Текст книги "Ольга Орг"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Ольга негодующе махнула рукой.

– Да говори же ты толком! Что это в самом деле такое?

– Толку, голубушка, в этом очень мало. Только вот уже после полугода, как я с ней живу, случайно или нарочно, но она вдруг изволила забеременеть.

– Как нарочно?

– Да так! Конечно, я не могу утверждать, но, клянусь Богом, я как всегда, был осторожен… ты понимаешь? А может быть, это от другого?

Ольга вскочила с кровати. Она была и страшна и восхитительна в своем гневе. Огонь свечи отсвечивал в волосах ее, заплетенных на ночь косичками, тонкие ноги казались выточенными из слоновой кости.

– Замолчи! Слышишь, замолчи, подлый! Не смей так говорить о Варе.

Аркадий смутился. Его поразила красота сестры. Он не верил своим глазам, почти забывая, кто перед ним.

– Да полно, я пошутил.

Ольга сразу отошла, услышав робкий ответ. Ей стало холодно, и она поспешно спряталась под одеяло.

Аркадий тоже пришел в себя. Отбросив далеко окурок сигары, он сел на кровать подле сестры и заговорил значительно тише:

– Конечно, я пошутил. Варя хорошая, чистая девушка. Это первая, какую я вижу, а у меня их было много. В ней тьма сердца, из нее вышла бы великолепная жена, но пойми, что при существующих условиях это-то и является для меня и для нее несчастьем. Посуди сама. Я не могу на ней жениться; она мещанка, и потом – я хочу быть офицером. Следовательно, это побоку. Да и она сама ни разу не заговаривала со мною о браке – надо отдать ей справедливость. А вместе с тем, когда я, узнав, что она беременна, предложил ей отделаться от этого,– она наотрез отказалась.

– Как, она хочет иметь ребенка? – изумилась Ольга.

При одной мысли об этом ее охватил озноб, и она плотнее закуталась в одеяло. Это желание казалось ей донельзя диким. С этой минуты она перестала понимать Варю и уже склонна была простить брату его возмущение.

– В том-то весь ужас! – ободренный восклицанием сестры, продолжал Аркадий.– Надо же иметь такую шалую голову! Уж как я ее убеждал, ничего не помогало. Заладила одно: «Это твой ребеночек, я люблю его, я не могу расстаться с ним, он наш, наш – хоть режь, хоть убей». И плачет, и ноги целует… Насилу отделался. Черт знает что такое!

Он помолчал, нервно щелкая ногтями.

Ольга тоже молчала. Она ясно видела перед собою Варю. Худенькую, черненькую, маленькую. Такую тихую, с большими синими глазами. В этих глазах было столько любви, столько преданности. Когда она полюбила Аркадия, она никому не говорила об этом, а только плакала. Сядет где-нибудь в уголочек и роняет слезинки.

Ольга знала обо всем и часто гладила подругу по голове.

– Ты слишком любишь его,– говорила она.– Не надо так.

А девушка припадет к ней черной головой и шепчет:

– Ох, как я люблю его, прямо даже не знаю…

И вдруг это дитя беременно. Как глупо, как невероятно глупо.

– Ей придется выйти из гимназии до выпускных экзаменов,– подумала вслух Ольга.

– Конечно! И вообще гадость,– отвечал совсем убитый Аркадий.

XV

Праздничные дни летели быстро.

Ольга хотела закружиться в удовольствиях. Забыть все, забыть свою тоску. Она ездила с бала на вечеринку, с вечеринки в театр. Она была веселой и задорной. Все наперерыв ухаживали за ней.

Однажды утром перед новым годом приехал к Орг Ширвинский и стал звать Ольгу кататься.

Девушка было хотела отказаться, но, глянув в окно на яркое солнце, на блещущий снег, не вытерпела и, накинув шубку, побежала к саням. Ширвинский едва поспевал за нею.

Они поехали за город. Лошадь шла полной рысью, далеко выкидывала стройные ноги и забрасывала передок саней комками снега.

Ольга закрывала лицо муфтой и тихо смеялась. Только глаза ее поблескивали из-под шапочки, и вспыхивали темным золотом волосы.

