Текст книги "Клуб любителей фантастики, 2006"

Автор книги: Юрий Нестеренко

Соавторы: Андрей Буторин,Вадим Филоненко,Карина Шаинян,Андрей Щербак-Жуков,Татьяна Томах,Яна Дубинянская,Сергей Федин,Алексей Лебедев,Марина Маковецкая,Сергей Криворотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Марина Маковецкая
КАК ВОЗВРАЩЁННОЕ ДETCTBO

Над площадкой для сушки белья, примерно на уровне третьего этажа, летела собака. Она вырулила из-за деревьев и помчалась навстречу Юрию Никитичу, метя воздух ушами и время от времени жалобно повизгивая – ну прямо-таки обиженный щенок. Впрочем, щенок и есть: большеголовый, напоминающий плюшевую игрушку. А уши длинные и нелепые, как у щенка в знаменитом мультике про Мальчугана и толстого Петерсона с пропеллером.

Чуть не перекувыркнувшись, собачонка подлетела к Никитичу и Дмитревне, остановилась почти над головами, затрепыхавшись, точно невидимым стержнем присобаченная к небосклону.

Юрий Никитич поискал глазами шалопая. Ага, вот он: Колька… или Петька?.. со второго этажа – сидит, взгромоздившись на подоконник, и глаза вылупил, круглые, немигающие. В азарте мальчишка.

Юрий Никитич тяжело опёрся на трость, погрозил кулаком:

– Я тебе!.. Не жалко щененка? Смотри, узнают – приедут за тобой, заберут куда не след.

– А чё? – среагировал Петькоколька. – Я, дед Юр, ничё, я просто играю. А кто заберёт? Вы о ком, деда?

– Ты сдурел, Никитич? – Дмитревна потянула мужа за рукав. – Совсем в голове всё перемешалось? Теперь давным-давно свобода.

Щенок медленно, как на парашюте, опустился животом на траву, растопырив подкосившиеся лапы, и одурело завертел головёнкой. Колькопетька уныло вздохнул – громко, чтоб на всём дворе слышно было, – и соскочил на пол по ту сторону подоконника. Видно, испугался – не неведомых приезжающих, а дед-Юру с его тростью.

Юрий Никитич послушно отправился вслед за Дмитревной к скамейке. Присели.

– Так что, свобода, да? – спросил, помолчав. Будто не знал ответа.

– Ага, – кивнула Дмитревна. – Давно, лет пять, по меньшей мере. Уже и новую Конституцию успели принять, в которой права человека обозначены.

Никитич тоже покивал.

«Да, – подумал он. – Я и сам гонял щенков когда-то. Щенков, котят, кур даже. В деревне тогда жили, ещё до войны. Хозяйство было… до того, как батя на фронт… Смешно это выглядит – кувыркающаяся курица. Чего ж я на мальчишку-то взъярился? Вот сейчас бы и попробовать… сдвинуть с места что-нибудь. Раз свобода».

– Ты, дед, уж вовсе склеротиком стал, – гнула своё Дмитревна. – Небось ничего не помнишь. А ну скажи, какой сейчас год?

«Седьмой… или пятый?.. Не вспомнить». Юрий Никитич промолчал, поднялся со скамьи. Нехорошо защемило под сердцем.

– Дмитревна… таблетки дома?

Отпустило.

Да, она права. В голове всё перетасовалось, что делал вчера, сегодня – уже из памяти вон. Что было в этом году, в прошлом…

Зато минувшее, много лет назад бывшее явью, – помнится, ах как помнится!

Юрий сидел у окна, сосредоточенно перебирал бумаги. Ну и работы навалилось с выходных… От девяти утра до шести вечера не разогнуться. Люди помчались наперерыв в столовую, жевать чёрствые булки и запивать кефиром, а Юрию не до того. Каждый документ просмотреть, оценить – в архив или на выброс. Положить в одну из двух стопок на краю стола. И таких бумаг – кипа, плюс другая кипа, плюс третья. Загромождают стол.

За спиной гудит здоровенный калькулятор.

Перед глазами окно, за окном щебечут птицы. Заливисто, сумасшедше. Словно бы весь мир вверх тормашками встал от радости, и они вместе с ним. «Весна, – подумал Юра. – Надо же, весну не заметил, а ведь раньше было святое дело – выехать с друзьями на природу, на байдарках, скажем…»

И вот там – вздохнуть полной грудью. Тайком, чтобы никто не видел, уйти одному вглубь соснового леска и творить из шишек, из травинок чудо-калейдоскоп.

