355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Стрехнин » Избранное в двух томах. Том II » Текст книги (страница 1)
Избранное в двух томах. Том II
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 14:06

Текст книги "Избранное в двух томах. Том II"


Автор книги: Юрий Стрехнин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Избранное в двух томах. Том II

ЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ В РУССКИХ СЕЛЕНЬЯХ
Повесть-быль

ДВЕНАДЦАТЫЙ ПРЫЖОК

Как всегда, если очень волнуешься, ожидая чего-то важного, кажется, что в голове в этот момент нет никаких мыслей. Но это только кажется. Заполненность, когда она предельна, создает иллюзию пустоты. Есть, видимо, такой закон обратного эффекта. Взгляни на солнце – и перед глазами все сделается черным, и в самом ярком свете некоторое время не будешь видеть ничего. Сунь руку в ледяную воду – и ее обожжет как огнем. Захочешь высказать очень многое, когда чувства переполняют тебя, – и не находишь слов.

Саше сейчас казалось, что она не думает ни о чем определенном. Просто ждет. Ждет, когда над плотно закрытой дверью в пилотской кабине загорится синяя лампочка. Тогда – встать. И, ощупав на груди кольцо парашюта, первой шагнуть к люку. Обязательно первой. Как когда-то на экзаменах в институте. Нет хуже – томиться перед дверью, за которой экзаменатор ждет, кто же из студентов отважится войти прежде остальных. Зачем заставлять судьбу ждать? Ей не надо давать времени опомниться!

…Давно ли это было: гулкий коридор института, июньское солнце бьет в высокие окна. На белых, плотно притворенных дверях табличка: «Тихо! Идут экзамены!» А у дверей жмутся ребята и девчата, друзья-однокурсники. Кто наспех, напоследок, заглядывает в конспект, кто, отрешенно закрыв глаза, повторяет заученное, беззвучно шевеля губами, будто читает молитву, а кто старается шуткой прикрыть неотвязную тревогу. И кто-то шепчет в ухо: «Сейчас, Саша, ты?.. Ну ни пуха ни пера!»

«…Ни пуха ни пера!» – улыбка на миг трогает ее губы, плотно сжатые в ожидании команды. «Нам пожелал бы кто-нибудь сейчас ни пуха ни пера! Мне и всем…»

Саша взглядывает на товарищей, сидящих рядом с нею и напротив на жестких, тянущихся вдоль борта самолета скамейках. Пробегает глазами по их сосредоточенным лицам. Девять парней и одна она… «Незадолго до вылета познакомились, а как будто знали друг друга давно-давно, – думает Саша. – Почему у нас, у разведчиков, всегда так?»

Синий огонек вспыхнул над дверью пилотской кабины и забился судорожно-часто, словно ему не терпелось вырваться из-под толстого стекла плафона.

– Приготовиться к броску!

Встала, еще раз оправила снаряжение. Перекинулась взглядом с товарищами: поднялись и они.

Гул и холодный ветер… Уже открыт люк!

Шагнула к нему:

– До встречи, ребята!

– До скорой!.. – крикнули вслед. Но она уже не слышала. Ветер и ночь приняли ее в свои объятия.

«Раз, два, три…» – Саша рванула кольцо на груди, и ее сразу же словно подкинуло вверх. По тому, с каким рывком раскрылся парашют, она поняла, что ветер силен. «Приземляться осторожно… – предупредила себя. – Двенадцатый прыжок. Одиннадцать раз все обошлось удачно. Сумею и теперь!»

Подобрала стропы, чтобы парашют шел ровнее. Глянула вниз. Темь… Ничего не разглядеть. Внизу должен быть лес. Хорошо бы угодить на какую-нибудь полянку. Чтобы о сучья не ободраться… Но что разглядишь внизу в безлунную ночь? Черно все… Для высадки всегда и выбирают такие непроглядные ночи.

