Текст книги "Морские люди. В двух частях (СИ)"

Автор книги: Юрий Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Клим с благодарностью посмотрел на старика. Он нуждался в таком разговоре. И ему нравилось в нем все: голос, мысли, желание поддержать, внушить уверенность в своей правоте.

Старик встал, подлил чаю, кинул в эмалированную кружку кусок сахару. Прихлебнул, крякнул: горячо, однако, пусть остывает. Достал трубку, не спеша набил ее. Взял высохшую тальниковую веточку, прикурил от костра.

–А чтобы и ей понятно было, почему пока на родину не уезжаешь, – Степан-огонер затянулся, выпустил дым и ткнул себя пальцем против сердца. – Ты ей вот тут кусочек Якутии сделай, вот и будет ладно. Ты меня, сынок, послушай, я тебе плохого не хочу.

–Знаю. Спасибо. Но мне не на ком жениться. Невесту еще найти надо.

Не врал он. Девушки действительно не было. Он ни с кем из девчат не переписывался, никто не давал ему обещания ждать.

А вот, что не остановился он утром возле соседского дома, прошел мимо, так это зря.

Клим Ольгу не заметил, но она видела, потому что стояла в этот момент у окна и слышала его разговор с девочкой. Кто знает, может специально дожидалась соседка приехавшего в отпуск моряка?

Спешил парень на свое озеро! Когда уходил на службу, тоже очень быстро промчался мимо окон, даже слова на прощание не сказал. И в школе никогда не замечал ее. Так, иногда при встрече, спрашивал насмешливо: "Как дела, тугунок?" Ольга понимала, что разница между десятым и восьмым классами громадная, поэтому терялась с ответом, краснела, подыскивала слова, а он, уже забыв о соседской малолетней девчонке, разговаривал с приятелями или просто проходил мимо. Да еще имя придумал очень обидное – тугунок, маленькая речная рыбка, значит.

Через тюлевую занавеску было видно, как он на ходу бросил безразличный взгляд на крыльцо, что-то крикнул, наверное, поздоровался с ее матерью, но не остановился. Со службы ни одного письма не написал, хотя поселковые парни, оказавшись вдали от дома, писали любой мало-мальски знакомой девчонке. А этот приехал в отпуск – не показался, прошел мимо дома.

Она даже губы прикусила от досады. Ух, до чего бестолковый этот Клим.

Ольга старательно поправила шторы, подумала: а сосед нисколько не изменился, все такой же смуглый, разве что стал пошире в плечах. Еще раз одернула тюль, подошла к зеркалу. На нее глянула невысокая девушка, обыкновенная, каких много, но вот только щеки немного раскраснелись...

–Ой, бессовестная, – покачала она головой, – о чем размечталась. Ей, видите ли, надо, чтобы морячок возле калитки остановился, ее из-за занавески высмотрел, царевну такую. Да у него, может куча девушек там где-нибудь в порту, а она на что-то надеяться хочет.

Ольга представила Клима в окружении красавиц. Вот он предлагает одной сходить в кино, другой – в театр, а третья так и набивается на поход в ресторан. Все они, конечно, визжат от восторга и, конечно, соглашаются: ах, Климушка, ах, непременно! Тьфу, кривляки!

–Ты, дочка, что плюешься?

–Ой, мама, я и не заметила, как ты вошла... Вот, стою, зеркало чистенько протираю.

Мать недоверчиво посмотрела на нее, осуждающе покачала головой и направилась на кухню, сурово приговаривая: "Сатана, а не девка, зачем на зеркало плевать, на нем пылинки нету". Там она закурила папиросу "Беломор-канал" и принялась чистить на обед картошку.

Все-таки Клим зашел. Он занес сапоги после рыбалки. Ольга сидела в комнате, слышала, как тот разговаривал с матерью.

–Здравствуйте, Евдокия Ивановна. Я вам рыбки немного прихватил. Живая еще.

–Вот спасибо. Хорошо, когда мужик в доме есть. С девки что возьмешь? Забыла уже я, когда в последний раз на столе караси были.

Клим потоптался у двери, кашлянул. Ольга притихла. Ей хотелось побежать на кухню, поздороваться, но какая-то сила удерживала на месте. Она слышала, как мать благодарила соседа, предлагала выпить чашку чаю. Клим согласился.

