Текст книги "Измена, или Ты у меня одна"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Но в тот денек, слякотный и поганый, решил заглянуть к приятелю Костику. Заглянул.

– Чего тебе? – спросил Костик из-за двери.

– Отворяй, потом разберемся!

– Не могу, – заявил Костик басом. – Говори, зачем пришел?

Славка вытащил прихваченную бутылочку «Агдама», постучал ею в дверь.

– Слыхал? Булькает!

И Костика сгубила жадность. Он открыл.

– Ты чего это в трусах гостя встречаешь? – поинтересовался Славка.

– Да ладно, не барин. Пошли на кухню!

Они пришли через коридор, сели за стол. Костик сам открыл посудину, разлил. Выпили сразу по полному стакану. Поболтали о том о сем. Потом еще по чутку добавили. Потом Костик пошел в уборную. "На миг!" – предупредил он.

Но этого мига хватило. Славка, ничего не подозревая, прошел в комнату, приоткрыл дверь – они с Костиком не церемонились, были друзьями с первого денька учебного, с самого первого класса.

Он чуть не упал, настолько это было неожиданно – на стуле посреди комнаты, обклеенной фотографиями знаменитых боксеров и культуристов, сидела совершенно голая Галочка с бигудями в волосах и только-только начинала натягивать на свои крошечные ступни темно-синие колготочки – до щиколоток не успела натянуть, обомлела, откинулась назад и вдруг прикрыла ладонью лицо.

– В глаз захотел? – раздалось из-за спины.

Там стоял Костик и тяжело дышал. В руке у него была бутылка.

Славка ничего не сказал. Он просто вышел. В тот вечер он впервые в жизни попал в вытрезвитель. Правда, друзья от него не отходили, до самого призыва.

А ведь оттаял! Словно вообще ничего не было. Вычеркнул из памяти, забыл. Ну чем он мог помочь Сереге с таким опытом? И кто тому вообще мог помочь?!

Черецкий дня три подряд ходил нахохлившись, не вступал в разговоры. На вопросы отвечал односложно, с таким видом, будто все ему предельно надоели. После отбоя, забравшись на верхнюю койку двухъярусной кровати, он демонстративно отворачивался к стене и накрывался с головой одеялом.

Во сне к нему приходил отец. Приходил таким, каким запомнился с пятилетнего возраста: высоким, уходящим куда-то под небо, – Борькина голова была на уровне отцовских коленей. С тех пор прошло много лет. Мать, пока он рос, постепенно уменьшалась и наконец застыла, едва достигая своим вечным, туго скрученным пучком черных с проседью волос Борькиного подбородка. А вот отец навсегда остался великаном.

Во сне он никогда не заговаривал с сыном. Тихо шел рядом, поглядывая свысока, чуть через плечо. Или беззвучно смеялся. Борька силился привлечь его внимание, дергал за рукав, громко кричал, вернее, ему только казалось, что он кричит, потому что все звуки тут же тонули в какой-то ватной пустоте – так, что сам кричавший ничего не слышал. И эта бессильная немота порождала странный безотчетный страх, сжимала сердце в тисках, сковывала волю. Борьке оставалось одно – молча идти рядом с тем, кто ушел навсегда из его жизни тринадцать лет назад и с тех пор наяву никогда не приходил.

На все вопросы мать отвечала одной заученной фразой, слышанной Черецким в детстве сотни раз: "Для нас с тобой его нигде нету, понял?!" Малышом он верил. Отав чуть постарше, он сам перестал задавать вопросы, уяснив наконец-то для себя, что где-то отец все же есть" обязательно есть. Возможно, он ходит теми же московскими улицами, дышит тем же воздухом, разговаривает с теми же людьми.

И, наверное, можно вот так, запросто, повстречаться с ним, привести домой… Борька часто бродил в одиночестве по тротуарам, вглядываясь в лица прохожих, надеясь, что если не в этот раз, так в следующий ему обязательно повезет.

Но везение не приходило.

Годам к четырнадцати он оставил свои детские надежды. Прежнее чувство собственной обделенности стало покидать его, пока совсем не пропало.

