Текст книги "Ольга Орг"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Сам он был очень чуток, очень жалостлив, отчасти сентиментален. Жизнь знал по книгам, воспитывался до университета дома, у отца с матерью, где-то в самарской глуши, а потом, когда родители умерли, поселился у старшей сестры-актрисы, давно ушедшей из дому, порвавшей с семьею и прижившей от какого-то актера двух детей. С тех пор началась у него упорная душевная ломка, и ко всему стал он относиться как-то до болезненности внимательно, боясь ошибиться и не так понять.
Ольга была для него новой загадкой, новым мучительным вопросом, который он хотел разрешить. Не зная жизни, он не знал и того, что, не поняв человека впервые, уже никогда его не разгадаешь; что, подойдя близко к человеку и внимательно разглядывая его, перестаешь быть объективным, и в конце концов или отвернешься от него, или полюбишь.
Не умея осуждать, Скарынин искренно и наивно полюбил Ольгу.
VII
Несколько дней уже у Ольги не было ни копейки, месяц истек, а мест не находилось. Места, собственно, были, но все такие, от которых Ольга отказывалась с ужасом и отвращением.
Всюду встречали ее преувеличенно любезно, ни в чем не отказывали, обещали обязательно все устроить, но тут же просили зайти еще раз для окончательных переговоров и лучше всего «вечерком».
Уже переступая порог какой-нибудь конторы или квартиры и видя встающего ей навстречу господина с баками или без бак, с брюшком или без брюшка, но всегда охорашивающегося, Ольга с тоской думала, что сейчас же начнется старая, знакомая песня:
– Чем могу служить?
И потом, когда она скажет, что ищет места, что она пришла по объявлению, ей сейчас же предложат сесть и заговорят о погоде и о том, что такой, как она, грех служить в этой конторе за каких-нибудь несчастных тридцать рублей, что вот ей могут предложить другое место с большим окладом, и т. д., и т. д. в том же роде. А на прощание будут пожимать ей руку, а кто посмелее, попытается поцеловать ее и удержать за талию.
Сначала она оскорблялась до слез, потом научилась выслушивать все это молча, закусив губы, потом смеялась прямо в лицо всем этим животным – старым и молодым, красивым и безобразным, смеялась, пока ей не предлагали воды или не выпроваживали до дверей, потому что они все боялись скандала.
– К несчастию, мы ничего не можем для вас сделать,– говорили они тогда и официально раскланивались.
– О, извините, извините… конечно, я понимаю,– отвечала она между приступами смеха.– Ведь вы такие занятые люди…
Она все чаще ловила себя на этом беспричинном смехе, на этой необычной веселости, вдруг охватывающей ее в самые, казалось бы, тяжелые минуты. Ее даже немного качало при этом, и голова кружилась, и сладко замирало сердце, точно она только что выпила шампанского…
А однажды, выйдя из одного такого дома, где, судя по объявлению, требовалась сиделка к престарелой женщине, но где оказалось, что никакой старухи не было, а просто досужие лицеисты решили позабавиться, Ольга должна была ухватиться за выступ стены,– так у нее кружилась голова и ослабели ноги.
Она стояла, прислонясь к стене, а глаза ее горели и смеялись, бог весть чему, на побледневшем, осунувшемся лице.
Перед ней топтался один из веселых лицеистов, только что одурачивших ее. Он выбежал за нею в одном мундирчике, хотя было уже очень холодно, и, улыбаясь, смущенно просил вернуться и извинить их, бормотал что-то о своей любви и о том, что ее не обидят.
– Мы выпьем с вами бутылочку Помери {22} – ничего больше,– убеждал он и улыбался, недоуменно следя за смеющимися глазами Ольги.
– А если угодно, я могу проводить вас, и мы столкуемся, право!.. Они действительно немного грубы.
Глаза ее продолжали смеяться, когда она ему ответила:
– Мне хочется есть…
Так просто сказала, тихим голосом, как говорят это, вернувшись домой, кухарке, запоздавшей с обедом:
– Мне есть хочется…
– Есть?
– Да, да, есть…
И кивнула два раза головой совсем по-детски.
