Текст книги "О чем молчат фигуры"
Автор книги: Юрий Авербах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Визит юного Фишера в Москву закончился неожиданно – он поссорился с переводчицей, та написала соответствующий рапорт, и американец был отправлен домой. Это был первый и последний его визит в Советский Союз.
Забегая несколько вперед, скажу, благодаря шахматам мне удалось объехать полмира, побывать во многих экзотических странах. Как-то само собой я приобрел привычку фиксировать в своем путевом блокноте все, что заслуживало внимания и было типичным для той или иной страны. С годами у меня накопился огромный фактический материал.
Еще в конце пятидесятых годов я начал писать о своих путешествиях. Опубликовал пару очерков в журнале «Знание – сила», затем в альманахе «На суше и на море». А где-то в середине 60-х редакция географической литературы издательства «Мысль» предложила издать сборник моих очерков. Я подготовил рукопись, она получила одобрительную рецензию специалистов. Однако, когда издательство представило свой годовой план в отдел печати ЦК КПСС, реакция одного из партийных чиновников была неожиданной:
– У вас что, своих пишущих географов нет, раз вы гроссмейстера приглашаете?
Неудивительно, что издание книги застопорилось.
Прошло несколько лет прежде чем издательство отправило рукопись в типографию, причем в изуродованном виде.
– То, что вы видите и описываете, – это хорошо, но все ваши рассуждения и размышления мы убрали, – объяснили мне в редакции. – Вы же по профессии не географ!
К тому же ряд очерков был попросту изъят. Особенно мне было жаль «Героя моего детства». Видимо, кому-то не понравилось, что им был не Чапаев, не Буденный и даже не Чкалов, а норвежский полярный исследователь Руал Амундсен.
Название моей рукописи было «Не совсем обыкновенные путешествия», но книга вышла под шаблонным названием «На разных континентах». А у меня на всю жизнь отбили охоту к написанию подобных материалов.
По новым правилам
XXV чемпионат страны, проходивший в Риге, был одновременно зональным турниром. Его состав выдался отменным – три будущих чемпиона мира, восемь претендентов на это звание! И лишь четверка победителей получала право выступить в турнире межзональном. В подобных ситуациях конкуренция обостряется до предела и начинают играть роль самые разнообразные факторы, от тебя даже совсем не зависящие. Перед последним туром положение лидеров было таким: на первом-втором месте Таль и Петросян, на пол-очка позади Бронштейн, и еще на полочка сзади – Спасский и я. Остальные участники уже в борьбе за выход в межзональный участия не принимали, а среди нас, пятерых, один оказывался лишним.
Драматизм ситуации усиливался тем, что я должен был играть с Петросяном, а Спасский с Талем.
Довольно быстро мы с Петросяном сыграли вничью, то же самое случилось у Бронштейна с Корчным, а наши молодые соперники сцепились не на жизнь, а на смерть. Когда их партия после пяти часов игры была отложена, казалось, что в прерванном положении Спасский должен победить. Однако при доигрывании, не видя ясного пути к победе, Борис перешел границу допустимого риска и в конце концов даже проиграл. Говорят, что, выйдя из турнирного помещения, он рыдал, как ребенок. Было отчего. Ведь именно он оказался пятым лишним.
Межзональный турнир состоялся осенью того же года в Портороже. Кроме нашей четверки там участвовали С. Глигорич, Б. Ларсен, Л. Сабо, Ф. Олафссон, М. Филип, О. Панно, П. Бенко, Л. Пахман, совсем юный Р. Фишер и ряд мастеров. Однако мы и иностранцы играли по разным правилам: я уже говорил, что по предложению нашей шах-секции ФИДЕ ограничило число участников от одной страны в турнире претендентов. Не более четырех – таково новое правило. На первый взгляд это было разумное решение: отбор на матч с чемпионом мира должен носить международный характер. Но из-за того, что Смыслов, как экс-чемпион мира, и Керес, как занявший второе место в предыдущем турнире претендентов, уже получили персональное право играть в предстоящем претендентском турнире, из нашей четверки даже теоретически в претенденты могли выйти лишь двое! Нам это, конечно, не нравилось. А остальным участникам турнира не нравилось то, что только пять человек становились претендентами, в то время как на предыдущем межзональном турнире было целых девять выходящих мест.