Владек держал ее за талию и не отводил своего холодного, колющего взгляда от ее лица. Кончик носа его покраснел, а усы, закрученные в стрелку, заиндевели. На нем была форменная студенческая фуражка и красивое штатское пальто с воротником из кенгуру. Даже на морозе от него хорошо пахло крепкими английскими духами и американским табаком. Он всегда очень внимателен был к своей внешности и, как истый поляк, подчеркивал то, что он называл «хорошими манерами». Он кончал университет и думал устроиться в Петербурге помощником присяжного поверенного  ^{15} , для этого у него были все данные и возможности. Его считали неглупым, очень себе на уме и никогда близко с ним не сходились. Здесь, в городе, он поддерживал товарищеские отношения только с Аркадием и бароном Диркс. Один был сыном члена суда, другой – сыном прокурора. Потеряв давно уже отца и мать, Ширвинский жил в вакационное время у дяди своего, средней руки помещика, имение которого прилегало к черте города. Владеку приходилось самому подбирать себе круг знакомых. Он это делал очень осмотрительно и всегда умел поставить себя на должную высоту.

Ольга была его капризом. Быть может, он видел в ней то, что другие проглядывали. Во всяком случае, ее понятливость, острый ум, умение распознавать людей, ее насмешливость и, пожалуй, эгоизм тянули его к себе. Кроме того, ее наружность неизменно возбуждала его.

Бог весть какие новые радости ждал он от обладания ею. Но ему доставляло наслаждение, неизъяснимое удовольствие говорить с нею так, как если бы она была кокоткой. Она никогда не казала себя невинной, отвечала на его вопросы смело и прямо, и это доводило его до сумасшествия.

Он мысленно переодевал ее в яркие, рискованные наряды, спускал ей на уши золотые обручи кос, осенял ее задорную голову черной широкой шляпой с огромным огненно-красным плерезом. Он хотел бы видеть ее где-нибудь в полутемном углу артистического кабачка, среди цветов – орхидей, камелий и пошлой, остро-пахнущей настурции, в пошлом ситцевом, нестерпимо розовом с зелеными горошками платьице, со скромным вырезом шеи и совсем обнаженными руками, тонкими палочками-руками, бесстыдно приподнимающими края платья над такими же тонкими в черных чулках ногами. Хмельная, бесстыдная и все же девственница, она должна была хищно и таинственно изгибать рогатый месяц своего алого рта и по-детски смеяться своими выпуклыми кошачьими глазами.

Эти образы наполняли Владека нетерпением, жгучим до боли желанием сжать, растерзать белое тело девушки.

Он чувствовал себя опьяненным, нерассуждающим. Глаза его становились холодными и колющими, как иглы мороза. Он готов был на все.

До заставы оба они – и Ольга, и Ширвинский – ехали молча. Он – полный сладостных видений, она – бездумно загрезившая, глядящая на непрестанное мелькание чешуйчатой пелены снега вдоль по улицам и на крышах домов.

XVI

Когда застава миновала и по обе стороны саней расплескалось застывшее в белых волнах море полей, а впереди засинел лес, Владек начал говорить.

– Послушайте, Ольга,– сказал он, не отводя от девушки выпытывающего взгляда и все так же крепко охватив ее талию,– долго так будет продолжаться?

– Что именно?

– Я говорю о наших отношениях. Они мне не нравятся. В них нет главного – искренности. Согласитесь сами, что мы делаем далеко не то, что хотели бы. А однако это вполне возможно и даже необходимо. Вы и я – мы оба люди одних и тех же вожделений. В нас много решимости и аппетиты наши огромны.

– Вы говорите так только о себе?

– Ничуть. Насколько я мог вас изучить, мне можно высказаться и за вас. Повторяю, мы оба любим жизнь, знаем цену людям и больше всего любим себя. У вас, как у девушки, есть еще свои фантазии, иллюзии, но они со временем пройдут, могу вас уверить. Будем же правдивы. Вы давно уже должны были заметить, что я пьянею, теряю голову, когда вижу вас, целую, дотрагиваюсь до края вашего платья. Мои поцелуи вам не безразличны, в этом я тоже уверен. Ваш страх, ваше смущение – явные признаки…

Ольга засмеялась, опуская муфту на колени и оборачиваясь к спутнику:

