Текст книги "Морские люди. В двух частях (СИ)"

Автор книги: Юрий Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

–Боцманской команде нужен человек. Пожалуйста, я даю Конева, – извещал Петра Ивановича Виктор Степанович.

–Зачем? Не надо ни в коем случае, – отказывался Петр Иванович. – Слабаки нам не нужны. Я хотел бы получить в команду Уразниязова.

Вполне светское обхождение, не правда ли?

И вдруг, извольте бриться, поворот на сто восемьдесят градусов.

–В боцманскую команду мною назначен матрос Конев, – сказал капитан-лейтенант Черкашин.

Старший мичман Петрусенко возражать не мог, не имел права.

На военном флоте испокон веков поборниками дисциплины и морской культуры были старший помощник командира корабля и главный боцман. Оба, Виктор Степанович и Петр Иванович в традициях разбирались прекрасно и чтили их свято. Старший мичман Петрусенко в душе мог не соглашаться с приказом старшего помощника, каждый человек имеет право на собственное мнение. Но оно ни к коем случае не должно отрицательно сказываться на выполнении приказания.

Можно было пойти по другому пути. Не отказываться от матроса Конева, а доказать необходимость перевода в боцкоманду матроса Уразниязова. Но как убедить Черкашина в том, что несостоявшийся акустик принес бы кораблю пользы больше, если его перевести к Петрусенко? Как это сделать без Клима, старшины команды акустиков?

Ломай не ломай голову, а Конева надо оформлять.

При полутора метрах роста матросик весил килограммов сорок пять, не больше.

Хороший швартов был толще этого "скитальца морей".

В ОТПУСКЕ

В аэропорту Хабаровска духота, какая-то даже вонь, у касс давка. Где-то плакал ребенок, откуда-то доносился металлический голос, извещавший о посадке на очередной рейс.

Клим оторопел. Он знал, что одно лишь присутствие на вокзале ускоряет стремление человека к родному дому, по мере приближения автобуса к вокзалу это чувство росло, а тут... Рука, придерживавшая ремень висящей на плече сумки невольно опустилась, вид жаждущей стать пассажирами измученной толпы сразу вернул его к действительности. Да, здесь придется стоять в очереди сутки, не меньше. Это только для того, чтобы увидеть кассира. А какова обстановка с билетами? Во дела!

Раскрылась автоматическая дверь, внутрь пьяно пошатываясь, ввалилась кучка весело гогочущих парней. У одного болтался на длинном ремне японский стереомагнитофон. В уши ударила дерганая музыка, какой-то иноземный певец истошно вопил что-то неразборчивое.

Парни поднялись на второй этаж, дверь пропустила новую порцию людей, среди них выделялась статная красивая женщина с короной из косы пшеничного цвета. Женщина проплыла, глядя прямо перед собой, не замечая ни толпы, ни сутолоки и тоже исчезла на лестнице, ведущей в зал ожидания. Наверное, была уже с билетом.

–Ты что, заснул, долго я тебя звать буду? Эй, море! Тьфу ты, черт. Люди, толкните его покрепче!

Клим вздрогнул. Обращались к нему. Из жаркой, плотно сбитой толпы у окошка авиакассы призывно махал ему незнакомый прапорщик-танкист.

–Да ты что, и вправду очумел? Вали сюда, пока наша очередь не прошла. Где ты пропадал?

Мужчина с большим кожаным портфелем недоверчиво посмотрел сначала на танкиста, потом на Клима, но, прежде чем успел открыть рот, Клим, наконец, понявший чего от него хотят, нарочито небрежно ответил:

–Витек, погоди еще немного, я быстренько гляну на наши вещи и сразу назад.

Мужчина покачал головой, наконец, вмешался:

–Этак, молодой человек, вы рискуете остаться без билета.

Он поверил в то, что ребята-военные знакомы.

Потом уже, держа в руках билет на Якутск, Клим благодарил неожиданного спасителя, тот цвел от доброты своего сердца и смеялся:

–Здорово мы их, а? Нет, а ты – Витек – как будто век друг друга знаем.

–Ты хоть имя свое скажи, буду знать кому спасибо говорить.