Например, так (слабое подобье, но всё же): опавшие лепестки вишни за мутным стеклом взвились с подоконника, образовали кривоватый узор.

Юра обернулся: видел кто или нет? Лепестки поспешно уронил, разумеется.

Ольга Дмитриевна из-за соседнего стола, возложив белые руки на калькулятор, взирала на Юру пристально, изогнув вопросительными знаками обычно прямые стрелки бровей.

Он похолодел. Что за смехотворная небрежность, дурацкая, опрометчивая! Вот так – одним взмахом мысли, секундной потерей контроля – погубить всю выдержку, погубить себя…

С сотрудницей Ольгой он прежде почти не разговаривал – парней и девушек в отделе много, Ольга же казалась неинтересной, напоминала школьную учительницу: волосы, строго заколотые в узел, бледное лицо, прямая осанка. Наверно, под сорок ей – старше Юрия лет на десять, не менее.

– Ольга Дмитриевна, – пролепетал Юра, – вы… вы… («Не умолчит. Сознательная, наверняка позвонит, доложит».)

– Да, – шёпотом. – Да, я видела. – Неожиданно всхлипнула – и просияла, словно девчонка. – Я про вас и подумать не могла! Что вы… тоже… – И глаза, орехово-карие, блеснули мольбой, надеждой.

Под сорок? Какое там! Он вдруг понял: ей тридцать, нет, даже меньше. И красива она… как не красив никто в целом мире.

Двое поселились в комнатушке на пятом этаже, где мебелью была скрипучая рухлядь и где тощие злобные тараканы прятались по углам. Двое тщательно зашторивали окна, когда снаружи бил дневной или вечерний свет. Двое яростно занимались любовью, а вокруг летали, танцевали стулья, даже стол раскачивался на ножках, и нарванные в городском парке, полуувядшие ромашки и одуванчики взмывали к потолку и складывались в мозаику.

Это была их мозаика, их обоих – Юрия и Ольги. Они творили вдвоём.

Много, много лет назад… до чего же помнится!

Ночь выдалась беспокойная, утомительная. Юрий Никитич ворочался в постели, невольно будя вздохами Дмитревну. Засыпал опять, приходили кошмары.

Щеголеватый следователь за большим лакированным столом укоризненно смотрел на Юру, качал головой:

– Ну гражданин, гражданин! Как же вы так? Подумайте сами. Государство вас выучило, на ноги поставило, а вы? Телекинетическая энергия в личных целях – хорошо ли это? Вспомните о строителях, или грузчиках, или служащих воздушного транспорта. Заводских рабочих, наконец. Может ли им прийти в голову использовать телекинез на что-нибудь ещё, кроме общего блага? Хоть капельку, хоть, условно говоря, миллиграммчик? Нет. А вы, Юрий?

Подташнивало, клонило в сон, слезились глаза. Но Юра сознавал: нельзя надолго прикрыть веки, сидящий за столом рассердится. Чего-то сидящий ждёт от него: может быть, признания – в чём?.. может быть, подписи – какой?.. – Юра не знал. А ещё он боялся, очень боялся, что придут снова те, мучители (следователь никогда и пальцем не притрагивался к Юрию), и начнут бить. Лежачего. Ногами. В голову, в живот.

– Вы же помните, – продолжал следователь, – мудрое изречение, его даже школьники, даже малыши в детском саду знают: «Труд и телекинез создали человека». Ну, конечно, не старого, не допотопного человека, а нового. Человека в новом справедливом обществе. Ведь только в связи со всеобщей мутацией и распространением телекинеза в начале века и стала возможна великая революция. И вы же это знаете, Юрий… Ну почему?

Юра думал об Оле. Как она сейчас? Где? Живали? Он боялся за неё – ещё больше, чем за себя…

Никитич проснулся, сердце сжала жуть: всё будто наяву. Провёл рукой по щеке – слёзы. На полу блики от лучей солнца, значит, утро.

После завтрака, когда вставали из-за стола, Дмитревна хлопнула себя по лбу:

– Слышишь, дед! А я-то тоже в склерозе, всё начисто позабыла. Звонили недавно с телевидения, помнишь? Уж представить не могу, как наш телефон у них оказался. А пригласили на двадцать первое – выходит, на сегодня. В двенадцать.