Но сны оставались все те же – выматывающие, непонятные. И что странно, как ни старался Борька, не мог он во сне уловить черты отцовского лица. Оно было расплывчат тым, постоянно меняющимся. Лишь глаза оставались постоянными, даже когда отец смеялся, – грустными, усталыми, с застывшим в них вопросом. А на вопрос этот Борька ответа нет знал. Но тоже задавал его себе: что он? кто он? где его место в жизни? И вообще есть ли у людей это особое для каждого, определенное свыше или ими самими место? Все было очень непросто.

Просыпался после таких снов усталым, с ноющей пустотой в груди. И еще с каким-то яростным желанием доказать всем, и прежде всего себе, что место это он выберет для себя только сам, без чьей-либо помощи, и никому его не уступит.

"Привет бравому вояке от вечного студента!

Серега, ты сам знаешь, я писать не любитель. И уж коли взялся за перо, так неспроста. Тебе там, конечно, не до мирской суеты – замуштровали, небось, вусмерть! Но ты выбери все же минутку и прочти мое послание.

Я буду короток и ненавязчив. Вчера днем свел нас всевышний – совершенно неожиданно для меня – с твоей ненаглядной Любашей. Кстати, Серый, что-то она на меня зуб точит, и уже давно, не разговаривает, косится все, а глазки злющие! С чего бы это? Ну да ладно, я ей прощаю.

Скажу только, что поводов для такого неприятия своей персоны не давал. Ну так вот, продолжаю. Иду я, значит, по Кировской, иду себе посвистываю. А у почтамта лоб в лоб сталкиваюсь с твоей пассией. Мне то что? Но она, как увидала меня, остановилась, позеленела вся, вот-вот грохнется. Только суть не в этом, сам догадываешься. Рядом с нею – кто бы ты думал?! Знаю, что сам угадаешь – небезызвестный тебе герой плаца и немалый в ваших краях военачальник сержантского звания. При всем параде и при всех надраенных значках! Он как увидал, что такой конфуз приключился, так за плечико мадам нежненько подхватил – и дальше по прешпекту, а на меня ноль внимания. Так и ухряли!

Ты это все на ус-то мотай, но особливо не расстраивайся. Дело обычное. Я тебе как другу пишу, чтоб тебя какой болван не огорошил без подготовки-то. Не горюй, Серый! Жизненная мелочь того не стоит. У нас тут первокурсницы – закачаешься! Я к твоему приходу такую герлу сыщу все позабудешь. Это ежели меня не попрут из нашего учебного сарая. Кстати, я и твою подруженьку в аудиториях давне-енько не видывал. Но это дело ее да сержантово. Нам без разницы. А вообще эта учеба у меня костью в горле, еще за прошлый семестр хвосты висят. Все экзамены да зачеты, пересдачи, нервотрепки… Тьфу! Одна надежда пахан из-за кордона прибудет, нажмет на рычаги.

Но это так, к слову. Главное, надеюсь, ты понял. Так что держись, Серый! Не скорби и не рыдай! Как там у вас говорят – дембель неизбежен!

С тем и остаюсь…

P.S. Серега, забыл совсем, ежели меня вышибут все же из клоповника нашего – вся надежда на тебя! Ты там расстарайся – законопать для меня тепленькое местечко, желательно на гаупвахте, ха-ха, ладушки?!

…твой друг Мих. АН. Квасцов, 14.06.199… г.".

Бежать по скользкой глинистой земле было нелегко.

Многие уже несли на себе ее бурые влажные отметины. У одних они были на локтях, у других на коленях, у третьих – и тут, и там. Не падали лишь на спину – успевали подхватывать бегущие сзади, натыкавшиеся на потерявших равновесие. Бежали, видя впереди прыгающие поблескивающие каски да приклады перевернутых вниз стволами автоматов. Бежали молча, сосредоточенно, вразнобой, время от времени задирая лица вверх, подставляя их под тоненькие струйки дождя, прохладного, смывающего липкий пот.