–Меня и вправду зовут Виктором, ну да ладно. Сегодня я тебя выручил, завтра ты меня, дело такое. Если вдруг придется там встретиться, на передовой, то, понятное дело, сочтемся.

–Танки на передовой и вдруг рядом с ними корабли... Но все равно, мне нравится.

–Куда путь держишь? Лично я – в Москву, оттуда в Саратов. Бывал?

–Нет, но обязательно буду. Как говоришь, там сочтемся?

Пошли, отметили это дело пивком в привокзальном кафе "Стрела". Танкист улетел раньше, на московском рейсе. Мичман проводил своего нового знакомого как брата, чуть не со слезами. Парень тоже расчувствовался.

И вот, наконец, Клим в самолете. От Хабаровска до Якутска два с половиной часа полета. Пассажиры, в большинстве своем командированные, одинаково безразлично поглядывали в иллюминаторы, вели неторопливые беседы, читали газеты, пили предлагаемую стюардессой пузырящуюся минеральную воду.

Климу не сиделось. Он все чаще поглядывал на часы и, наверное, порядком поднадоел соседу своими предложениями обратить внимание то на цепочку хребтов, то на длинную ленту извивавшейся далеко внизу реки. Самолет летел уже над Якутией. Когда старательно делавший вид, что уснул, сосед шевельнулся, Клим бесцеремонно потеребил его за рукав:

–А вон посмотрите, какие круглые озера, как будто циркулем их обводили. Это алас, вокруг озер растет трава, ее косят на зиму. Летом на таких аласах народ живет...

Тот недовольно приоткрыл глаза, спросил:

–Давно не был на родине?

Получив утвердительный ответ, снисходительно пробурчал:

–Ну и плюнул бы на службу, жил себе в Якутии. Пас оленей или алмазы добывал.

–Не, оленям сено не заготавливают. Они, да еще кони у нас зимой сами траву добывают. Копытят...

Клим устроился было поудобнее, чтобы ввести чиновного вида человека в курс дела, но глянул на него, да примолк. Тот всем своим видом показывал, что в разговоры вступать не намерен. Ладно уж, бог с ним, пусть, – подумал он и снова прильнул к иллюминатору. Когда, наконец, приземлились и подкатил тягач белую аэродромную сходню, когда в открытую овальную дверь ворвался прозрачный воздух родного Севера, Борисов снова не выдержал, встал на передней ступеньке трапа по стойке "Смирно", приложил руку к козырьку фуражки и тихо, чтобы никто не слышал, прошептал: "Дойдуум, барахсан".

В двух этих словах приветствия ли, выражения эмоций – отчизна, родная – прорвалось накопившееся за долгие годы ожидание.

–Просьба к пассажирам пройти в здание аэровокзала.

Голос стюардессы прозвучал по-ангельски приятно. Он счастливо улыбнулся ей и легко сбежал по рифленым дюралевым ступеням. Путешествие от центрального аэропорта до местного под названием "Маган", в переводе "Белый" много времени не заняло. А там опять на самолет, теперь уже маленький, свой, родной.

Домой, в поселок из города он попал в тот же день. Старая знакомая, двукрылая "Аннушка" при посадке подняла тучу пыли, расшатанный, оттого дырявый автобус добавил свою порцию и потащился себе дальше по неровной трясучей дороге, а Клим выбил пыль из фуражки, обхлопал тужурку, прошелся завалявшимся в кармане клочком газеты по головкам ботинок и зашагал к окраине, туда, где стоял материн дом.

Маму, старенькую, худенькую, в выцветшем ситцевом платье он увидел сразу, как только открыл калитку, знакомую с детства скрипучую калитку. Мама была во дворе, споласкивала подойник, видимо собиралась к Майке. Со скотного двора доносилось ее протяжное мычание, тянуло запахом дымокура из сухого навоза.

Все было так, будто он никуда не уезжал.

Клим постоял и тихонько окликнул:

–Ийээ, мин кэллим.

Как долго не был он в родном доме. Служил срочную, учился в школе мичманов и прапорщиков и вот, наконец, дождался этой дорогой минуты. Сколько раз представлял он миг, когда скрипнет калитка, когда взглянет на него родной человек.

–Ийээ, мин кэллим.

