Текст книги "Ольга Орг"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
– Николай Герасимович, да что же это?
Ольга силилась понять, очнуться. Как могло случиться, что с этой картины смотрела она сама, такая, какая она теперь, до ужаса похожая, до ужаса близкая.
Желтухин, довольный, потирал руки.
– Я знал, что вас поразит это. Какое сходство! Ведь он видел вас год назад – только однажды… Но и тогда его захватил ваш образ. Тогда же, в вагоне, он сделал несколько эскизов, и тогда же зародилась у него идея этой картины. Теперь он в Париже, но на днях должен приехать сюда. Он очень интересовался вами и рад был бы познакомиться… Но что с вами? Почему вы так побледнели? Садитесь сюда, вот сюда… Ах, ты, господи, я и не подумал, что можно устать от такой уймы картин!..
Желтухин теребил ее руки, заглядывал ей в глаза. У него был виноватый, растерянный вид, как у человека, не привыкшего обращаться с женщинами.
Ольга ответила почти спокойно:
– Нет, нет, Николай Герасимович, это пустяки. Но на сегодня, действительно, довольно картин. Дайте мне руку и идем отсюда. Картина вашего друга мне нравится: она счастливее меня, несмотря на свой тоскливый вид, но я прошу вас больше никогда не говорить мне о ней и о… нем, если хотите быть моим другом.
Выходя из маленькой залы, Ольга не выдержала и оглянулась.
Все так же на фоне мерцающего опалового неба, дремлющих куп деревьев и стальных озер ехала в своей странной коляске без кучера и лошадей усталая, равнодушная «незнакомка» с алыми, увядающими розами на коленях, Ольга Орг.
XV
Поистине этот день был днем неожиданностей для Ольги. Такие дни выпадают в жизни, когда судьба точно хочет испытывать человека, точно хочет вознаградить себя и его за однообразие прожитого.
После осмотра выставки Ольга с Желтухиным поехали в ресторан, где скромно, по-товарищески, пообедали в общей зале. Говорили о посторонних вещах, мало касающихся их лично, посмеивались над соседями, над собою; еще более сдружились и сблизились.
Добродушный Желтухин ни разу больше не помянул своего друга-художника, ни словом не намекая о своем недоумении по поводу такого запрещения со стороны своей новой приятельницы. Слегка меланхолик, добродушный остряк и резонер, ленивый, но увлекающийся, с душой умного ребенка, он мало походил на свои изысканные новеллы и мастерские стихи. Скорее его можно было принять за разорившегося барина, приехавшего в столицу проживать с легкой беспечностью последние крохи. Кто не видел его за работой, со строгостью и любовью выбирающего каждое слово, как драгоценный жемчуг в ожерелье, тот мог бы подумать, что этот человек никогда ни над чем серьезно не задумывался, не знал, что такое труд.
Его можно было бы принять за очень рассеянного, мало наблюдательного – так, казалось, равнодушно, одним глазом, приглядывался он к окружающему. И ни разу не заговорил он с Ольгой о литературе, о своих вещах. Он точно стеснялся назвать себя писателем.
Даже неразговорчивая Ольга, не стесняясь, говорила при нем о тысяче мелочей, какие ей приходили в голову. Ей напомнило это былые дни ее гимназической поры, когда сравнительно беспечна была ее жизнь.
– Вот увидите, мы еще пригодимся друг другу,– шутя говорил Желтухин, помогая Ольге выйти из саней у подъезда ее дома,– я это чувствую… Неспроста мы с вами уже третий раз сталкиваемся. Припрячьте-ка вот эту карточку – она может вам пригодиться – здесь мой адрес. Ну, давай вам бог!..
Ольга запрятала в муфту поданный ей картон и долго еще кивала вслед удаляющихся саней, с которых ей махал цилиндром Николай Герасимович.
А на пороге своей комнаты столкнулась лицом к лицу с братом. Она даже как-то не удивилась этой новой неожиданности. Только сдвинула брови и плотнее сомкнула тонкие губы.
Аркадий даже не потрудился поздороваться.
Он подскочил к сестре, сразу начав с повышенного тона:
– Кто это с тобой приехал?
Ольга молча прошла мимо него, сняла шубку и начала откалывать шляпку. Потом сказала:
– Ты бы поздоровался со мной раньше. Сколько уже не виделись?..
Аркадий фыркнул, но все же подошел к сестре и небрежно поцеловал ее в висок, не вынимая рук из карманов своей кожаной тужурки:
– Пустые нежности, мой друг! Я приехал не целоваться, а о деле говорить…
И, сев в кресло, закинув ногу за ногу и закурив трубку, продолжал:
– Все твои шашни нам известны. Не думай, пожалуйста, что отец и я будем смотреть на все сквозь пальцы.
Отколов шляпку, Ольга медленно повернула свое лицо к брату, потом посмотрела на смятую кровать и брошенный рядом растрепанный чемодан.
– Это кровать Раисы… Зачем ты валялся на ней?
Аркадий вспылил еще больше.
– Скажите, пожалуйста! Кровать Раисы! Где же мне было тебя ждать, пока ты там по гостиницам шаталась…
– Аркадий!
– Что Аркадий? Я давно знаю, что меня зовут Аркадием… нечего тень наводить! Повторяю, мы все знаем. И я приехал сюда сказать тебе, что отец больше не намерен давать тебе денег и требует, чтобы ты возвращалась домой. Довольно! Я тоже не позволю, чтобы ты пачкала наше имя…
Медленно поправляя измятую кровать, Ольга откликнулась:
– А что говорят о тебе с Варей, о том как ты ее бросил с ребенком?
– Это к чему?
– Да так я спрашиваю… Что говорят о папе и Клеопатре Ивановне?
Сбитый с толку, Аркадий простодушно ответил:
– Ее не будет у нас, если ты вернешься…
Ольга усмехнулась. Она сама удивлялась своему спокойствию. Все еще она чувствовала себя под защитой Желтухина.
– Великолепно. Значит, честь нашей семьи в моих руках.
– Не говори вздора… Ты позоришь старика-отца… из-за тебя мне совестно показаться на улице. Я экзамена офицерского не держал из-за этого – ни в какой полк меня не примут!.. Что ты торчишь здесь? Почему ты скрываешь своего любовника?.. Кто он?.. Я заставлю его жениться на тебе…
XVI
Отойдя от кровати, Ольга перешла в другой конец комнаты к окну и выглянула на улицу. В ее голосе чувствовалась решимость, когда она сказала:
– Тише, не кричи, там… за стеной сидят наши хозяева, и ты лишний раз можешь себя скомпрометировать. Успокойся, вспомни, что когда-то мы были друзьями и умели говорить друг с другом.
Немного охладевший, Аркадий отвечал с обиженным видом:
– Это было давно,– много воды утекло. Все пошло шиворот-навыворот с тех пор, как умерла мама…
Ольга подошла к брату и положила ему на плечо руку:
– Не вспоминай маму, не надо… Скажи лучше, что вы от меня хотите?
– Мы хотим, чтобы ты вернулась к нам. Папа не может тебе высылать денег…
– А я не могу жить с ним. Что делать?..
– Выходи замуж!
– За кого?
– За своего любовника. Скажи, кто он?..
– У меня нет любовника.
– Он тебя бросил?
Аркадий снова готов был вскочить. Ольга удержала его:
– Ни он меня, ни я его не бросали… Мы разошлись так же случайно, как и сошлись… Я охотно назову его тебе, но замуж я за него не пойду, так и знай. Но я назову его, чтобы ты хоть раз немного подумал…
– Да ну же, ну…
– Его зовут Владиславом Ширвинским.
Аркадий схватился за голову.
– Ширвинский?.. Да ты врешь, этого быть не может!.. Ведь это он написал мне, что у тебя любовник, чтобы я подействовал на тебя… Что за чепуха!..
Ольга смеялась, глядя на беснующегося брата. Аркадий выходил из себя.
– Скажи сейчас правду, ты наврала на Ширвинского, да?
Ольга, все так же смеясь, ответила:
– Конечно, да!.. Я просто пошутила; разве мог Ширвинский, твой друг, сделать такую гадость? И притом он так хорошо умеет стрелять из пистолета…
– Ольга, молчи!
– Нет, ты молчи. Я хочу теперь говорить. Передай отцу, что я останусь здесь и никуда не поеду. Что у меня есть любовник, но я его не назвала, и ты не мог спасти незапятнанную честь вашего имени. Скажи ему, что я целую его и прошу меня забыть, как он забывал раньше о том, что мне нужно есть, что у меня есть душа. Скажи ему, что я погибла только потому, что была строптива, зла, распущенна, потому что не слушала его добрых советов. А теперь можешь уходить… Слышишь, бери свой чемодан и уходи, уходи скорее!
Ольга почти кричала. Глаза ее вспыхивали, руки дрожали, лицо казалось белее оконной рамы.
На время смущенный, Аркадий пришел в себя.
– Молчи!
Он подошел к сестре совсем близко. Пена выступила у него на губах.
– Я убью тебя, если ты еще что-нибудь скажешь!
В руке у него появился револьвер. Мгновенным движением Ольга вырвала его.
– Оставь эти фокусы. Ведь я тебя знаю. Ты и папа любите это. Не в первый раз. Меня не напугаешь, а шуму наделаешь и в тюрьму попадешь. Бери свой чемодан и уходи…
Она тяжело дышала от напряжения, в котором все время находилась. Знакомая слабость охватывала ее. В висках стучало.
Аркадий не пытался отобрать свой револьвер. Он не смотрел в глаза сестре.
Молча увязал чемодан и надел пальто.
Молча, не подымая глаз, вышел из комнаты. С треском хлопнули за ним двери.
XVII
Раиса застала Ольгу сидящей за письменным столом и рассматривающей револьвер. Девушка испугалась. Она подбежала к подруге и обняла ее за шею.
– Олечка, господь с тобою, что ты делаешь? Откуда это?
Ольга улыбнулась.
– Не бойся. Я только рассматриваю эту вещь… ее оставил мне мой брат, должно быть, как выход…
– Аркадий в Петербурге?
– Да, он был здесь. Просил тебе кланяться и передать, что твоя кровать ему очень понравилась. Он приехал спасать мою честь!
Ольга засмеялась, глядя на подругу.
– Что же он хотел от тебя?
– Чтобы я уехала отсюда и вышла бы замуж.
– А деньги привез?..
– Разумеется, нет. Достаточно с меня добрых советов… Я прогнала его…
Потягиваясь и протирая глаза, Раиса ответила:
– И хорошо сделала. Все равно на них плоха надежда. Давай лучше чай пить, я булок от Филиппова принесла {25} , совсем свежие. Да убери подальше эту штуку, смерть боюсь разного оружия…
Она зажгла лампу, вывалила на тарелку из мешка булки и пошла заказывать самовар.
Ольга все время смотрела на нее с улыбкой. В эти минуты ей особенно мила была Раиса. И хорошо, что она так просто взглянула на все, что она не стала допытываться, не стала утешать. Поверила ее словам о револьвере! Конечно, это было бы глупо. Но иногда приходят такие минуты, когда готова сделать такую глупость. Когда кажется, что нет иного выхода.
Жизнь стала слишком случайной, бессмысленной. Как-то даже трудно было желать чего-нибудь. Только быть сытой – вот и все. Не ощущать этой постоянной легкости в желудке и кружения в голове.
Ольга пила чай, говорила с Раисой, потом легла спать и спала тихо, без сновидений.
Наутро, когда хозяйка принесла ей кофе и, подняв шторы, пустила в комнату свет солнечного морозного дня, Ольге показалось даже, что она вполне счастлива.
Она лежала на кровати, любовалась морозными узорами на окнах, медленно пила горячий кофе и мечтала.
Она вспомнила Желтухина, его меховое пальто, его старомодный цилиндр, его добрые глаза из-под золотого пенсне, вспоминала отрывки из его разговора и думала, что вот теперь у нее есть хороший друг, который может помочь в трудную минуту, и что помощь его легко и не стыдно принять. Думала она и о Скарынине. Он тоже казался ей хорошим и добрым. Он любил ее, и приятно было сознавать на себе его любовь. Почему его долго не было у них? Надо будет позвать его. Не хотела думать, но думала она и о той «незнакомке», что ехала в своей коляске на фоне озер и леса с алыми цветами на коленях. Особенно ярко горели перед ней эти цветы. Как странно было видеть себя и не себя там, на полотне, неподвижную и удаляющуюся… Свое будущее, свое настоящее или только фантазию художника…
Художника… нет, о нем она не должна думать. А то, быть может, она захочет познакомиться с ним и… Что она ему тогда скажет? Что любит его, что ждала его долго, что отдалась другому без любви, ожидая его, что вот живет теперь, не зная, зачем живет… Да полно! Его ли ждала, его ли любит? А вдруг не тот, не он; он, но не он, как она не она на той картине… Слишком много пройдено, много выстрадано, страшно прийти к цели. Пусть она не знает ни его имени, ни того, какой он теперь и где живет.
А она выйдет за Скарынина или пойдет к Мозовскому, к Ширвинскому. Если нет труда, обеспечивающего существование, нужно как-нибудь устроиться, пойти на компромисс…
Тот пусть останется, как мечта, как ладанка, которую носят на груди… Потому что как жить, когда любишь по-настоящему? Этого никто не знает… Как не загубить свою любовь, как верить до конца своей любви?..
Но почему страшно прямо стать зверем, брать и отдавать, и забывать о прошлом?..
Почему страшно не страхом перед людьми, а перед собою?
XVIII
Как-то вечером зашел к подругам Скарынин.
Пришел он бледный, осунувшийся, видно, много продумавший за это время. С тревогой и вопросом взглянул он на Ольгу и сейчас же просиял, засуетился, когда увидел ее ответный одобряющий взгляд.
Ольга тоже недаром прожила эти дни. Она все яснее и яснее видела перед собою единственный выход из этой жизни.
Все решительнее приходила она к выводу, что впустую хотела устраивать свою жизнь по-своему, что, видно, идти ей по пути своей матери и бабки – нужно становиться женой и хозяйкой. Лишь бы была охота, а научиться этому не трудно.
И потом, она может выполнить эту задачу, потому что Скарынин далеко не противен ей. Она стосковалась по нем за эти дни. Стосковалась по его взволнованному голосу, по его любящему взгляду, по его маленькой, круглой стриженой голове… в которой бродит столько мыслей о ней.
Когда она увидала его на пороге своей комнаты, она не могла даже удержать себя от радостного вскрика и поспешно поднялась ему навстречу.
Она протянула ему обе руки и заглядывала участливо в глаза с правом женщины, знающей твердо свою власть над человеком.
Раиса вскоре ушла, улыбающаяся и догадливая, и они остались вдвоем.
Они сели рядом на диван, и первая заговорила Ольга, вызывая Скарынина на откровенность, заставляя его без обиняков сознаться в своем недовольстве.
Радостный и смущенный, давно простивший, он смотрел на нее сияющими глазами. Он еще не говорил последнего слова, но Ольга чувствовала, что это слово дрожит на его губах, что только его хотел бы он повторять тысячу раз.
И, полная нежности к этому мальчику (она казалась в эти мгновения гораздо старше его), захваченная его чувством, его восторгом, Ольга приподнялась и, схватив его голову в руки, прижала ее к своим губам.
– Хороший мой, дорогой…
Потом упала на подушки дивана и заплакала.
Она сама не знала, откуда пришли эти слезы, но противиться им не могла.
Они смочили ей все лицо, руки, кожаную подушку дивана,– так были обильны, с такой силой хлынули из глаз.
Скарынин склонился над ней, взволнованный до глубины души ее горем. Он шептал испуганно:
– Ольга Витальевна, Оля, что с вами, что с тобой? Не надо плакать, успокойся… Ты ведь согласна, ты любишь меня, ты будешь моей женой, мы уедем отсюда… Боже, как я люблю тебя!
Он бормотал бессвязные слова, приходя в отчаяние от ее слез и торжествуя.
Наконец она смогла приподняться. Он обнял ее и, не выпуская из рук, стал целовать ее мокрое лицо, глаза, волосы.
Она прошептала чуть слышно:
– Оставь меня одну… не сердись, до завтра…
Он хотел возражать. Но она смотрела на него с немой просьбой.
Тогда он тихо встал, поцеловал ее в лоб и поспешно вышел.
Она лежала неподвижно до тех пор, пока не захлопнулись парадные двери. Глаза ее высохли, скользя по потолку.
Потом она вскочила с дивана, наколола шляпку, надела шубку, взяла муфту и выбежала на улицу.
Безветренная морозная ночь трескала серебряным снегом по крышам далеких домов и пустынным улицам. Особенно чистое, бодрое небо куталось в розовый пар. По матовому неподвижному свету, льющемуся откуда-то сверху, можно было догадываться о луне.
Ольга на минуту приостановилась у подъезда, потом уже, не оглядываясь, пошла вперед.
Ей хотелось остаться одной, понять свое настроение, объяснить свои слезы. Так недавно еще она была покойна, почти счастлива. Что встревожило ее? Только нервы или что-нибудь еще? Она прислушивалась к себе: сердце непонятно ныло. Но что, что? Что его тревожило?
Она – невеста Скарынина. Она, наконец, у тихой пристани. Она должна будет исполнять свои обязанности и найдет покой и любовь.
Ну да, вот это… Конечно, она не скроет от жениха своего прошлого, но не в этом печаль. Он любит, он простит… Но как она будет скрывать долгие годы, всю жизнь, что она не настоящая жена, не настоящая мать? Как выдержит она это без веры, без чувства непреложности существующего? Как она воспитает своих детей, что скажет им, на какой путь направит, если она не знает, где путь, где должное? Не быть матерью, будучи женой?.. Ради чего притворяться, варить обед, устраивать квартиру, вить гнездо…
О, боже мой, как невыносимо все это!
Ольга остановилась, не зная, что с собой делать. К ней приближались какие-то люди. Она побежала снова. Ее пытались нагнать, что-то кричали, смеялись.
Замороженный, скованный снегом и льдом Петербург хотел быть страстным. В ресторанах играла музыка, по улицам маялись проститутки.
Конечно, легче идти на содержание. Если здесь грязь, то нет ежедневного бесконечного ужаса обмана.
Как нужно любить, как нужно верить в необходимость семьи, чтобы иметь силы создать ее и жить в ней? Недостаточно желания, недостаточно любви к мужу…
Мама знала что-то, мама верила, мама могла страдать…
Мама, мамочка…
Опять слезы застлали глаза. Больно стало ресницам,– слезы замерзли на них.
Мама, научи, куда идти, чему верить?
– Сударыня, я готов к вашим услугам…
Ольга вздрогнула. Перед ней стоял какой-то господин. Она хотела бежать, крикнуть. Но неожиданно пришло спокойствие. Нащупала в муфте карточку Желтухина и, подойдя к фонарю, прочла адрес.
– Вы проводите меня на Каменноостровский…
Незнакомец молча поклонился. Как видно, он не ожидал такого оборота дела, но голос Ольги звучал так сухо, так решительно, что он не мог отказаться.
И все время, пока Ольга шла с этим человеком, она молчала и о чем-то упорно думала.
XIX
Желтухин сидел в кабинете своей маленькой холостой квартиры. По ночам он не работал, но любил сидеть за интересной книгой или править свои старые стихи, или рыться у себя в библиотеке и среди рукописей. Так он, бывало, коротал всю ночь.
Иногда он отпивал маленькими глотками мадеру и заедал бисквитом. Он очень любил мадеру и бисквиты, это была его слабость. Кроме того, любил он живые цветы, книги и старинную мебель. Маленький, очень маленький кабинет его был весь заставлен столиками, стульями, диванами, по стенам тянулся сплошной шкаф с книгами, висели гравюры, а на столах среди старинных табакерок, ящичков, часов расцветали ландыши, орхидеи, азалии…
Начисто выбритый, со строго расчесанным боковым пробором густых, длинных, в скобку стриженных, каштановых волос, пахнущий какими-то нежными девическими духами, в мягком полосатом «пижамо» {26} и лакированных туфлях, Желтухин сидел в своем кресле и читал Готье, когда услыхал звонок.
Удивленно он взглянул на фарфоровые часы, стоящие на выступе камина. Шел уже второй час ночи.
Тогда он поднялся и, отложив книгу, прошел темными комнатами в переднюю. Лакей спал, и хозяин решил не будить его.
Вспыхнул матовый свет электрической лампочки, звякнула цепочка, и в распахнутой двери Желтухин увидел Ольгу.
– Можно к вам?
– Пожалуйста…
Он не расспрашивал ее, не удивлялся, но по лицу понял, что она взволнована. Серые глаза его ласково смотрели на нее.
Он помог ей скинуть шубку и провел в кабинет, где горела только маленькая переносная лампа под зеленым абажуром у его кресла.
Матовым золотом блестели переплеты книг со стен и стекло рюмки с недопитой мадерой.
Он усадил Ольгу в кресло, а сам сел рядом на стул с любезным видом хозяина, встречающего званого гостя.
– Мои окна расписал мороз, должно быть, холодно на улице. Хотите выпить мадеры, чтобы согреться?
Нет, она отказалась от мадеры и сидела тихо, вся уйдя в глубину кресла, согретая уютом комнаты, слегка опьяненная запахом цветов.
Ей не хотелось говорить, и она чувствовала, что не нужно оправдываться за свой поздний визит перед этим добродушным человеком.
Все тише становилось на душе от полумрака, от теплоты, от мирно развернутой на столе книги.
– Хотите, я вам почитаю что-нибудь?
– Ах, да, да, пожалуйста… Вот эту книгу…
– Это Готье, французский поэт, вы понимаете по-французски?
– Нет, немного, но все равно, читайте…
Он открыл наудачу первое стихотворение и стал читать медленно, певуче:
«Adieu, puisqu’il le faut, adieu belle nuit blanche…» [8]8
Прощай, потому что так надо, прощай, прекрасная белая ночь… ( фр.)
[Закрыть] {27}
Она не разбиралась в словах, слышала только их музыку, и от этого хотелось уйти как можно глубже в угол кресла, свернуться клубочком, как бывало в детстве, не шелохнуться и грезить.
Когда он замолк и посмотрел на нее сквозь свое золотое пенсне, она улыбнулась ему, как старому-старому другу и, протянув руки, удержала его большую, теплую ладонь.
– Какой вы славный. И как хорошо вы делаете, что ни о чем не спрашиваете меня. Я ворвалась к вам ночью, а вы посадили меня в кресло и читаете мне стихи… Это, может быть, даже смешно немножко, но это хорошо, право, хорошо… И хорошо то, что я для вас не женщина, а вы для меня не мужчина… С братом я не могла бы так говорить, как с вами… А вам я скажу… Мне было очень тяжело, я запуталась, а вот пришла к вам – и стало легче… Знаете, ведь я невеста.
– Невеста?
– Да, я выхожу замуж за хорошего, доброго человека, любящего меня… Он тоже нравится мне…
Она замолкла, выжидая, молчал и Желтухин, но по лицу его она догадалась, что он удивлен.
– Вам кажется странным… Да?..
– И да, и нет – я почти не знаю вас…
Тогда она стала говорить. Она передала ему все свои думы, все сомнения, передала ему все, что волновало ее так долго. Она рассказала ему про мать свою, отца, брата, про свою гимназическую жизнь, про подруг своих; она точно впервые сама себе открывала книгу своего прошлого и спешила перелистывать страницу за страницей. Она только молчала о нем, о том, чей портрет, быть может, хранился в этой комнате, чей голос еще недавно – как знать? – звучал здесь. Она не скрыла и своего падения, и смерти Васи. Она с ожесточением обнажала свою душу, ища чего-то и в себе, и в других, не находя и снова пытаясь найти.
Точно птица, бьющаяся о железные прутья клетки,– чем больнее, тем упорнее.
XX
Ровно – не убывая, не разгораясь – разливала вокруг зеленоватый свет электрическая лампа; мирно лежала раскрытая книга с алмазными строками Готье; матовым золотом сверкала мадера в граненой рюмке; истомно дышали цветы, и вслед за шагами морозной ночи за окнами отсчитывали время золотые стрелки фарфоровых часов на камине.
Теперь говорил Желтухин, а Ольга молчала, с шелковой подушкой на коленях, с тонкими руками, вытянутыми на ней.
– Так, так… да, да… Все, что вы мне сейчас говорили, знакомо мне… Я не знал только, что уже пришел час, когда об этом заговорят дети… Конечно, это нужно было ожидать, иначе быть не могло. Мы в тупике, нужно как-нибудь иначе устраивать свою жизнь. Старое умерло, умерла сущность его; развалилась и его оболочка. Семьи у нас нет, нет даже сознания необходимости ее, несмотря ни на что… Не из-за чего страдать… Да, я понимаю вас… не из-за чего страдать… Еще ваша мать могла это, она не ломала себя, она покорялась неизбежному, она не понимала иначе любви, но разумного в семье ее уже не могло быть, логика ушла, остались одни лишь заветы. Заветы дороги лишь тем, кто вырос на них. Для вас они не нужны. Казалось бы, как легко жить – нет долга, нет обязанностей, освященных традициями семьи, общественным мнением, все дозволено, лишь бы дать женщине ту же возможность существования, что и мужчине… И вот пришло самое страшное… Как уберечь любовь, как любить?.. Раньше были оправдания пошлости – семья, брак – теперь нет оправдания, нет прощения убивающим любовь, забывающим душу. Все можно и ничего нельзя… Напрасно радовались, напрасно упивались вином… Мы стали банкротами… Нет ничего, что с нас не взыщется. Свободная любовь – как по́шло звучит теперь это… Увы, мы не звери, и горько похмелье страсти… Бедная девочка – вы не единственная, но как тяжело вам!.. Что посоветовать? Чему научить?.. Я бы сказал: не любите, живите для себя… Но вы молоды, красивы, вам нужно жить, и каждый раз ваша страсть будет вам мукой, новой болью… А выйдя замуж, вы замучите мужа, замучите себя, исковеркаете своих детей… Дети… Как больно это, но мы, русские, меньше других народов любим своих детей… Меньше всего мы думаем о них – они растут у нас, как сорная трава при дороге, поэтому и горько нам, русским, и мечемся мы, и строим свою жизнь с первого шага каждый по-своему. Поэтому больнее бьет нас жизнь по открытым ранам. Сколько сил уходит на это…
Желтухин снова подошел к Ольге и взял ее руки.
– Простите меня, я зафилософствовался… проклятая привычка… А вы сидите тут и слушаете меня… и лицо у вас такое тихое, точно наяву вы видите сны…
– Нет, я думаю о той «незнакомке» на выставке – она тоже такая…
– Но ведь это – вы… Художник лучше понял вас, чем я…
И вдруг, сконфузясь и робея, он спросил:
– Скажите, вы ведь любите кого-нибудь, не жениха вашего, а другого…
Точно ожидая этот вопрос, Ольга ответила:
– Да, я люблю вашего друга…
Она впервые громко произнесла свою тайну, и такими странными показались ей эти слова. Точно впервые она навсегда закрепляла за собою право говорить это. И сидела с широко открытыми глазами, отражающими холодный свет лампы, с усталым-усталым лицом, с руками, беспомощно кинутыми на подушку.
Желтухин растерянно повторял за нею:
– Моего друга… кого же?
И сейчас же, точно озаренный какою-то мыслью, почти крикнул:
– Художника? Но почему же вы ни разу не спросили о нем? Точно бежали его? Нет, не то… конечно, конечно… Боже мой, как жестока любовь… Но все же зачем так себя мучить?.. Если бы я знал – ведь он сегодня еще был у меня… Мы говорили с ним о его картине, говорили о вас…
Ольга вскрикнула. Она все шире и шире раскрывала свои глаза в то время, как говорил писатель, и теперь вытянулась, приподнявшись в кресле, и крикнула.
Потом беспомощно опустилась головою вниз.
XXI
Ольгин обморок был долог и мучителен. Сначала она стонала, точно уплывая куда-то и желая остановиться, удержаться на месте, хваталась за ручки кресла. Потом затихла, окоченела, перестала дышать.
Растерянный Желтухин не мог нащупать пульс, расплескивал воду, подносил ей к носу вместо нашатыря духи. Наконец, выбившись из сил, перенес Ольгу к себе в спальню на кровать и, разбудив лакея, послал за доктором.
Волнуясь, он ходил по комнатам и то тушил, то зажигал электричество.
Заслышав шаги, кинулся в переднюю, умоляя доктора поторопиться.
Наконец гостья его пришла в себя. На щеках проступил румянец, губы первыми улыбнулись жизни. Доктор долго осматривал и остукивал больную. Озабоченный, пошел в кабинет к Николаю Герасимовичу; удивленно разводил руками.
– Кто она?
– Барышня, из интеллигентной семьи, окончила гимназию…
Но все говорило за то, что эта барышня давно уже голодает – весь организм изнурен, нервная система надорвана, сильное малокровие – явные признаки недоедания, частых голодовок.
Эскулап пожимал плечами – это было выше его понимания.
Писатель кивал головой. Его сводили с ума нахлынувшие на него со всех сторон мысли об Ольге.
Она заснула в нимбе своих золотистых каштановых волос на его подушке, на которой никогда не покоилась женщина, а он сидел над нею, не смыкая глаз, весь остаток ночи.
Только в два часа дня Ольга проснулась. Сон укрепил ее, она чувствовала себя бодрой.
Желтухин спал, склонившись на спинку стула.
Ей жаль было будить его, и она лежала неподвижно, полная благодарности к этому человеку.
Сквозь желтые занавеси свет проникал едва-едва в спальню.
Широкая, орехового дерева старинная кровать, такая же шифоньерка с наклоненным движущимся зеркалом, два стула, коврик и ореховая же овальная рама на стене с портретом самого хозяина – юноши, в белых откидных воротничках и с пухлым ртом.
На цыпочках подошел к дверям лакей. Скрипнула половица. Желтухин задвигался и открыл глаза. Без пенсне он плохо видел и страшно щурился. Потом поднялся со стула, боясь взглянуть в сторону Ольги.
– Доброе утро, Николай Герасимович!
– Доброе утро, доброе утро… только лежите и не шевелитесь… вам нужен полный покой. Я уйду кое за чем, а вы почитайте…
Он поднялся открывать занавес, но она воспротивилась.
Ей хотелось встать и во что бы то ни стало ехать домой. Что думает Раиса! Как беспокоится…
Напрасно он уговаривал ее,– она стояла на своем.
Через полчаса они уже уехали на извозчике к дому, где жила Ольга. Молчали или говорили о пустяках. Ни один из них не вспоминал прошедшей ночи – точно ее и не было, точно они только что встретились.
Дома их ждали обеспокоенные Раиса и Скарынин.
Скарынин пришел сегодня очень рано. Он не мог оставаться один. Он не спал всю ночь, думая об Ольге, не давал спать Сереже, которого так же, как Ольга – Желтухина, встревожил вчера очень поздно. Ему хотелось поскорее увидеть свою невесту, чтобы еще раз сказать ей о любви. Теперь она казалась ему недосягаемой и высокой. Ее страдания, которые он чувствовал, делали ее святою.
Раиса очень удивилась, не застав Ольгу дома. Заснув, усталая, наутро она еще более забеспокоилась. Спрашивала хозяйку, что случилось. Но та не слыхала даже, когда Ольга ушла.
У старухи явились подозрения, не ушла ли Ольга со Скарыниным… Ведь эти девчонки – шалые головы!
Но когда Скарынин пришел и начал расспрашивать об Ольге, сказал, что она его невеста, хозяйка сразу переменила свое мнение и стала рисовать всякие ужасы.
Раиса скрыла от жениха ночное исчезновение Ольги. Сказала только, что она недавно ушла, и вот – пропала.
Так они сидели, перебрасываясь отрывочными фразами, и ждали. Наконец, Ольга и Желтухин позвонили у двери. Желтухин попросил позволения войти в квартиру.
Ему хотелось познакомиться с Ольгиной хозяйкой и Раисой.
Кстати, он познакомился и со Скарыниным, которого видал в кабачке, но не был представлен.
Писатель нашел комнату очень удобной и сделал несколько лестных замечаний тающей хозяйке.
Посидев немного, Ольга попросила оставить ее вдвоем со Скарыниным.
– Мне нужно поговорить с ним,– заявила она,– и я хотела бы сделать это сейчас… Анна Ивановна не откажет вам, Николай Герасимович, и Раиса посидит пока у нее…
Хозяйка, конечно, ничего не имела против, но Желтухин предложил Раисе пройтись:
– Сегодня очень мягкая славная погода. Нужно пользоваться,– уверял он.
XXII
Когда Раиса вернулась, Скарынина уже не было.
Ольга сидела за столом и перебирала какие-то бумаги.
Лицо у нее было бледное, как и утром (обморок все-таки чего-нибудь стоил), но спокойное и решительное.
– Где же Скарынин? – спросила она, сваливая на стол целый ворох разных пакетов.
– Он ушел…
– Скоро вернется?
Раиса во все глаза смотрела на подругу.
– Ах, да не спрашивай ты! Ну, придет, не придет, почем я знаю!.. Ты лучше скажи, откуда у тебя все это?