Ничего не было страшного ни в словах ее, ни в голосе. Просто она подумала вслух, но лицеист побледнел, почему-то пошарил у себя в карманах, немного потоптался на месте и исчез.
И сейчас же подошел к ней швейцар, спрашивая:
– Вам, барышня, извозчика нужно?
Тогда она поняла, что пора идти домой, взяла себя в руки и пошла.
Голова перестала кружиться, мысли прояснились, глаза погасли.
Она шла одной улицей, другой, третьей… Путь был далекий.
И странно, как-то особенно близким казался ей этот город – сырой, промозглый, полный зла и соблазна.
Она чувствовала, что он уже владеет ею, что она в его власти. Что стоит ей захотеть, и он даст ей все за ее жизнь. Почему она борется? Да так, она еще не может не бороться, но это скоро, скоро пройдет. Один, два, три дня, неделя… Раньше ей было противно об этом думать, теперь неприятно, потом станет безразлично…
Ольга шла так очень быстро и совсем не чувствовала голода. Мысли ее тоже быстро и легко сменяли друг друга. Все казалось очень простым и ясным, и душа почти перестала болеть.
VIII
Дома Ольгу ждали Скарынин и письмо.
– Это вам заходивший без вас господин оставил,– сказала хозяйка.
Ольга молча протянула руку студенту и разорвала конверт.
«Я уже третий раз захожу к вам и не застаю дома. Быть может, вы нарочно избегаете меня, но я не забываю старых друзей и по-прежнему настойчив в своих желаниях. Ваше положение мне известно – увы! – оно слишком обыкновенно, но тем лучше. Надеюсь, на этот раз вы мне не откажете в свидании. Все же я у вас единственный».
Далее следовал адрес и подпись – «В. Ширвинский».
Ольга внимательно прочла все до последнего слова, потом подняла глаза на Скарынина и устало улыбнулась.
– Не хотите ли полюбопытствовать?
Студент прочел переданный ему листок и пожал плечом:
– Что за странный тон? От кого это?
– Как видите, от друга…
– Но чему же он радуется?
– Тому, что я стану кокоткой…
Скарынин нервно потер руки, потом лоб. Губы его дергало, когда он заговорил:
– Я не понимаю, для чего так шутить! Вообще я вас не понимаю. Что вам нужно, чего вы ищете? Кто вы такая?
Ольга нервно засмеялась. Она опять почувствовала приступы смеха – вот-вот, что-то подкатывает к горлу и давит грудь, и во всем теле какая-то необыкновенная легкость, такая, какая бывает во сне, когда летишь и сливаешься с небом.
– Меня называл один актер «сфинксом без загадки»,– ответила она.
Скарынин вздернул плечом и заходил по комнате – от рояля к кушетке, где сидела Ольга, и обратно. Он метался почти бесшумно в этом маленьком пространстве, и Ольге казалось, что перед ней какой-то нелепый призрак,– бьющаяся о стены клетки большая черная птица. Ей стало страшно, и она крикнула:
– Да говорите же что-нибудь!
Тогда Скарынин остановился перед нею (лицо его трудно было разобрать, потому что в комнату уже забрались сумерки) и заговорил:
– Вы странная девушка. Я не понимаю вас, и порою мне кажется, что вы сами себя не понимаете. Иногда ваше лицо становится таким простым, таким детским, что вот кажется, видишь всю вашу душу, а потом точно тень проходит по вашим глазам, и тогда, сколько ни смотри на вас, ничего не прочтешь. Вы, должно быть, очень много страдали, очень разуверились в людях и потому вы такая замкнутая, такая несправедливая. Да, да – несправедливая и к себе, и к другим.
Он вдруг замолк и спросил почти обиженно:
– Вам надоело меня слушать, должно быть?
Она ответила чуть слышно, потому что в своей неподвижности не чувствовала так сильно приступов голода, и сладкая дрема все больше и больше овладевала ею.
– Нет, нет, говорите…
Тогда он сел возле нее, совсем близко, увлеченный своими мыслями, своим представлением о ней как о чем-то нежном и чистом.