Ольга все раздумывала: встать и идти на кухню, как будто и не знала, что у них гость, или оставаться в комнате. Наверное, лучше всего вылезть потихоньку в окно, да и убежать. Уже поднялась совершить задуманное, уже высматривала, где лежат туфли, не босиком же шлепать по поселку, засмеют...

Послышался голос матери:

–Ольга!

Ну, все. Сейчас Клим подумает, что она специально от него спряталась. Она сонно, как будто спала и только что проснулась, откликнулась на зов:

–Что мама?

–Давай иди сюда, не притворяйся там.

Ольга вышла. Клим неловко поднялся с табуретки. Вместо "тугунка", худенькой девчонки с тонкой косичкой он увидел симпатичную девушку, стройную, ладную. Он до того опешил от неожиданности, что даже зачем-то ляпнул:

–Клим я. Вот зашел, караси... Сапоги... Принес.

–Да что ты говоришь? Я думала, тут медведь, а не Клим.

Евдокия Ивановна горестно воскликнула:

–Ну никак ты не можешь без своих фокусов! Какой такой медведь, где ты медведя увидела, а? Ты что, дорогая, сына Татьяны Гавриловны не помнишь? Соседки-то?

Она вздохнула, достала из шкафа еще одну чашку: садись уж, чего там.

Включили чайник. Замолчали. У Клима одеревенел язык. Ольга чинно сидела на табуретке, смотрела прямо перед собой. Евдокия Ивановна начала было о том, как возмужал парень на службе, да примолкла.

Через некоторое время она решительно поднялась и сказала, что пойдет отнесет рыбу в погреб. На кухне снова стало тихо. У Клима запершило в горле, он хотел было откашляться, но сдержался: черт, платка носового нет, не в кулак же кашлять, как-то некультурно получится.

Ольга краем глаза видела Клима, ей хотелось получше рассмотреть парня, но она не могла повернуть голову. На сантиметр, но не могла. Даже на миллиметр.

Наконец, чайник забренчал крышкой. Она порывисто вскочила, придвинула Климу чашки.

–Разливай, я сейчас принесу варенье.

И ушла вслед за матерью.

Клим вдруг озорно улыбнулся, натряс в Ольгину чашку соли из стоявшей на столе солонки.

Дочь с матерью вернулись. Сели пить чай. Клим с блаженным видом приговаривал:

–До чего вкусно, когда земляничное варенье, давно не пил такой.

Евдокия Ивановна довольно закивала:

– Ты не стесняйся, бери прямо большой ложкой. А чай хороший, душистый, заварка-то индийская, листовая. В пакетиках этих одна пыль да труха.

Ольга еще раз поднесла ко рту чашку, пригубила осторожненько. Больше Клим выдержать не смог. Он громко, от души захохотал. Ольга завопила:

–Мама, это он мне соли в чай насыпал!

Сразу стало шумно, весело. Перед Климом была знакомая ему девчонка, над которой он любил и раньше подшутить. А она радостно молотила его по спине своими кулачками. Евдокия Ивановна посмеивалась: ох уж, эта молодежь!

Как-то само собой получилось, что после чаепития Клим и Ольга договорились сходить вечером в кино, а пока отправились пройтись, прогуляться по поселку. Так они и сделали. Правда, фильм показывали старый, лента то и дело рвалась, народ кричал: "Сапожник!" и топал ногами. Клим не отставал от других. В этом поселке он родился и вырос. Здесь все знали его и он считал, что знает всех, поэтому чувствовал себя очень даже прекрасно.

После прогулки долго сидели на лавке у речки. Клим рассказывал о море, Ольга слушала, ахала. Дальние края она видела только в кино. Потом Клим проводил соседку до калитки, пожелал ей спокойной ночи, а сам решил еще немного посидеть, подышать свежим воздухом. Комаров побить.

К нему подошли трое парней. Один из них, с косой челкой, дыша перегаром, заявил:

–Вот ты нам как раз и нужен.

–Что вам, ребята?

–Поговорить надо.