Где ребята? Темнота, ничего не видно. Но они где-то здесь, рядом. Окликнуть? Если близко – отзовутся. Но нельзя. Ведь с земли можно услышать. А там, может быть, немцы… Хотя – едва ли. Назначенное место выброски – лес в двенадцати километрах севернее станции Калинковичи. В лесу их не должен ждать никто.

«А ветер силен…» С тревогой сжала стропы. Между черным небом и черной землей трудно ориентироваться, но по дрожанию строп, по тому, как туго выгибается купол парашюта над головой, можно понять, что парашют почти не снижается, что его сильно несет ветром. Не отнесло бы далеко от места приземления… Точно ли учел поправку на ветер пилот, дав команду прыгать?

Если ошибка… Придется долго идти до назначенного места. По земле, где хозяйничает враг, в его прифронтовой полосе, где в любом месте могут встретиться немцы. Но лишь бы собраться всей группе после приземления. Когда все вместе – не страшно…

«Где же товарищи?..» Девять парашютов колышутся сейчас где-то неподалеку в непроницаемой тьме. Посигналить бы фонариком… Исключено: снизу может увидеть враг. А где-то там же – и друзья. На белорусской земле, скрытой черной ночью. Черной ночью оккупации.

Войска родного Белорусского фронта стоят уже совсем близко от Калинковичей. Стоят с осени прошлого, сорок третьего года. Они готовятся наступать. Об этом нетрудно догадаться: группа сбрасывается для сбора данных, нужных для наступления. Она должна вместе с подпольщиками и партизанами провести работу, которая поможет ему.

Скорее бы приземлиться!

Но ветер все относит и относит. Куда утащит он, пока парашют достигнет земли?

«Ребята!.. – как хочется, крикнуть товарищам, летящим где-то рядом в кромешной тьме. – Ребята, я здесь!»

Вдруг купол парашюта над головой вспыхивает ослепительно белым светом. И становится видно – чуть в стороне серебристой раковиной на черном скользит парашют – кто-то из товарищей снижается совсем рядом…

Свет ударил откуда-то снизу, из глуби бездонной тьмы прямо в лицо Саше, и она на миг зажмурилась, – нет, не от света, а от ужаса, который нес этот свет.

«Обнаружили!» – все в ней на какой-то миг похолодело.

Не успела померкнуть первая пущенная с земли ракета, как внизу колыхнулся отсвет второй, третьей… Глаза Саши теперь уже различали внизу бегущие косые тени каких-то построек, столбов и, кажется, железнодорожные пути…

До земли все ближе. Промелькнула длинная тень пробегающего человека, вторая… Какая-то площадь или площадка. Сейчас приземление…

Саша крепче сжала стропы, готовясь встретить землю.

Едва ноги коснутся ее – сразу же сбросить парашют, выхватить пистолет…

Ее пронесло над какой-то крышей, на которой кое-где еще белел снег. Промелькнули сбоку рельсы, вагоны…

Сейчас земля!

Привычно согнула ноги, чтобы смягчить удар.

Но все расчеты спутал рывок ветра. Сашу дернуло вбок, шумящая ткань парашюта накрыла ее, обволокла, потащила…

Несколько цепких и жестких рук схватили Сашу. Она попыталась вырваться, дотянуться до оружия, но тщетно.

С нее сорвали шлем.

– Медхен! – удивленно крикнул кто-то из немцев, окруживших ее. Сашу освободили от парашюта, крепко и больно схватили под руки, потащили куда-то через железнодорожные пути. На путях возбужденно сновали, светя фонариками и перекликаясь, немцы, много немцев. Она знала их язык и, прислушиваясь к тому, что кричали они, поняла, что схвачена не одна она, но и остальные.

