он автор нашумевшего романа „Ольга Орг“. У героини углы рта были опущены „как перевернутый месяц“, и девушки сходили с ума и делали кислую гримасу, стараясь подражать перевернутому месяцу» [4]4
Б е л о з е р с к а я – Б у л г а к о в а Л. Е. Воспоминания. М., 1989. С. 87.
[Закрыть].‹…›
Мировая война, революция, Гражданская война… Для многих дореволюционных деятелей культуры эти эпохальные события становились переломным моментом, а иногда и крахом. Не все смогли сразу осознать и суть происходящих событий, и их направленность, и их неизбежность, необходимость.
Не сразу пришел к полному пониманию и Юрий Слёзкин. ‹…› как многие представители старой интеллигенции, он проходит через чистилище сомнений, раздумий, ошибок и срывов. Коротко свой путь в первые послереволюционные годы Слёзкин представил так: «от сотрудничества в „Нашей газете“ и „Вечерних огнях“ – к „Крестьянской коммуне“, от скепсиса – к революционной восторженности, от организации Союза деятелей художественной литературы – к бегству за белым хлебом в Чернигов, от заведования подотделом искусств (вполне искреннего – с отдачей себя целиком) – к глупейшему сотрудничеству в „Вечернем времени“ и снова налево» [5]5
С л ё з к и н Л. «Пока жив, буду верить и добиваться» // Вопросы литературы. 1979. № 9. С. 278.
[Закрыть].‹…›
В 20-е годы Юрий Слёзкин пишет одно за другим произведения, посвященные недавним пережитым событиям и сегодняшнему дню,– роман «Столовая гора» (1922), повесть «Шахматный ход» (1923), роман-памфлет «Кто смеется последним» (1924); повести «Разными глазами» (1925), «Бронзовая луна» (1926), «Козел в огороде» (1927). В 1928 году выходит роман «Предгрозье» – первый вариант первого тома трилогии «Отречение».
В 1929—1930 годах на современном материале Слёзкин создает пьесы «Ураган» и «Пучина», поставленные в театре б. Корша и им. Е. Вахтангова.
Кроме того, за эти годы опубликовано десятка полтора рассказов.
‹…›
Затравленный рапповской критикой, которая видит в нем чужака, сомнительного попутчика, Слёзкин все-таки продолжает работать. С конца 20-х его перестают печатать. Издательства отклоняют его рукописи. Из репертуаров театров исключаются его пьесы, более пяти лет не издают его книги.
Он вынужден обратиться, подобно многим другим писателям, с письмом к Сталину. Слёзкин подчеркивает, что все его творчество отдано родине, народу, что хочет быть полезен. Неизвестно, получил ли это письмо Сталин, но резонанс все же был. Писателя пригласили в ЦК, и через некоторое время рукопись первого тома эпопеи «Отречение», произведения, которое Слёзкин считал главным делом своей жизни, была принята к печати.
В эпопее автор хотел отразить эпоху, XX век со всеми его потрясениями.
‹…›
Над эпопеей Слёзкин работал до конца своей жизни. В суровые годы войны он увидел свой патриотический долг в том, чтобы выдвинуть на передний план третьего тома фигуру Брусилова. Некоторые главы романа печатались во время войны. Отдельной книгой роман «Брусилов» вышел в марте 1947 года. В нем реализовалось все, к чему стремился Слёзкин на протяжении писательской жизни,– слились воедино мысль, идейная ясность, художественное мастерство.
Ольга Орг
Часть первая
Cette fois, le roi décréta la peine de mort, contre tout père de famille que oublierait, à l’avenir, de confier le crâne de ses enfants.
Les premiers froids, comme les premiers malheurs de la vie, saisissent le plus vivement: c’est qu’ils flétrissent les feuilles et les espérances.
I
Белые, мягкие хлопья снега тайно, неслышно и быстро устилали землю. Легкие мотыльки кружились в бледном свете зимнего дня. Грязный, всем наскучивший город, как в сказке, сменился новым, таким тихим, грустным, зачарованным. Люди шли, улыбаясь самим себе и зажмурившись. Бубенцы звякали тоньше. У девушек стыдливо алели щеки из-под напудренных инеем прядей волос, а у мужчин добродушно обвисли усы.