Свой разговор они начали споро. Один ударил в живот, второй крепко врезал в ухо. Фуражка так и покатилась к воде. Тот, что с челкой, медленно, с расстановкой сказал:

–Ты к этой девушке не лезь, понял? Теперь посиди здесь, подумай, а мы пойдем.

Думать Клим не стал. Он развернулся и вкатил самому ближнему в челюсть, резко, с выдохом. Парни завопили:

–Он, оказывается, бестолковый!

–Нет, он ничего нее понимает!

–Мы тебя сейчас учить будем.

Учили, честно говоря, крепко. Привычные к тяжелой сельской работе, они от души хекали, старались. Клим озверел. Как, в родном поселке и такие порядки? Ну, получайте! Усердия у парней нисколько не убавилось, слышались крепкие удары и разноголосая матерщина.

Мама в тот вечер сидела у телевизора, ждала сына. Шум, возня на берегу привлекли ее внимание, она подошла к окну и ахнула. Возле лавочки, на которой она так любила отдыхать, дрались. Материнским чутьем она поняла, что бьют ее Клима и рванулась на улицу.

Ее обогнала Ольга, выбежавшая из дома с палкой.

После того, как все утихло, когда парни ушли, в доме зажегся свет. Скрипнула дверь. На крыльце засветился огонек папиросы. Это вышла Евдокия Ивановна. Она постояла, послушала, как причитают над парнем соседка и дочь, потом протяжно зевнула, пробормотала себе под нос:

–Охо-хо, девку-то, однако, замуж отдавать придется.

И отправилась спать. Скоро ушла и мама. Клим и Ольга остались одни. Ольга плакала, мочила в речке платок, вытирала разбитые губы Клима и спрашивала:

–Больно тебе, больно, да?

–Послушай, кто это был?

–Да есть здесь дурак один, проходу не дает, пьяница несчастный.

–Ты встречаешься с ним?

–Ой, да зачем он мне нужен, я тебя ждала, а он... Я тебя одного все четыре года жду... А ты такое... говоришь...

Этого Клим не ожидал. Морщась от боли, он отстранил Ольгину руку:

–Стоп-стоп, давай по порядку. Ты хоть понимаешь, что говоришь?

Она передразнила:

–Понимаешь, понимаешь... Понимаю. Я еще со школы тебя люблю, если хочешь знать, а ты ни о чем не догадываешься. Ну, хватит, домой пойду.

–Ты лучше плакать перестань и потом, где палка, ты что, палку выбросила?

–Вон валяется возле скамейки, а что?

–Прибереги ее, отпуск у меня большой, целых полтора месяца. Пригодиться может.

Ольга улыбнулась сквозь слезы. А Клим повеселевшим тоном продолжал:

–Ты хоть одного ударила?

Она виновато опустила голову:

–Нет, я по тебе боялась попасть, а потом твоя мама в кучу кинулась.

Он легонько приобнял Ольгу за плечи, та доверчиво прижалась, закрыла глаза. Клим еще ни разу не встречал ночь вот так, наедине с девушкой. Он мог только представлять себе такую картину и обдумывать, о чем надо вести в таких случаях беседу. Ему казалось, что слова должны быть какие-то особенные. Ну, как в книгах про любовь и все такое.

Оказывается, говорить вовсе необязательно. Ни к чему слова, когда даже без них все понятно обоим и каждый знает о самом главном. Вот только боязно немного, не простыла бы подруга, ночь-то прохладная...

Утром они объявили родителям о том, что решили пожениться. Мама Клима ничего не имела против такой невестки. А Евдокия Ивановна достала новую папироску, прикурила и сказала:

–Молодец, дочка, хорошего мужа нашла.

Соседке, теперь уже сватье она принесла пластмассовую коробку крем-пудры:

–Вот, Гавриловна, для парня нашего, пускай синяки замажет.

Зятю досталось от парней крепко, но Евдокия Ивановна философски рассудила, что их трое было, хулиганов-то, тут ничего не поделаешь.

Мать Клима, теперь уже сватья, кивнула. Нравилась ей Ольга.

ШПАНА

Петр Иванович собирался на сход, на берег. С покраской корабля пришлось-таки покрутиться, но слово, данное старшему помощнику командира, он сдержал. Теперь, когда борта и надстройки корабля засверкали свежестью, можно было семью навестить.

Капитан-лейтенант Черкашин не препятствовал.