Как раз в то время в Дубровнике, в той же Югославии, проходил очередной конгресс ФИДЕ. И все участники межзонального турнира обратились с просьбой к конгрессу увеличить число выходящих мест.
Более половины турнира я держался на третьем месте. Однако впереди меня были наши – Таль и Петросян. И это третье место мне ничего не обещало. Но вот наступил 13-й тур, и перед его началом сообщили приятную новость: число выходящих мест увеличено до шести, а для советских участников – до трех.
Не знаю, виновато ли в этом 13-е число, но именно тогда я проиграл Олафссону, после чего мы с Бронштейном, как на велосипедных гонках с выбыванием стали внимательно следить друг за другом.
За четыре тура до конца несложный расчет показывал, что, набрав два с половиной очка, я выхожу в претенденты. Для этого достаточно выиграть одну партию и ни одной не проиграть. Увы, эту программу мне выполнить не удалось: набрал на пол-очка меньше.
И здесь все решалось в последнем туре. Шансы стать претендентами сохраняли 12 человек, то есть половина (!) была лишней. В итоге в следующий этап вышли Таль, Глигорич, Петросян, Бенко, Фишер и Олафссон.
По приезде в Москву Петросян, Бронштейн и я подали в Президиум шахсекции заявление по поводу дискриминации советских шахматистов. Нас поддержал руководитель делегации СССР в Портороже, начальник отдела шахмат Я.Абрамов.
Заседание Президиума прошло очень бурно. После того, как было зачитано наше заявление, одним из первых выступил Ботвинник:
– Вы не имели права поддерживать заявление слабых гроссмейстеров! – напал он на Абрамова. – Мы разработали правила борьбы на первенство мира, и менять ничего нельзя. Стоит вынуть хоть один кирпич из стены построенного нами здания – оно рухнет! Эти правила я разработал в интересах Советского Союза! – с пафосом закончил Ботвинник свою речь.
Президиум согласился с чемпионом мира и нас не поддержал.
Тогда, в основном играя в шахматы, мы не очень хорошо знали эти правила, Между тем в 1956 году, как я уже рассказывал, правила менялись – чемпион мира получил немалое преимущество: право на матч-реванш. Перефразируя его слова, кирпичи из воздвигнутого им здания вынимались и заменялись.
А вот второй принятый тем же конгрессом новый пункт правил, ограничивающий число участников от одной страны, вообще противоречил основному принципу всяких соревнований – на старте все участники должны быть в равных условиях. Если это, конечно, не гандикап, где сильные дают слабым фору. Напомню, что и этот пункт был предложен нашей делегацией, а фактически самим Ботвинником. Никаких предварительных обсуждений этих двух пунктов на Президиуме шахсекции не было.
А как же руководство ФИДЕ? Неужели оно не понимало, что предоставляет большое преимущество чемпиону и одновременно бьет по интересам наших гроссмейстеров?
Зная достаточно хорошо тогдашнего президента ФИДЕ Фольке Рогарда, известного адвоката и опытного политика, могу утверждать, что, будучи представителем нейтральной страны, он всегда стремился к сохранению паритета между нами и Западом. Характерный пример: когда в виде исключения за победу в чемпионате СССР присвоили звание международного гроссмейстера М. Талю, то одновременно это звание было дано чемпиону США А. Бисгайеру. И так во всем: если Советскому Союзу что-то дали, то обязательно что-то должны были отнять. Поэтому-то наши шахматные дипломаты, заботясь об интересах чемпиона мира, сами предложили ввести ограничения. Тем самым Ботвинник сразу убил двух зайцев – получил дополнительное преимущество и одновременно поставил дополнительные рогатки на пути своих же соотечественников. Стоит вспомнить, что в матч-турнире претендентов 1956 года из 10 участников 6 представляли нашу страну. И какие 6 – Смыслов, Керес, Бронштейн, Геллер, Петросян, Спасский! Теперь же двое из них выпадали из игры. А на подходе были еще Таль и Корчной.