* * *

«Что с ребятами?» – эта мысль не давала Саше покоя. Может быть, их уже нет в живых? Фашисты на расправу скоры. Тем более что оправданий никаких: парашютисты захвачены в момент приземления, с оружием. Думая о товарищах по группе, Саша припоминала, что в момент, когда она упала на землю, и позже, когда немцы тащили ее по станции, она слышала только их крики – и ни одного выстрела. Значит, никто из девятерых, как и она, не успел даже взяться за оружие: их хватали сразу, едва они касались земли. Да, так и было. Саша убедилась в этом, когда ее притащили в какое-то здание, в комендатуру или в штаб, и в большой комнате, на полу, она увидела всех своих товарищей по группе – связанных, с окровавленными лицами, в разорванной одежде: они, видимо, боролись, сколько могли. Вокруг толпились немцы, с любопытством разглядывая захваченных парашютистов. Сашу втолкнули в их круг, бросили на пол. Она встретилась взглядом с одним из товарищей, с другим, с третьим… «Держись!» – прочла она во взгляде каждого из них, и ей стало легче уже оттого, что она вместе с ними.

Часа полтора продержали их всех в той комнате. Потом появился какой-то гауптман и объявил на чистейшем русском языке:

– Вы все приговорены к смерти!

Саша не успела попрощаться с товарищами. Ее схватили и вывели. Как ей хотелось остаться с ними! На миру, говорят, и смерть красна.

«Что сталось с ними? Может быть, их уже казнили? А почему меня отделили от остальных? Почему меня оставили жить? Надеются выпытать что-нибудь?»

РОСЛА В РОГОЗЦАХ ДЕВОЧКА

– Как тебя зовут? – спросил гестаповец на первом допросе. – С каким заданием вас сбросили?

Она не отвечала. Гестаповец ждал, глядя на нее спокойными, холодными глазами. Наверное, для него не было неожиданным то, что она не желает отвечать. Подождав немного, он сказал все тем же размеренным спокойным голосом:

– Вы все захвачены с поличным. Приговор вам объявлен. Но мы оставим тебя жить, если ты расскажешь все.

Он внимательно посмотрел ей в лицо, окинул взглядом с головы до ног.

– Сколько тебе лет? – и сам ответил: – Наверное, не больше двадцати? Совсем еще молодая… У тебя, наверное, есть отец и мать? Они ждут тебя, не правда ли? – и усмехнулся: – А может быть, ждет еще кто-нибудь? Такую девушку, а? Ты хочешь вернуться домой?

И на это она ответила молчанием. Что говорить с фашистом? Конец один.

Но он, этот гестаповский следователь с непроницаемым, ничего не выражающим лицом, в аккуратно застегнутом мундире с эсэсовским знаком – двумя белыми молниями на черной петлице, – видимо, полагал, что его спокойствие и даже некоторое подобие доброжелательности в голосе подействовали на нее. Выждав еще немного, он, по-прежнему пристально глядя ей в глаза и, очевидно, считая, что это производит на нее нужное впечатление, сказал:

– Я дам тебе подумать. Может быть, ты все-таки захочешь вернуться домой? – и, вызвав конвойного, приказал увести ее.

…Камера-одиночка – три шага на четыре. Расчерченное решеткой окно у потолка. Снаружи оно прикрыто досками. В щели меж ними и сверху, где между верхним краем окна и досками оставлено небольшое пространство, едва проникает серый свет зимнего дня. Он приходит, этот свет, ненадолго – дни коротки. И так хочется смотреть на него – там, за окном, воля, небо… Вчера шел снег, снежинки проскакивали в щели между досками, сыпались сверху, налипали снаружи на мутные, потрескавшиеся стекла… А одна ухитрилась проскочить через трещину и, медленно кружась, как маленький белый узорчатый парашютик, опускалась, опускалась… Саша подставила ей ладонь, и снежинка приземлилась на нее. На миг Саша кожей ощутила прохладу снежинки. Но еще мгновенье – и от этой вестницы с воли осталась только капелька. Саша прикоснулась к ней губами, и они, казалось ей, долго хранили ощущение свежей, чистой влаги… Снежинка, маленький белый узорчатый парашютик. Растаяла, и нет ее…

«Ты хочешь вернуться домой?» – спросил немец. Еще бы… Но не той ценой, которую он предлагает.