–Можете отдыхать товарищ старший мичман, – сказал он, – прибыть как обычно, к подъему флага.

И вот он приступил к выполнению своего ставшего обычным, но на взгляд большинства увольняющихся на берег офицеров и мичманов совершенно ненужного и поэтому несколько странного ритуала. Петрусенко собрал все свои грязные рубашки, носки, прочие принадлежности туалета в виде трусов и маек, и взялся за стирку. На одной из рубашек он заметил следы шаровой краски.

–Видать, прижался где-то голова еловая, – ругнул себя Петр Иванович. – Не доглядел, теперь выгрызай зубами, а рубашка-то совсем новая еще.

Ну что-ж, у каждого самостоятельного, уважающего себя корабельного человека всегда имеется пятновыводитель. С ним дел всего на минутку. Надо лишь подложить под ткань несколько листков промокательной бумаги, чуть-чуть поработать тампоном, но аккуратно, чтобы следы не остались, потом простирнуть рубашку в теплой мыльной воде, прополоскать и ни одна, даже самая придирчивая хозяйка не найдет ни следа.

Все эти операции были проделаны с большим старанием и умением. Хозяин даже песенку затянул, удовлетворенный результатом. Сквозь комариное свое нытье услышал деликатный, иначе не скажешь стук в дверь. Скребется, как мышь, но не заходит. Интересно, кто бы это мог быть. Наверное, кто-то из матросов.

–Входите, открыто!

–Товарищ старший мичман, старшина первой статьи Абросимов!

–Заходи, заходи, я сейчас.

–Извините, я, кажется, не ко времени.

Саня, сунувший в дверь нос, тут же скрылся, рассудив, что заставать своего непосредственного начальника за стиркой весьма и весьма неприлично. Вот если бы товарищ старший мичман читал Корабельный устав ВМФ или составлял график нарядов там, тогда да, тогда другой компот, тогда можно и зайти, и человека от дела отвлечь – не возбраняется такое. Хорошо, что у него интуиция на высоте, другой ввалился бы как вахлак и застал товарища главного боцмана за совершенно не мужским занятием. Весьма довольный своим чутьем, Абросимов решил зайти к Иванычу через часок.

Саня, выросший под неусыпной маминой опекой, считал стирку далеко не мужским, можно сказать, даже зазорным делом. Это его убеждение не смогла поколебать даже военная служба. Нет, неспроста в армии, на берегу, солдаты получают после бани у каптенармуса все чистое, в том числе и постельное белье, привезенное с прачечного комбината. На кораблях такой сервис, к его великому удивлению отсутствует. Конечно, Абросимову в силу этого приходилось-таки самому обихаживать себя, простыни, робу и носки стирать, а вернее все свое, куда от этого денешься, но делалось это им в уединении, с брезгливостью. Попадать в такие минуты на глаза ребятам ему не хотелось. Пусть братва с гоготом и песнопениями жмулькала свое шмутье даже под душем, Саня считал, что чувство стыда испытывает и главный боцман.

Между прочим, Петр Иванович нисколько не стеснялся. Он стирал с большим удовольствием и не видел в этом ничего зазорного. Наоборот, даже радовался – привел вещи в порядок, значит, можно отправляться на сход с корабля. Чего греха таить, были на корабле люди постарше, званием и должностью много выше, что приносили на квартиры женам объемистые баулы с грязным бельем, но это было их личным делом.

Чистюля из чистюль, супруга Аннушка тоже обиходила бы мужа, ей это не трудно. Но Петру Ивановичу делать такие "подарки" не хотелось. Он физически не мог позволить себе это. Душа боцманская не позволяла.

Обязательным ритуалом был для него обход корабля непосредственно перед сходом. Офицеры и мичманы сходной смены уже давили подошвами земную твердь и спешили к автобусной остановке, а Петр Иванович, свежевыбритый, в безукоризненно отутюженных брюках и нежнейшего кремового цвета форменной рубашке совершал вместе с дежурным боцманом шествие по установленному маршруту: ют – район волнореза – ют.