Новиков бежал во главе своего взвода, поминутно оглядываясь назад, подбадривая уставших. Сам он усталости не чувствовал, как не чувствовал и собственного тела, – оно машинально выполняло свою работу, оставляя голову свободной, не отягощенной, как у его молодых подопечных, единственной навязчивой мыслью, одним желанием – поскорее остановиться, дать отдых ноющим ногам и рвущемуся из груди сердцу. И потому дыхание было ровным, глубоким, тело послушным. Николай испытывал настоящее наслаждение от долгого, изнуряющего непривычных бега.

За спиной раздался короткий сдавленный крик. Новиков обернулся, а потом и остановился – рядовой Хлебников сидел на земле, ухватившись обеими руками за левую ногу. Рядом, не зная, как им реагировать и что делать, скучивались солдаты взвода.

– Не останавливаться! – крикнул им сержант. – Ребров. Сурков, Черецкий – ко мне!

Взвод, обтекая сидящего на земле, побежал дальше.

– Ногу подвернул, может сломал, – ответил Хлебников на немой вопрос сержанта. И по лицу его было видно – не шутит.

– Да чего там! – сказал вдруг Черецкий, приседая. – Давай цепляйся за плечи!

Хлебников не заставил себя упрашивать, влез на закорки.

Черецкий побежал, явно намереваясь догнать взвод, роту, батальон, несмотря на весомую и не слишком удобную ношу. Лицо его побагровело, ноги как-то согнулись, подошвы скользили и разъезжались по хлюпкой грязи. Но Черецкий не сдавался.

– Отставить! – выкрикнул сержант.

Сергей с Сурковым бросились к Черецкому, чтобы поддерживать его и Хлебникова с боков. Но не успели догнать.

– Отставить! – еще громче крикнул Новиков.

Черецкий шлепнулся наземь, прежде чем отзвучала повторная команда. Теперь они оба сидели на мокрой глине грязные, промокшие, тяжело дышащие. Хлебников чему-то улыбался, Черецкий был хмур и зол. Он тоже себе чегото там вывернул – лодыжка горела огнем.

Подбежавший сержант погрозил пальцем:

– Ну теперь оба из нарядов не вылезете! Это что за самовольство?!

Черецкий раздраженно буркнул:

– Сам погибай, а товарища выручай, так, что ли?

Сзади, фыркнув моторами, остановился «уазик» медсанчасти. Вылезли два санитара с носилками.

– Которые тут раненые? – крикнул с ходу высокий, усатый. – А ну, полезай!

Но санитар сразу же осекся, увидав «раненых». Посмотрел на другого – пониже и потолще, в круглых очках. Тот важно сказал:

– Не-е, пускай сами лeзут в машину! Еще носилки пачкать! Вот сачки!

– Сам ты сачок! – огрызнулся Черецкий. Он уже ковылял к машине, почти не опираясь на больную ногу, подпрыгивая на здоровой. Ему помогал Сурков.

Сергей с Новиковым «загрузили» Хлебникова. Машина потихоньку поехала за батальоном. Обгоняя ее, побежали вперед отставшие.

Неожиданно для себя Николай почувствовал усталость.

И была она не физической Черецкий виду не показывал, но в глубине души надеялся, что у него сложный перелом и удастся месячишкодругой отдохнуть в госпитале. Ну даже пускай небольшая травма – все равно дадут же недельку поваляться в санчасти?! Надоела вся эта беготня! Хотелось покоя и отдыха.

Но врач ни у него, ни у Хлебникова ничего серьезного не нашел, выправил легкие вывихи, смазал ушибы какой-то вонючей и противной дрянью да и выпроводил за двери, сказав:

– Передайте там своему командиру, чтоб вас сегодня не слишком загружал, пусть связочки отдохнут. Ну, не болейте!

Черецкий возвращался из санчасти в казарму расстроенный. Хлебников тоже был угрюм и молчалив. Ни тот, ни другой не нашли доброго слова, так и не обменялись им, хотя всего лишь час назад, в общем строю, готовы были поддержать друг друга, да и любого парня своего взвода, несмотря на усталость, дождь, грязь, тяжеленную выкладку и прочие тяготы.