Мама, я приехал! Она оглянулась, радостно вскрикнула, подойник выскользнул из ее рук, покатился со звоном и стуком, она впопыхах бросилась поднимать его, потом остановилась, махнула рукой, кинулась к сыну, обхватила его за шею тонкими своими теплыми руками и... заплакала.

Клим бережно обнял ее, прижал к себе, легкую как девочка-подросток, заглянул плачущей в глаза и, как бывало в детстве, прошептал:

–Ийэм барахсан, ытаама.

Он частенько утешал ее именно этими словами: мама, родная, не плачь. Сейчас они снова вырвались из самой глубины сердца. Мама благодарно улыбнулась: наконец-то дождалась сыночка, какой был, таким и остался, родной, ласковый.

Борисовы жили бедновато, без отца, и сын очень рано научился беречь свою маму. В десять лет он уже косил сено наравне со взрослыми, самостоятельно пилил и колол дрова. Зимой не разрешал ей даже воду носить, сам ходил в пятидесятиградусные морозы на речку. Весной и осенью когда после школы его сверстники гоняли по поселку на прекрасных, сверкающих спицами велосипедах, Клим, быстренько похлебав жиденького, с картошкой супчика, привычно впрягался в хозяйственные дела.

К девятнадцати годам он остался таким же домоседом и, когда пришло время уходить на службу, обещал побыстрей вернуться назад. Не получилось, попал на флот, на три года вместо двух армейских. Матрос Борисов уже собирался домой, когда командир корабля уговорил остаться. Не посулами взял, заявил прямо, что кораблю позарез нужно умение лучшего акустика.

Мама долго стояла, наконец-то прижавшись к единственному своему сыну, словно не веря глазам своим, боялась отпустить его и как в забытьи приговаривала:

–Почему долго не приезжал, а? Я уже думала, что не увижу тебя больше никогда. Я очень скучала, сыночек.

Она подняла голову, Клим ладонями вытер залитое слезами дорогое лицо, снова прижал к груди:

–Так надо было, мама.

–Все твои друзья давно отслужили, вернулись домой, переженились, детей растят, а тебя все нет и нет, нет и нет.

И она снова заплакала, старенькая его мама, уставшая от одиночества. Клим нежно поглаживал седые, истончившиеся волосы матери и растроганно повторял:

–Так надо было, мама.

Вечером пришли друзья, снова начались вопросы и расспросы.

–Тетя Таня, если надо чего на стол, мы мигом.

Мама, оживленная, радостная, без того хлопотала у летней плиты, готовила праздничный ужин. Кто-то сбегал домой, принес с полведра свежепойманных карасей, по двору поплыл аппетитный, с детства знакомый запах ухи, приготовленной по-якутски, с молоком и диким луком. Притащили большой, щедро отрубленный от задней части кусок сохатины. На чугунной сковороде шкворчало мясо. Плита летней кухни вместила еще и сковородку для оладий, пышных, крупных, как любил Клим.

Наконец, сели за стол под старой березой, выпили за встречу. Клим лишь пригубил из своей рюмки. Пить до службы он не научился, в доме каждая копейка была на счету. А там, в море, на корабле служба и спиртное были на разных полюсах.

Никто из собравшихся парней не поверил, что их друг Клим, ставший военным моряком, мичманом, еще ни разу не выпил больше рюмки. Они решили, что манерничает, красуется земляк.

– А что тетя Таня, необходимо добавить!

Они – ребята простые, при случае пропустят самогон, бражку, о чем тут же похвастались Климу и матери, а позже доказали свои слова на практике. Кому-то показалось маловато купленного в магазине вина, и он припустил во всю прыть молодых ног вдоль по поселку по одному известному адресу.

Скоро на столе под березой появилась двухлитровая посудина с крепчайшим, выгнанным из сахара и процеженным через уголек первачом. И полилась беседа, и потекли речи одна за другой. Раззадорились земляки, опрокинул Клим вместе с ними. Ударило в голову, потянуло просветить сухопутных людей насчет штормов и южных широт, корабельной жизни и гидроакустического поиска подводных лодок супостата.