Что теперь остается одно – держаться до конца, Саша поняла сразу же, как только ее схватили немцы. Нужно ждать неизбежного. И привыкать к мысли о нем.

Съежившись, она лежала на тощей соломенной подстилке, стараясь не коснуться нечаянно холодной, словно изо льда сложенной, стены. Как тихо, невыносимо тихо. Не слышно ни шагов по коридору, ни голосов. Где ребята? Ведь и они, возможно, еще не казнены. Отправили их куда-нибудь? Или они здесь, рядом, может быть за стеной. Быть вместе с ними – так легче бы…

Где-то не так далеко – день пути пешком – линия фронта. А за нею, за сотнями километров, за покрытыми снегом лесами и полями – родные Рогозцы, отчий дом. «Ты хочешь вернуться домой?» – спросил фашист. Знает, в какую точку бить. Мысли уводили ее далеко-далеко от промозглой одиночки, от всего окружающего ее здесь, и это словно облегчало ей тяжесть ожидания того, что ей готовили фашисты.

«Дом…» Полузабытье, или сон, или просто память сердца?.. Плотно закрыть глаза – перед ними встает беленая хатка под аккуратной соломенной крышей, такая, каких много в Рогозцах, да и по всей родимой курской земле. Солнечный летний день, пятнистая тень тополя на белой стене, осоловевшие от жары куры, сидящие под забором. Как приятно идти босиком по теплой, щедро прогретой солнцем земле от калитки через просторный двор к родному порогу. И услышать мамин голос, увидеть ее – уже старенькую, с лучиками морщинок у глаз, взять в свои ладони ее твердую, загрубевшую от многолетней домашней и полевой работы и такую ласковую руку… «Здравствуй, мамуля! Ой, как я по тебе соскучилась!» – «Да и я тоже по тебе, дочка!» – «А где отец?» – «Да что ж, опять в строительной бригаде, к соседям в район позвали. Мельницу там ставят. Разве ж без него обойдется?..»

Светлое утро юности… И – дышащая стужей стена одиночки, наглухо забитое досками окно под потолком… Нет, не думать об этом. Не думать, что, в любой момент может громыхнуть засов, скрежеща распахнется дверь, выведут во двор, втолкнут в машину… Нет, нет, не думать об этом! Память, уведи отсюда! Веди туда, где светит доброе летнее солнце, где ласковые мамины руки, где босыми ногами так хорошо ощущать живое тепло земли… Уведи меня, память, в родные Рогозцы!

…Сколько мне лет? Восемь или девять? Не больше… А как зовут мою подружку, с которой мы вдвоем забрались в лодку, чтобы покататься по пруду? Подскажи, память… Ой, лодка накренилась, мы обе валимся в воду. Вынырнула. Как страшно! До берега неблизко, на нем не видно никого, кто мог бы помочь. А рядом, в воде, намокшие, спутанные волосы на лбу подружки, ее выпученные от страха глаза. Утонет же! Ведь она не умеет плавать. И я не умею. Нет, умею немножко. Уф! Держусь на воде. Кричу: «Хватайся за меня! Да не за руки, не за руки! Держись крепче за плечо. Вот так. Поплыли…»

И как только тогда выбрались, не потонули обе? Приятно было знать, что потом в Рогозцах говорили: «Саша Кулешова-то храбрая девчушка! Не испугалась». Неправда, очень даже перетрусила, боялась – подружка утонет…

«Храбрая девчушка…» А ведь, пожалуй, и в самом деле…

Снова воспоминание: зеленый луг, под ногами – прохладная мягкая трава с неяркими полевыми цветочками. Испуганный девчачий крик: «Бодливая, бодливая!» Быстро шелестят по траве ноги, бегущие мимо. И вдруг прямо перед глазами – угрожающе наклоненная морда коровы, ее налитые злобой большие выпуклые глаза. Сейчас подденет… Скорее руками за рога! Крепче, крепче! Повисла… Корова хочет сбросить, трясет головой. Сорвешься – забодает. А руки немеют. Вплотную к лицу огромные, злющие, выпученные коровьи глаза. «Корова, ну что ты, ну послушай, корова, что ты сердишься? Ну перестань, корова…» И что-то меняется в глазах коровы. Разжать онемевшие пальцы – и в сторону бегом!..