Он говорил тихо, находя в своем голосе самые нежные ноты для выражения того, что волновало его душу. Он счастлив был уже одним тем, что наконец мог высказаться и этим как бы осуществить созданный им образ. И по мере того как он говорил, его любовь к этой странной девушке росла, наполняла все его существо радостной гордостью.
Ольга почти не слушала его. Или нет, она слышала звук его голоса, ласкающий и любящий, и душа ее баюкалась в волнах этого голоса, уплывала, уносилась куда-то и не нарушала покоя измученного тела.
Тогда он взял ее руки и стал согревать их своими поцелуями, робкими, но жаркими нескончаемыми поцелуями.
Она смотрела на него, не отрывая своих рук и постепенно выходя из оцепенения, вновь возвращаясь к жизни из тихих снов, в которые погрузили ее его слова.
Она могла только произнести:
– Милый…
Потому что сердце ее было полно благодарности к этому юноше, но неожиданно судороги прошли по ее телу, и она засмеялась, сначала тихо, потом все громче и громче.
Скарынин, бледный, вскочил с кушетки. Он испугался, потом оскорбился. Ему показалось, что она издевается над ним.
– Прощайте…
Но, собрав последние силы, Ольга сквозь приступы мучительного смеха, разрывающего ей грудь, крикнула:
– Нет, нет, не надо, не уходите… Это пройдет!
И когда он вернулся к ней, все еще недоумевающий, но замкнутый, она ухватилась за рукав его пиджака и уже спокойно сказала:
– Останьтесь. Сейчас придет и Раиса, и мы поедем с вами куда-нибудь в ресторан – хорошо?
Скарынин молча опустил голову. Ему казалось, что у него отняли что-то самое дорогое. Откуда он мог знать, что только голод владел всеми мыслями Ольги и заставлял говорить такие странные непонятные вещи.
IX
Они поехали в кабачок, в который во что бы то ни стало потянул их товарищ Раисы по консерватории – Левитов. Он уверял, что это самое интересное место в Петербурге, потому что там можно встретить всех знаменитостей в области искусства {23} . Сам он тоже готовился в знаменитости и много говорил о своем голосе. Он позволял Раисе ухаживать за собой, и со стороны они производили забавное впечатление.
Хваленый кабачок этот устроен был где-то в подвале и внешним своим обликом напоминал монмартрские кабачки, но далеко не так был оживлен, как они.
Под низкими его сводами, ярко расписанными, можно было увидать несколько молодых писателей, художников и актеров с неизменными их спутницами. Собственно, спутницы эти были занимательнее своих знаменитых кавалеров, потому что в них еще все было – плохо скрытая игра; в их платьях, прическах, манере говорить чувствовалось желание изображать собою что-то, и это-то заставляло их жить лихорадочной жизнью и часто, делая их смешными, вызывало любопытство.
Здесь не было легкого непрерывающегося говора Монмартра, естественно оживленных лиц, определенно усвоенных кричащих костюмов и движений. Здесь был все тот же болотный Петербург, желающий во что бы то ни стало походить на Париж. И потому все – разговоры, лица, улыбки, самые стены – казались нарочитыми, подчеркнутыми, мгновениями застывали, как напряженная натура перед глазами художника, и вновь оживали, меняя маски.
Когда Ольга со своими спутниками входила в низенький зал из темной передней и расписывалась в какой-то книге, всем известный актер рассказывал на эстраде смешной анекдот, а публика сдержанно смеялась.
Но донельзя натянутые нервы Ольги заставляли ее особенно остро воспринимать окружающее. Ей сразу же почудилось, что все эти люди делают вид, что им весело, и у нее безнадежно сжалось сердце.
Она жевала сухой бутерброд, но не чувствовала радости утоления голода: ела только потому, что нужно есть.
На нее обращали внимание. Поражали ее скромное синее платье, ее естественность, ее лицо с выпуклыми неверными глазами. Почему улыбался ее рот, а в изломах бровей пряталось страданье.
Скарынин пил красное вино и молчал. Он молчал упорно, соглашаясь на все с убитым видом. Он не хотел думать, разбираться в происходящем.
Певец Левитов переходил от одной группы к другой. Раису упрашивали петь, и уже кто-то брал аккорды.
Высоко держа над головами поднос со стаканами, лакей разносил чай.