В этот день вахту нес матрос Виктор Зверев, парень пронырливый. Он следовал за начальником с блокнотом да карандашом в руках и думал о том, чтобы не дай бог встретить какой-нибудь непорядок. Тогда все. Клятв и заверений исправить замеченное старший мичман не признавал. Он молча разворачивался и, не глядя на дежурного боцмана уходил в каюту, переодевался в рабочий китель и оставался на корабле.

В такие минуты, а потом долгое еще время легко и свободно чувствовали себя лишь те из боцманской команды, кто имел счастье находиться в отпуске, в госпитале, в увольнении. Нет, он не бранился, не придирался ни к чему. Петр Иванович вел себя вполне корректно. Угнетала вот эта его решимость давать самому себе "дробь" на сход. Даже матрос первого года службы понимает, что такое для корабельного семейного человека увольнение домой, к жене и детям.

На этот раз все обошлось благополучно. Витя Зверев заранее предупредил братву о том, что Иваныча отпустили на берег. Этого было достаточно для того, чтобы где надо блестело и находилось в идеальном порядке. Конечно же, расторопный дежурный боцман позаботился и о том, чтобы боцманята в момент обхода усиленно трудились. Чисто кругом? Возьми ветошь и три переборку, леерную стойку, что угодно, но РАБОТАЙ! Так оно было и на этот раз. Лишь матрос Силагадзе блаженствовал. В его кладовой осталось минимальное количество краски, а пустую тару еще вчера увезли на склады. Но и Гоче нашлось дело.

На баке матрос Конев менял оплетку кранца. Вернее, он пытался делать это, но любой труд требует навыка, а у Игоря, или Коняшки, как окрестил его про себя Зверев, какое умение? И откуда ему взяться. Он усиленно пыхтел, крутил деревянную болванку так и эдак, сматывал и разматывал пеньковый конец, когда вдруг почувствовал, что его схватили и куда-то поволокли. Это Витя предпринял предварительную страховку, это и было делом, которое он поручил Силагадзе – убрать Коняшку с пути главного боцмана.

Игорь вырвался из ухватистых Гочиных рук, но тот скорчил такую свирепую рожу, что новичок враз стал понятливым и суетливо засеменил к ближайшему люку. Следом полетели кранец, пенька.

Петрусенко молча прошелся по баку, осмотрел за волнорезом шпили и направился по правому шкафуту назад к вертолетной площадке. Возле рубки дежурного он постоял несколько минут в раздумьи, потом произнес:

–За меня остается старшина первой статьи Абросимов. Он в курсе. Буду утром. Службу править старательно, товарищ матрос Зверев.

И, уже направляясь к трапу, добавил:

–Матрос Силагадзе пусть обязательно поможет новичку. Проследить лично.

–Есть проследить лично, товарищ старший мичман!

–Вот черт глазастый, – сказал Зверев командиру вахтенного поста, когда главный боцман сошел с корабля. – Неужели заметил?

Он ретиво помчался выдать обоим перца за медлительность, но навстречу вышел Гоча:

–Видал? Все сделано шито-крыто-маргарита.

Зверев с удовольствием проследил как сменилось выражение его лица:

–Иваныч засек вас. Ты давай сейчас к молодому, нечего ему прохлаждаться, понял?

А Петрусенко не спеша шагал к остановке. Там уже вовсю штурмовали крытый брезентовым чехлом ЗИЛ, невесть кем и за что названный автобусом. Впрочем, выдержки у Петра Ивановича хватило лишь до КПП. Сразу за воротами он развил предельную скорость, благо с корабля этот участок дороги не просматривался и попытался влететь в толпу наподобие снаряда.

Прием не получился. Тогда главный боцман большого противолодочного корабля сжался в комок и стал протискиваться вперед, активно работая локтями. Фу-у, этот маневр удался, правда не сразу, но главное было сделано, он оказался на деревянной скамейке в кузове, то есть в автобусе.

В гарнизон ехали как всегда весело, с шутками-прибаутками. Рыжий, разбитной лейтенант травил очередную байку:

–Подхожу я, значит, к дому, а навстречу жена нашего командира группы: "Где мой Шурик?" И так это требовательно смотрит на меня. Вот сейчас предоставьте ей дорогого муженька и все тут. А я, дай, думаю, подшучу и в ответ: "Как, Танечка, ты еще ничего не знаешь? Его сегодня утром на гауптвахту посадили!" "За что?" "Он из-за лишнего наряда со старпомом подрался. Теперь, наверное, судить будут Шурика твоего. Ты бы ему хоть поесть отнесла, парень весь день голодный сидит". Эх, как побежала она! А я за ней!