…Бесконечное, недавно вспаханное поле. Нога то увязнет в рыхлой земле, то запнется о дернистый ком. В башмаках полно земли. Не лучше ли сбросить их, пойти босиком? В руках веревочный поводок, на нем рядом шагает, спотыкаясь, понурая корова, за нею тянется, вихляясь на пахоте, деревянная борона. Тогда в колхозе не хватало лошадей и машин, а боронильщиками были ребята. «В каком это было году? – старается припомнить Саша. – В тридцать пятом? Да, мне было лет четырнадцать». И удивляется: «А почему мне так памятен тот день?..» Знойный, бесконечный и бесконечное черное поле, сухая пыль на губах, солоноватая от пота. И вдруг – прошуршал ветер, враз потемнело, пахнуло прохладой. «Никак, дождик?» А небо уже серое, быстро заплывает синевато-сизой тучей. Полыхнула молния, рассекая тучу раскаленным клинком. Гром рухнул с выси, заполнил своим раскатом все вокруг. Ой, как страшно… Одна в открытом поле. А если ударит молния? В школе учили: в грозу нельзя оставаться в поле на открытом месте – может сразить молнией. Снова гром – будто рушится, разламываясь, само небо! Куда спрятаться? Куда? Под корову!

«Нашла я себе убежище!» – ой, как смеялась потом над собой! А что, если бы молния ударила в корову? Мощное укрытие.

…Дождик, дождик, дождик. Почти незаметный, но надоедливый осенний дождик. Его и не видно, только чуть-чуть ощущаются крохотные дождинки на руках и лице. Вокруг темно, уже давно окутали всё окрест осенние ранние сумерки. Под башмаками глухо чавкает пропитанная влагой земля, подошвы скользят по мокрой, податливой, давно увядшей траве. Не упасть бы на крутом спуске… За кусты хвататься не хочется – ветви холодные, мокрые. Приходится балансировать руками, портфельчиком с учебниками. Спуститься по склону оврага, потом выкарабкаться наверх… А там на пути еще два оврага и роща. Все подруги пошли, как обычно, по дороге. Но лучше напрямик, полями, хотя и надо перейти несколько оврагов. Так ближе, проверено. Каждый день приходится мерить восемь километров туда, восемь – обратно. В Рогозцах только семь классов, как перешла в восьмой – приходится ходить в ястребовскую школу.

…Вот уже и последний овраг позади. Теперь – пересечь лесок. Какая темнота! Только и видно, как маячат в ней черные деревья с давно оголившимися ветвями.

Ой, что-то шарахнулось в кустах! Протрещали сучья. Промчалось наперерез. Волк? Нет, кажется, лиса. А все-таки на минутку стало страшновато. Мог ведь оказаться и волк. Они осенью голодные и поблизости от села шастают.

Страшновато было ходить вот так, ночью, по бездорожью. Никто из подружек не соглашался разделить компанию – побаивались. Что ж, приходилось ходить одной. Время было дорого: кроме уроков – по дому работы полно. Недаром мама говорила: «Ты у меня – главная помощница». А и в самом деле… Братьев да сестер – восемь, а кто в доме оставался? Брат Петр, самый старший, тот уж много лет в Рогозцах только гость. С юности на военной флотской службе, до большого звания дослужился. Сейчас где-то на Черном море. Сколько слез о нем мама выплакала! Он же еще в финскую воевать начал, мама все похоронной боялась, да не на Петра пришла похоронная, а на Колю – в Ленинграде, в морском училище он учился, оттуда на фронт ушел.