После обеда чистили оружие. Но еще до этого Хлебников, прочитав оба письма, одно за другим, вернул их Сергею со словами:

– Ну и чего ты хочешь-то, совета?

Ребров молчал. Он и сам понимал, что советовать в таком случае не всякий возьмется. А если и возьмется, так пользы от этого будет мало. Что может придумать, пускай и друг, но человек посторонний в этом деле. Деле, касающемся только двоих! Сергей поймал себя на промелькнувшей мысли – двоих? Нет, врешь, не двоих, а троих! В том-то вся и загвоздка, что троих. Поневоле он горько усмехнулся. Славка принял это на свой счет.

– Ну так если что – на меня рассчитывай всегда, – сказал он. – Помогу, коли смогу.

Ребров кивнул. Но как рассчитывать? Ведь не морду же бить Новикову они собираются! Рассчитывать в этом трудно, да и с чего начинать, где точка отсчета? Открываясь другу, Сергей подсознательно верил, что это принесет ему облегчение. Держать накопленное внутри себя было не под силу. Временами хотелось кричать от вынужденного бездействия или бежать туда, где сейчас была Люба. После Мишкиного письма все обострилось, на душе стало поганее – не помогали больше ни занятия, ни жестокие нагрузки, ничто! Он перестал доверять себе – казалось, выдержка оставляет его напрочь, что вот сейчас, в следующую минуту, будет срыв, и что тогда… Сергей не хотел даже думать об этом. Ему было все без разницы, выхода он не видел, будущее рисовалось в мрачных тонах. Порою приходила мысль, что ему, Сергею Реброву, в этом будущем места не будет.

_ – Знаешь, Серега, – сказал вдруг Хлебников, – а от разговора с Новиковым тебе не уйти.

– Черт бы его побрал! – процедил Сергей.

Им овладевало тусклое безразличие. Хотелось бежать, как бежал сегодня, как бегал все эти долгие дни, но бежать от самого себя – и чем дальше, тем лучше. Он устал от бесконечной борьбы, полем которой была его же душа. Последнее время все чаще и чаще в нее стали закрадываться сомнения: а люблю ли я ее? может, все лишь пригрезилось, может, все было обычным увлечением? или может, еще хуже – вклинился в чужую жизнь, перевернул все вверх дном, а сам попусту терзаюсь от надуманных чувств?

Сергей гнал от себя навязчивые мысли. Но они не уходили. И тут не мог помочь ни Славка Хлебников, ни кто Другой.

– И чем раньше ты с ним все обсудишь, тем… – Славка не договорил, лишь положил руку на плечо.

Сергей встал. Сунул руки в карманы брюк и отвернулся к окну. В эту минуту солнце, выглянувшее из-за, казалось, непроницаемой пелены, подмигнуло ему своим лучом – мол, все будет, как надо, все наладится, не печалься и скрылось снова за своей серой совсем не летней завесой.

Хлебников, наверное, неплохо отдохнул после пробежки. А может, просто у него было настроение и не было сна. Но в этот вечер Сергей узнал продолжение истории, столь от него далекой, чем-то завораживающей. И опять он видел все по-своему, будто в полузабытьи или же в фантастическом цветном сне…

…Вех очнулся в крепости на широком дворе, прямо под уходящей в небо зубчатой стеной. Снаружи доносился глухой шум, чуть слышный – будто отдаленный гул прибоя, в него вплетались отдельные крики, лязг металла. «Неужто битва все еще продолжается? – подумалось Веху. – Но почему же я здесь? Ведь я же был в самом первом ряду, около князя и Радомысла!» Он вспомнил, как бросил щит и устремился вперед.

Несколько раз взмахнул мечом, несколько раз опустил его и не без толку! А потом? Ничего последующего он не помнил.