В этот день, когда к спящей царевне приходит влюбленный принц, когда в полях расцветают голубые ночевеи {3} , чьи очи – очи любимой, где сказывается ее сердце; когда души утопших молятся и плачут о грехе своем, отчего и синеет в эту пору лед и слышен по реке тихий шум,– в этот день два человека, два незнакомца появились в городе.
Они шли, видимо, бесцельно, так просто, куда глаза глядят, не справляясь с названиями улиц, то появляясь, то скрываясь внезапно; шли, говорили, смеялись или молчали, загрезившись, как люди, оторванные от дела, от обязанностей, впервые почувствовавшие себя свободными.
Первая увидала их Лена и даже оглянулась им вслед, потому что они говорили в то время очень громко, кажется, по-французски, и вообще совсем не стеснялись. Она может побожиться, что один из них сказал ей: «какие дивные глазки». Уж это она расслышала ясно и ошибаться не может.
Да, первая заметила их Лена. Она сразу решила, что это иностранцы. Она все-таки знает толк в мужчинах!
Потом их видали другие в других местах. Маня Пожарова, которая всегда все узнает последняя, всегда рассеянна и влюблена, говорила впоследствии, что видела «этих же самых» в кондитерской у Альберта. Они сидели за соседним столиком и пили шоколад, но тогда она их не разобрала, потому что с нею был ее милый Жоржик, ее бесценный Жоржик, а когда он с нею, она никого и ничего не видит.
Она вспомнила еще спустя некоторое время, что Жоржик говорил ей что-то о них. Если ей не изменяет память, он рассказывал, что они ехали с ним вместе из Петербурга и что кто-то из них – писатель или художник, а может быть, даже актер. Ну да, ведь от Мани никогда не добьешься толку.
А Оля одна ничего об этом не знала. Она сидела у себя в комнате и читала стихи. Она всегда читала стихи, когда ее охватывала тоска, когда вдруг ей все становилось противным – и подруги, и мечты ее, и увлечения. Ее круглые выпуклые серые глаза тогда светлели, становились безразличными и холодными, как у кошки, все лицо ее делалось злым, так что ей самой неприятно было смотреть на себя в зеркало, хотя в другие дни любила она тонкие бледные черты свои, алые губы, приподнятые острыми концами кверху, свою лукавую улыбку, неверный блеск всегда меняющихся глаз.
Она запиралась на ключ у себя в комнате, садилась в большое бабушкино кресло, которое потихоньку притаскивала к себе в эти дни, подбирала ноги и, съежившись в комочек, читала.
Потом вскакивала и быстро ходила из угла в угол, похрустывая сложенными тонкими пальцами, и повторяла до одури, до полного изнеможения глупую фразу, исковерканную строку лермонтовского стихотворения:
– И ску, и гру, и некому ру… {4}
Она металась из стороны в сторону, все быстрее и быстрее, и говорила все одно и то же, одно и то же:
– И ску, и гру, и некому ру…
Как-то особенно тихи бывают предрождественские сумерки. Оля прислушивалась к редкому поспешному дреньканью извозчичьих бубенчиков, к поскрипыванию снега под ногами идущих мимо, к глухим голосам за стеною. Минутами ей казалось, что это не она сама заперлась у себя в комнате, а ее посадили навсегда в одиночное заключение.
Ее душевное одиночество тогда переходило в одиночество физическое, в ужас перед видимой пустотой вокруг, перед мыслью, что она одна, одна, совершенно одна и больше никогда никого не увидит.
Тогда она бежала к двери, лихорадочно нащупывала ключ и успокаивалась только, когда дверь отворялась и ей виден был длинный темный коридор, в конце которого мерцал свет из кухни и слышался смех прислуги.
Успокоенная, притихшая, она снова возвращалась к бабушкиному креслу, садилась в него, но уже не подбирала под себя ноги, а вытягивала их носок к носку и закидывала за голову руки.
Так она сидела не шевелясь и смотрела в окно на небо, где вспыхивали звезды. Ее сердце таяло, холодное равнодушие покидало ее; мало-помалу знакомые, близкие образы овладевали ею. И ее тонкие, загнутые концами кверху, как перевернутый месяц, губы начинали улыбаться.