Мысль – что хорошо мне, то хорошо нашей стране – Ботвинник ясно и откровенно выразил в статье «Без парадоксов», опубликованной в его книге «Аналитические и критические работы. Статьи, воспоминания».
«В жизни мне повезло. Как правило, мои личные интересы совпадали с интересами общественными – в этом, вероятно, и заключается подлинное счастье. И я не был одинок – в борьбе за общественные интересы у меня была поддержка. Но не всем, с кем я общался, так же повезло, как мне. У некоторых личные интересы расходились с общественными, и эти люди мешали мне действовать. Тогда и возникали конфликты».
Забегая несколько вперед скажу, что, несмотря на все попытки Ботвинника сохранить воздвигнутое им здание в неприкосновенности, конгресс ФИДЕ в Люксембурге в 1959 году отменил матч-реванш. Фактически ФИДЕ признало, что сохранение звания в случае ничейного исхода матча плюс матч-реванш дают чемпиону слишком большие преимущества по сравнению с претендентом. Ведь чтобы укрепиться на троне, претендент должен был сыграть не один матч с чемпионом, а два. Один – выиграть, второй – не проиграть. А на конгрессе ФИДЕ в Варне в 1962-м турнир претендентов заменили матчами, и вопрос о числе участников из одной страны отпал.
Несомненно, подобное решение проблемы возможно было и раньше. Однако тогда, в 1956 году, наши представители в ФИДЕ заботились только об интересах чемпиона мира.
Мальчики для битья
После войны у нас в стране прошел целый ряд идеологических кампаний, инспирированных специальными постановлениями ЦК партии. О журналах «Звезда» и «Ленинград», что привело к травле А. Ахматовой и М. Зощенко, о «преклонении перед Западом», в результате которой французскую булочку переименовали в городскую, а салат «Оливье» – в «Столичный», хотя на Западе его обычно называют русским салатом. Большой резонанс в стране вызвала дискуссия о состоянии дел в биологической науке. Лысенко и его последователи напали на так называемых вейсманистов и морганистов, и все это в конце концов обернулось репрессиями по отношению к ряду ученых. Была также предана остракизму так называемая «антипартийная группа театральных критиков». Среди тех, кто попал под огонь критики, оказались два шахматиста – кандидат в мастера профессор-биолог Д. Петров, составлявший также и этюды, и известный этюдист А. Гурвич, по основной профессии – театральный критик. Петров, занимавшийся изучением мух-дрозофил, очень своеобразно отреагировал на критику его деятельности. В 1949 году он опубликовал в журнале «Шахматы СССР» пространную статью, под названием «Советская школа в этюдной композиции», где в свою очередь подверг критике ряд известных композиторов, обвинив их в том, что они, участвуя в зарубежных конкурсах, будто бы подстраиваются под низкопробные вкусы их судей и таким образом добиваются высоких отличий.
Как утверждал автор, «такой „ремесленный“ подход неизбежно отражается на стиле композиторов, и они постепенно теряют способность создавать подлинно художественные этюды. Больше того, выступая в качестве судей на советских конкурсах, они оценивают этюды с точки зрения своего испорченного „вкуса“, что оказывает вредоносное влияние уже на всю массу советских композиторов».
Для большей убедительности Петров в качестве союзника привлек не кого-нибудь, а самого В. И. Ленина! Известно, что вождю мирового пролетариата понравился этюд братьев Платовых, опубликованный в 1909 году. Этот этюд автор статьи и выбрал в качестве эталона, на который следует равняться советским композиторам.