Юрий Никитич напряг память: да, было. Чудное дело, кто мы такие, чтобы нас – и на телевидение?

– Ас чего бы это?

– Да я думаю, – тихо сказала Дмитревна, – по поводу того, давнего… – Недоговорила, и так понятно.

Помолчали.

– И что за канал?..

Пришлось помаленьку собираться.

– В первый раз нас отпустили. – Юрий Никитич говорил медленно, с трудом подбирал слова. – Суда не было, мы каялись перед следователем, обещали, что второго повода не дадим.

Не то, не то… Слова звучали сухо, фальшиво.

– Что сталось дальше? Расскажите, пожалуйста. – Ведущий лучезарно улыбнулся – и супругам, и камере. Юнец лет двадцати пяти, тёмные волосы прилизаны, зубы сверкают.

– Мы вернулись в нашу квартирку. Но без ЭТОГО не могли, понимаете. ЭТО оказалось больше, чем жизнь. – Юрий чувствовал стыд, словно бы об интимном говорил перед зрителями. Словно об их с Дмитревной любви. Но это же и была любовь… часть любви, разве нет? Чёрт, как всё глупо, когда со слуха, как ненужно…

Он вспоминал, Дмитревна дополняла.

Их взяли опять, хотя теперь они стали куда осторожней – не зашторивали окна при солнечном свете, творили только ночью, стараясь, чтоб без шума, без грохота. Но всё равно кто-то вычислил и донёс – из соседей, наверное. А может, слежка была.

Долгие годы лагерей. Потом ссылка, и уже в ссылке – встреча. Ольга плакала, неумело скрывала отчуждённость: изменился, не узнать. Не скоро свыклась. (Об этом, понятно, Юрий камере не сказал, лишь о слезах радости после разлуки… о тяжкой работе и нищете, о возвращении в столицу много лет спустя.)

– Замечательно, не правда ли? Я под впечатлением. – Ведущий теперь улыбался по-иному: краешки губ едва приподняты. Фразы катятся отполированно, гладко.

Краткая пауза, точно обдумывал, не сказать ли: «Ваши аплодисменты», но понял, что лишнее. – История, которую мы услышали, уникальна. Я бы назвал это геройством – творчество и любовь бросили вызов системе. А сейчас – не согласитесь ли продемонстрировать что-нибудь в вашем стиле и ключе? Вдвоём, как бывало.

Вазы с цветами на столе – пионы, гладиолусы. Разноцветная фольга, нарезанная квадратиками и треугольничками.

Юрий Никитич переглянулся с Дмитревной. Да, об этом шла у них речь с ведущим – до прямого эфира. Но…

Пустота, усталость, стыд. И ничего кроме. Он мог бы (сомнений нет) поднять мыслью и бумагу, и цветы, он не единожды пробовал – но соткется ли чудо-узор из мысленной пустоты?

– Я не уверен, что у нас получится, – выговорил, будто выдавил. – Мы не готовы сегодня. – И виновато пожал плечами. Дмитревна медленно кивнула.

– Что ж, – не растерялся ведущий. – Жаль, конечно; но, полагаю, тренировки возобновятся, и в следующий раз мы увидим это чудо старого стиля. Вы ведь ещё появитесь у нас? Не правда ли?

– Если получится, – ответил Никитич уклончиво. Возвращались они не спеша, вдоль центральной улицы. Пестрели зазывные вывески салонов и магазинов, красовались на перекрёстках исполинские экраны телевизоров.

«Бюро услуг. Дизайн высшего качества, телекинез на дому!»

«Рисование кинезом! Всё индивидуально, только для вас! Динамичные портреты и пейзажи из эксклюзивных материалов».

«Художественная телекинетическая академия».

«Секс-услуги кинезом, дистанционно. Цены минимальные».

«Лечение телекинезом, снятие порчи, кодирование».

Никитич указывал на вывески подслеповатой Дмитревне, читал вслух – та дивилась:

– Ну и жизнь пошла! А помнишь, бывало… Нет, – вздыхала тяжко, – по-другому мы жили, иначе.

– А может, сходим в Театр телекинеза? А, старуха? – И чего я там не видела? Скукота одна, я уверена… Ишь, наворотили от большого ума здание.

Здание театра, супермодерновой постройки, и впрямь выглядело несообразно.

Это зависть, вдруг осознал Юрий Никитич. Мы завидуем, просто-напросто… И с осознанием пришла тоска.