Вокруг раздавались тихие сдержанные стоны, кто-то хрипел. Вех приподнял голову и увидел, что он лежит среди множества раненых на площади. Одни из лежащих пребывали в беспамятстве, другие сидели или лежали в самых разных позах, кто-то пытался встать. Всюду ходили болгарские женщины с кувшинами в руках, разносили воду, омывали раны…

Сделав усилие, Вех приподнялся, оглядел себя – вроде бы все было цело. Вот только левая нога выше колена была перетянута грубой холстиной и не ощущалась. Холстина побурела от запекшейся крови. Вех хотел подозвать женщину, напиться, расспросить. Но слабость бросила его на спину, а потом погасила свет в глазах – он впал в забытье.

Вечером пришел Радомысл. Почерневший, с горящими дикими глазами, он был словно в лихорадке – руки подергивались, по жилистому телу волнами пробегала дрожь.

– Ну что там?! – спросил Вех.

Радомысл махнул рукой, нахмурился.

– Начали дело, а кончить не смогли – ни мы, ни они. Видно, придется еще встретиться, потолковать!

Только теперь Вех заметил, что на груди Радомысла белела вовсе не рубаха, а такая же, как и у него, широченная холстина, обмотанная несколько раз вокруг туловища и над правым плечом, пропитанная кровью. В крепости было темно.

– Ты упал сам, – рассказал Радомысл. – Я поначалу подумал – от стрелы, как подрубило. Но потом разыскал когда тебя в поле, то увидел: в тебе не было ни кровинки, видать, все вытекло… Да ладно, не робей. Это часто бывает, в сече рану не сразу заметишь, а руда-то течет! – Он вздохнул, провел рук ой по бороде. – Нам повезло, двоим из всего десятка.

Сеча была лютой. Она не принесла победы ни одной из сторон. Но не напрасными были жертвы, армия базилевса обессилела и не могла уже решиться на штурм Доростола. То, что должно было случиться, случилось-началась длительная осада, противостояние силы, воли и выдержки.

После битвы ромеи отхлынули далеко назад, на холмы, и стали укреплять свой лагерь. На второй день хоронили убитых – и одни, и другие. Столкновений не было.

Всех восьмерых из своей десятки Радомысл отыскал сам. Сам и отнес их к погребальному костру – последнему пристанищу храбрых воинов на этом свете. Но поминки были недолгими.

На третий день снова вышли в поле. Лишь две трети русичей смогли встать в строй – так убавилось войско после первой битвы под Доростолом. И снова лилась кровь, снова железо ударялось о железо и тучи стрел застилали свет. Но и эта сеча не дала ответа – кто кого.

А Вех пролежал те дни без сознания. Пришел в себя лишь к концу третьего дня, когда стало ясно, что ни одна сторона не желает уступать другой, что начавшаяся осада будет суровой и немилосердной. Раненых на площади утроилось. Но здесь лежали лишь те, кто мог кое-как обойтись без постоянной помощи, самых тяжелых горожане разобрали по домам.

– Слушай, Радомысл, ты веришь, что мы вернемся отсюда? – спросил Вех, приподнимаясь на локте.

Радомысл долго молчал, потом сказал:

– Кто думает о возвращениях, тому, наверное, не надо было уходить из дому. Но скажу прямо, не верю!

Больше они не говорили.

Когда появился Святослав, над площадью пронесся радостный гул. Со стен вторили дозорные и боевая стража. Болгары высыпали из домов на площади и улочки, прилегающие к ней.

Князь шел бодро, откинув красное корзно за плечи. Сумрачность покинула его, усы раздвигала широкая улыбка, ободряющая и приветливая. Дойдя до центра площади, он остановился, поднял руку. Шум стих.

– Братья! – выкрикнул он. – Мы не разбили ромеев.

Они оказались достойным противником. Но победа наша! Его слова потонули в гуле одобрения. – Мы выстояли, и Дунай по-прежнему за нашей спиной. Теперь все в воле нашей – устоим ли до прихода подмоги? Устоим! Вы сами доказали свою стойкость!

Вех и сам знал, что из далекой русской земли должна была прибыть подмога – свежие рати. Но откуда ему было знать, что там у самих дела неважные, – печенеги, пользуясь отсутствием князя, стягивали в полянскую землю свои орды. Вновь там горели села и посады, вновь стоял плач над Русью.