Не видный никому режиссер расставлял на сцене марионеток, и все было почти так, как в настоящем кабаре.
Полный мужчина в сером просторном костюме долго смотрел на Ольгу внимательными глазами из-под золотого пенсне, раньше, чем она уловила его взгляд и поняла, что именно на нее смотрят.
Он медленно подвигался к ней, точно припоминая что-то и боясь ошибиться.
Потом, заслоненный чьей-то спиной, он неожиданно вырос перед вздрогнувшей Ольгой.
Она глянула на него почти испуганно,– так внезапно было его появление, так потрясена была она смутным, но неодолимым воспоминанием.
Скарынин поднялся вслед за Ольгой, зараженный ее нервной порывистостью. Он стоял, склонившись над противоположным концом круглого столика, за которым они сидели до этого, и тоже смотрел в лицо незнакомца, готовый на все и почему-то заранее предубежденный против него.
– Неужели вы та самая девушка, которую мы встретили в прошлом году на вокзале?..
Она не отвечала, она давно знала, кто перед нею.
– Помните двадцать второе декабря?.. Помните этот снежный вечер и наш такой необычный разговор?
Ну да, она помнит… Что же другое могла она помнить? Она протянула ему руку, быть может, раньше чем он успел ей представиться, раньше чем сам вполне уверился, что не ошибся. Только потом уже услыхала она его имя и фамилию (точно сказанную кем-то третьим) – Николай Герасимович Желтухин.
X
– Скажи мне, что с тобою, Оля?
Раиса свесила голову с кровати так, чтобы лучше было разглядеть лежащую рядом на диване Ольгу.
Перед образом горела лампадка (хозяйка зажигала ее всегда под праздник), и теплые тени ходили по комнате – круг за кругом. За стеной давно уже гудел храп счастливых супругов.
Ольга лежала, вытянувшись на спине во весь рост и закинув за голову руки. Она не шевелилась, но и не спала. Раиса видела, как блестели ее глаза.
– Право, ты делаешь глупости,– продолжала Раиса. Она поворачивала голову, и бигуди в ее волосах вытягивались тоненькими рожками.– Глупость за глупостью… Неужели наше недоедание на тебя так действует? Впрочем, это понятно – ты еще не привыкла, я крепче тебя. Но все-таки надо брать себя в руки и рассуждать. Ведь не хочешь же ты, чтобы такая жизнь тянулась бесконечно. На что ты рассчитываешь? На грошовую работу? Но ведь это смешно! Ты ее не найдешь, да и куда тебе работать. С отцом ты поругалась, со всеми ты рассорилась…
Ольга спросила почти равнодушно:
– К чему ты, собственно, все это говоришь?
– К чему? А вот к чему: тебе нужна поддержка – муж, любовник – все равно кто. Ты не можешь без сентиментов – так пользуйся, пока ты молода. И так и этак ты будешь недовольной, так лучше хоть сытой быть. Тебе ведь везет, а ты зеваешь. В тебя по уши влюблен Скарынин, а ты заставляешь его ломать над тобою голову, мучиться… отталкиваешь от себя нелепыми выходками. Поверь мне, он не станет несчастнее, если ты изменишь ему, будучи его женой. А он не может тебе быть противным…
– Он не противен мне…
– Вот видишь, а надоест он так же, как и другой, это неизбежно… но зато разочарования не будет. Потом… что это за выходка в ресторане? Почему ты не хотела говорить с этим Желтухиным, почему ты помчалась домой и теперь лежишь, как истукан… У Скарынина слезы на глазах были. Он спрашивал меня все, что с тобой. Хотела я ему сказать: «Накормите вы ее, да и увозите куда-нибудь подальше!» —и, право, хорошо бы сделала! А то и себя мучишь, и других мучишь. На кого ты похожа стала – кожа да кости!
Раиса помолчала немного и неожиданно спросила:
– А кто это такой, этот Желтухин?
Ольга ответила чуть слышно:
– Писатель…
– Но откуда ты его знаешь?
Тогда Ольга повернулась лицом к подруге и крикнула резко:
– Я не должна объяснять тебе!