Приведем его слова: «У мастеров советской композиции есть немало произведений, по своим художественным достоинствам приближающихся к этюду Платовых, хотя, конечно, и не превосходящих его».
Это утверждение Петрова никак не соответствовало действительности. За время, прошедшее с момента появления этюда Платовых, был опубликован целый ряд произведений, наполненных напряженной борьбой с обеих сторон, намного превосходящих названный этюд. Главным же достоинством этюда Платовых было то, что он производил большое впечатление на широкую публику, на массового читателя, одним из которых, кстати, и являлся Ленин.
Статья Петрова вызвала оживленную дискуссию в шахматной печати, да и не только в шахматной. Так, например, газета «Советский спорт» давно мечтала принять участие в какой-нибудь идеологической кампании. Для нее обвинение шахматных композиторов в испорченном «западном вкусе» явилось «манной небесной». В газете появилась заказная статья мастера В. Панова, в которой он выразил точку зрения ряда шахматистов-практиков, еще в 1936 году высказанную Ботвинником и Спокойным, что некоторые композиции далеки от практической игры и «попахивают» формализмом.
Спорткомитет немедленно собрал совещание, на которое были приглашены как композиторы, так и шахматисты-практики, мастера и гроссмейстеры. Вел его тогдашний председатель Шахсекции генерал-лейтенант В. Виноградов.
На трибуну вышел ответственный секретарь газеты «Советский спорт» Н. Тарасов. С артистическим пафосом он начал обличать «грехи» наших композиторов и закончил тем, что обвинил их в формализме.
После того, как он закончил свое критическое выступление, кто-то из зала задал ему каверзный вопрос: что он понимает под формализмом в шахматной композиции?
Тарасов смешался. Наступила тягучая пауза…
И тогда председатель собрания поспешил ему на помощь.
– Что вы хотите от представителя спортивной газеты. Он, конечно, не разбирается в сущности вопроса. Однако главное – он за, за единство формы и содержания!
А дело было в том, что в отличие от формализма в литературе, когда большое, если не главное внимание уделяется форме, в композиции, наоборот, формалистами принято считать тех композиторов, кто, стремясь осуществить какую-нибудь новую, оригинальную идею, не обращает особого влияния на форму.
Этого поэт и член Союза писателей Николай Тарасов знать, конечно, не мог.
В результате совещания было принято, как полагалось во всех подобных случаях, специальное постановление, которое определяло путь, по которому нужно развиваться советскому шахматному этюду. В постановлении было рекомендовано привлекать шахматистов-практиков в судейские коллегии крупнейших конкурсов и даже чемпионатов страны по шахматной композиции. Среди тех, кого выбирали в качестве судей, были Д. Бронштейн, П. Керес и я. Всем нам позднее было присвоено звание международных судей по шахматной композиции.
Наши композиторы продолжали составлять отличные этюды и задачи, но почти каждый год в журнале «Шахматы в СССР» появлялись статьи, в которых критиковались этюды, но особенно задачи и, конечно, их авторы. Доставалось и судьям различных конкурсов. Эта критика, кстати не всегда справедливая, стала как бы традицией нашей периодической литературы.
Работа в редакции
В марте 1962 года умер гроссмейстер Вячеслав Рагозин, главный редактор журналов «Шахматы в СССР» и «Шахматный бюллетень» и по совместительству вице-президент ФИДЕ. Большую часть своего времени он уделял международным шахматным проблемам и был редактором лишь номинально. Фактически журналами руководил его заместитель мастер Михаил Юдович, опытный журналист, еще с довоенных времен работавший в газете «64». Казалось бы, он и должен был заменить Рагозина. Однако, видимо, спортивное руководство смотрело иначе, причем не последнюю роль играло то, что Юдович не был ни членом партии, ни гроссмейстером.
Короче говоря, возглавить журналы предложили мне.