Хватает маме горя… Еще одну похоронную получила – на Володю. Он прямо из цеха, где начальником был, со своего «Шарикоподшипника» в московское ополчение ушел. Да и Валерка, самый младший, двадцать шестого года, тоже уже в армии. Валерка, правда, до самого прошлого года с мамой оставался, да велика ли подмога по дому от парня? Старшая сестра Маша уже давно отдельно живет – в Заокском, возле Тулы, учительница. И Полинку, той к началу войны только двенадцать сравнялось, еще тогда к себе взяла. При маме одна Ниночка, да за ней самой смотреть надо – только за два года до войны в первый класс пошла. Так что правильно мама говорила: «Ты, Саша, мне главная помощница».

«Мама… как хорошо, что не знаешь, где я и что со мной. Наверное, веришь, что я служу где-нибудь в медсанбате? С той поры, как я зачислена в разведшколу, ты и не представляешь, чем я действительно занимаюсь. Не знаешь, что я уже двенадцать раз была в тылу врага. Одиннадцать перебросок в тыл и одиннадцать возвращений. Но этот, двенадцатый… Нет. Не надо, не надо, не надо думать о том, что может случиться в любую минуту…

Возможно, ты никогда не узнаешь, мама, что я была здесь и чем кончилось все это. Разведчик погибает безвестным. К этому я готова давно. Еще с тех пор, как училась в школе разведчиков. И лучше, если ты посчитаешь, что меня просто убили на фронте, как многих. Пусть тебе никогда-никогда не станет известно, что здесь сделают со мной…»

Мамины тревоги… Полные забот и наставлений ее письма, когда впервые пришлось расстаться с нею. Когда это было? В тридцать восьмом году. Кажется, вечность прошла с тех пор… В тот год было закончено девять классов. А десятого не было ни в ястребовской школе, ни где-либо вблизи Рогозцев. И тогда на семейном совете решили: «Поедешь, Саша, жить к Марии; в школе, где она учительствует, есть десятый класс».

Десятый… Словно в зеркало заглянула Саша сейчас в свою память. «Кто ты, девушка, смотрящая на меня? Пушистые, легкие волосы пронизаны солнцем, сияют твои глаза, чему-то улыбаешься ты чуть-чуть задумчиво. На простеньком ситцевом в цветочках платье – комсомольский значок, в руках свернут в трубочку аттестат.

Да это же я сама ровно за год до начала войны, в июне сорокового года. В день, когда окончила десятилетку. «Мама, я уже получила аттестат, буду подавать документы в Тульский педагогический, на исторический факультет. Жди, скоро приеду, все лето буду готовиться к приемным экзаменам и обязательно выдержу! Обязательно…»

И выдержала.

Но сейчас, здесь, в этом гестаповском застенке, выдержишь ли свой последний, свой самый трудный экзамен, Саша?

«Выдержу. Я член Ленинского комсомола».

А помнишь, как тебя принимали в комсомол?.. Как это было давно – в тридцать седьмом, за четыре года до войны, когда училась в восьмом классе ястребовской школы.

С нетерпением ждала, когда исполнится четырнадцать. Ведь только после этого получаешь право подать заявление в комсомол. Смешно вспомнить – боялась перед собранием: «А вдруг откажут?» Ведь знала же – не за что отказать. Отличница, староста класса. Знала, а все же переживала. Вместе с подружками по классу – Аней Безлейкиной, Маней Иванниковой. Их всех в один раз принимали. Что с ними теперь? Аня, известно, тоже в армии. Добровольно ушла. Жива ли?..