Раиса свистнула:
– Подумаешь! Да мне безразлично – для тебя же стараюсь. Ты хоть головой об стену бейся…
И потом, сразу смягчив тон, она опять потянулась к Ольге и, обняв ее за плечи, зашептала быстро и вкрадчиво:
– Не злись, Оля, право, не злись. И почему я только люблю тебя? Понимаешь, хочется хоть для тебя счастья. Ведь я некрасивая, и денег у меня нет, и никто в меня влюбиться не может, а так послушает мое пение и побудет со мною из любопытства. Было бы несчастье, если бы я влюбилась. А так хорошо. И легко, и весело. Кроме того, у меня вообще отвращение к близости с мужчиной. Меня вот сумасшедшей называли, а я ведь, правда, чуть с ума не сошла. Об этом мама только знает, да вот тебе расскажу. Ты странная – никому ничего про себя не говоришь, а тебе так и хочется душу открыть. Вот мучит меня это сегодня.
Раиса оставила плечи Ольги и, спустив с кровати ноги, оперлась ладонями о тюфяк и смотрела на блистающие в тени ризы иконы.
– У нас в доме денщик был… Ну и вот… Мне только двенадцать лет тогда было. Больная была потом, чуть не помешалась. Стала бояться всего, молчала, молчала… А потом во мне что-то странное произошло. Боже мой, сколько грязи, гадости!
Она замолкла, не отводя глаз от иконы. Ольга испуганно смотрела на нее.
Тени от лампады ходили по стенам – круг за кругом.
XI
Пришла на имя Ольги открытка от какого-то князя Мозовского, где ее очень просили – и убедительно, и любезно – зайти в любой час для переговоров об очень выгодном будто бы месте.
Думать долго не приходилось. Скарынин не делал никаких дальнейших шагов к примирению, и нужно было хвататься за все, что приносила судьба.
Ольга приготовилась ко всему. Иногда расшатанные нервы кажутся особенно крепкими. Можно все вынести и остаться нечувствительным.
На Сергиевской Ольга остановилась у одного из подъездов. И сейчас же, услышав имя князя Мозовского, толстый швейцар с четвероугольным синим подбородком и жесткой серой щетиной остриженных бобриком волос, снял перед ней галунную фуражку и дал знать о ее прибытии в бельэтаж.
Молодой лакей в черной тужурке, на которой двумя рядами нестерпимо блестели огромные пуговицы с княжескими коронами, провел ее через высокие, красного дерева двери в зал и попросил подождать.
В совершенно невозмутимом настроении (на такой сильной высоте напряжения были ее нервы) Ольга видела и замечала все, во всех подробностях.
Она заметила, что подбородок у швейцара был плохо выбрит, сосчитала пуговицы на тужурке молодого лакея и улыбнулась его глупой улыбке, с какой он просил ее «подождать».
Она села в первое попавшееся кресло розового полированного дерева с бледно-желтой вышитой обивкой и обвела залу внимательным взглядом.
Зала была полукруглая той стороной своей, которая выходила зеркальными окнами на улицу; вся белая, с белыми мраморными подоконниками и такими же у стен колоннами. На потолке посредине висела тяжелая хрустальная люстра с массой электрических лампочек, в одном углу белел величавый бюст Николая I, в другом на мягком розовом ковре расставлена была немногочисленная мебель в стиле Помпадур.
Совсем одиноко, почти живой, почти дышащий своей матово-блистающей поверхностью, стоял рояль.
Ольга машинально приподнялась к нему навстречу. Ей захотелось открыть его черную крышку и найти там застывшую мелодию. Она подошла к нему и сейчас же отпрянула. На круглом черном стуле около рояля лежала, свернувшись пушистым кольцом, рыжая лисица. Она лежала неподвижно, слегка оскалив белые зубы, широко открыв выпуклые хищные глаза. Она смотрела на Ольгу, а может быть, куда-то дальше, и не шевелилась.
Ольга отважилась приблизиться к ней и дотронуться до нее рукою.
Лисица не дышала, она была холодна, она давно уже не жила.