Предложение застало меня врасплох. Невольно пришлось задуматься о дальнейшей судьбе.
В 1962 году мне исполнилось сорок лет. Для шахматиста-профессионала – возраст критический. Я понимал, что в шахматах достиг своего предела, класс игры у меня был еще достаточно высоким, но подняться выше вряд ли мог. Достаточно сказать, что в четырех последних чемпионатах страны я занимал одни и те же места – с шестого по восьмое. К тому же у меня появилось новое увлечение – аналитическая работа в области эндшпиля. Как раз в 1962 году вышел последний, третий том фундаментального труда по эндшпилю, подготовленного мной в содружестве с группой аналитиков: Ильей Майзелисом, Виктором Хенкиным, Виктором Чеховером и Николаем Копаевым.
По характеру я шахматист-исследователь. Сама игра меня не слишком увлекала, хотя не могу сказать, что играл без удовольствия. Главное, мне никогда не доводилось испытывать бурной радости от побед. У меня не была того всплеска эмоций, который так ярко проявляют ныне спортсмены в случае успеха. Конечно, я испытывал удовлетворение от победы, от достижения поставленной цели, но не более. Видимо, характер у меня не чемпионский. С другой стороны, проигрывать я не любил, и горечь поражений никак не компенсировалась радостью побед. Конечно, я понимал, что в какой-то степени ставлю крест на своей шахматной карьере. Времени, чтобы как следует готовиться к турнирам, у меня уже не будет. Но перед глазами были печальные примеры сходящих профессионалов – Берлинского, Левенфиша, Кана, Панова, Лилиенталя, Бондаревского и многих других. Я воочию видел их болезненные переживания при неудачах. Помню, например, как разволновался Бондаревский, когда после партии, закончившейся его поражением, стоящий рядом судья, шахматист первого разряда, показал, что он мог дать мат в несколько ходов. И это Бондаревский, опытный «матовала», чьи эффектные матовые концовки с Котовым и Уфимцевым стали классикой, вошедшей в учебники.
В итоге, взвесив все «за» и «против», я решил принять предложение. Тем более, что журналистская работа не была для меня в новинку. Свыше десяти лет я регулярно писал отчеты о турнирах, комментировал и свои, и чужие партии, вел шахматный отдел в журнале «Знание – сила». А начиная с 1958 года был общественным редактором еженедельника «Шахматная Москва». Журналы, которые я возглавил, находились в двойном подчинении, имели фактически двух хозяев – Спорткомитет и Комитет по делам печати. В оба эти учреждения меня изредка приглашали на совещания, но в целом беспокоили мало. Как правило, это случалось, когда возникало какое-нибудь ЧП.
В бытность главным редактором (наверное, я установил своеобразный рекорд, проработав в этой должности свыше сорока лет!) мне ни разу не пришлось отчитываться. А вот мой заместитель Юдович любил рассказывать, как в 1952 году, еще при Сталине, работа журнала «Шахматы в СССР» обсуждалась на заседании коллегии Спорткомитета.
Время было смутное, как раз накануне «Правда» сообщила о «деле врачей-убийц». Шла чистка, евреев всюду снимали с руководящих постов. По словам Юдовича, его тоже собирались выгнать с работы.
Но Михаил Михайлович был человеком бывалым. Во время войны, когда шахматные газета и журнал закрылись, он служил ответственным секретарем газеты с нелепым тавтологическим названием «Патриот родины», а затем сотрудничал в журнале «Советская милиция» и на радио. Он не раз намекал, что у него были и есть могущественные покровители. Короче, Юдович подсуетился, использовал свои связи, и ему удалось удержаться в кресле.
Однако я забежал вперед, а сейчас приведу его рассказ, который он исполнял в лицах. Этот эпизод ярко демонстрирует обстановку того времени.