– К чему все это вы ведете? Вы хотите предложить мне свою ясновельможную страсть и пустой кошелек? Слишком много чести, пан Владислав! Заслужите сначала мою любовь, а тогда уже делайте предложение…

Она хотела еще смеяться, но смех ее потух, едва она пристально вгляделась в лицо Ширвинского. Он совсем не смутился. Он сидел, не опуская перед нею глаз, принимая ее слова как вполне естественное. Она хотела удивить, смутить его, говоря о его бедности, возбудить к себе презрение, но он оставался холоден. Его губы были плотно сжаты под заиндевевшими усиками, и только ноздри тонкого носа слегка вздрагивали. Тогда ею постепенно стал овладевать страх, физический страх, смешанный с любопытством и дерзостью человека, испытывающего свою судьбу. Она смотрела в колющие наглые глаза Ширвинского, от которых ей хотелось бы спрятаться и которые вместе с тем тянули к себе, и после минутного молчания она добавила:

– Знайте, что теперь вы мне противны…

Он дал ей время продолжать или смягчить свою грубость и, не дождавшись от нее больше ни слова, ответил:

– Вы напрасно горячитесь, Ольга. Будьте рассудительны. От судьбы уйти нельзя. Я вас люблю, и вы будете моею. Вы знаете отлично, что с вами у меня всегда будут деньги и большие деньги, а относительно уз Гименея – я не думаю, чтобы вы о них мечтали. Брак не для вас. С вашим характером, с вашей наружностью вы можете создать себе такую блестящую жизнь, о какой не мечтали самые прославленные гетеры. Любовь одного – вас не удовлетворит, вам нужно поклонение тысяч. Вечная жажда любви, любви, которой не существует на земле, доступной только богам Олимпа, может притихнуть в вашем сердце только замененная безумной роскошью, неограниченной властью над сердцами. Вы будете носительницей нового культа; вы заставите признать за собою и за вашими сестрами, которым теперь нет места в жизни, право на жизнь вне семьи, вне цепей… Вам нужно только начать, и я иду вам на помощь.

Она все еще боролась с его волей, со своим страхом и попробовала отшутиться:

– Боже мой, какая блестящая будущность! Почему бы вам не пропеть: «и будешь ты царицей мира…»

Она не договорила. Резким движением он притянул ее к себе и, держа ее голову в своих руках, следуя глазами за ее испуганным убегающим взором, почти прохрипел над самым ее ухом:

– Ты не уйдешь от меня. Если бы я захотел, я мог бы тут, сейчас же овладеть тобою…

Он нарочно употреблял грубые, обидные слова и больно сжимал ее голову. Им овладело холодное безумие, сладостная ненависть.

Ольга собрала все свои уходящие силы. Животный страх сделал ее отчаянной. Она рванулась головой вперед, больно ударив Ширвинского в грудь, и одним прыжком выскочила из саней.

XVII

Ольга упала прямо в снег. Было мгновение, когда ее охватило желание лежать, закрыть глаза и не двигаться долго, вечность, но волна нового страха опять заставила ее подняться и кинуться в поле.

Она бежала, зарываясь по колени в снег, спотыкаясь, задыхаясь, изнемогая от усталости и волнения.

Наконец она почувствовала себя бессильной сделать хотя бы один лишний шаг. Она опустилась на кочку и оглянулась.

Сани Ширвинского остановились значительно дальше того места, где упала Ольга. Владек вылез и шел по дороге, видимо, боясь свернуть в поле, где снег был очень глубок и где он мог заморозить ноги, так как был без ботиков. Дойдя до канавы, через которую перепрыгнула раньше Ольга, он остановился и стал звать девушку и махать ей руками. Но она сидела неподвижно, блуждая растерянным взглядом по радостно блещущей снеговой равнине. Тогда он решился и пошел к ней. Глядя на то, как забавно он шел, разводя руки и расставляя ноги, Ольга внезапно успокоилась. Смешными показались ей и ее давешний страх и ее сумасшедшее бегство. Она теперь была уверена, что Ширвинский никогда не решился бы на насилие. Все, что угодно, только не это. Кроме того, она почувствовала свою власть над ним. Она теперь сознавала силу его желания, и это неудовлетворенное желание его льстило ей и вместе с тем казалось смешным, как смешон кажется женщине всякий мужчина, из рук которого ей удается выскользнуть. Она почти презирала теперь Владека.