Через еще два дня он начал ходить, поначалу опираясь на плечо Радомысла, а потом и сам. Смог даже забраться наверх, на стену.

С высоты было видно, как ромеи укрепляют свой лагерь. Одни огораживали его высоким частоколом, другие рыли рвы. Цимисхий опасался нападения русичей. Надежды спихнуть их в воды Дуная растаяли, как дым походного костра тает в черной пустоте ночного неба.

Повелитель могущественнейшей империи был бессилен перед небольшим войском "северных варваров".

А на пятый день после битвы воды Дуная, отделявшие осажденных от свободной, неподвластной Царьграду земли, почернели от ромейских галер – кольцо замкнулось. К византийцам начинали прибывать все новые и новые силы свежие, хорошо вооруженные.

– Надо опередить их, – говорил Радомысл, – выйти и еще разок помериться, чую, не выдержат, прорвемся!

Но Святослав решил с выборными иначе, стал думать об укреплении городка. Все, кто был свободен от несения сторожевой службы у ворот и на стенах, вышли за пределы крепости. Даже раненые и увечные, едва стоявшие на ногах, и те шли, чтобы хоть немного, но помочь делом.

Доростол стал опоясываться рвом.

Но не спали и ромеи. Их конные отряды всегда появлялись внезапно. Правда, близко подходить они не решались, но издалека железные наконечники стрел разили работавших. Лучники со стен прикрывали своих. И все же многие жизни оборвались в первый же день осадных работ.

Копали по ночам, когда опасность была меньше.

– Мы, брат, из воев превращаемся в заправских землекопов, – сказал как-то Радомысл Веху. – Вот похватают нас без мечей-то, голыми руками, мы и сгодимся у них на рудниках!

– Живыми не возьмут, – буркнул Вех. У него постоянно ныла нога, и потому он был не склонен к шуткам. К тому же, когда напряжение спало, стала чаще вспоминаться ему Любава, оставленная в Киеве. Все чаще он стал коситься на Радомысла.

Даже мысль шальная мелькнула: вот ведь, восемь наших полегло, а он на самом острие был, и хоть бы что! Но Вех тут же прогнал эту подленькую, змеей закравшуюся мыслишку.

Отряды болгар и русичей совершали отчаянные вылазки в стан врага, наносили ему немалый урон. Но войско империи было гидрою с множеством голов.

Те же отряды собирали по округе продовольствие. И иногда вдали от укреплений происходили жесточайшие стычки, не все из отправившихся в рейд возвращались назад. Не всегда приходили они с обозами, гоня перед собой скот. Цимисхий отдал приказ о перекрытии всех дорог, ведущих в крепость. И это был самый простой путь для него – уморить осажденных голодной смертью или, по крайней мере, обессилить их. Победить в открытом бою – непросто.

Смерть подступала со всех сторон. И ее не моли сдержать ни высокие зубчатые стены, ни глубокий ров Святослава.

К семидесятому дню стало окончательно ясно, что помощи не будет, что рассчитывать надо только на себя. Зарубок на древках копий становилось все больше и больше, защитников крепости с каждым днем оставалось все меньше.

Из лагеря ромеев доносились торжествующие крики, гром барабанов, вой множества труб. Враг заранее радовался близкой победе. И все чаще под стенами крепости на безопасном расстоянии гарцевали на своих конях ромейские военачальники или их послы, выкрикивая предложения сдаваться. В ответ летели стрелы.

– Они нас возьмут голыми руками. – Радомысл был хмур, борода его всклокочена, глаза злы. – Еще неделя, другая – и нас побрасают в галеры и повезут на нубийские рудники. Или просто передушат как цыплят. Где же подмога?!

Вех сочинял письмо Любаве. Но с кем его передать?

Кто отсюда выберется?!

Несколько раз ромеи пытались придвинуть к стенам крепости высоченные осадные башни и с них забрасывать город огромными камнями, горшками с горючей смесью, стрелами. И каждый раз, не дав им подойти ближе, на достаточное расстояние, отряды смельчаков стремительно вырывались на конях за ворота и ввязывались в бой. Кончалось тем, что от башен оставались одни головешки.