Тогда, совсем забыв, что она не у себя, что она пришла по делу, Ольга стала на колени перед стулом и, положив худые свои руки на лисий мех, еще раз совсем близко заглянула выпуклыми серыми глазами в выпуклые стеклянные глаза лисицы. И чему-то своему, детскому улыбнулась углами смеющегося рта.
Она точно давно знала эту белую полукруглую залу, и этот черный живой рояль, и эту неживую лисицу. Она видела все это когда-то во сне…
Гулкие шаги в полупустой зале прервали ее грезы. Она поднялась и увидала перед собою Ширвинского.
Она была так далека от мысли увидеть его здесь, что одно время ей почудилось, что это галлюцинация.
Но он шел к ней уверенным шагом, как всегда корректный, в черном пиджаке и лакированных ботинках, такой же изящный, но возмужавший.
Он шел к Ольге, приветливо улыбаясь и еще издали дружески протягивая руки.
– Ольга Витальевна, Оля!..
XII
Он усадил ее в кресло напротив себя и начал говорить вкрадчиво и нежно, украдкой следя за производимым впечатлением:
– Милая, дорогая Оля, ведь вы позволите мне так называть вас, ведь что-нибудь сохранилось в вашей памяти обо мне. Я никогда не претендовал на вашу ко мне особенную любовь, но все же не пустое любопытство толкнуло вас ко мне… Нет, нет, не уходите, дайте мне высказаться! Я страшно, я ужасно виноват перед вами – моя страсть иногда толкает меня на преступление. Но вы дороги мне, и вот я опять у ваших ног, чтобы вымолить себе прощение. Я уехал, не простившись с вами, но я никогда не забывал вас, думал о вас. Я написал вам и не получил ответа. Потом вы приехали в Петербург, вы попробовали этой «самостоятельной жизни» и все же молчали. Я не оставлял вас, я заходил к вам, и меня не принимали.
Ширвинский смолк и наклонился над Ольгой, снова беря ее за руки.
Она устало сидела перед ним, и, казалось, ни о чем не думала, ничего не слышала.
В этой белой зале синее платье делало ее еще тоньше, еще бледнее. Голубые тени мягко легли ей на обнаженную шею и лоб, синие круги обвели глаза, а щеки слабо розовели сквозь прозрачную белизну кожи. И странно было видеть над этим скорбным лицом как-то особенно – золотом – горящие волосы.
Впервые за весь разговор Ширвинский воскликнул вполне искренно:
– Однако как это красиво! Вы стали гораздо интереснее, Оля!
И, не дождавшись ответа, заговорил опять убедительно и ровно:
– Мы снова с вами, Ольга, и я надеюсь, вы наконец поймете меня, и мы пойдем рука об руку. Теперь я свободен, а вы достаточно хорошо узнали, что такое жизнь… Я хотел бы видеть вас своей помощницей, своим другом, а я вам необходим. Заключим перемирие.
Он пожал ей руку. От этого движения к ней точно вернулось сознание действительности, она ответила холодно:
– Все, что я хочу, это видеть хозяина дома. Я получила от него приглашение и буду говорить только с ним.
Ширвинский улыбнулся, откидываясь в глубь кресла.
– Вы можете сговориться только со мною. Князя нет дома, я его заменяю.
Ольга поспешно встала, она силилась быть спокойной, но голос ее обрывался, когда она ответила:
– В таком случае я ухожу. Удивляюсь только, зачем было все это проделывать. Как мало у вас самолюбия!
Ширвинский поднялся вслед за нею.
– Вы опять волнуетесь, это нехорошо. Возьмите себя в руки и не делайте глупостей. Повторяю вам, я говорю от лица князя, потому что я у него доверенное лицо. Он холост, стар, богат, безбожно глуп, добр и верит мне вполне… во всем… Этот дом может принадлежать вам, если вы захотите, его состояние будет вашим состоянием, и ваша воля будет его волей. Все зависит от нашей с вами дружбы…
Ольга молчала, во все глаза глядя на Ширвинского.
Его слова уже больше не оскорбляли ее. Она только смотрела на него и спрашивала себя: знала ли она в дни своей близости к нему, кто он, на что он способен? Может быть, и знала, может быть, и догадывалась…
Ольга оглянулась по сторонам – на белые стены залы, на черный рояль, таящий в себе столько знакомых мелодий, на рыжую лисицу…
Почему все точно ждет ее, точно уже принадлежит ей…
Мысли ее покрывались туманом, знакомая слабость кружила голову, маленькие молоточки застучали в висках.