Она говорила себе, глядя на него, медленно приближающегося к ней, что он просто трус, жалкий трус, и что слишком много чести для него ее испуг.

«Надо было припугнуть его братом»,– думала она.

Наконец он уже был в нескольких шагах от нее.

– Что с вами, Ольга? Что за дикое бегство? Неужели мои слова могли напугать вас?

В его голосе ей почудились виноватые нотки. Это еще более дало ей смелости. Она усмехнулась, презрительно сощурившись.

– Я не желаю объясняться с вами. И, пожалуйста, не подходите близко, не прикасайтесь ко мне. Надеюсь, у вас хватит настолько порядочности, что вы потрудитесь съездить в город и прислать за мной извозчика.

Его начал забавлять ее тон. Он боялся слез, истерики, упреков. Ее слова избавляли его от несвойственной ему роли утешителя. Все значительно упрощалось. Он дурашливо низко поклонился и ответил:

– Мои сани к вашим услугам.

– Но я не поеду с вами.

Тогда он решил не спорить с нею, разыграть роль человека, который наделал глупостей из-за безумной влюбленности и теперь убит этим. Покорно, но с достоинством побежденного рыцаря, он пробормотал:

– О, я не смел думать об этом. Без вины я готов признать себя виновным. Всему причиной моя сумасшедшая страсть, перед которой – увы! – я бессилен.

И, увидя ее нетерпеливый жест, тотчас же перебил себя:

– Но здесь не место объясняться. Еще раз прошу воспользоваться моими санями, а я пойду пешком.

Ее не нужно было просить об этом второй раз. От неподвижного сидения на снегу у нее замерзли ноги, и она рада была поскорее выбраться отсюда.

XVIII

Застоявшийся конь соскучился по теплому стойлу и бежал быстрее, чем раньше.

Старые березы с ветвями, искривленными какой-то неведомой человеку судорогой, проносились навстречу по обеим сторонам дороги, будто желали в своем невольном беге уцепиться за сани с сидящей в них Ольгой.

Ольга как-то забыла все и загрезилась. Грезы ее были необычны, унесли ее, убаюкали. Они сотканы были из солнечных лучей и морозных игл. Какие-то замки вырастали и рассыпались, как сахар.

Почему в своем сердце она не находила обиды или гнева? Почему Ширвинский, с его темными желаниями, был так далек от нее в эти минуты, она не могла бы ответить.

Вольный бег саней по скрипучему снегу уносил ее все дальше. Она никогда не чувствовала себя так блаженно, как теперь. Но ее лицо оставалось строгим, без улыбки, только в душе был сладкий мир. Она была одна в солнечном молчании морозных полей,– люди с их жизнью ушли от нее. Ей нравилось быть холодной, быть зимой.

Неясные образы какой-то сказки рождались и меркли, чтобы более не воскреснуть. Ей не дано было схватывать их и передавать в красках, звуках или словах.

Когда она подумала об этом, ей стало грустно, что она такая бесталанная. Смеясь, брат называл ее «артистической натурой без таланта». Теперь ей показалось это обидным. И точно, она многое чувствовала, но сейчас же проходила мимо. Для чего же она живет? О, конечно, не для скучной, серенькой жизни жены и матери. Ее убивает одна мысль об этом! Нет, нет, никогда! Но тогда что же? Она не может быть художницей, ни музыкантшей, ни писательницей, ни даже актрисой… Для актрисы у нее слишком мало терпения. Она никогда не стала бы великой, а маленькой – нет, это тоже не ее роль.

Она усмехнулась. Мысли привели ее к Ширвинскому. Она вспомнила его слова, показавшиеся раньше такими забавными. Любовь… она мечтала о ней, она ждала ее, томилась по ней, но никогда не думала, что любовь может быть искусством, профессией, призванием жизни. Со всем этим у нее было связано представление о чем-то низком, грязном. Она знала даже имя этому. Такое грубое имя, часто срывающееся с языка ее брата.

О, нет! Эти жалкие женщины, почти животные, зарабатывающие себе на хлеб своим телом – они не были жрицами любви.