«Достойны ли приема?» Волновались тогда, ждали, пусть это решат комсомольцы. Хотелось быть такой, как они. Но ведь они такие же ребята, как я, как Аня и Маня, просто ребята из нашего класса. Но комсомольцы были и среди тех бойцов, которые штурмовали Перекоп и Волочаевку. Комсомольцами были Безайс и Матвеев – отважные парни, о которых так интересно написано, аж дух захватывает… Как она называется, книжка про них? А, вспомнила: «По ту сторону». Про гражданскую войну. Помнится еще книжка – «Первая девушка». Про первую комсомолку, про то, как смело глядела она в лицо врагам. Книги, книги… Сколько их прочитано в школьные годы… Дома шутили: «Нашу Сашу от книжки за уши не оттянешь». Читала все подряд. Но больше любила читать про то, как люди раньше за свободу боролись. Спартак. Степан Разин. Пугачев. Декабристы. Гарибальдийцы. Парижские коммунары. Большевики…

Большевики… Самые честные, самые стойкие из всех, кого приходилось знать и о ком слышать, были большевиками. С детства помнятся рассказы о дяде Сергее Васильевиче. Видел и слышал Ленина. Был секретарем партийной ячейки в селе, смело боролся с кулаками и бандитами и еще в гражданскую погиб как коммунист…

Где-то за стеной гулко грохнула тяжелая дверь, коротко и невнятно прозвучали голоса. «За мной?» – встрепенулась Саша. Тихо…

«За мной?»

Но около двери ее камеры так и не раздалось ничьих шагов.

…Она лежала по-прежнему, съежась на соломе. Дневной свет, едва проникавший в окно сквозь щели между досками, с каждой минутой слабел, в камеру наползала серая, густеющая сумеречь. Вот и совсем темно. Если глянуть вверх, то не сразу различишь, где окно. Здесь, в камере, ночь наступает раньше, чем на воле. Вплотную со всех сторон – непроглядный мрак. Вот так же черно вокруг было, когда прыгнула. Но там темнота скрывала простор необъятного неба. А здесь – протяни руку в любую сторону – сразу наткнешься на холодную стену. Давно ли птицей парила под тугим куполом парашюта и ветер нес, нес… Если б можно было, как в сказке, заиметь чудо-крылья, раздвинуть стены, взлететь…

 
Орленок, орленок,
Взлети выше солнца
И степи с высот огляди.
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался один.
 
 
Орленок, орленок,
Блесни опереньем,
Собою затми белый свет.
Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет…
 

В школе, да и потом, в институте, любили петь эту песню. Разные песни пели – на вечерах, на демонстрациях и просто так. «Орленок, орленок…» Думалось ли, что придется разделить его судьбу? «Не хочется думать о смерти, поверь мне…» Не хочется. Надо думать о чем-нибудь другом. О другом!

…За высоким институтским окном колышатся на легком ветерке позолоченные осенью листья. А меж ними голубеет чистое-чистое небо. Солнечный свет на листьях, солнце в душе, и голова даже кружится от радости. В горячей от волнения руке только что полученный студенческий билет.

Поднести его к глазам, раскрыть, снова и снова, наверное в сотый раз, всмотреться. Хотя и так уже запомнилось все, что в нем написано. «Тульский педагогический институт. Исторический факультет. Первый курс». И уже роятся в голове мечты: «Говорят, во время каникул можно принять участие в экспедиции, раскапывать древнее городище… А кончу институт – сразу поступлю в аспирантуру. Быть ученым-историком – это же очень интересно! Открыть какой-нибудь неизвестный древний город. Или написать исследование про гражданскую войну. А то – учебник по истории. Пусть ребята в школах учатся по нему. И на обложке будет: «А. А. Кулешова». Но, может быть, сначала лучше поработать преподавателем? Например, у себя в Рогозцах. К тому времени, когда будет получен диплом, там обязательно откроют уже полную десятилетку. И тогда никому из ребят не придется ходить за восемь километров в Ястребовку…»

Шаги по каменному полу. Шаги у дверей. Лязгнул откинутый засов. С ржавым визгом медленно раскрылась дверь. В ней, тускло освещенный сзади, возник силуэт немца-тюремщика в долгополой шинели, в низко надвинутой на лоб шапке с большим козырьком. В пронзительной тишине звякнули ключи, связку которых он держал в руке. Хриплый, равнодушный голос:

– Виходить, ты!

Саша поднялась…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю