Текст книги "Избранное в двух томах. Том II"

Автор книги: Юрий Стрехнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

Я слушал Карзова, а в памяти вставал тот день, четвертое августа сорок третьего года, когда, заняв оборону севернее Кутафино, ждали мы своего часа…

Танки седьмого корпуса, как броневым щитом, прикрыли нас тогда – не известно еще, что было бы с нами, не подоспей они навстречу немецким танкам, которые шли на нас. Наши артиллеристы, бронебойщики, гранатометчики, наверное, смогли бы подбить сколько-то вражеских танков. Но остановить всю лавину брони и огня?

В тот же день мы снова пошли вперед, дальше на север, в направлении Орла. Нам до него было далеко. Но дошла весть – мы ей очень обрадовались, – что другие наши части уже в восемнадцати километрах от Орла. Может быть, бросок той армады немецких танков, которую видел Карзов, был отчаянной, последней попыткой гитлеровского командования как-то изменить в свою пользу обстановку на нашем участке фронта.

Нам не удалось пройти далеко – разведка донесла, что впереди укрепленная оборона противника, с окопами полного профиля, с дерево-земляными огневыми точками – заранее подготовленный врагом рубеж. Сколько их было, вражеских рубежей, за эти две недели на нашем пути? И вот еще один… Снова нашим людям идти на огонь, гибнуть в атаках, чтобы освободить еще одну или две деревни! А там, за ними, может быть, опять встанет на нашем пути еще один укрепленный рубеж.

…Вечер. Темнеет. Мы с Петей Гастевым, вызванным мною на КП полка, собираемся на передовую – вести передачи. Все рупористы – да их и было лишь трое на весь полк, не считая Пети, – в прошедших боях выбыли из строя, из всей нашей рупористской команды остались мы вдвоем. Поэтому теперь я поручаю Пете вести передачи не только в его батальоне, но и в других, – в зависимости от того, откуда удобнее говорить, где к противнику поближе. Вот и сейчас я решил, что Петя пойдет в один батальон, я – в другой. Комбатов я уже предупредил по телефону. Мы с Петей условились, что когда он кончит вещать, то из батальона придет сюда, на КП полка, куда вернусь и я, и расскажет, как у него прошла передача.

В последнее время мы как-то теснее сблизились с Петей. Мне все больше нравится этот немногословный, даже чуть застенчивый паренек. Его застенчивостью я объясняю то, что он как-то сдержанно ведет себя, когда я пытаюсь расспросить его о довоенной жизни, о родителях, об университете. Впрочем, однажды Петя удивил меня своей внезапной откровенностью. Произошло это ночью, когда мы, проведя передачи и встретившись после этого в батальоне, решили переночевать там. Мы улеглись на одной плащ-палатке в оставшейся после немцев просторной аппарели и лежали молча. Вдруг я услышал Петин голос:

– А вы знаете… – По его тону я понял, что он хочет сказать что-то важное для него, но не решается. – А вы знаете… – повторил он.

– Что, Петя?

– Я давно хочу вас спросить…

– Так спрашивай, пожалуйста!

– Вот когда вы в первый раз пришли и задали вопрос, хочу ли я в рупористы, и я сразу сказал, что хочу…

– Ну, ну, продолжай!

– Вы не подумали тогда, что я обрадовался – служба полегче будет?

– Чем же полегче? Ночью все отдыхают, а ты ползи с трубой за передний край да жди обстрела.

– Это так. Но пока бои не начались – мой расчет окоп роет, а я к вам с рупором тренироваться.

– Тебя что, попрекали?

– Нет.

– Так что же ты сам себя попрекаешь?