А ведь любовь так прекрасна. В ней столько тайны, столько чар, доступных только искусству. И она не там и не здесь: ни в семье (сейчас же ей вспомнилась жизнь ее матери и отца), ни на улице, где торгуют ею падшие. Где же она?

Не среди ли тех, о которых говорил Ширвинский? Среди этих новых женщин, умеющих любить вне всяких рамок. Но не понимая, она все чувствовала здесь какую-то ложь, только слова. Нужно было что-то допустить, и тогда только сбывались грезы. Снова начиналась сказка, но совсем другая, новая, жгучая. Это был какой-то золотой вихрь, в блеске которого царила она – Ольга. Потом краски стали бледнеть. Она увидала темную площадку вагона и на ней – смутное лицо незнакомца. Сердце ее больно сжалось, Ольга вскинула глаза и оглянулась. Они уже ехали по городским улицам. На углу к забору была приклеена красная афиша. На ней огромными буквами написано:

«В здании мужской гимназии состоится сегодня, с разрешения начальства, студенческий костюмированный вечер и встреча Нового года. Вход по билетам. Первое отделение: Живые картины, пение, декламация, хор балалаечников. Второе отделение: Апофеоз Нового года. Танцы. Начало в 8 час. вечера».

Ольга сейчас же вспомнила, взглянув на афишу, что костюм ее еще не готов, и стала понукать кучера.

Был уже четвертый час.

XIX

К первому отделению Ольга все-таки не поспела, так как, примеривая свой еще прошлогодний костюм «Кармен», который ей переделывала тут же портниха, она раскапризничалась и решила ехать в обыкновенном домино. Пока ей шили домино из черного шелка с золотисто-желтой подкладкой и такими же большими пуговицами и капюшоном, пока она умывалась, пудрилась, душилась, причесывалась, а потом искала те черные шелковые чулки, которые ей нужны были, и желтые сафьяновые туфельки, пока, наконец, она оделась и еще раз взглянула на себя в зеркало,– пробило уже одиннадцать.

Кроме того, у нее вышла неприятная сцена с отцом. Войдя к нему в кабинет, чтобы попросить у него денег на извозчика и цветы (за ней обещал приехать Вася Трунов, но что-то запоздал), она застала его сидящим на диване с горничной Машей, которая, увидя барышню, кинулась было к двери, но не успела и должна была остановиться, давая ей дорогу.

Произошла опять дикая, некрасивая сцена. Взбешенный отец кричал на дочь за то, что она без спросу ходит в его кабинет, и тут же оправдывался, что горничная массировала ему руку, а Ольга кричала на отца и, возбужденная уже раньше, топала ногами и требовала, чтобы он немедленно, сию же минуту выгнал Машу.

На шум прибежала Ксения Игнатьевна, с которой случился нервный припадок, и ее нужно было отнести в спальню.

К счастью, не было в доме Аркадия, исчезнувшего еще с прошлого вечера в компании офицеров куда-то в соседнее имение на травлю волков. Почти все праздники его не видали дома, так как он боялся встречаться с Варей.

Все эти неприятности и неожиданные помехи сделали то, что Ольга вошла в актовый зал, превращенный на эту ночь в танцевальный, в ту минуту, когда занавес упал в последний раз, скрыв живую картину рождения Нового года.

Ольга стала искать глазами своих подруг и знакомых.

К ней подходили и здоровались с нею студенты, гимназисты, юнкера и кадеты, которых она едва помнила, но с которыми, как оказывалось, танцевала в прошлом и позапрошлом году. Всем им она приветливо кивала головой и обещала танцевать.

Все эти безусые, молодые лица с восхищением или с сочувствием смотрели на Ольгу, и ей постепенно становилось все веселее. Знакомый воздух бала горячей душистой волной обнимал ее и уносил. Начинала кружиться голова, весело блестели глаза, ноги сами собою двигались.

Шум раздвигаемых стульев, как шум лавины, пронесся с одного конца зала до другого.

Традиционные маркизы, цыгане, трубочисты, русалки, зи́мы и вёсны сливались в одну пеструю, весело гудящую толпу.