Занавески на окнах… цветы, пляшущие в полутьме… шёпот, счастье, зарыться лицом в мягкие волосы… было или приснилось? И будет ли когда снова, хоть за гробом, но будет или нет?

Приблизились ко двору с улицы – смех, увлечённый галдёж детских голосов. Воздушные шары летают вверх-вниз, свиваются верёвочками… хлоп! – это столкнулись два шара, лопнули. Вперемешку с шарами – игрушки-зверюшки, большие, мягкие. Разноцветная мешанина, дикий калейдоскоп. Вон высунулась из окна одна мама, другая – кричат взволнованно. «Говорила я тебе, большие игрушки во двор не выноси! Грязь на дороге!» Ноль внимания в ответ.

– Что, Дмитревна, отлетали мы своё?

– Да, Никитич. Другие летают. – Она улыбалась.

Огромный щенок, лопоухий, красно-зелёный, кувыркался среди игрушек. Взмыл длинным прыжком в небо, затряс ушами, оглянулся и стремительно понёсся по диагонали вниз, чуть-чуть не прямиком к Юрию и Дмитревне. У самой земли вырулил, сделал крутой вираж. Большеголовый, лохматый, почти как живой – только глазки стеклянные и цвет шерсти не тот – подлетел к Никитичу, ткнулся мордочкой в нос, будто лизнул: шальное, на миг возвращённое детство.

И умчался прочь, к ребятне, навстречу зовущему хозяину.

Рисунки Виктора ДУНЬКО

№ 9
Современная сказка
Татьяна Томах
СВЕТЛЫЙ ШЁЛК НЕБА

Светлый шёлк неба у каждого получался своего, особенного оттенка. У серьёзного Зима – бирюзовый, прохладный; у его соседа – густо-синий, как в июньский полдень.

Томео, пряча улыбку в густую бороду, ещё раз обошёл учеников. Семь голов, старательно склонённых над работой; семь льняных платков, распятых на тугих деревянных кольцах. Семь небес, рождающихся под проворными пальцами. У каждого – своё.

– После того, – негромко сказал Томео, опираясь кулаками о каменный подоконник и разглядывая настоящее небо. Высокое, лазоревое, безоблачное. – После того, как вы научились видеть цвет, следует потренироваться в создании формы. Ученик Зим, о чём надлежит помнить, прежде чем положить первый стежок?

– Прежде чем соединить нитью начало и конец первого стёжка, необходимо проложить мысленно не только этот стежок, но и последующие.

– Почему, ученик Зим?

– Потому что нельзя вышить поверх того, что уже вышито.

– Хорошо, ученик Зим, – Томео задумчиво смотрел в круглые глаза Зима. Запомнил. Но понял ли то, что запомнил? – Ученик Аль! – Нельзя дать повод думать, что мастер Томео выделяет своего сына из прочих и проявляет снисхождение.

– Ученик Аль, на занятиях надлежит смотреть не в окно, а на свою работу или на учителя. Что есть игла вышивальщика, Аль?

Тёмные глаза Аля, обратившиеся к отцу, вспыхнули беспокойно и горячо. В такие смотреть, будто угли в ладони держать – и красота мерцающая, колдовская, и жжётся – до боли, до кровавых волдырей. Мамины глаза. А голос свой – не робкий, как шелест летнего ветра, а звонкий, подобно говору быстрого горного ручья.

– Игла есть продолжение не только пальцев вышивальщика, но его сердца и глаз. Нить, продетая в иглу, связывает воедино взгляд, сердце и руку. Каждый стежок настоящий мастер делает сперва глазами, потом сердцем и только потом – рукой.

– Что ты опять увидел в этом окне, ученик Аль?

– Птицу, учитель.

– Что? – вздрогнув, Томео повернулся. Ему почудилось, что на подоконник упала тень огромных крыльев. Будто не городская пичуга – юркий воробей или неуклюжий голубь – пролетела мимо, а какая-то большая нездешняя птица.

– Только я думаю, что это не так, учитель.

– Что? – Томео опять вздрогнул. Глаза сына смотрели взволнованно; губа закушена, вороная прядь перечёркивает бледный лоб. «Мальчик мой, – задохнувшись от нежности, подумал Томео, – как же ты похож на Альду. Особенно сейчас». Эта прозрачная кожа, детская хрупкость узких плеч, тонких запястий. Захотелось обнять, нежно и крепко, прижать к сердцу, никогда не отпускать. Защищать – от ветра, времени, непогоды. От смерти. Игла вышивальщика – продолжение сердца? Ты – моё продолжение, мальчик. Моя солнечная нить. Что я без тебя? Пустая игла, которая бестолково ранит ткань жизни, не оставляя ни света, ни красоты волшебного рисунка.

Томео заставил себя опустить задрожавшие руки. Потому что знал, что бессилен. Так, как не смог уберечь Альду. А ведь пытался. Лучшая знахарка, лучшие лекарства. Рубашку вышил – с хризантемами. В каждый лепесточек весь свет, всю надежду вложил. Сам всё время рядом; в последние дни о еде и сне вообще забыл, домашние считали, что помешался. А ему казалось: если не выпустит из руки исхудавшую ладошку – удержит. Не отдаст – той, костлявой страшной гостье, которая уже по-хозяйски озиралась на пороге. Не удержал. Так потом и похоронили в той рубашке с хризантемами. Соседки всё шептались, что непорядок – живое, мол, живым. Дуры. Разве он мог кому-то ещё отдать те, её цветы?..

Разве он мог теперь лишний раз приласкать мальчика, опасаясь вызвать у других зависть; опасаясь испортить его слишком мягким воспитанием; опасаясь потерять. Будто мальчик теперь был единственным живым цветком, и страшно было сломать его неловким движением. Будто теперь само прикосновение Томео, не сумевшего удержать любимую супругу, было отравлено беспомощностью и обречённостью.

– Что не так, ученик Аль? – строго переспросил Томео.

– Я думаю, что сперва мастер делает стежок сердцем, а потом уже взглядом. Потому что мастер часто вышивает то, чего нет на самом деле. То, чего нельзя увидеть.

– Какие цвета, матушка Клио! – восхитился Томео, перебирая мотки новых шёлковых ниток. – И откуда вы берёте такие дивные краски?

– Ну, мастер Томео, – коричневое лицо старушки ещё больше сморщилось от довольной улыбки. – Я ведь не выпытываю ваших секретов!

Пальцы вышивальщика с удовольствием поглаживали тёплый шёлк – будто спинки разноцветных чудных зверьков.

– Чёрный, – Томео удивлённо разглядывал растрепавшийся моток на своей ладони, похожий на огромного паука. – А вот ещё… Раньше ведь у вас не было чёрных ниток, матушка Клио? И серых… Помните, много лет назад, когда я спросил, вы мне сказали, что даже глаза не могут быть черны – я просто плохо разбираю цвет. И что туча, несущая плодородный дождь, на самом деле переливается серебром и перламутром, если разглядеть её суть… А иные тучи изображать не след…

– Ну, – старушка будто смутилась, – времена меняются, мастер. И после яркого заката наступает ночь, хотим мы этого или нет. Вот и я теперь решила, что нитки должны быть всяких цветов, чтобы каждый мог выбрать то, что ему нужно.

Матушка Клио отобрала у Томео чёрный моток и сердито отшвырнула обратно в корзинку. Чёрного паука – к беззаботным ярким бабочкам.

– Ученик Лис, о чём должен думать мастер за работой?

– О работе, учитель, – востроносый белобрысый юноша запнулся под строгим взглядом. Поправился: – О предмете, который создаёт… о… о его сути. Иначе суть созданного предмета, а значит его назначение и действие, могут быть искажены…

– Хорошо.

Семь пар глаз выжидающе смотрели на Томео; семь тонких игл подрагивали в нетерпеливых пальцах, готовые связать воедино мысль, чувство и волшебное сияние шёлка.

– Когда вы будете вышивать тучу на своём небе, вы должны думать о дожде внутри её. Добром, долгожданном дожде, о котором молятся крестьяне в жаркие дни. О жизни внутри вашей тучи, – но не о темноте и тяжести. Понятно? Теперь можете начинать.

Он посмотрел, как иглы скользнули к чистым полотнищам ткани: одни – медленно и нерешительно, другие – уверенно. Опёрся о подоконник, с удовольствием чувствуя пальцами прохладное прикосновение камня. Над ратушей в безоблачном небе плавилось раскалённое солнце. Сейчас приятно думать о дожде – о тёплом летнем ливне, который прибьёт горячую пыль, вымоет до блеска мощёные улицы. Под таким ливнем хорошо плясать, хохоча и подставляя под ласковые струи лицо, плечи и ладони. Хорошо – особенно когда ты беззаботный мальчишка, а не уважаемый мастер цеха вышивальщиков… Давно не было дождя – недели две, три? Странно, уже очень давно…

– Что это, ученик Аль? – Томео вдруг осип, и вопрос получился почти беззвучным.

– Дождевая туча, мастер, – почтительно ответил Аль, не прерывая работы. Стежок за стежком ровно ложились на туго натянутую ткань, обозначая границу между светлой глубиной неба и краем тучи. С каждым движением проворной иглы туча на ярко-синем небе Аля всё больше становилась похожа на огромную хищную птицу. Чёрную птицу, раскинувшую крылья над маленьким, будто игрушечным, городом.

Чёрную птицу.

Чёрную.

Мастер Томео всё ещё пытался справиться с голосом. Аль ловко закрепил последний стежок; нагнувшись, перекусил кончик нити. И тут за окном в небе, потемневшем в один миг до густой чернильной темноты, полыхнула молния. На улице вскрикнула женщина; один из учеников испуганно ахнул; упала корзинка со швейными принадлежностями, с жалобным звяканьем рассыпались по полу коробочки с иглами. На город, измученный трехнедельной жарой, обрушилась яростная, сверкающая огненными молниями, чернокрылая гроза…

Утром в дом мастера Томео ворвался посетитель. Отряхнул на пороге грязь с башмаков, истрёпанных дорогой; сбросил мокрую накидку из козьих шкур. Долго кланялся удивлённому хозяину, раскладывал у ног подарки – бочонок с мёдом, лёгкое, будто кружевное одеяло из козьего пуха. Благодарил сбивчиво, но искренне, захлёбываясь словами.

Мол, слава мудрому мастеру Томео, который всё знает и чувствует. И позор на голову глупого Мак-Гала, дурня из дурней. Даром что выбрали его старостой восточные хранители хлеба. Не заметил Мак-Гал, что истлела старая, ещё дедом дарёная вышивка. Рассыпалась в пыль. Пока сообразил дурень Мак-Гал заглянуть в сундук; пока ахал да собирался в путь; пока топтал неуклюжими ногами дорогу – тут бы и совсем засохла земля, погиб урожай. Но слава мудрому мастеру Томео, который всё знает и чувствует! Ах, какой могучий ливень вчера ласкал пересохшую землю! А теперь мастер Томео передаст глупому Маг-Галу новую вышивку – чтобы добрый дождь впредь всегда поил досыта восточные земли?

Мастер Томео долго разглядывал вчерашнюю работу сына. Хмурился. Велел Алю показать иглу. Игла оказалась обыкновенной, ученической, как и должно. Спросил, указывая пальцем, но избегая дотрагиваться до бока чёрной хищной тучи:

– Почему ты вышил её так, Аль?

Аль ответил робко, не поднимая глаз, но упрямо:

– Помните, вы мне ответили, отец, что сначала мастер должен увидеть будущее создание. Но не глазами, а своим сердцем. И потому это не всегда будет то, что видят остальные. Я увидел её такой.

Сначала Томео хотел приказать сыну распустить злосчастную вышивку – стежок за стежком, начиная с самого последнего. В порядке обратном тому, с которым стёжки ложились на ткань. Потом передумал. Это было бы равносильно признанию, что ученическая работа пугает мастера Томео. Что ей придаётся больше значения, чем должно. Что вчерашняя гроза, кстати, ударившая молнией в ратушу, могла быть не просто совпадением.

В конце концов, Томео с осторожностью, которую предписывали при обращении со старыми опасными вышивками, отнёс работу сына в хранилище и уложил в сундук, прикрыв чистой тканью.

А в следующую ночь мастер Томео создал для восточных хранителей хлеба вышивку взамен умершей. И в отягощённой добрым дождём пухлощёкой туче, которую он вручил утром довольному Маг-Галу, не было ни одного чёрного стёжка. Ни единого.

Перед выпускным экзаменом Томео волновался, кажется, больше сына. Даже учителю не следовало заранее спрашивать учеников о придуманной дипломной работе – дабы не повлиять на замысел и не исказить результат. Но Томео спросил.

– Я собираюсь изобразить Стену мира, отец, – послушно ответил Аль. – И цветы возле её подножья. И небо над ней.

Стена мира часто становилась темой дипломных работ. Это поощрялось. И монументально, и патриотично, и чем чаще будет воспеваться крепость и незыблемость Стены мира, тем лучше.

– Хорошо, – с облегчением кивнул Томео. Задумался, пытаясь отыскать возможный подвох в такой спокойной теме. Чёрная тень той, надёжно упрятанной в старом сундуке, вышивки ещё иногда мерещилась ему, будто задевала затылок краем ледяного крыла. Томео уточнил: – В том небе, Аль, не будет туч? Или птиц? Чёрных птиц?

Аль задумался. Потом улыбнулся. Покачал головой.

– Я ещё неотчётливо вижу мою Стену, отец. Но ничего такого не будет. Точно. Там будет чистое светлое небо. Я обещаю.

На вступление в цех вышивальщиков в этом году претендовали четыре ученика мастера Томео. Экзаменуемых проводили в кельи во Дворце мастеров и под наблюдением мастера Бри, главы цеха вышивальщиков, запечатали двери. Ровно через сутки ученикам надлежало представить дипломные работы на суд экзаменаторов во главе с губернатором Города. Учителям дозволялось присутствовать при оценке.

Первые два ученика не посрамили Томео. Выпуклые колосья на одной работе так и манили ухватить в ладонь, ощутить упругость и тяжесть зёрен, порадоваться доброму урожаю. Над пшеничным полем вдалеке возвышался восточный край Стены мира. На второй вышивке из бурливой горной речки, играя, выпрыгивала форель с перламутровым блестящим брюхом. Один из экзаменаторов вдохнул, будто пытаясь ощутить запахи реки и рыбы, – такой свежестью веяло от работы.

Томео натянуто улыбался в ответ на поздравления губернатора и с тревогой смотрел, как Аль идёт по проходу, держа на вытянутых руках свою прикрытую белой тканью вышивку.

Бри, сухонький востроносый старичок, сообразил быстрее всех. Кто-то ещё только успел ахнуть, восторгаясь красотой и живостью алого цветка на переднем плане; кто-то недоуменно нахмурился, разглядывая изломанные стебли и смятые лепестки других цветов, кто-то ещё только скользнул взглядом к нависающей над полем громаде Стены мира, отмечая какую-то несуразность знакомого силуэта… А мастер Бри уже споро накинул на вышивку белую ткань. Морщась, как от зубной боли, пробурчал скрипуче и резко:

– Недоработано. Мастер Томео, извольте забрать и объяснить ученику его… э… ошибки.

Обернулся к губернатору:

– Извините, Ваша светлость, юноша безусловно талантливый, но слишком переволновался. Дозвольте перенести экзамен на будущий год.

Губернатор, так и не успевший ничего разглядеть, милостиво кивнул.

Ночные гости редко приносят добрые вести. Даже если среди ночи приходит старый друг. Верный друг, не побоявшийся рискнуть своей репутацией и жизнью, чтобы упредить о беде.

– Не нужно, – морщась, махнул Бри на поднос с фруктами и вином, предложенный заспанной служанкой. Сухая старческая ладошка была словно птичья лапка. – Холодного чаю полкружки или воды. Душная ночь. – Ясные не по возрасту глаза обратились к Томео. – Та… вышивка… ещё существует?

Томео неохотно кивнул.

Когда они с молчаливым Алем вернулись со злосчастного экзамена, Томео первым делом потребовал распустить вышивку. Стежок за стежком, в порядке обратном тому, с которым они ложились на ткань. Потому что только создатель мог уничтожить свою работу – если сам желал этого. Впрочем, даже у самих создателей это получалось не всегда. По крайней мере – не всегда точно так, как им хотелось.

Аль отказался.

– Прости, отец, – сказал он, не поднимая взгляда. – Я не могу. Даже для тебя… я не могу солгать ни одним стежком. Я увидел её так…

«За что мне это? Ну за что?», – подумал Томео, глядя на бледного, напряжённого, как преступник на допросе, сына и Стену мира за его спиной. Несокрушимую, вечную Стену мира, на вышивке Аля оскалившуюся рваной раной чёрного провала. Полоса священных цветов перед Стеной была вытоптана; только один цветок покачивался на слишком тонком стебле, и его дрожащие на ветру лепестки напоминали капли крови. Мастер Томео тяжко вздохнул и, укутав страшную вышивку белой, не знавшей иглы, тканью – будто покойника в саван, – отнёс её в сундук. К той, первой, где чёрная птица простирала над Городом огромные крылья, предвещая беду…

– Неважно, – мастер Бри глотнул чаю, снова поморщился, как от уксуса, отставил чашку. – Теперь неважно. Томео, вели своему сыну собрать вещи. Лёгкую сумку. Пусть поторопится. Потом ты проклянёшь его и изгонишь из дома и из города, а я засвидетельствую обряд. – Бри предупредительно поднял сухую ладошку, заставляя мастера Томео молчать. – Времени мало, Томео. Ты мне веришь?

Томео склонил голову под его взглядом.

– Нельзя ли… – тяжко вздохнув, начал он.

– Поторопи сына…

Поднятый с кровати Аль торопливо одевался. Томео вернулся в гостиную, время от времени пребольно щипля себя за руку – в надежде наконец проснуться и забыть происходящий сейчас кошмар.

Бри стоял возле окна, напряжённо вглядываясь в пустынную ночную улицу.

– Вечером к губернатору прилетела почтовая птица от пастухов западных лугов, – сухо и отрывисто сказал Бри, не оборачиваясь. – Чёрная птица. Знак беды. В записке… – Бри осип, кашлянул несколько раз, продолжил тихо, еле слышно. – В записке говорилось о трещине, о провале в Стене мира.

Бри обернулся – страшно постаревший и осунувшийся за несколько минут.

– Ты понимаешь, Томео, что они сделают с твоим сыном, когда вспомнят, какую вышивку он представил на экзамен?

Он даже не успел ничего толком объяснить сыну. Аль моргал спросонья недоуменно и растерянно, пытаясь улыбнуться – должно быть, ему тоже казалось, что всё это просто дурной сон. Тяжёлые, непоправимые слова срывались с закостеневших губ Томео. Мастер Бри, вслушиваясь, кивал, прикрыв глаза.

– Если ты осмелишься вернуться к порогу моего дома, я захлопну дверь перед твоим лицом, – закончил Томео. Лучше бы я проглотил все свои иглы, и они вспороли мне внутренности, подумал он. Лучше бы…

– До рассвета, юноша, тебе следует покинуть город, – сказал мастер Бри, подхватывая Аля под локоть. – Поторопись. Мы проводим тебя до ворот. Ступай на восток. Вот тебе письмо к доброму Мак-Галу, он будет счастлив оказать тебе гостеприимство.

Она вывернулась невесть откуда – шустро выпрыгнула из темноты, запричитала, хватая Аля за руки:

– Ай, сыночек, да куда же! В тёмную ночь, на незнакомую дорожку, ай-ай!

– Матушка Клио, – изумился Бри, первым признавший старушку.

– Вот пирожков на дорожку-то, тёпленьких, держи, держи, малыш, – матушка Клио силком впихнула в руки Аля полотняный мешочек; подёргала куртку, заставив юношу нагнуться; расцеловала в обе щеки, погладила по голове. – Дорожка-то длинная, ай! Ну, ступай, раз старшие велят. Ступай. Раз такая у тебя дорога. – Матушка Клио легонько подтолкнула Аля в спину. – Пусть небо тебе будет светлым шёлком, сынок.

Так и получилось, что Аль шагнул за ворота Города не под проклятия отца, а под доброе напутствие матушки Клио.

«Ты – моё продолжение, мальчик, – думал Томео, глядя вслед сыну. – Моя солнечная нить. Что я без тебя? Пустая игла, которая только больно колет пальцы и не умеет оставить даже простого рисунка…»

Хотелось крикнуть: «Я люблю тебя, сынок!», – но он не мог даже пожелать светлого неба, как матушка Клио. Хотелось, чтобы Аль обернулся, хоть разочек. Чтобы понял. Чтобы простил – за слова, которые были сказаны, и за те, которые так и не были произнесены.

Аль не обернулся. И мастеру Томео почудилось, что ножницы в чьей-то невидимой руке перерезали солнечную нить его жизни. Ножницы, чьи чёрные лезвия были похожи на крылья огромной птицы…

Сперва Аль шёл, не разбирая дороги. Слёзная муть застилала глаза, и в ней плавало видение бескровных отцовских губ, роняющих проклятия, и двери родного дома с медным кольцом, до блеска натёртым сотнями ладоней. Двери, теперь закрытой для Аля навсегда.

Потом Аль сообразил, что идёт не на восток, как велел мастер Бри, а на запад. Остановился. Измученные ноги задрожали. Юноша присел на траву возле дороги. Вдохнув горьковатый запах полыни и душистый – мяты, шмыгнул носом; припомнил горячий чай с мятой и мёдом, который пили дома по утрам, – и расплакался.