Больше к этому разговору мы не возвращались. И Петя оставался малоразговорчивым, как и прежде. А вообще-то мне нравится его сдержанность. Это, по-моему, проявление его самоуглубленности, сосредоточенности, устремленности к чему-то одному, самому важному для него. Когда он после войны окончит университет, из него, пожалуй, может выйти дельный научный работник, возможно, в будущем, даже ученый. Вот интересно будет через какие-то годы встретиться, например, с профессором Петром Алексеевичем Гастевым и вспомнить, как давно-давно, летом сорок третьего года, на Курской дуге, ночами лазили мы с жестяными трубами по «нейтралке»… А что, встретимся непременно, лет этак через десять после войны, если останемся живы, конечно. Будет Петя к тому времени иметь вполне солидный вид, особенно если наденет свои фронтовые награды. А они у него, конечно, будут. И первой будет медаль «За отвагу». Когда, после взятия Тросны, начали оформлять награждения отличившихся, я сказал Собченко, что и Гастев заслужил, и Собченко обещал представить его к медали. Но Пете об этом я пока не говорю. Пусть будет для него сюрприз.

– Удачи в передаче! – в рифму говорю я Пете на прощанье, и мы расходимся.

…Глубокой ночью, благополучно проведя «сеанс» вещания, я возвращаюсь на КП полка. Ночь спокойная, и поэтому на КП, приткнувшись кто где по щелям и наскоро сооруженным землянкам, все спят – за исключением дежурных телефонистов, наблюдателей, часовых. Спрашиваю, не вернулся ли мой рупорист, ну тот, что с трубой. Но никто его не видел. Странно… Прохожу, всматриваясь в спящих, – может быть, Петя возвратился раньше меня и теперь спокойно почивает? Но среди спящих его не нахожу. Куда же девался? По времени ему давно пора вернуться. Позвоню-ка в батальон, где он проводил передачу, – может быть, по какой-то причине он еще там? Прошу телефониста соединить меня с батальоном. Оттуда отвечают, что рупорист был, свое дело сделал, немцы, слушая его, вели себя спокойно, дали только одну очередь из пулемета, но без всякого вреда. Рупорист сразу же, как закончил говорить, прямо с передовой отправился на КП полка, не заходя на КП батальона. Спрашиваю: он с кем-нибудь ушел или один? Один.

Куда же все-таки он запропал? Может быть, отправился сразу к себе в минроту? Но мы же уславливались, что придет сюда…

Ладно! Утро вечера мудренее! Найдется Гастев. А пока надо поспать, уже более половины ночи прошло. Еще неизвестно, что будет завтра. Следует иметь свежую голову и силы.

На рассвете меня будят.

– В чем дело? – не понимаю я.

– Идем вперед! Немедленно!

– Как – вперед? Там же немцы!

– Нету их уже.

Оказывается, наша полковая разведка, ходившая к переднему краю противника, установила, что там уже никого нет: немцы отошли почти незаметно, еще до рассвета. Узнав об этом, Ефремов сразу же связался со штабом дивизии, оттуда сообщили, что и перед соседними с нами полками противник тоже отходит без боя. Комдив дал Ефремову команду – вперед!

Но где все-таки Гастев?

Разыскивать его уже некогда.

Розовый свет восхода. Еще росистая трава мягко раздается перед ногами. Вереницей шагаем по полю, на котором еще вчера показаться в открытую означало бы сразу же попасть под огонь. Наши стрелковые роты, покинув ставшие сразу ненужными окопы, ушли вперед, мы следуем за ними. Проходим, стараясь держаться стороной, мимо кривой жердинки, на которой вкось прилажена доска от снарядного ящика, на ней – раскосые буквы, выведенные, наверное, угольком: «мины». Этот предостерегающий знак только что поставили наши саперы – вон они, их трое, с лопатами и щупом – длинным тонким шестом с металлическим стерженьком на конце, стоят и смотрят, как мы проходим, наверное, только что разминировали проход в немецком минном поле…

Спускаемся в пологую лощину, что лежит между нашими и вчерашними позициями противника. Здесь трава погуще, подичее, то тут то там торчит репейник, угрожающе выставив колючие серые шарики. Еле заметна полузаросшая подорожником и лопухами колея полевой дороги, тянущейся вдоль лощины. По этой дороге, как видно, не ходили, не ездили давно.