«Сначала слово было предоставлено рецензенту журнала А. Иглицкому, кандидату в мастера, профессиональному журналисту, сотруднику „Нового мира“. Человек обстоятельный, дотошный, он хорошо знал содержание журнала и один за другим методично отмечал его недостатки. Закончил Иглицкий свое критическое выступление, как ему казалось, очень эффектно:
– И последнее. Почему журнал никак не откликнулся на выход труда товарища Сталина „Марксизм и вопросы языкознания“?
Не успел он закрыть рот, как раздался истошный вопль:
– То есть как „не откликнулся“?!
Член коллегии Спорткомитета Александр Шелепин, тогда третий секретарь ЦК ВЛКСМ, даже поднялся со своего стула.
– Вы соображаете, что говорите? – набросился он на онемевшего Иглицкого. – Как это „откликнуться“? Труду товарища Сталина они были обязаны посвятить целый номер!»
По журналу было вынесено специальное постановление. Однако, несмотря на то, что «Шахматы в СССР» никак не откликнулись на сочинение вождя народов, оргвыводы сделаны не были. Юдович действительно имел сильных покровителей!
При мне умудренный опытом Михаил Михайлович зорко следил, чтобы, не дай Бог, на страницы журнала не проникло ничего крамольного. Поэтому, например, никаких проблем с цензурой мы не имели. В феврале, когда готовились материалы о шахматах в армии и на флоте, их приходилось отсылать в военную цензуру. Помню, на обложке журнала мы хотели поместить снимок матросов, играющих в шахматы на палубе ракетного крейсера «Грозный», так цензор с лупой в руке долго и придирчиво изучал фотографию, стараясь определить, не видны ли на ней какие-либо секретные объекты. Обычно на цензуру уходило дня три.
Забегая вперед, скажу, что в конце 60-х годов цензор мне неожиданно предложил:
– Ваш журнал далек от политики. Если хотите, можете вообще отказаться от цензуры, только напишите, что берете всю ответственность на себя.
Знакомые журналисты категорически не советовали этого делать.
– Зачем тебе такая ответственность? – убеждали они. – Ведь за цензором ты как за каменной стеной. А вдруг допустишь какую-нибудь промашку?
Я тогда старался ускорить выпуск журнала и, подумав, все же подписал необходимый документ, после чего журнал стал выходить на несколько дней раньше.
Правда, чтобы не дразнить гусей, мы перестали печатать снимки людей, играющих в шахматы на военных объектах. А будучи членом спортобщества «Зенит», объединяющего работников военной промышленности, я знал, что нельзя писать, к примеру, о турнирах этого общества в Москве: военные объекты в столице были строго засекречены.
Редколлегия обоих журналов утверждалась Спорткомитетом, а состав ее подбирался совместно руководством шахматной федерации, отделом шахмат и управлением агитации и пропаганды Спорткомитета. Мне оставалось лишь соглашаться или не соглашаться с предлагаемыми кандидатурами. Однажды, будучи на приеме у первого зампреда Спорткомитета, я попытался отвести одну из них.
– А почему? – поинтересовался тот.
– Когда я был редактором «Шахматной Москвы», он писал на меня кляузы.
– Вас не поймут! – откровенно признался чиновник.
Впрочем, как я быстро убедился, редколлегия в основном утверждала планы журнала и практически никакого влияния на работу редакции не оказывала.
Первой проблемой, с которой мне пришлось столкнуться на посту главного редактора, оказался… абстракционизм! В 1963 году, вскоре после посещения Хрущевым выставки в Манеже, когда началась борьба с абстракционизмом, меня неожиданно вызвали на Старую площадь в сектор спорта ЦК партии к товарищу Муликову. Он спросил:
– Вам знаком профессор Дмитрий Петров?
– Да, знаком.
– Он рвется на прием к товарищу Суслову. Утверждает, что у вас в шахматах тоже завелись абстракционисты! Мне поручено это проверить.