–Куда?

–Ну, она на гауптвахту своего Шурика выручать дорогого, а я за ней вдогонку, чтобы объяснить, что пошутил.

Брезентовый тент автомашины чуть не лопнул от раздавшегося дружного хохота.

–Догнал?

–Да нет, наверное. Я эту Татьяну знаю. Она по утрам кроссы бегает.

Лейтенант в ответ на это с готовностью показал старые следы ногтей на щеке:

–Парни, догнал я ее, честное слово!

Друг его, тот самый Шурик простодушно удивился:

–Иди ты, Вася. Мне никто ничего такого не рассказывал. Вот я спрошу у нее сегодня.

Его слова вызвали новую бурю восторга. Моментально посыпались догадки, касающиеся столь непонятной скрытности дорогой половины. К общему хору лейтенант Вася добавил:

–Спрашивают не у жены, а у соседки.

Петрусенко смеялся вместе со всеми, ему было легко и просто среди таких же крепких, здоровых мужчин, немного опьяненных предвкушением полузабытых ощущений, воспринимающих каждый сход с корабля как праздник души и тела.

Машина катила по неровно уложенным бетонным плитам, громыхая на стыках и трещинах. В свое время командование стройбатовцев-дорожников получило за сверхрекордные сроки награды и денежные премии, да и направило удалых своих подчиненных благоустраивать другие места, а у гарнизонного начальства через несколько месяцев глаза на лоб полезли. В целях экономии, а, скорей всего, из-за профессиональной вредности строители отсыпали чересчур тонкий слой гравийной подушки, плиты продавили ее и почва вздыбила новенькую дорогу. Дело до ремонта не дошло, да и стыдно, наверное, было просить у флота денег для этой, пусть необходимой операции, если чернила на победных рапортах еще не успели высохнуть.

Когда ЗИЛ остановился на площадке в центре гарнизона, Петр Иванович даже пожалел, что приехали так быстро.

Жил он на окраине в стандартной пятиэтажке завозного силикатного кирпича, похожей на несколько десятков таких же домов, раскиданных между пологими сопками. Как и повсюду, в гарнизоне квартир не хватало, поэтому двухкомнатные секции выделялись на две семьи, трех-, естественно – на три. Старший мичман Петрусенко был старожилом гарнизона и, естественно, квартиру имел, как здесь говорили, на "две хозяйки". Хорошо бы отдельную, да Петра Ивановича и Аннушку это не смущало. А что? Так даже веселей, есть с кем перекинуться на кухне словом-другим.

В гарнизоне было всего две улицы. Вдоль них росли дальневосточные чернокорые березки с однообразно выгнутыми ветвями. В этой природной трубе меж сопок дули до того сильные ветры, что даже в спокойную погоду крона хилой растительности не выпрямлялась, она как бы застыла навсегда в едином испуге. За двенадцать лет, проведенные Петром Ивановичем в этом отдаленном военно-морском гарнизоне ни одно деревце не прибавило в росте. Первое время он считал, что виноват скальный грунт, лишь чуть-чуть прикрытый глиной. Позже понял, что местная черная, или каменная береза никогда не поравняется с белокорой красавицей ни в росте, ни в красоте. Порода не та.

А вот люди, призванные из различных уголков страны прижились, они несли службу, их жены рожали детей и все считали не отмеченный ни на одной карте городок ли, просто большой поселок своим и любили его и даже скучали будучи в отпусках, а вид здешней растительности после некоторого навыка ласкал их взор как березы среднерусской полосы.

Петр Иванович бодро вышагивал по деревянному тротуару, с удовольствием посматривая по сторонам. На душе было очень хорошо. Ему казалось, что он даже чувствует аромат разогретой листвы. Этого не могло быть, просто память с детства хранила густой дух березовых рощ и поэтому обманывала положительно настроенного человека. Какое уж там обоняние у годами живущих в запахе железа, сурика и перегретого пара.

В городке было по-летнему шумно. Громко кричали воробьи. Детвора азартно гоняла футбольный мяч. У подъездов оживленно судачили молодые мамаши, каждая при коляске. Как и во всех гарнизонах, здесь преобладали женщины и дети. Мужчины несли службу.

Кое-кто из играющих, беседующих, прогуливающихся и просто сидящих на лавочках мельком бросал взгляд на старшего мичмана. Делалось это чисто автоматически, сознание тут же отмечало – это не наш отец – и люди столь же автоматически возвращались к прерванному занятию.

У магазина толпилась горластая очередь. Прямо с крыльца продавали кефир, продукт для местных покупателей скорее экзотический, чем обычная "молочка". В плотном гуле голосов слышались отдельные выкрики вроде: "Вторую очередь не занимать, всем не хватит", "Почему вы не даете мне для двойняшек в два раза больше?". Он постоял, подумал о том, что неплохо бы сейчас выпить кружку холодного кефирчика, но занимать очередь не стал. Эта песня растянулась бы часа на полтора, а то и больше.

Сразу за магазином на небольшом пустыре стайка мальчишек гоняла мяч. Среди юных футболистов Петр Иванович увидел сына, окликнул его:

–Сережа!

Белоголовый, разгоряченный игрой Сережа готовился врезать в ворота верный гол, оставалось всего ничего, он уже ворвался на штрафную площадку. Услышав отца, Петрусенко-младший с не меньшим энтузиазмом завопил: "Ура! Папа пришел!"

Отцу не посчастливилось увидеть триумф сына-футболиста. Сережа оставил мяч и помчался навстречу. Его место занял пацан из стоявших на подхвате, игра продолжилась. Сережа, вспотевший, грязный повис у отца на шее. При этом мордашка его светилась неподдельным счастьем. Боцман деланно строго спросил:

–Это что за телячьи нежности? Живешь тут у мамы под крылышком, понимаешь, и совсем девчонкой стал?

–Ну, тоже мне, папа. Сразу за нотации. Мы с мамой ждем-ждем тебя.

–Как ты ждешь, я вижу. Из мамы служанку сделал, наверное, здоровый ты лоб.

"Здоровый лоб" двенадцати лет от роду, тонкорукий, тонконогий и прогонистый, как лозинка, посмотрел на Петра Ивановича Аннушкиными глазами цвета синего моря:

–Нет, я ей помогаю, когда время есть... А чего она не разрешает мне готовить? Пылесосить, посуду мыть, полы – это я, а вот борщ варить не дает.

–Ты почему таким хитрым растешь? Хитрым и вдобавок хилым. Еловая твоя голова, я тебя где, на кухне встретил или...

–Или, папа, или. Ух ты, я тебе рубашку замарал.

Петр Иванович остановился, шлепнул сына по тощей заднице:

–Брюки тоже. Слазь, говорю, человек два уха, приехали. На пятый этаж не потащу, дураков нет.

Сережка первым, через две ступени взлетел по лестничной площадке, нетерпеливо забарабанил в дверь и радостно завопил:

–Большой сбор! Свистать всех наверх! Папа на горизонте!

В глубине квартиры послышались торопливые шаги, в дверном замке щелкнуло. Сережка быстро, в темпе, такими же прыжками помчался обратно к друзьям, пообещав быть к ужину. Дверь широко распахнулась, жена Петра Ивановича Аннушка всплеснула пухленькими своими ручками:

–Петя!

Боцман обнял жену, поцеловал и басом, напирая на "о", спросил:

–Здорова ли ты, послушна ли ты по старому, постоянная моя половинушка Онюта?

Аннушка засмеялась. Она прижалась к мужу, провела ладонью по гладко выбритым щекам, усам, вдохнула запах одеколона. Полмесяца не показывался муженек, думала, придет усталый, разбитый, грязный. А он ишь, какой красавчик, любо-дорого взглянуть на такого, как всегда начищен, наглажен, прямо франт франтом. И заторопила, по-деревенски окая волжским своим говорком:

–Ну проходи скорей, проходи, чего застрял в прихожке? С утра сижу одна, соседей никого нет, уехали в город за продуктами. Хотела с ними тоже, но как чувствовала, что ты приедешь. Вот, дождалась.

Она снова прижалась, поудобнее устроила голову у него на груди, прошептала:

–Пришел.