II
Осторожно скрипнула дверь, и на пороге показалась Лена. Она была в длинном плюшевом пальто и шляпке; только ботики оставила в передней. В волосах и на вуалетке еще блестели нерастаявшие звездочки снега.
– Ты здесь, Олечка?
Ольга не пошевелилась и ничего не ответила. Смотрела на подругу и улыбалась.
Лена сделала несколько шагов вперед; она уже не могла сдерживать своего оживления; ее большие черные глаза горели в сумерках.
– Ты спишь, Олечка? Ну так проснись и слушай, я тебе что-то скажу, ты не знаешь, что я тебе скажу. Нет, нет, ты молчи, ты никогда не догадаешься… А папа твой здесь? Я прошла через кухню, и мне сказала Агафья, что его нет… Но все-таки я боюсь, ты знаешь, как он меня не любит.
Оля засмеялась.
– Какая ты глупая, Ленка! Что ты тут рассказываешь?
Лена подсела к подруге, на ручку кресла.
От нее еще веяло морозом. В своем оживлении она хотела поцеловать Олю, но вспомнила, что та этого не любит, и сдержалась.
– Ну же, рассказывай,– попросила Ольга, но сейчас же быстро спрыгнула с кресла:
– Подожди минуточку.
В темноте не было видно, что она делает.
– Вот, на, ешь, и рассказывай.
В руках Ольга держала тарелку с рахат-лукумом. Это было ее любимое лакомство, ее неизменный друг в одинокие минуты.
В комнате стало еще темнее. В окне зарябил желтый огонь уличных фонарей.
Лена рассказала о том, как она встретила двух незнакомцев. Один большой, в pince-nez {5} , другой, бритый, в носатой меховой шапке.
– Я готова держать пари, что они не кто-нибудь,– говорила возбужденная Лена,– у них лица совсем необыкновенные и все, все не такое…
Ольга недоверчиво вздернула плечами:
– Ну, уж ты всегда увлекаешься…
– Да нет же, нет!.. Ты увидишь. Ты должна пойти со мною, я тебе их покажу.
– Ты хочешь искать их, кажется, по улицам?
– А ты слушай! Мы пойдем с тобою на вокзал к шестичасовому поезду. Я уже все-все узнала. У них сегодня пересадка и сегодня же они едут дальше…
– Тем более,– возразила Ольга, которой было лень двигаться и хотелось подразнить спешившую подругу.– Зачем же нам идти смотреть на них, если они уезжают… Какой смысл?
Лена возмутилась:
– Нет, ты невозможная! Когда у тебя такой день, ты ничего не хочешь понять…
– Да напротив, я все понимаю и нахожу…
– Можешь находить что угодно, в таком случае я еду одна!
Девушка вскочила с ручки кресла, поспешно облизывая слипшиеся от рахат-лукума пальцы.
Ольга не думала ее удерживать. Она знала, что Лена никогда не может всерьез на нее рассердиться. Покипятится и перестанет. Ольга любила эту девушку, но все-таки, как всегда, сознавала свое превосходство над нею. Она знала, что Лене невыгодно ссориться с нею – Ольгой Орг, дочерью члена окружного суда, у которой всегда есть много вкусных вещей и ненужных безделок.
Вот и сейчас Лена совсем забыла про свою обиду. Она подошла к туалетному столу и машинально стала прыскаться Ольгиным одеколоном. Она делала это всегда, и Ольга не имеет ничего против. Но в таком случае зачем же ссориться? Ольга давно уже убедилась, что дружба не бывает вполне бескорыстной.
– Ну, полно, Ленка, нечего дуться,– приподымаясь, сказала она.– Так и быть, пойдем посмотрим твою диковинку.
III
Ольга зажгла две свечи у туалетного стола и села на пуф перед зеркалом.
Она слегка поморщилась, взглянув на себя. Лицо ее показалось ей бледнее обыкновенного. Тогда она встала, быстро скинула кофточку и наскоро умылась.
От холодной воды щеки ее вспыхнули; на левом виске забила синяя жилка.
Ей вдруг стало очень весело. Глаза снова потемнели и заиграли усмешкой. Пальцами она расправила узенькие – дужками – брови, провела по тонкому носу пуховкой с пушистой пудрой и вспрыснулась духами «Asurea».