Застолье затянулось до рассвета, упоили друзья-товарищи тихоокеанца и лишь, когда заснул он хмельным сном, отправились восвояси, весьма довольные. Летом в Якутии светает рано, долго еще они бродили по улицам поселка, орали пьяными голосами песни, но на работу вышли все, как один.

Утром Клим, ослабевший, с головной тяжелой непривычной болью и сухостью во рту валялся в постели. Страдал. Настроение было прегадкое. Мама уже убралась в комнате, всюду царил привычный порядок. Вычищенная и отутюженная морская форма висела на спинке стула. На лаковом козырьке аккуратно положенной на комод фуражки с крабом сиял солнечный зайчик. Стояла тишина, только где-то на задворках кудахтали куры. Мамы не было.

Клим представил лицо Петра Ивановича. Застонал. Знал бы старший товарищ, чем занимается тут молодой, дорвавшийся до воли мичманок... Интересно, о чем болтал он вчера за столом, чем хвалился. Вспомнилось, с каким умилением смотрела на него мама. "Ну, значит, лишнего не трепался", – с облегчением подумал он, хотел резко подняться и со стоном откинулся на подушку. Голову раскалывало.

Послышались легкие шаги. Пришла мама, принесла большую кружку холодной, из погреба, посыпанной сахарным песком простокваши, заставила выпить ее до дна. Потом присела рядом, горестно покачала головой:

–Клим, наверное, ты и там, на корабле, пьешь водку, а? Не пил бы. Ты молодой, тебе жениться надо. А может, бросишь службу, да и останешься дома? Боюсь я за тебя, вот что-то боюсь и все. Пропадешь далеко от родной земли, среди чужих людей. Живи здесь, так мне спокойнее будет.

Клим смущенно улыбнулся, погладил материны руки. А она сидела, занятая мыслями уберечь сына, спасти от всех напастей, уговорить остаться на родной земле. И будет она, наконец-то, жить как все люди, нянчить внуков, да заботиться о сыне. Он, можно сказать, детства не видел, вкусного кусочка не скушал, хорошей одежды, не говоря о таких дорогих вещах, как велосипед не имел. Нет, ее Клим не должен жить так, как рассказывал друзьям – в плаваниях, да сутками с непослушными матросами, под надзором командиров, и, главное, вдали от родного дома. Пусть живет проще, трудится, как все, ходит рядом, в этом счастье для него, для нее и будущей обязательно большой семьи.

Клим простонал:

–Ну мама, эти черти кого угодно уговорят, не то что меня.

Он поудобней устроил на мягкой подушке голову, слабо улыбнулся:

–Как ребята вчера, а? Навалились... Неужели ты не веришь мне?

–А у нашей соседки Евдокии Ивановны дочка Оля уже взрослая. Красивая, умная, педучилище закончила, из Якутска приехала, училась там. Такая вежливая, всегда здоровается, приходит, помогает мне. Вот на ней и жениться бы. Мы с Дусей дружны.

–Давай тогда свадьбу будем играть. Водки купим побольше, ага? Купим водки? Гулять будем, песни петь будем. Люди спросят, что такое, что за веселье, а мы скажем...

Мама в шутку рассердилась, легонечко стукнула сына по макушке.

–Это от меня. Мало покажется, невестка добавит.

Клим охнул, осторожно потрогал больную свою голову. Мама участливо спросила:

–Может, встанешь? Выйди погуляй, на свежем воздухе будет лучше.

–Мама, я бы на Бабушкино озеро сходил. Там нынче кто-нибудь косит?

–Косят, сынок. Степан-огонер косит. Ты сходи, проведай его, они с твоим отцом друзьями были.

–Я бы денька на два.

–Вот и хорошо, вот и правильно сделаешь. А то вечером опять эти придут. Я их больше не пущу, хватит.

От поселка до Бабушкиного озера километров семь. Ведет туда неровная дорога в колдобинах. Обуваясь в позаимствованные матерью у соседей кирзовые сапоги, Клим с сомнением покачал головой:

–Там наверное воды по колено будет. Резиновые бы по такой дороге. Помнишь, я туда все время в полуболотниках ходил.

–Вот сам и попроси. Оля как раз дома.

–А водолазного костюма у нее нет? Нет. Значит, моряку там делать нечего.