Петр Иванович легко поднял ее на руки, зарылся носом в мягкие, завитые кудряшки и замер, переполненный внезапно прорезавшейся острой жалостью к жене. Лично он не смог бы долго выдержать без своего корабля и забот по службе. Он представил, как однообразна жизнь ее в закрытом гарнизоне, в этом вечном ожидании. Ни тебе на работу устроиться, ни сходить куда.

Он виновато пробормотал:

–Скучала?

–Ага. Я уж думала, что вы снова ушли в море. Как-то увидела знакомую, спросила, нет, говорит, не ушли, стоят, красятся.

Аннушка крепко обхватила мощную шею мужа и притихла. Потом она засмеялась, откинула голову и таким нестерпимо синим сиянием глаз обдала Петра Ивановича, что в висках у него застучало и в горле пересохло.

Она поцеловала его в щеку, потерлась носом о шелковистые усы, засмеялась от щекотки, хотела что-то сказать, но не успела, закрыли ее рот жадным поцелуем.

Осторожно, как драгоценность понес он тяжко обвисшую Аннушку в комнату. Аннушка пахла родным, знакомым, но чуточку подзабытым и от этого еще более желанным запахом крепкой, здоровой женщины.

Она лежала с закрытыми глазами, высоко подняв в ожидании брови и эту милую ее привычку поворачивать голову чуть-чуть вбок, и тихую неисчезающую улыбку он узнавал заново, и сердце его гнало кровь мощными толчками.

Жалобно заныл пружинами старенький диван. Ничего больше не существовало на свете, кроме любимого человека...

* * *

Виктор Зверев проводил сошедшего с корабля лучезарной улыбкой. Он очень обрадовался. Что и говорить, легче, намного свободней дышится, когда нет начальства. Для срочной службы есть особая, ни с чем не сравнимая прелесть попахивающей анархией вседозволенности, когда матрос предоставлен самому себе. Пусть он, Зверев, как дежурный боцман подчиняется сегодня дежурному по кораблю, а не Петрусенко, все равно приятно морской душеньке.

От полноты счастья матрос сбацал на гулкой палубе "Яблочко". Стук каблуков рассыпался четкой дробью. Белая полоса жизни началась.

Гуляй не хочу, вот как здорово! Можно делать все, что хочешь. Например, пойти и сколько угодно точить лясы с корешами. Или просто лечь и лежать, ни о чем не думая. Вот сидит сейчас Иваныч дома, распивает чаи с пирогами, а он, Витек, волен отдыхать так, как именно ему хочется.

Родилась мысль поделиться радостью с первым встречным. Матрос был уверен, что отсутствие главного боцмана должно вызвать у каждого человека такой же восторг, какой ощущает школьник при отсутствии учителя. Во всяком случае, весть вызовет вздох облегчения у многих, в этом Зверев не сомневался. Это, как говорится, к бабке не ходи. Значит, он просто не имеет права молчать.

На вертолетной палубе никого не было. После ухода Петрусенко куда-то исчезли Гоча и Коняшка, остался лишь командир вахтенного поста у трапа. Виктор подошел:

–Видал, как наш гулять отправился?

Тот завистливо вздохнул:

–Живут же люди!

Конечно, эти слова предназначались лично Петру Ивановичу в последнюю очередь. Он сошел на земную твердь впервые за многие недели. О себе думал находящийся в наряде моряк. Стой тут у трапа понимаешь, как попка, а мог бы и он записаться в увольнение. Мороженое там скушать, на девчат посмотреть, формой морской пощеголять – очень, очень много удовольствий можно получить, когда ты не на корабле.

Виктору ответ все же понравился. Он сбил берет на затылок так, чтобы чубчик из под него торчал и вразвалку зашагал по вертолетной площадке. В небольшой его фигуре пела каждая жилочка. Он был счастлив. Мысль работала в заданном направлении и это радовало.

Душе хотелось простора, и она должна получить его. Сход главного боцмана корабля является событием корабельного масштаба. Это надо отметить самым конкретным образом. Выпить бы, да нечего. За неимением возможности эта соблазнительная для него версия отпала. Травки бы курнуть, ну, может таблетками разжиться. Нет ничего.