Потом достала, впопыхах раскидав все вокруг, другую кофточку – темно-синюю, шелковую – своего любимого цвета. Подколола ее булавками, потому что не хватало нескольких кнопок, и, снова подбежав к зеркалу и уже не садясь, оглянула себя со всех сторон.
В золотом от свечей мареве зеркала мелькнула ее тоненькая фигурка, стройная и гибкая, не знавшая корсета; взмахнули детские – прутиками – руки; вспыхнули темно-русые волосы.
Все волнующаяся, Лена подала ей шляпку.
Ольга взяла ее с обычной недовольной гримасой. Это была простенькая меховая шапочка, без перьев и лент, нелепая, пирожком шляпка, из-за которой столько раз Ольга проклинала гимназию и придиру начальницу. Кому могла идти эта шляпка? Девушка не хотела согласиться, что в семнадцать лет девичье лицо красит любой наряд.
В передней они встретились с Аркадием, братом Ольги. Он казался не в духе. Его желтое от бессонных ночей лицо болезненно морщилось. Сабля и шпоры немилосердно звякали.
– Опять бегать по улицам? – брюзжал он, стягивая узкую в талии и длинную, до пят кавалерийскую шинель.
Ольга улыбнулась. Они были друзьями, но она знала, что брат любит делать ей замечания, когда после попойки у него болит голова или он проигрался.
– Смотри же, к обеду возвращайся!
На улице было безветренно и тепло. Тротуары запорошило снегом, падающим крупными влажными хлопьями. Впереди поэтому казалось, будто суетится рой белых бабочек, а дальше все сливалось в белую муть.
Все прохожие, точно сговорясь, надели белые пуховые воротники и шапки.
Фонари светились неверными желтыми, расплывающимися пятнами. Люди, как призраки, наплывали друг на друга и сейчас же исчезали. На душе становилось особенно радостно, и что-то тихо смеялось в глубине сердца, а глаза жмурились от липнувшего снега.
Крепко зажав пальцы в большой муфте, склонив немного набок голову и бодро постукивая серыми на кожаных каблучках ботинками, Ольга шла все шибче и шибче. Лена, меньше ее ростом, полная, с чрезмерно развитой грудью, едва поспевала за нею.
Подходя к мосту, они заслышали заглушенную падающим снегом музыку. Под мостом, на реке, в очищенном и обсаженном елками кругу военный оркестр играл «На сопках Манджурии» {6} .
Черные, забавные сверху люди причудливыми зигзагами резали коньками лед, сверкающий холодным матовым блеском под двумя шарами газокалильных фонарей {7} .
– Хорошо,– почти шепотом протянула Ольга, на мгновение приостанавливаясь и прислушиваясь к музыке.
– Нет, я люблю больше «Лесную сказку» {8} ,– ответила Лена.
Наморщив тонкий, со смело вырезанными ноздрями нос, Ольга пошла вперед, недовольно бросив:
– Ах, не то!
Она любила музыку за те воспоминания, которые она в ней пробуждала. Мотив какой-нибудь арии или запах духов всегда вызывали в ней забытые образы особенно ярко, особенно остро. Несмотря на свои семнадцать лет, Ольга любила воспоминания. Все пережитое становилось для нее интереснее, все переживаемое казалось скучным, обыденным и донельзя знакомым. О будущем она думала со страхом и боялась мечтать о нем. Ей казалось, что, представляя его таким или другим, она его сглазит. Поэтому она не строила, как другие, планов и только изредка, в самые свои тоскливые минуты, молила Бога, чтобы Он ей послал все, только не унылое однообразие «сегодня».
IV
Ольга сразу ожила, когда вошла в залу. Она любила бестолковую толчею; кроме того, ей всегда казалось, когда она была тут, что ее что-то ждет новое и интересное впереди; что вот стоит купить билет, и начнется совсем иное, заманчивое. Ей даже было безразлично, куда ехать, лишь бы ехать.
Часто, имея кое-какие деньги, она ощущала непреоборимое желание подойти к маленькому окошечку кассира и взять билет, но всякий раз она вспоминала мать, которую любила как младшую сестру, видела уже ее обеспокоенное нервное лицо и то, как она хватается за сердце, когда у нее начинаются перебои, и останавливалась, только грустно вздыхая.
– Где же они? – спросила она Лену, оглядываясь по сторонам и не примечая никого, кто бы мог походить на описанного ей незнакомца.
– Пройдемся до конца зала,– отвечала Лена, поправляя шляпку и машинально оглядывая себя в зеркало.
Они пробежали из конца в конец, но тех, кого они искали, не было.
Тогда они купили перронные билеты и вышли на платформу.
Шестичасовой поезд уже стоял у дебаркадера {9} . Носильщики носили вещи. У третьего класса толпились мужики с серыми тюками на спине.
Из-под навеса ветер иногда сдувал белую пыль снега и завевал ее в призрачные воронки.
– Да где же они, где же? – уже начиная волноваться и не зная причины этому, спрашивала Ольга.
И вдруг она остановилась, привороженная. На нее смотрели сверху, с площадки вагона, чьи-то внимательные темные глаза.
– Это он,– тотчас же услышала она за собою Ленин шепот.
Но объяснения были не нужны. Ольга сама это ясно почувствовала.
Конечно, на одно лишь мгновение глаза их встретились, но потом, вспоминая это мгновение, Ольга всегда думала, что она пережила много-много дней.
Она не могла бы даже сказать, что особенно поразило ее в этом незнакомце. Она видела лица более красивые, но они не заставляли так волноваться ее сердце. Она увлекалась ими, увлекала их сама, но там это было как-то легко, весело и скользяще. А тут она даже почувствовала нервный холод и крепче стиснула в муфте пальцы.
Ей и в голову не пришло кокетливо охорашивать себя, как она это делала всегда, потому что чувствовала себя под любопытными глазами мужчин хорошенькой и хотела казаться еще лучше.
В это мгновение она потеряла себя, забыла о себе, только слышала, как сильно билось сердце.
Девушки сейчас же пошли дальше, вдоль вагонов, обе взволнованные по-своему, Лена – шумная, Ольга – притихшая и не слышавшая, что говорила ей подруга.
– Ну, разве неправду я сказала? Разве он не очень красив? – допытывалась Лена.
Но Ольга не знала даже, красив он или нет. Она ничего не знала.
Когда они возвращались обратно, оба незнакомца стояли уже рядом.
Тот, другой, высокий и полный, с золотым пенсне, совсем обыкновенный, добродушный медведь, что-то смеясь говорил и показывал на девушек.
– Вот увидишь, они подойдут к нам,– шептала Лена.– Я уж знаю.
Ольга испугалась.
– Нет, нет, только, ради Бога, не отвечай им, если они начнут заговаривать. Слышишь, а то я сейчас уйду.
– Да что с тобой? – удивилась та.– Чего ты боишься?
– Нет, нет, ни за что!
Ольга точно бежала от самой себя. Но она не могла бы уйти сейчас отсюда. Она просто не знала, что делать.
V
Полный незнакомец в pince-nez соскочил с подножки на перрон и, улыбаясь не то смущенно, не то вызывающе, подошел к девушкам.
– Надеюсь, что вы не очень обидитесь на меня за то, что я заговариваю с вами,– начал он, приподымая над головою котиковую свою шапку,– но уверяю же вас, что тут нет ничего предосудительного. Я и мой друг едем из Петербурга в имение на святки, у нас никого нет знакомого в этом городе и никто не мог бы нас познакомить с вами, а нам так хотелось бы этого. Я – писатель, мой друг – художник, и очень талантливый художник, уверяю вас…
Незнакомец говорил, обращаясь к Лене, должно быть заметив, что с нею легче столковаться, но изредка он смотрел и на Ольгу, которая шла впереди, опустив голову и плотно сомкнув свои губы.
Последние слова он обратил уже только к ней.
– Итак, вы видите, что мы далеко не искатели приключений, а просто люди, смотрящие здраво на вещи. Мой друг, более того, восхищен вашим профилем, сударыня, который напоминает ему венецианскую камею… Я мало смыслю в этом, но он уверяет, что такие очертания губ, как у вас, можно встретить только на старинных гравюрах, а волосы ваши горят, как червонное золото. Он говорит, что великий Леонардо был бы счастлив писать ваш портрет {10} , который назвали бы восхищенные потомки «Соблазненная Мадонна». Он успел мне сказать еще, что не хотел бы полюбить вас и боялся бы вашей любви потому будто бы, что ваша любовь подобна жалу пчелы: отравив любимого, она останется с ним навеки и, оторвавшись от вас, умертвит вас…
Ольга чуть улыбнулась, слушая его. Ей показались смешными его слова, нарочно выдуманными сейчас, как тема для разговора с глупыми девчонками.
Незнакомец заметил ее улыбку и с живостью подхватил:
– Нет, вы не думайте, что я шучу, а мой друг, хотя и большой фантазер, но иногда, знаете, я ему верю… Право, иногда нужно верить необычайному…
Он вдруг сделался серьезен, и его глаза под золотым пенсне стали грустными, почти испуганными. Он был похож теперь на Неро – Ольгиного сенбернара, когда тот смотрел на нее, положив ей на колени свою большую мохнатую морду.
Через мгновение незнакомец продолжал:
– Некоторые люди умеют видеть, их глазам многое доступно… да… а вот я чувствую… у меня есть свои приметы, свои числа… я суеверен и не стыжусь этого… Скажите, у вас есть какое-нибудь число? Число со значением, вещее число?
Он подошел совсем близко к Ольге, как все близорукие люди, не замечая своей неловкости. Ольга отодвинулась, но вопрос его был задан таким простым тоном, что она не колеблясь ответила:
– Да, есть… все важное для меня – и хорошее, и дурное – случается двадцать второго.
Незнакомец задумчиво поднял голову, потом пристально и удивленно посмотрел на девушку, точно желая узнать, не шутит ли она, и, должно быть, тотчас же прочтя в ее глазах, что она была искренна, тихо произнес:
– Ну, вот, видите…
Его перебил пронзительный свист паровоза.
Поезд дрогнул, готовый отойти. Тогда незнакомец приподнял опять свою шапку и вспрыгнул на площадку, на которой все еще стоял его друг.
Подняв глаза, Ольга встретилась снова с немигающими, пытливыми и как будто даже тревожными глазами того, другого.
Вагон медленно начал уплывать. Девушки пошли рядом, и, когда поезд прибавил ходу и уже нельзя было поспевать за ним, незнакомец, говоривший с девушками, вдруг перегнулся назад, в сторону провожающих, и крикнул:
– А ведь сегодня двадцать второе декабря…
И спустя мгновение еще слабее до них донеслось:
– Прощайте!
VI
Ничего не могло так поразить Ольгу, как пустые слова незнакомца, что сегодня двадцать второе. Ведь это она знала прекрасно еще с утра и ждала этот день задолго, потому что двадцать второго распускают гимназисток на рождественские праздники. От этого дня она не ждала ничего, кроме радости сознания, что на две недели она свободна от глупых уроков; потом на нее напала хандра, и она заперлась у себя в комнате; потом она увидела его и вдруг вспомнила роковое значение двадцати двух и, когда вспомнила это, совсем, совсем забыла число сегодняшнего дня. Что же есть в этом необычайного? Ничего, конечно, ничего… Что из того, что она увидела его двадцать второго? И вообще, что такое он? Но, несмотря на эти ясные, логические мысли, Ольга чувствовала, что волнение, охватившее ее при виде темных глаз незнакомца, точно читающих в душе ее, не ослабевает, а растет.
– Какой вздор,– произнесла она, идя рядом с Леной снова по снежным мутным улицам.
– Что вздор?
– Ах, ничего, Ленка. Право, ты дикая со своими вопросами.
Ее уже раздражала подруга.
– Ты просто сердишься, что тот не подошел к тебе,– уколола ее Лена.– Ну да, ему мало интереса знакомиться с нами.
Ольга вспылила:
– С тобой, может быть!..
– А почему же не с тобой?..
– Потому что, потому что…
Ольга подыскивала слова, все больше волнуясь и удивляясь своему раздражению.
– Потому что он любит меня!
– Что?
Лена остановилась, с любопытством глядя на подругу.
Ольга сама испугалась своих слов, но они не показались ей дикими. Произнеся их, она поверила им, как будто кто-то другой прошептал ей это на ухо.
– Да, да, да, любить, любить… Я знаю, и ты не возражай! Слышишь? Не смей спорить…
Лена молчала, сбитая с толку, ничего не понимающая, раскрывая свои большие – плошками – черные глаза.
– И не иди со мною, оставь меня одну!.. Одну!..
Она повернулась спиною к подруге и побежала, скользя по мокрому снегу.
Мысли ее путались, ей было все равно куда идти, лишь бы остаться одной. Ей казалось, что кто-то посторонний, шепнувший ей ее самонадеянные слова, теперь не оставляет ее, владеет ею. Ей страшно было, но она не могла бороться.
Пусть, пусть… Почему бы и не так. Отчего бы ей и не поверить в необычайное?
Она снова была на мосту, под которым на реке блестел ледяной круг катка и играла музыка.
И вдруг у нее в глазах навернулись слезы. Она почувствовала, что слабеет, и, обессиленная, наклонилась над перилами моста. Она не знала и теперь, что с нею, но ей стало невыразимо хорошо; сердце ее сжималось от теплоты и счастья. Она не находила слов своему чувству, оно не было похоже ни на какое другое чувство, испытанное ею раньше, и опять, как тогда, когда она впервые увидела глаза незнакомца, она потеряла себя, свое лицо, забыла любовь к себе, любование собою. Было только одно большое радостное светлое счастье.
Она несколько раз пережила сызнова свою встречу с незнакомцем. Ей ничуть не было досадно, что он так и не сказал ей ни слова. Ей ничего не нужно было, ничего…
VII
Как ей были противны теперь все поцелуи, полученные и отданные ею! Как она могла радоваться им раньше? Краденый поцелуй Владека Ширвинского в их темном коридоре. Он встретился с нею там, выходя из комнаты ее брата, схватил ее за руки и поцеловал в губы. Он никогда раньше не говорил с нею, а тут вдруг у нее закружилась голова от его поцелуя, и она тоже поцеловала его, а потом они кинулись в разные стороны, потому что скрипнула дверь и раздался голос Аркадия.
Она заперлась тогда и спрашивала себя, не любовь ли это, потому что глаза ее потемнели и она не могла смотреть на себя в зеркало. Все ее тело горело, и ей хотелось пить. Но потом, встречаясь с Ширвинским снова, она всегда с дрожью думала о его поцелуях, которыми он ее дарил всякий раз и которых она боялась, но которым не могла противиться, непрестанно спрашивая себя, не любовь ли это.
Но там не было счастья. Нет, там его не было.
В прошлом году ее целовал Мравин-Севский – драматический актер, «адски интересный», первый любовник, как его называли все семи– и восьмиклассницы, сходящие по нему с ума. Каждая старалась заслужить его расположение, и это расположение заслужила она, Ольга Орг.
Как она гордилась им перед подругами. Сколько она нажила врагов из-за него. Ее начали считать интриганкой, с ней многие перестали говорить в классе, но она была довольна, потому что самолюбию ее было приятно, что ей завидуют.
Ей было позволено ходить к нему в уборную, пока другие стояли у его дверей.
Он усаживал ее и кормил виноградом.
Она дурачилась, капризничала, требовала, чтобы он становился на колени и так униженно просил о поцелуе.
И, целуя его, она удивлялась тому, что у него такие жесткие, синие щеки.
Он спрашивал ее: «Любишь ли меня?», она, смеясь, отвечала: «Люблю», но ничего не чувствовала, кроме радости, что вот сейчас выйдет от него и встретит завистливые взгляды подруг.
А когда он целовал ее, она смотрела с любопытством в его глаза, загоравшиеся похотливым огнем, но лицо ее оставалось холодным, и, наскучившись этим, она говорила ему: «Ну, довольно».
Он, кажется, не на шутку влюбился в нее, называл «сфинксом», все пытался разгадать ее и так и не разгадал.
Однажды он позвал ее к себе в номер гостиницы. Ей было страшно, но подруги ее сказали ей, что она, конечно, не пойдет, и она пошла.
Он был взволнован, он, по-видимому, на что-то решился. Он сразу же заговорил с нею о своей любви. Целовал ее колени. А она смотрела на него с любопытством, без тени страха. Тогда он поднял ее и отнес на тахту.