К Ольге пробрался запыхавшийся Вася. Впереди себя в вытянутой руке он нес большой букет белых и желтых хризантем.

– Вот вы где,– кричал он,– простите меня, Олечка, что я так гнусно запоздал. Мы разъехались с вами. Но хорошо, что наконец мы встретились. Вот вам обещанный букет. Берите его и идемте со мною. Здесь адски жарко. Вы, конечно, не забыли, что первый вальс, мазурку, польку-кокетку и котильон мы танцуем вместе. Не так ли? Будьте осторожны – не наступите на шлейф этой симпатичной герцогине. Ах, Сонечка! Здравствуйте… С вами? Да, да, конечно.

Он держал за руку Ольгу, пробираясь вперед, раскланиваясь, извиваясь, как уж, в своем гимназическом мундирчике – тонкий и верткий – и не переставал говорить и смеяться. Его большие черные глаза искрились неподдельным ребяческим весельем. Он уже не пугал Ольгу своим жутким взглядом на бледном хмельном лице.

Он был по-прежнему веселым гимназистом, славным товарищем и восхитительным танцором, танцевать с которым почиталось особой честью.

XX

Ольга встретила всех своих лучших подруг – Раису, Маню, Лену, Варю, а с ними их кавалеров – Маниного Жоржа-политехника, Антошу Богуша и барона Диркса.

Они все очень громко смеялись, кроме Вари, сидевшей поодаль молча и с беспокойством поглядывавшей на двери.

Варя первая кинулась к Ольге с застывшим на лице вопросом.

Ольга участливо пожала ей руку.

– Он придет?

– Не знаю, право…

Молодежь кричала:

– С Новым годом, с Новым счастьем!

Из актового зала неслись резкие взвизги настраиваемых инструментов.

Лена хохотала непрестанно, охмелевшая от радости, с горящими вишневыми глазами, с растрепанными волосами, в полуфантастическом цыганском наряде.

Маня в костюме тирольки была очень миленькой со своим вздернутым носиком, глупенькими голубыми глазками, пухлым чувственным ртом и ямочками на щечках.

Подальше, среди пальм и гротекусов, сидела Раиса с бароном.

Ольга всплеснула руками, глянув на нее. На ней был костюм Мефистофеля: кроваво-красное трико на ногах и черное перо на красной шапочке, на боку висела шпага, лицо было под искусным гримом, но все же ее можно было узнать сразу.

У ног ее сидел, весь в белом, бледный Пьерро – барон.

– Рая, да что с тобою, тебя выведут!

Рая только улыбнулась.

Барон, меланхолично склонив набок белую в колпаке голову, скандируя, декламировал стихи.

– Мне нужно поговорить с вами, Оля,– шептал сзади Вася.

Но Оля плохо слушала. В своем скромном черном домино с большими желтыми пуговицами она молчала, опустив вдоль худеньких бедер руки. Изогнутый рот ее загадочно улыбался приподнятыми углами. Выпуклые глаза застыли. Алый свет скользил по ее бледному лицу. Она силилась что-то понять, а может быть, она уже чуяла что-то, что было темно другим.

– Оля, что с вами? Вы слушаете?

– Да, Вася.

Ее голос шел как будто издалека. Она не оборачивалась к Трунову.

Барон певуче продолжал:

 
Белых ног, предавшихся мечтам,
Красоту и негу без предела,
Отданное стиснутым рукам,
Судорожно бьющееся тело!
 

– Я все о том же, Оля,– шептал на ухо Вася, и голос его дрогнул, а лицо стало напряженным и жутким.– Вы обещали меня поцеловать… я помню это хорошо… Оля, Оля!..

Он стоял совсем близко, горячо дыша ей в затылок.

Она внезапно обернулась.

– Ах, Вася, зачем это? Ну, я обещала, я помню хорошо тоже, что сделала эту глупость. Но для чего вам? Посмотрите на себя, на вас лица нет, а вы такой славный мальчик, когда танцуете… Полно! Слышите, уже играют вальс. Идем танцевать. Мне хочется веселиться. Понимаете, просто веселиться, как девочке… а вы, глупый…

Она схватила его за руку и побежала к дверям.

Он говорил ей на ходу, с упреком, уже притихший:

– Но вы же целуете других… Зачем скрывать… Почему меня вы не можете?