– Наш солдат! – слышится удивленный возглас. Мы останавливаемся, смотрим. Действительно, на полузаросшей колее, поперек нее, лежит наш убитый солдат. Лицом вверх, без пилотки, без ремня, карманы гимнастерки выворочены, рядом с убитым, повсюду вокруг него – на листьях подорожника, на земле золотится россыпь стреляных гильз – коротеньких гильз от нашего автомата. И тут сердце мое вздрагивает. Острая боль пронзает меня: возле убитого жестяная труба, рупор Пети Гастева. Неужели он? Подхожу. Да, он. Никаких сомнений. Машинально поднимаю трубу. В ней – пулевые пробоины. Три, а может быть – больше. Но какое это сейчас имеет значение?

Замечаю, что возле Пети, на земле, лежит маленькая серенькая книжечка. Я узнаю ее. Поднимаю. Русско-немецкий разговорник. Пособие, как разговаривать с пленными немцами. В свое время, когда мы еще только начинали нашу работу, я дал этот разговорник Пете, чтобы практиковался. Он всегда хранил эту книжечку в грудном кармане гимнастерки. А в другом лежала его красноармейская книжка.

– Пошли, пошли! – торопят меня. – Не отставай!

Но я остаюсь возле Пети. Другим, может быть, и непонятно, почему я задерживаюсь: для всех убитый солдат дело в боевой обстановке обыкновенное, мало ли наших однополчан осталось лежать в поле. Ну, можно остановиться, взять документы, если сохранились на теле, чтобы потом передать в штаб. А что задерживаться? Не останется никто лежать вот так: придут похоронщики – всех приберут в братскую могилу.

Для других Петя просто убитый солдат, один из многих. А для меня… Очень жаль его. Горько, что его нет. Горько, что не увидимся с ним после войны. Печально, что не смогу быть при том, когда его предадут земле, и даже не сразу узнаю, где произойдет это. Страшно подумать – как писать его матери о случившемся? Написать должен именно я, а не только, как всем, официально, полковая канцелярия. Ведь я к Пете в последнее время фактически был ближе, чем кто-либо. Я был его непосредственным командиром в нашей совместной работе.

Спохватываюсь: все уже ушли, я один стою в поле над телом Пети, на котором лежит теплый, розовато-золотистый свет раннего утра.

Прощай, Петя! Извини, что не могу проводить тебя в последний путь: сам понимаешь – идет наступление, мы спешим. Я напишу твоей маме. Обязательно напишу!

Спешу догнать своих – они уже далеко. Стараюсь понять: как случилось, что Гастев, направляясь от передовой на КП полка, оказался совершенно в противоположной стороне – между нашими и немецкими позициями? Ночью в степи сбиться с направления не мудрено, знаю по своему личному опыту. Сплошной нашей траншеи по всему переднему краю нет, есть только отдельные окопы, меж которыми довольно большие промежутки. Вот в такой промежуток и мог забрести Петя, понадеявшись на то, что правильно ориентируется, – вместо того чтобы идти от передовой, пошел, наверное, вдоль нее, а она-то не прямая линия, с поворотами, изломами – вот запутался в этих поворотах. А оказавшись на ничейной полосе, очень просто мог натолкнуться на какой-нибудь дозор противника – он, заботясь о том, чтобы мы не помешали ему отойти скрытно, наверное, такие дозоры впереди своих позиций выставлял. Ну а дальше можно представить, как было дело: столкнулся Петя с немцами, бился до последнего патрона, что были в диске его автомата. Убили его, обшарили и ушли…

Останется Петя Гастев теперь навеки в орловской земле. А медаль, которой он награжден, так и останется неврученной.

Догоняю своих. Проходим через брошенную немцами позицию: аккуратно вырыты окопы, брустверы тщательно выложены дерниной, которая уже прижилась, – значит, оборону здесь противник готовил заблаговременно.

Немного погодя на нашем пути встречается деревня, вытянутая над неширокой лощинкой, по которой меж невысоких кустиков струится крохотный, рожденный, видимо, из ближних ключей, ручеек; он так узок, что мы перешагиваем его, не замочив ног. Поднимаемся к деревне, тропкой меж огородов, обращенных к лощине, входим в заросшую травой улицу. Удивительно, что гитлеровцы, обычно изгоняющие население из мест, которые прилегают к их оборонительным рубежам, эту деревушку не обезлюдили начисто. Первой мы видим маленькую старушку в серой кофте навыпуск, она сидит на ящике из-под немецких снарядов, каких много валяется возле дороги; похоже, спешила, старая, навстречу нам, да ноги не сдержали, присела на то, что подвернулось. При виде нас, силясь подняться, она мелко-мелко крестит нас, обратив к нам морщинистое, как печеная картофелина, лицо, почти беззвучно шевелятся губы, а из прищуренных, щелочками глаз катятся, катятся, запинаясь на морщинах, обильные слезы. Она что-то пытается сказать нам, но дрожащие губы не слушаются, неясно, что она говорит, но самое главное понятно: рада, рада бабушка, что мы пришли, от радости и плачет. А возможно – не только от радости? Может быть, кого-то из близких загубили окаянные «сверхчеловеки», или кто-то на фронте погиб, и уж наверное – ждет не дождется она сыновей, а то и внуков, которые где-то на фронте, и смотрит на нас с надеждой: не увидит ли кого из родненьких среди тех военных, что проходят мимо? Стара бабка, стара… А возможно, и не так стара, как кажется, – война да горе гнут да старят без меры времени.

Появляются мальчишки – целая стайка разных возрастов: и маленькие, лет семи-восьми, и уже подростки. Несмело шагают рядом с нами, разглядывают нашу форму, оружие, особенным их вниманием пользуются погоны – это для них невидаль, они помнят Красную Армию, когда она еще не носила погон. Ко мне подходит – видимо, мои очки создали впечатление моей компетентности – один из мальчишек, довольно рослый, босой, в штанах, сшитых из мешковины, с черными крупными цифрами какой-то маркировки. Шагая рядом, стараясь не отстать, несмело спрашивает:

– Товарищ командир! А можно нам добровольно в Красную Армию вступить?

– Кому это – вам? – спрашиваю. – Тебе, что ли, или тем, что постарше?

– Ну… – запинается паренек, – и мне…

– А сколько тебе лет?

– Восемнадцать скоро.

– Скоро? Года через два-три?

– Нет, раньше. Мне семнадцать уже.

– Врешь, верно? – я смотрю в лицо паренька. Худющий, шея тонкая, но над губами – темноватый пушок. Может, и в самом деле ему семнадцать? Такие пареньки, хлебнувшие лиха в оккупации, рано взрослели душой, но из-за лишений, в которых росли, еще сохранили внешние черты недостаточной возмужалости, даже детскости. Сколько таких взрослых недоростков пришло в наш полк весной – сейчас они выровнялись, не очень уж и отличаются от других солдат.

Очевидно, почувствовав мое сомнение, парнишка говорит прямо-таки с отчаянием в голосе:

– Да ей же богу, мне уже семнадцать… Исполнилось!

– Исполнилось?.. Допустим… Но надо иметь не меньше семнадцати лет и восьми месяцев. Такой закон.

– А можно – вот сейчас, в вашу часть?

– Нельзя, дружище, – говорю с сожалением: мне искренне хочется помочь пареньку. – Надо обязательно через военкомат!

– Но у нас нет военкомата. И когда еще будет?..

– Скоро. Если не районный, то полевой. Знаешь, сейчас есть такие военкоматы – полевые. Специально для освобожденных местностей. Они движутся за войсками.

– А как его найти – полевой?

– Он сам тебя найдет. Пришли мы – значит, и военкомат появится, и вся Советская власть. Дожидайся!

– Ладно!.. – в голосе паренька звучит явное огорчение.

Деревенька невелика – вот мы прошли ее уже почти всю. Справа, от самого последнего, на выходе из деревни, двора, доносится звонкое тюканье топора. На верху хаты, меж переломанными стропилами, на которых висят серые клочья старой соломы – наверное, угодил снаряд или мина, – сидит мужчина с клочковатой, запущенной бороденкой, чинит крышу.

Кто-то из проходящих мимо солдат кричит ему:

– Эй, дядя! Воевать надо идти, а не на крыше сидеть!

– А я и пойду! – охотно откликается «дядя». – Потому и тороплюсь. А то ведь без меня кто починит?

Вот и прошли деревню. Нас провожает звонкий стук топора, он долго еще звучит нам вслед.

…Почти без остановок идем вперед. Привалы редки и кратки. На одном из них я пишу письмо матери Гастева. Сообщаю о смерти Пети, о том, что он погиб в бою, как герой. Но разве даже это может утешить мать? Я старался описать последний бой Пети как можно подробнее – все, что мог себе представить, все, кроме «мог. №…» Нет, я не стал писать, что могилы только пронумерованы, что пока на них даже не обозначены имена. Обозначат же когда-нибудь, к тому времени, когда мать, а это будет, конечно, уже после войны, сможет приехать на могилу сына.

Противник продолжает отход. Временами наталкиваемся на его заслоны. Они огрызаются пулеметным, а иногда и артиллерийским огнем. Но нигде противник не обороняется по-серьезному, не чувствуется, чтобы он намеревался стать в оборону. Оно и понятно – на других участках фронта наши товарищи намного продвинулись; снабжающий нас новостями Ильяшенко с радостью сообщил, что наши войска с севера и с юга, то есть с нашего направления, почти вплотную подошли к Орлу. Может быть, противник отходит перед нами почти без боя потому, что опасается клещей и мешков в результате успешного наступления наших войск на других участках фронта дуги? Но ведь еще день-два тому назад он предпринимал контрудары, действовал массами танков! Как близ Кутафино.

Что же произошло? Почему немцы откатываются так быстро?

Лишь позже станет известным: командующий немецкими войсками на Орловском плацдарме генерал-полковник Модель уже давно, вскоре после того, как обозначился успех нашего наступления, опасаясь нового Сталинграда, слезно умолял Гитлера разрешить отвести войска с плацдарма к укрепленной позиции «Хаген», построенной восточнее Брянска задолго до начала боев на дуге. Мнение Моделя полностью совпадало с мнением командующего группой армий «Центр» фельдмаршала Клюге: «Штаб группы армий ясно представляет себе, что прежнее намерение при отходе нанести противнику как можно больше ударов теперь невыполнимо, принимая во внимание снизившуюся боеспособность и переутомление войск. Теперь дело в том, чтобы поскорее оставить орловскую дугу».

…Послезакатный час. Вечерний привал – целый день мы были в походе. Как хорошо опуститься на придорожную траву, разуться, вытянуть натруженные ноги…

И вдруг, как радостный гром, известие:

– Орел взят! Белгород взят! Сегодня, пятого августа!..

Наконец он пришел, этот долгожданный день! Дуга фронта распрямилась, как распрямляется туго натянутый сильной рукой стрелка лук после того, как стрела спущена. А стрела – стрела нашего наступления – летит дальше!

Мы ликуем, узнав, что по случаю освобождения Орла и Белгорода в Москве гремит салют. Первый салют за всю войну! По этому поводу много разговоров.

– Раз салют – значит, самая большая победа!

– Но самая большая победа – Сталинград, а салюта не было.

– Про салюты, может, и не вспомнили тогда. Салюты-то когда были? При Петре Первом. А насчет Сталинграда – победа, точно, велика. Но после Сталинграда немец еще надеялся отыграться. А на что ему теперь надеяться?

Сталинград… В разговорах он вспоминается теперь все чаще, и даже возникают споры: какая битва важнее – Сталинградская или здесь, на дуге?

Но что спорить? Под Сталинградом гитлеровцы, мнившие себя непобедимыми, поняли, что остановить их можно, и не только остановить, а и отбросить, а здесь своими боками почувствовали: нас им не одолеть, реванша за Сталинград не получится. Но при всем потрясении этим Гитлер и его компания постарались сделать довольные лица – за три дня до того, как немцев выгнали из Орла и Белгорода, гитлеровский военный обозреватель генерал Дитмар, выступая по радио, заявил по поводу нашего наступления на дуге: «Уже сегодня можно сказать, что летнее наступление неприятеля в сорок третьем году не удалось».

Если перед началом боев мы шли вдоль фронта по ближним тылам, то и сейчас наш маршрут снова вдоль фронта и снова по ближним тылам – только уже не по нашим, а по бывшим немецким, нас перебрасывают на другой участок.

Жаркое солнце, раскаленная степная дорога, неподалеку от нее то тут то там груды пустых ящиков из-под немецких снарядов или, что для нас в диковину, больших, плетеных из прутьев корзин-цилиндров из-под снарядов особо крупного калибра.

Глядя на всю эту опорожненную тару, можно представить, сколько снарядов выпустили отсюда немецкие пушки по нашим наступавшим войскам. При отступлении немецкие батареи становились на новые, наспех подготовленные огневые позиции, стреляли, снова отходили, снова останавливались и снова вели огонь в надежде если не остановить, то хотя бы замедлить наше наступление. Напрасные надежды!..

Дорога, которой мы идем, вливается в другую – более широкую и оживленную; она гладко укатана сотнями колес. По ней, в ту же сторону, куда идем и мы, непрерывно проносятся тяжелые грузовики с боеприпасами или с орудиями на прицепе, зачехленные реактивные установки – всеми любимые «катюши», катят в конных упряжках пушки, рысцой везут повозки и походные кухни неказистые, но безотказные обозные лошадки; обочинами, вольным шагом, устало, но бодро шагает запыленная, дочерна загоревшая и пропотевшая пехота – и мы в ее числе.

Дорога подымается в гору, впереди – большое село: белые хаты в зелени садов, сады подступают к самой дороге, протягивая в нашу сторону через плетни ветви, отягощенные желто-зеленоватыми созревающими яблоками. Эх, яблочка бы, освежиться! Но когда же?..

Вперед, вперед! Трудно подниматься в гору. Легкие кирзовые сапоги становятся все весомее – будто вся накопленная усталость стекает с тела в голенища. Мы идем медленнее, медленнее, преодолевая подъем. Он не крут, но нам кажется почти отвесным. Во рту пересохло. Сейчас бы и в самом деле сочного яблока куснуть, почувствовать его кисловатую, сладостную прохладу. Или хотя бы просто глотнуть свежей воды – не глотнуть даже, а подержать во рту, с наслаждением ощущая влагу языком и нёбом. Подержать во рту, а потом медленно проглотить… Где-то поблизости, наверняка, есть колодец… Но привала еще нет, и куда-то бежать напиться вот так, в одиночку – неловко. Солдатам куда тяжелее, сколько на них навешено, а ведь идут, идут, терпеливо ждут привала.

Вдруг яростный, угрожающе-пронзительный, перекрывающий все остальные звуки протяжный металлический звон-визг.

– Воздух!

Бросаемся кто куда.

Отбегая от дороги в сторону, бросаю взгляд вверх и вижу над нами вереницу крестокрылых немецких пикировщиков с длинными, похожими на стрекозиные тела, фюзеляжами. Они делают заход вдоль дороги, головной вот-вот камнем ринется вниз…

Передо мной – сваленный плетень. Перебегаю его, я – в саду! Замечаю вырытую под яблоней длинную щель. Прыгаю в нее. И в тот момент, когда приземляюсь, слышу зловещий вой пикировщика и заглушающий его обвальный грохот разрыва. Земля вздрагивает подо мной. Лежу ничком, уткнувшись лицом в сложенные руки. Снова набирающий силу, восходящий на все более высокие ноты свист воздуха, прорезаемого пикировщиком, и заглушаемый этим свистом треск разнобойных очередей – кто-то все-таки стреляет по самолету. И опять поглощающий все звуки вой бомбы. Снова земля подо мной содрогается. По спине что-то бьет – сразу в нескольких местах. Яблоки! Одно из них скатывается со спины через плечо к моей щеке.

Внезапно наступает тишина. Приподымаю голову и, еще не оторвав ее от рук, вижу: в щели прямо передо мной, совсем близко – только руку протянуть – в такой же позе, как и я, спиной вверх, уткнувшись лицом в руки, лежит немец, да, самый настоящий немец в туго натянутой на уши пилотке, в зеленовато-сером мундире, на спине два незрелых еще яблока. Немец лежит неподвижно. Меня он не видит, наверное, тоже прыгнул сюда в щель, спасаясь от пикировщиков, только раньше меня, а может быть, и позже, я мог не услышать, не увидеть его, когда бомбежка уже началась.

Все эти соображения проносятся в мозгу молниеносно, я стараюсь понять, каким же образом немец оказался здесь и что же мне делать, рука моя уже тянется к кобуре, но я с досадой отдергиваю руку: тьфу ты, черт! Немец-то мертвый!

Наверное, он лежит здесь еще с тех пор, когда эту дорогу бомбили наши.

Прихватив яблоко, которое лежало возле моей щеки, поднимаюсь. Слышу, как яблоки скатываются с моей спины. Выбираюсь из щели, иду к дороге, жуя яблоко на ходу. Идут туда же и все, кто по команде воздух рассредоточился, как в таких случаях и полагается.

Слышатся разговоры:

– Впереди нас, на деревню кинул.

– Он бы еще кинул, да наши ястребки появились. Он и смылся.

«Он» – это не один самолет-пикировщик, а целая группа. Но уж так повелось во фронтовом языке: «он» – значит противник.

Снова все приходит в движение. Мы вступаем в улицу села. Оно не очень пострадало от быстротечного налета. Разворотило дорогу, на которой, когда упала бомба, уже никого не было, да разнесло саманный сарай. На обочине дороги лежит вырванная взрывной волной старая, раскидистая яблоня. Скорбно заломлены ветви – бугристые, узловатые, похожие на натруженные руки, на некоторых удержались крупные зеленоватые яблоки, а оторвавшиеся раскатились по придорожной траве, по колее дороги. Кое-кто из бойцов подбирает яблоко на ходу и, обтерев его ладонью, ест.

Наша полковая колонна, рассыпавшаяся при бомбежке, собралась уже вся, движение продолжается. Откуда-то спереди несколько бойцов ведут пленного немецкого солдата в расстегнутом мундире, светловолосого, молодого, пилотку он держит в руке, которой оживленно жестикулирует, пытаясь что-то объяснить.

Завидев пленного, спешу ему навстречу: наконец-то у меня снова есть работа по прямой моей специальности!

Но вижу, что к пленному подъезжает из головы колонны на мотоцикле Ефремов. Надо спешить! Я почти бегу.

Пленный стоит уже в положении «смирно», руки по швам, в одной зажата пилотка, которую он не успел надеть, глаза вопросительно и тревожно устремлены на Ефремова: как распорядится его судьбой этот русский офицер, наверное, большой командир?

– Вот, – показывает на пленного Ефремов, – утверждает, что он поляк…

– Яволь, поляк! – выпаливает пленный.

«Если поляк, то почему – «яволь»? Это же «так точно» по-немецки, – задаю себе вопрос. – Но возможно, он и в самом деле поляк, а отвечать так привык в германской армии…»

– Допросите, – приказывает Ефремов, – и доложите мне. – Добавляет: – Документы посмотрите… Где документы? – спрашивает конвоиров.

– Вот! – отвечает один из них, вытаскивая потертый дерматиновый бумажник.

– Ему! – показывает Ефремов на меня.

Документы переходят в мои руки. Ефремов садится в мотоцикл, трогает водителя за плечо. Взрыкнув мотором и развернувшись, мотоцикл мчится в голову колонны.

Пленный порывается что-то сказать. Лицо его встревожено. Но я жестом велю ему помолчать, спрашиваю солдат, которые привели пленного:

– Где его взяли, как?