О профессоре Дмитрии Федоровиче Петрове я уже рассказывал раньше. Человек самолюбивый, болезненно обидчивый, он считал, что его этюды судьи конкурсов недостаточно высоко оценивают, и при всяком удобном случае нападал на них. Особенно доставалось теоретику композиций Александру Гербстману. Еще в 20-е годы последний, искусствовед по профессии, пытался разделить всех составителей задач и этюдов на три группы – реалистов, романтиков и абстракционистов. Не вдаваясь в существо вопроса, скажу только, что деление это условно, искусственно и распространения не получило, хотя термины «реализм» и «романтизм» иногда и сейчас появляются в шахматной печати. И вот много лет спустя Петров припомнил Гербстману его теоретические измышления.
Специально для товарища Муликова я написал подробное объяснение. Тот был удовлетворен. Никакой крамолы в шахматной композиции, связанной с абстракционизмом, не оказалось. Петрова к главному партийному идеологу М. Суслову не допустили, и составители задач и этюдов могли спокойно заниматься своим любимым делом…
Однако, работая в редакции, с проблемами шахматной композиции мне пришлось сталкиваться еще не один раз. Но об этом позже. Начав заниматься делами редакций, я сразу же обратил внимание на то, что из десяти сотрудников трое были начальниками – главный редактор, заместитель и ответственный секретарь. Для такой маленькой редакции это было многовато, и я решил сократить должность секретаря, что вызвало обиду мастера Я. Нейштадта, занимавшего эту должность. Тем более, что мы были друзьями детства. Он стал заведовать отделом партий и, к слову сказать, оказался вполне на месте.
Затем я усилил теоретический отдел. Его мы курировали совместно с Юдовичем. Мне казалось важным, чтобы почти в каждом номере журнала печатались новинки теории, и не только дебюта, но и миттельшпиля и эндшпиля. Таким образом к сотрудничеству в журнале мы привлекли большую группу теоретиков, регулярно публиковавших у нас свои работы.
Следующей проблемой, с которой мне пришлось столкнуться, стал отдел шашек. Начав работать в журнале, я быстро убедился, что шашисты публикуемые там материалы не читают. Примерно за пять лет мы получили всего три письма, связанные с шашками, причем в одном высказывалась мысль, что в шахматном журнале отдел шашек не нужен.
Я разговаривал на эту тему с шашистами, убеждал их, что они должны иметь свой, отдельный журнал. Кстати, такой журнал выходил в Риге, его только нужно было сделать всесоюзным.
Относительно шашек мы провели заседание редколлегии, приняли соответствующее решение, и в 1968 году отдел шашек был закрыт. Отмечу, что никаких протестов, никаких жалоб по этому поводу тогда в журнал не поступало. А о том, что произошло через 15 лет, я расскажу позже.
С любителями шахмат журнал вел обширную переписку, и на многочисленные письма приходилось отвечать почти всем работникам редакции. Читатели сообщали о самых различных местных соревнованиях и их результатах, присылали свои партии и анализы, этюды и задачи, указывали на ошибки в примечаниях гроссмейстеров и мастеров. Для таких писем у нас было несколько специальных рубрик – «Читатель критикует», «Читатель комментирует», «Письма читателей».
Из потока писем мне запомнилось несколько.
Так один читатель обвинил журнал в том, что мы искажаем факты, утверждая что у нас в стране шахматы – игра народная.
«Я просмотрел список мастеров и гроссмейстеров, – писал он, – а не увидел в нем ни рабочих, ни крестьян. А ведь они и есть народ!»
Получала редакция критические письма от болельщиков того или иного чемпиона. Им казалось, что мы недостаточно прославляем их любимцев. В таких письмах не обходилось без откровенных ругательств в адрес журнала.
Мне приходилось встречаться с авторами подобных «ругательных» посланий. Как правило, они оказывались людьми внешне отнюдь не агрессивными, даже стеснительными, говорили, как бы извиняясь. Но стоило им взяться за перо, как они менялись, становились резкими, злобными, не стеснялись в выражениях. Видимо, таким образом их скрытая агрессивность выплескивалась наружу.