Она совсем искренно рассмеялась.

– Ах, Вася, Вася, дорогой мой друг… Тем лучше для вас, если это так!

И, оборотившись к выходившей вместе с ними Варе, звеневшей яркими бусами своего хохлацкого наряда, она ей промолвила:

– Моя славная девочка, ты белая ворона среди нас… Я люблю тебя, но пойди перемени скорее свои перья, если не хочешь, чтобы тебя заклевали.

Потом, уже отойдя, крикнула:

– Вот, Вася, поцелуйте ее, раз вам так хочется целоваться.

Варя, удивленная и непонимающая, смущенно глядела ей вслед. Она пришла сюда, чтобы хоть издали увидать Аркадия. Она вообще как-то плохо стала понимать, что происходит вокруг, все упорнее прислушиваясь к самой себе.

Вальс «Тоска о прошлом» свивал, как ветер листья, одну пару за другой, унося их в сладостном водовороте. Шелест платьев, шарканье ног, запах пудры, духов и тела – все напоминало о золотой осени, о виноградном сборе, о рыжем солнце, разметавшем свои волосы по ликующему лесу и дышащем на землю истомой желания.

Без воли, без мыслей Ольга кружилась в вихре черного и желтого.

Среди танцев ее отвел в сторону Ширвинский. На нем был фрак, великолепно сшитый; в манишке белоснежной рубашки матово переливали жемчужины.

– Позвольте оторвать вас на минуту от вашего кавалера. Быть может, это опять некстати, но я пользуюсь случаем, чтобы вторично выразить мои сожаления по поводу случившегося. Знайте, что я глубоко оскорблен вашим некрасивым подозрением, заставившим вас выпрыгнуть из саней. Я не зверь и не хулиган. Насильно данные поцелуи для меня не имеют цены. Я хочу, чтобы вы сами поняли правоту моих слов. Если даже мое сумасшедшее, властное чувство к вам и прорывается иногда слишком заметно, то все же меня не должно бояться.

– Я не боюсь вас!

Он усмехнулся зло и снисходительно, не отводя от нее своих колющих глаз.

– Чем вы докажете мне это?

– Чем угодно!

– Даже если это испытание я вам предложу сегодня?

– Да!

XXI

– О, не волнуйтесь, не волнуйтесь, милые дамы. Здесь никто и ничто вас не обеспокоит. Все мною заранее предусмотрено. Ваши голоса и ваш смех не долетят ни до чьего нескромного уха. Мы прошли задними ходами в этот кабинет и таким же образом уйдем. Лакей, который будет нам подавать, верен мне, туг на ухо и нем, как рыба. Кроме того, ваши фантастические костюмы сделали вас неузнаваемыми. Забудем же на время, что мы в нашем скучном грязном городке, вообразим, что нас несет стройная яхта в открытом море и далеко вокруг не видно берегов, не слышно людей. Мы одни. Не правда ли, при этой мысли какая-то тяжесть сваливается с плеч. Четыре девушки и четверо мужчин. И все они молоды! Вокруг нас шумят волны, которым нет до нас никакого дела… Я вас спрашиваю, господа, разве это не восхитительно?

Ширвинский с тонкой улыбкой скользнул взглядом по девушкам, немного дольше остановился на строгом лице Ольги и мельком глянул на мужчин.

– Итак, я хотел бы, чтобы Новый год дал нам новые настроения. Сделайте со мною маленькое допущение, примите за истину мою красивую ложь, и все остальное приложится вам. Нас восемь – Мефистофель, искушенный в соблазнах и чуждый стыда, мудрый в тайнах порока, как женщина; таинственное домино – двуликое, как Янус – то желтое, как безумие, то черное, как безнадежность; цыганка с беззаботным смехом и вакхическими глазами; скромная хохлушка, как напоминание о давнем, наивном и печальном, сладкая капля романтической грусти после оргийных плясок… Трое мужчин во все поры своих исканий: в раннюю пору сладких грез и «грусти нежной»; в пору сомнений и чувственных утех; в пору зрелости пресытившейся, утонченной, но жадной. Наконец, как символ – тоскующий Пьерро. Вот изысканное общество нашей увеселительной яхты. А вот стол нашего пиршества – прошу отведать!