– Да не брали, он сам… – отвечает один из солдат. – Мы впереди шли, через деревню. Остановились у колодца, фляжки налить, к нам женщина подбегает: «У меня в погребе солдат немецкий, из Польши. Говорит, от немцев отстал, спрятался – вас дожидается, белый платочек наготове держит…» Ну, пошли мы, привели…

Едва дождавшись, пока солдат кончит свои пояснения, пленный начинает с жаром, быстро говорить, обращаясь ко мне. Говорит по-польски, но в его речи много и немецких слов. Я почти не понимаю его: польскую речь слышу впервые в жизни. Мне, наверное, легче бы было разговаривать с ним по-немецки. Немецкий-то он, конечно, знает, если в германской армии служил. Но что-то удерживает меня: бежал от немцев к нам, его родной язык близок нашему, а я буду допрашивать по-немецки, как всякого гитлеровца? Нет, нет…

Прошу поляка говорить помедленнее, переспрашиваю, начинаю его понимать. Двадцати четырех лет, шахтер из Катовиц, отец – поляк, но мать – немка, поэтому его, когда стала немецкая власть, зачислили в фольксдойчи и мобилизовали в армию. Так поступают со многими, если в их родословной отыскиваются немецкие корни. Своих солдат Гитлеру не хватает, так он начинает поляков переделывать в немцев. Но поляк остается поляком, он ненавидит тех, кто поработил его родину, и не станет служить им! В армии уже полгода, и как только оказался на фронте, все время ждал удобного случая, чтобы убежать от проклятых германцев к русским, у которых с поляками один враг. И вот случай представился – германцы уходят от русских. Просматриваю содержимое тощего бумажника поляка. «Зольдбух» – солдатская книжка с фашистским орлом на серой обложке, несколько замусоленных купюр – немецких марок, любительская фотография – сидят рядом седоусый, с выражением достоинства на лице старик в высоком белом воротничке и черном галстуке и маленькая, щупленькая женщина с гладко зачесанными на пробор волосами, в праздничном платье с кружевным воротничком, а между ними, сзади, виднеется девчоночье лицо с напряженно раскрытыми глазами. Поляк, следящий, что я рассматриваю в его бумажнике, поясняет: отец, мать, сестренка.

– А это что? – спрашиваю я, показывая ему вынутый из бумажника кусочек белого шелка, на котором типографским способом оттиснуто изображение богоматери в окружении ангелов, а внизу – какой-то текст на польском языке. Пленный отвечает: это молитва о том, чтобы остаться живым на войне. Не простая – освященная в костеле. Он купил ее там, когда получил повестку о явке на призывной пункт.

– И дорого? – спрашиваю.

Он называет какую-то сумму. Но дело не в сумме. Сколько-нисколько, а зарабатывают и на этом святые отцы.

А мимо проходит, проходит наша полковая колонна.

Спохватываюсь: так можно простоять на обочине и отстать от своих, да и солдатам-конвоирам надо догонять, они уже явно проявляют нетерпение. Но куда девать добровольно сдавшегося?

Возвращаю бумажник его хозяину со всем содержимым, кроме солдатской книжки: эти документы пленных, все без исключения, Миллер велел отправлять ему, в разведотдел штаба дивизии.

Но что все же с этим парнем делать? Отправить в тыл сейчас не с кем, да и куда отправлять – вся дивизия, наверное, в движении. Вести с собой? А если бой?

Поляк по-своему воспринимает мои раздумья. Вдруг суетливо, словно что-то вспомнив, что-то спеша не упустить, порывисто садится на землю, прямо в дорожную пыль, сдергивает сапог, сует в него руку, кажется, шарит под стелькой. И вот вытаскивает какую-то многократно сложенную бумажку. Оставаясь в одном сапоге, поспешно развертывает бумажку, подает ее мне и только после этого обувается. Я сразу узнаю, что это за бумага: одна из наших листовок, призывающая немецких солдат сдаваться. Внизу ее напечатано, что листовка служит пропуском в плен и что добровольно сдавшиеся направляются в лагеря с улучшенными условиями. Такими же листовками были начинены агитснаряды к сорокапятке. Значит, все-таки срабатывают наши листовки?

Этот поляк в моей практике первый, так активно старавшийся перейти на нашу сторону. До этого бывали пленные, но все они оказывались у нас отнюдь не по горячему своему желанию. Впрочем, многие утверждали, что стремились попасть в плен, но можно ли им верить?

– Да! – спохватываюсь я, – у меня же на такой случай приготовлено… – и спешу расстегнуть полевую сумку.

– Товарищ лейтенант! – просят меня солдаты, приведшие поляка. – Может, вы нас отпустите?