Однажды я получил письмо от следователя сельской прокуратуры, из самой что ни есть российской глубинки.
«У нас в селе проходил шахматный турнир, – сообщал он. – Игра продолжалась два часа, и если партия за это время не кончалась, она присуждалась судьей. По поводу оценки одной позиции возник спор между судьей и игроком, закончившийся ссорой и оскорблением действием. Дело было передано мне на расследование, но до суда оно не дошло. Остыв, спорщики помирились, и, к счастью, все обошлось.
Поскольку я тоже любитель шахмат и знаю вас как эксперта в области эндшпиля, то посылаю вам эту позицию. Прошу ее оценить и ответить, чтобы стало ясно, правильно ли игрок врезал судье или неправильно!»
А однажды пришло письмо из исправительной колонии. Заключенный писан, что у них проводятся шахматные соревнования между бараками. Однако помимо очков за победу и половинок за ничью начальство колонии ввело также очки за дисциплину и чистоту в бараках.
«И так получилось, – жаловался автор письма, – что мы на 12 очков опередили всех в шахматах, но у нас отобрали 14 очков за дисциплину и чистоту. В итоге первое место мы потеряли!»
Как-то один читатель пожаловался на журнал в шахматную федерацию.
«Почему, – не без ехидства вопрошал он, – если в журнале печатается партия Шамкович – Иванов, то всегда выигрывает Шамкович?»
Тогдашний председатель федерации передал мне это письмо, предварительно наложив резолюцию: «Учесть в работе редколлегии!»
В апреле 1971 года журналу «Шахматы в СССР» исполнилось 50 лет, ведь журнал вел свое начало от «Шахматного листка Петрогубкоммуны», увидевшего свет в апреле 1921 года. Он являлся старейшим спортивным изданием нашей страны. В связи с юбилеем журнал был награжден Почетной грамотой Президиума Верховного Совета РСФСР. По этому случаю был устроен торжественный вечер в ЦШК, на который была приглашена вся шахматная элита, в том числе и патриарх наших шахмат М. Ботвинник. Однако через одного из своих тогдашних приближенных – мастера Я. Эстрина он передал, что не придет. Что же явилось причиной этому?
За несколько лет до юбилея, раскрыв как-то «Шахматную Москву», я обратил внимание на статью Я. Эстрина «Ошибка мастера». В ней он описывал, как выступал вместе с экс-чемпионом мира, причем Ботвинник провел сеанс одновременной игры с часами, а Эстрин после четырех часов игры присуждал неоконченные партии. В одной из них он присудил ничью, однако Ботвинник с ним не согласился и показал, как можно выиграть, добавив, что мастер не должен допускать подобных ошибок.
Мельком взглянув на приведенную позицию, я пришел к выводу, что все не так просто. Расставил шахматы и быстро установил, что ошиблись оба. В варианте, приведенном Эстриным, на самом деле выигрывал Ботвинник. А при указанном им будто бы выигрывающем продолжении игра кончалась ничьей.
Подобная метаморфоза показалась мне чрезвычайно поучительной и интересной для читателей. Вскоре у нас в журнале появилась крохотная заметка «Вторая ошибка мастера», в которой я рассказал всю эту историю, подписав заметку псевдонимом Б. Усачев, по имени «Усачевки», улицы, на которой проживал.
После выхода журнала из печати редакцию посетил Эстрин и между прочим поинтересовался, кто это такой Б. Усачев. Мне нечего было скрывать, и я признался в авторстве заметки. Эстрин, естественно сообщил об этом Ботвиннику, а он, видимо, посчитал заметку ударом по его реноме, обиделся на журнал. Впрочем, когда через номер мы отмечали шестидесятилетие патриарха, он передал нам для опубликования главу из своих мемуаров, и добрые отношения тогда же были восстановлены.