Ширвинский умолк, сделав широкий жест по направлению стола, убранного со всею возможною пышностью, доступною провинциальному ресторану.

Среди бокалов и вин расцветали белые, сладко дышащие ландыши и лиловые цинерарии. На двух концах пылали восьмисвечники, мешая свой желтый живой огонь с бледным мертвым светом электричества вверху.

Ольга пила, но не пьянела. Ясно, как никогда, она отдавала себе отчет во всем. И чем шумнее становились ее соседи, тем увереннее делался ее взгляд. Какая-то упрямая морщинка залегла между ее бровей.

Ширвинский не спускал с нее глаз. Он тоже казался совсем трезвым.

Варя печально шептала ей на ухо:

– Ах, зачем ты привела меня сюда? Зачем сказала, что он будет тут? Разве мне весело? Разве я нужна вам? Я уйду отсюда!

Но Ольга удерживала ее.

– Нет, нет, останься с нами. Это ничего, это пройдет!.. Тебе нужно жить, ведь ты такая хорошенькая. Не будь дурочкой.

XXIII

Варя, больная, лежала на кровати, с распущенными каштановыми волосами, с синими глазами, теперь ввалившимися, с пожелтевшим маленьким лицом. Ольга сидела над нею. Она привезла подругу к себе, потому что знала нищету и грязь ее отчего дома. Аркадий, проведав о случившемся, рвал на себе волосы.

– Черт тебя дернул везти ее к нам.

Ольга спокойно и сухо ответила:

– Если тебе это не нравится, можешь уезжать отсюда.

И он уехал опять в деревню. Отец махнул на все рукой, целыми днями играя в карты, а мать лежала у себя в спальне, тоже больная. У нее снова начали пухнуть ноги. От невыносимой боли по ночам она кричала без памяти.

Ольга пробовала согревать своим дыханием и растираниями ее оледеневшие члены.

Иногда ей казалось, что мать умерла,– так холодно было ее тело и так слабо билось сердце. Тогда она плакала холодными скупыми слезами усталости, тупого отчаяния. Все желания умирали в ней, все казалось до ужаса омерзительным.

Она останавливалась в темном коридоре между двумя комнатами, где ее ждали две больные; прятала лицо в старые платья, которые висели там; закусывала нижнюю губу и, закрыв пальцами уши, силилась забыться, отрешиться от ощущений бытия.

– Ты опять задумалась, Оля,– прошептала Варя.

– Нет, нет, милая, это я так…

Подруги перечитывали старенький гимназический альбом в зеленом бархатном переплете – забавное воспоминание о первом классе, когда у всех были такие альбомы.

– Вот слушай:

 
Оля – золото с фанатом,
Оля – жемчуг с бирюзой,
Оля дышит ароматом,
Оля – ангел милый мой.
От твоей школьной подруги Л.
 

– Какова Ленка!

– А вот еще:

 
Ты просишь, чтоб я тебе
В альбом писала.
Но для чего оно?
Альбом ты скоро бросишь
И будет все равно.
 

Варя смеялась тихим, слабым, умиротворенным смехом. Ольга улыбалась.

– Послушай, Варя, скажи мне, отчего ты это сделала?

Смех замер на губах больной. Тревожные глаза остановились на строгих глазах подруги.

– Ах, мне было так тяжело!

– Ну?

Ольгины глаза пытали, допрашивали.

– Я чувствовала, что не могу жить без них двух, а нужно было бросить или одного или другого. Я не умею так, как ты – никого не любить, и так, как Маня – наслаждаться любовью… И потом, я много выпила тогда, мне было очень плохо, а пение сводило меня с ума. И вот, когда я осталась одна, я выпила серной кислоты, что ставят между окон зимой и которую несколько дней уже носила с собою, но боль стала адская, я начала искать графин в темноте… горло горело, как в огне… когда наконец я нашла воду и сделала глоток, боль сделалась нестерпимой и я закричала…

Оля кивнула головой.

– Я знала, что это ты, но никому не хотела говорить…

– Ты не хотела?

– Да… я думала, пускай она сделает то, что ей нужно, но барон первый пришел в себя и побежал к тебе…