Он с кряхтеньем натянул видавшие виды рассохшиеся кирзачи, прошелся по комнате. Ладно, сойдут, не в ботинках же шлепать. Выпил на дорожку еще одну кружку простокваши, облегченно вздохнул и отправился в путь.

Возле соседского дома Клим не удержался, кинул-таки любопытный взгляд за низенький дощатый забор. На крыльце стояла маленькая девочка с роскошной куклой в руках. Наверное, Ольгина дочка. Он как можно беззаботней крикнул:

–Ку-ку!

Девочка ответила:

–Ку-ку. А я к Ольге Петровне в гости.

Во время сборов Клим немного ожил, голова почти перестала болеть, холодная простокваша помогла, не иначе. Мир вновь приобретал для отпускника яркие краски. Приветливо улыбнувшись девочке, он прибавил шагу. Впереди ждало родное, знакомое с детства Бабушкино озеро.

Свое название оно получило еще со времен войны. Будто бы жила в те годы на озере старушка-якутка. Было у нее сплетенное из собственных длинных седых волос приспособление типа сачка для ловли рыбы старинным якутским способом, им она ловила рыбу в зимнее время. Делалась прорубь, рыбак крутил в ней этим специальным сачком круги и буквально черпал стремящихся к проруби одуревших от кислородного голодания отменных карасей. Старушка имела ездового быка, на котором иногда показывалась в поселке, привозила в подарок свой улов многодетным семьям, чьи кормильцы ушли на фронт. Многим в те годы помогли бабушкины караси. Умерла она после Победы, когда вернулись в поселок те, кому посчастливилось увидеть родной край, продолжить извечную заботу о своих детях. А караси, их Клим не раз ловил в весеннее и летнее время, действительно водились в озере крупные, вкусные. Дорогу к Бабушкиному озеру знал каждый поселковый мальчишка.

Километра через три показалась толстая кривая лиственница. За ней чернело кострище, здесь отдыхали все проходящие. Решил передохнуть и Клим. Тотчас налетели и завели свою песню желтые лесные комары. Он развел небольшой дымокур, снял рюкзак, пристроился на вытертом многими задами узловатом корневище. На этом самом месте когда-то и он любил останавливаться после удачной рыбалки.

Где-то здесь должен быть ключик с холодной водой. Клим шагнул в кусты, быстро отыскал знакомую ложбинку. Родник был жив, он весело бормотал, как бы радуясь встрече со старым знакомым и рассказывая о том, как жилось без него. На воткнутой у кочки палке поблескивала стеклянная пол-литровая банка.

Вода из детства, до чего же она вкусна. Зачерпнешь ее, поднесешь ко рту и вдруг почувствуешь себя мальчишкой в больших, не по размеру болотных сапогах, со стареньким двуствольным ружьем, парочкой добытых утром на озере уток или десятком-другим карасей в заплечном мешке.

Клим на миг представил, что он никуда не уезжал из родного поселка, что ему всего четырнадцать-пятнадцать лет. Вот он сейчас придет на озеро, возьмет в руки литовку косить сено для Майки, а вечером проверит свою самую удачливую сеть. И придет она с тяжелой, как золотые слитки рыбой. На закате разведет костер...

Клим пил медленно, растягивая удовольствие, а воображение рисовало, как пляшут языки ночного костра, как навстречу зажегшимся звездочкам спешат гаснущие в высоте искры.

Вдруг к горлу подступило. Отчетливо представилось вчерашнее. Клим торопливо сделал крупный глоток. Рот обожгло холодом, именно обожгло, но ощущать это было намного приятней, чем вкус спиртного. Он не заметил, как осушил полную банку.

После отдыха сил прибавилось. Дышалось легко, вольно. Мичман шел и с радостью приглядывался к знакомым местам. Дорога петляла вдоль длинной мари. На ней в весеннее время мальчишки ставили скрадки на уток, носили из дому и рассыпали золу – чтобы быстрее таяло. Точно так же готовился к утиной охоте и он, Клим. Растает лужа, лыва по-местному, раскидаешь в ее углу чучела, залезешь с вечера в скрадок и все, сиди, жди удачу. Налетит стайка уток, пустит по серебряной лунной дорожке посадочные следы. Высмотри самую четкую тень, чтобы без промаха... Сейчас здесь покачивалась высокая, в рост человека трава-пырей. С другой стороны тропы шумела тайга. Ни одного звука не долетало из поселка. Слышались только шепот пырея, ветвей да пение птиц.

Казалось, сама мать-природа старалась встретить вернувшегося из далеких краев родного сына самым дорогим – тем, что бережно хранилось у него в глубине памяти.

Летом в Якутии дни стоят жаркие, безветренные. На зеленых аласах запах трав достигает высот синего неба. Этот аромат, настоянный на солнце, Борисов вспоминал во время службы. И вот теперь шел, очарованный, с растаявшим от блаженства сердцем.

Опять представилось, как ляжет он возле костра на охапку свежего сена, закроет глаза, расслабится каждой частичкой тела и будет наслаждаться дыханием милой своей родины. В стрекот кузнечиков вплетет незамысловатую мелодию какая-нибудь пичужка, ей ответит другая. Где-нибудь неподалеку фыркнет стреноженная косарями лошадь, стрельнет догорающим сучком костер. Наступят сумерки и убаюкают, и будет спать он в долгой сладкой истоме до самого утра, пока не разбудят лучи солнца нового дня.

Он убыстрил шаги и вдруг отчетливо услышал звяканье удил. Впереди, на небольшом пригорке паслась белая, длинногривая лошадь. Она подняла голову, взглянула на человека, всхрапнула и, высоко вскидывая передние ноги, исчезла в кустах. Лошадь была стреноженной!

Клим улыбнулся. Кажется, загаданное начало исполняться.

Потянуло дымком. Между деревьями показалось зимовье. За домиком кто-то усердно взмахивал литовкой – косил. А дальше за косцом простиралась ровная водная гладь. Это было Бабушкино озеро.

Косарь долго вглядывался в приближающегося путника. Потом вскинул литовку на плечо и пошел в тенек, оборачиваясь на ходу, оценивая результат сегодняшних своих трудов. Сделано было немало и он, вполне удовлетворенный, зашагал спокойно, нацеливаясь на длинный перекур.

Клима старик узнал. Здесь, под обкошенным кустом ивняка он и встретил давнего своего любимца. Подружились они, когда мальчик был маленьким, еще лет пятнадцать назад. Отец умер рано и Клим каждое лето жил у старика.

–Ну драстуй, драстуй сынок. Давно не видал тебя, шибко давно. Где бывал, что видал, капсе.

–Разговоров хватит. Много их. А ты, Степан-огонер, я смотрю, совсем не стареешь. Такой покос поставил, неужели один управляешься?

Хозяин махнул рукой:

–Э-э-э, старому медведю ничего не делается. Косим себе помаленьку, трубку курим, да чай пьем. Так сто лет жить можно наверное, не меньше. К нам ты насовсем или как? Заждались тебя.

Клим промолчал, улыбнулся ласково, радуясь тому, что старик Степан, Степан-огонер совсем не изменился ни в работе, ни в ворчливой манере разговора. А тот, в расстегнутой рубахе, обожженный солнцем, жилистый, со своей обгоревшей до черноты трубкой в крепкой еще руке, глянул пронзительно:

–Чувствую, дружок, что нос твой не ко двору дышит. Или учиться куда поступил? А может, женился в далеких краях и домой с теплых мест не тянет?

Сели в тенечке, разулись. Клим сломал пару веточек ивы, чтобы отмахиваться от налетевших комаров. Старик с интересом рассматривал гостя. Повзрослел парень, раздался в плечах, подрос.

–На флоте я остался, Степан-огонер.

–Но-о? Пошто так?

Чувствовалось, старик не ожидал такого ответа. Он почесал круглый свой затылок, обросший седым, но еще жестким, как конская грива волосом.

–Сроду наших в море не тянуло, что там хорошего, в воде этой. На родной земле, однако, лучше.

Сделав бесхитростное это заключение, достал кисет, набил трубку табаком. Клим пересел на пенек , подальше.