И, желая побороть свою слабость, она почти крикнула:
– Дайте мне вина, чего-нибудь!..
Потом почувствовала, как кто-то сажает ее в кресло, подносит ей к губам рюмку.
Она жадно ела предложенные ей сандвичи, пила густой портвейн. Она была похожа на проголодавшегося ребенка и ничего не видела, кроме еды.
Ширвинский следил за нею со снисходительной улыбкой, курил сигару и пускал кольцами синий дымок. Усы его самодовольно топорщились кверху.
Когда она кончила, он сказал с подчеркнутой дружеской укоризной:
– Ай-яй, как можно было доводить себя до этого? Вы хотите загубить себя, но друзья вам этого не позволят.
И потом сам принес ей ее шубку и помог одеться.
– Сегодня я не настаиваю на окончательном решении, вы должны успокоиться и прийти в себя. Я даже не предлагаю вам проводить вас. Но я уверен, что скоро получу положительный ответ.
А когда Ольга спускалась по лестнице, он стоял наверху, склонясь на перила, и посылал ей рукой приветствие.
XIII
Когда Ольга шла к князю Мозовскому, было грязно, по небу волочились бурые тучи, брызгаясь дождем, и казалось, что так без конца будет тянуться нудная осень. А теперь Ольгу встретил во всем своем белом блеске сверкающий зимний день.
Все горело, вспыхивало, празднично улыбалось. Глаза невольно жмурились, и тогда тонкие золотые иглы тянулись во все стороны, а в ушах звенела музыка.
По Литейному вышла Ольга на Невский. Здесь точно был какой-то неведомый праздник. Люди, как раньше, шли, каждый по своему делу, но солнце на время смешало все ходы, заварило какую-то бестолочь и, радуясь, блистало еще великолепнее.
В гуле, звоне, треске и говоре шла Ольга все дальше, точно подхваченная холодной шипящей волной. Щеки горели, движения стали бодрее.
Она радовалась, что некогда было раздумывать, что можно было идти так просто – вперед – и смотреть по сторонам.
Потом уже, за Адмиралтейством, за Невой, придут к ней мысли, соображения, Раиса, хозяйка, Скарынин… И тоска, тоска…
– Ольга Витальевна, а ведь это судьба!
Она остановилась, пораженная.
И так же, как тогда, в кабачке, неожиданно выплыв из-за спин, остановилась перед нею полная добродушная фигура Желтухина.
Большой, тяжеловатый, в меховом пальто и старомодном цилиндре, он ласково смотрел на Ольгу из-под золотого пенсне сверху вниз, как смотрят на шаловливых детей степенные пожилые люди.
– Ведь это судьба,– повторял он, пожимая ей руку.– Мы сталкиваемся так, точно ищем друг друга, а встретившись, забываем, для чего нужна была нам наша встреча… Но теперь вы не уйдете от меня так скоро… не правда ли?
Он взял ее под руку и медленно пошел вперед.
Ольга не противилась, не возражала. Она начинала верить в судьбу. Таким родным казался ей этот Желтухин, таким нужным. Все в нем было так уютно, и сам он был такой большой, такой верный. Конечно, он должен был встретиться ей еще раз, после того, что она увидала Ширвинского, как должно было засиять солнце после дождя и тумана. Тот раз, в кабачке, она почти убежала от этого человека, так живо напомнившего ей того, другого, а теперь она рада была его присутствию, как радуются близким к дорогому покойнику. Ведь тот казался ей ушедшим из жизни. О нем осталась одна мечта.
Ольга смотрела на своего спутника, и одна мысль, как тогда в кабачке, буравила ее мозг. Ей хотелось спросить Желтухина о его друге, но она знала, что не сможет спросить о нем. О, как она боялась новых разочарований, как она боялась остаться одной…
– Вы простили меня за мое бегство, Николай Герасимович?
Он улыбнулся, искоса следя за выражением ее лица.
– Я и не думал обижаться на вас. С чего вы взяли?
– Я не хотела больше говорить с вами…
– Знаю, но это бывает со всяким. Охота вам так нервничать… Посмотрите вокруг себя – сколько бестолочи, сколько забавного. Вы ведь свободны сейчас?
– Свободна!
– Ну вот и отлично. Давайте проведем этот день вместе! Поболтаем, посмотрим… По рукам?
Ольга улыбнулась, протянула ему руку.
– Великолепно! Итак, сначала мы отправимся на выставку – тут неподалеку, а оттуда пойдем пообедать… И решим, что делать дальше. Согласны?
Ольга, все так же продолжая улыбаться, ответила радостно:
– Конечно, да!..
XIV
– Ах, знаете, я не сказал бы, что очень хорошо разбираюсь в живописи, но я люблю вот эти краски, эти изумительные сочетания света и тени, какие нам дает видимое,– говорил Желтухин, вводя Ольгу по широкой лестнице в помещение выставки.– Ведь живопись, что бы там ни говорили, всякий раз поет нам о жизни, о радости жизни; по существу своему она оптимистична. Ведь как бы ни был грустен сюжет, все же он живет своими красками, все же он говорит о красоте, об изобилии в жизни. Краски – ведь это солнце, бытие,– без того и другого нет красок. А как хорошо видеть солнце, как хорошо жить!..
Желтухин шел вперед, Ольга за ним. Писатель размахивал руками, говорил громко, никого не стесняясь. Немногочисленные посетители оглядывались на этого большого добродушного человека в длинном сюртуке и на его спутницу – такую маленькую рядом с ним.
Ольга улыбалась. Улыбка ее была спокойна; ей казалось, что все ею испытанное так недавно уже никогда не повторится, что она перешла в какую-то тихую покойную жизнь – без тревог, без бурь.
Солнце било в окна и рассыпалось по залам радостным блеском.
Желтухин волновался. Он перебегал от одного полотна к другому, ерошил волосы, снимал и надевал пенсне, хватал Ольгу за руку, совершенно забывая, что с ним не старый друг, а молодая, почти незнакомая девушка.
Но Ольгу это ничуть не смущало. Постепенно она переходила в чуждый ей дотоле, такой необычный мир красок.
Смутно, ощупью, с недоверием отдавалась она новым впечатлениям. Быть может, натянутые нервы ее помогали ей впитывать в себя то, что раньше показалось бы далеким.
– Да у вас есть вкус, право, есть вкус,– восторгался Желтухин и бежал дальше.
Потом неожиданно остановился и, лукаво улыбаясь, посмотрел на Ольгу.
– А ведь сейчас я вам покажу кое-что… Собственно, за этим я и пришел сюда, и вы попались мне очень кстати… Идем…
Он взял Ольгу за руку.
– Если не ошибаюсь, это в третьей зале… ну да… смотрите…
Они остановились перед большим холстом в дальнем углу круглой залы.
Выпустив руку девушки, Желтухин как-то особенно любовно смотрел на картину, радостно кивая головою:
– Вот и она… очень удачно ее поместили, очень удачно… Здесь так мало картин и так уютно. На нее надо смотреть тихо, одному, задумчиво…
Ольга не ответила. Широко раскрытыми глазами смотрела она перед собою.
Если весь этот день – только сон, то почему он так долго снится? Почему час за часом сегодня ее испытывает судьба?
– Николай Герасимович!
Ласковый голос ответил ей из-за спины:
– Что, голубушка?.. Хорошо ведь!
Но это было страшно, или сладко, или нет – просто этого не было.
На опаловом небе белой ночи в рамке застывших озер и смутных призрачных деревьев на переднем плане в коляске сидела женщина. Лошадей и кучера не было на картине – темнел только кузов коляски, а на мягкой скамье, опустив голову, сидела женщина – в большой шляпе с черной плерезой {24} , с алыми розами на коленях.
Лицо ее не было грустно, но было задумчиво, почти холодны были ее глаза, и улыбались чему-то рогами перевернутого месяца тонкие губы. Безмерная усталость смотрела с картины – усталость и горькое равнодушие.
Перед Ольгой была она сама.