Махорка у старика особая, он увеличивал ее крепость, делая курево тройной выдержки. Или, может, с годами изменил Степан-огонер своей привычке? Раньше, как помнится, в специально отведенной кастрюльке доводилась до кипения вода, туда высыпалась курильщиком пачка махорки, обязательно не моршанской со средне-русской полосы, а томской, сибирской выделки. Она настаивалась как чай, несколько минут. Потом, выбросив, по его мнению, потерявший крепость табак, высыпал Степан-огонер вторую пачку. Выбросив и ее, настаивал третью. И лишь после этого отжимал густой, как березовый деготь настой, сушил получивший страшную силу табак, ссыпал его в старый ситцевый кисет и курил с большим наслаждением. Однажды, четырнадцатилетним озорником Клим с друзьями располовинили дедушкин кисет и устроились покурить за стеной дома. Никто не смог выдержать дедушкиного зелья. Блевали все, дружно, а потом лежали, слушали, как тяжело бьются из груди сердца. Может, тогда и решил паренек никогда не курить, держаться подальше от этой явной гадости.

Степан-огонер заметил реакцию Клима, засмеялся: давай, давай отодвигайся, не то задохнешься.

Здоров косарь, в свои восемьдесят лет не растерял он силу. Называть бы его Степаном Егоровичем, да принято на родине Клима другое обращение. Степан-огонер – по северному так правильней. Степан-старик, значит старый, опытный, мудрый человек. Старик – слово у многих народов мира весьма уважаемое. А в Якутии иной раз молодая жена добавляет эту приставку к имени своего тоже нестарого еще мужа, если ценит его, конечно.

Посидели. Посмоктал трубку старик, еще маленько подумал, потом встал:

–Хватит на сегодня работать. Сын моего покойного друга приехал. Идем в заимку. Рыбу-то ловить не разучился? Сети проверить надо, карасей варить будем.

И понесла Клима по озерной блестящей глади лодочка из трех тонких, хорошо просушенных лиственничных досок, за легкость ли свою, малые ли размеры названная веткой, а еще душегубкой. По указанным приметам нашел он поставленную стариком утром сетку-пятидесятку, увидел, как заходили, закружились под водой берестяные ее поплавки. Есть, есть улов! Дрогнуло сердце, радостно и тревожно запела душа.

Один за одним ложились на дно ветки толстогубые, неповоротливые рыбы, лениво разевали свои рты, хлопали жабрами. Клим полюбовался на них, золотистых, осторожно, чтобы не перевернуть юркую скорлупку нагнулся сполоснуть от слизи руки. Навстречу ему протянуло пальцы отражение. Там, внизу, как будто вечно жил двойник, он на такой же лодочке-ветке ездил в окружении легких облаков и тоже радовался жизни.

У бортов мягко стелились листья кувшинки, среди них застыл желтый шарик цветка. В глубь воды убегал толстый зеленый стебель. Казалось, не будь его, шарик заскользит, покатится по зеркальной поверхности озера, по отображенным в нем сопкам, облакам, высокому небу.

Клим набрал полную грудь воздуха и запел от полноты чувств, затянул первое, что пришло в голову. И полились над водою звуки древнего, как это озеро с вместившимся в нем земным миром красивого якутского олонхо:

Гладкоширокая, в ярком цвету,

С восходяще-плящущим солнцем своим,

Взлетающим над землей;

С деревами, роняющими листву,

Падающими, умирая;

С шумом убегающих вод,

Убывающими высыхая;

Расточающим изобильем полна...

А старик уже нарубил сучьев для костра, подвесил на таганке чайник. Жил огонер одиноко, приезд Клима глубоко взволновал его. Эх, жаль, нет в живых друга-приятеля Ивана, вздохнул он. Вот кто мало видел радости на земле. Батрачил у соседа-богатея, потом работал в колхозе, прошел войну, долго болел и все, нет человека. Справедливо ли? Ну ладно, довоенное время, оно для всех было тяжелое. Война – тоже разговора нет, всем досталось. А вот позже... Жить бы. Судьба не дала Ивану порадоваться на взрослого сына. Какой красавец вырос! Глядишь, был бы жив отец, женил парня, привязал бы к родной стороне. С первого взгляда видно, что мечется душа у Клима...

Размышления прервало донесшееся с озера пение. Огонер поднял голову, прислушался. Ух, парень-то, оказывается олонхосут, ишь, ишь как выводит. Не забыл родные песни, значит любит и давшую ему жизнь землю. Так получается, так оно должно быть. Как бы хорошо на стороне ни было, а каждого душа на свою родину тянет. Может, не поедет Клим никуда, останется, да и будет жить, как предки жили?

Степан-огонер поднялся, послушал, поддернул штаны, повторил про себя последнюю строчку, поймал ритм и с большим удовольствием подхватил знакомое:

Возрождающим изобильем полна,

Бурями обуянная -

Зародилась она, появилась она

В незапамятные времена -

Изначальная Мать-Земля.

Так и пели – один в лодке, другой на берегу. Каждый вкладывал в старинные слова свой смысл. Перед молодым жизнь только открывалась во всей своей красе. Старому было за что воздать хвалу и земле, и небу, и солнцу.

На скошенном лугу теснились копны сена, от костра поднимался легкий, невесомый дымок, на солнце вспыхивали бликами мокрые лопасти легких весел. Родная, приятная сердцу картина.

В заимку заходить не стали, устроились прямо у костра, налили по кружке крепкого чаю и пошла-полилась беседа.

–Море-то как, по душе? – спрашивал огонер. От олонхо ли, от жаркого летнего дня загорелое лицо его приняло кирпичный оттенок, глаза сверкали по-молодому.

–Одним словом трудно сказать, ответ может быть неправильным. Смотря с какой стороны на него, на море смотреть. Если с берега, то очень красиво. А так... Служим мы на нем, это главное. Пока ничего, живу.

–Не поторопился, жалеть не будешь?

–Думаю, что нет, не буду. Конечно, можно было и домой вернуться, но кому-то надо быть там. Почему не мне? Почему обязательно кто-то другой? Я здоров, молод, холост. Командир сказал, что я нужен кораблю. А вообще, трудно объяснить. Вот возьмем тебя. Призвали в сорок первом, а когда в бой пошел? Сколько времени был в учебном лагере? Готовили тебя, а время шло, немцы уже к Москве подходили.

–Это ты правильно говоришь сынок, правильно. Сейчас все на кнопках, если вдруг война начнется, учиться некогда будет. Времени не хватит. Наверное, за месяц-другой все кончится, так на войну не успеешь.

Клим повеселел. Его немного позабавили наивные суждения старика, но за ними он почувствовал и подтверждение своим мыслям. Он с самого того момента, как подал рапорт в школу мичманов и прапорщиков думал, много думал. Было, сомневался. Но не только в том, правильно ли сделал свой выбор.

На военную службу призывают два раза в год, а остаются немногие. Почему? Трудностей боятся? Как сказать. Были ребята, с ними хоть в огонь, хоть в воду, а как заходил разговор о школе мичманов и прапорщиков, так больше минуты-двух он не продолжался. Обычно ребята отвечали так:

–Клим, если хочешь, поступай, я тут при чем? Твое дело. Я домой поеду.

Может, непрестижно быть мичманом? Но и в военные училища, где готовят офицеров, те, кто прослужили два-три года, тоже не стремились.

Между тем старик продолжал:

–Служить надо. Там, в армии, постоянно быть надо и обязательно тем, на кого можно надеяться. Я тут мало-мало неправильно о тебе подумал, но пусть это будет забыто. Думаю, хороший воин, моряк из тебя получился, раз командир просил остаться. Вот запел ты на родном озере, которое можно сказать вырастило и воспитало тебя и этого мне хватило, чтобы такой вывод подтвердить. Любишь свой край, значит, еще лучше служить должен.

–Эх, скучаю сильно! Прямо, бывает, хоть ножом режь, на родину тянет.

–Ты, Клим, этого не стыдись. Наоборот, хорошо, когда человек свою родную землю помнит. В такой любви, сынок, зазорного ничего нет. Нету, не думай. Я во время войны много стран прошел. Очень красивые места видел, а домой все равно тянуло, здесь лучше. Ты вот что, женись здесь, да с женой и езжай на свою службу. Детишки пойдут. Придешь с моря, а у тебя там, дома, кусочек Якутии будет. Разве плохо?