Поначалу рана не давала возможности Веху участвовать в вылазках. Но потом и ему пришлось вновь и вновь сталкиваться лицом к лицу с ромейскими храбрецами. Тогда он убедился, что враг дело свое знает. К тому же враг этот был сыт, здоров, имел возможность хорошенько выспаться, передохнуть. Ромеи не знали ни голода, ни болезней. А в крепости свирепствовал мор. Едва ли половина из тех, кого привел сюда Святослав, уцелела и могла стоять на ногах, сжимать рукоять меча.

И вот когда на копье Веха появилась восемьдесят седьмая зарубка, а на кожаном поясе пришлось проколоть уже третью дыру, отчего он стал больше походить на головной обруч, в не поясной ремень, в Детинце крепости собрался военный совет.

Полдня совещались воеводы и выборные, не выходя на двор к воям и горожанам, обступившим каменную громаду. Полдня ждали измученные голодом и болезнями, израненные и обескровленные люди решения. И хотя все знали, что решение может быть только одно, затаив дыхание, следили за движениями теней в узких окнах-бойницах, с нетерпением смотрели на каменное крыльцо, поднимающееся к дубовым дверям. Казалось, даже стража на стенах забыла обо всея и глядела сюда, на Детинец.

Вех сидел на бревне у стены, нервничал, хотя был убежден, что решение будет одно – биться. Иного он и не желал. Рядом, привалившись к нему бочком, сидела Снежана, четырнадцатилетняя болгарская девушка, родившаяся и прожившая всю свою коротенькую жизнь в этом городекрепости. Снежана была до безумия влюблена в Веха. Он и сам не понимал, откуда такая страсть в этой девчушке.

Впрочем, девчушкой Снежану по местным, южным, понятиям никак нельзя было назвать – здесь замуж выходили и в двенадцать, и в одиннадцать. Щедрое солнце рано взрослило девочек, превращало кх в цветущих и горячих девушек-невест. И хотя Снежана едва достигала своей прелестной русоволосой головкой до плеча Веха, она была с лихвой наделена всеми женскими прелестями, на нее заглядывался и стар и млад. Она привыкла к этим взглядам, выросла под ними, а потому внимания не обращала.

И чем ей приглянулся русич, чужеземец! Нет, нельзя было назвать их чужеземцами, один язык, одна кровь, одно семя. В от только вера другая! Вех был, как и большинство русичей, язычником, он верил в Рода, Стрибога, Мокошь, Перуна, Дива, Даждьбога, Белеса, упырей, навей, леших, берегинь, рожаниц. А Снежана воспитывалась христианкой, она не хотела признавать никого, кроме Пресветлого Иисуса Христа и Божьей Матери, кроме Святых Апостолов и Архангелов… она смеялась над его богами, называла их деревяшками и идолами, нечестью поганой. Но Вех терпеливо относился к таким вещам, он был язычником, то есть признавал многобожие, а значит, для него ничего не менялось с появлением на Небесах еще одного владыки – Христа. Одним больше, одним меньше – какая разница! Главное, чтоб Даждьбог не забывал про него, чтобы Перун вел в бой, а все остальные чтобы не мешали да не вредили! И почиталось за все это принести им немножко мяса, хлеба и вина. Коли здесь, на болгарской земле, был свой бог, Христос, Вех и ему приносил малую жертву, он уважал ту землю, в которой находился, он не мог не считаться с ее обычиями, так уж повелось у русичей! Нет, не в богах было дело!

Совсем другое временами разделяло их, вставало тонюсенькой, но непреодолимой стеночкой. Для Снежаны у каждой женщины, у каждой христианки, мог быть только один муж, а у мужа – одна жена. И вот этого Вех понять не мог! Если человек любил двух, трех или пятерых женщин, разве в этом была какая-то его вина, нет! Не могло быть никакой вины, наоборот, значит, это богатый на чувства, щедрый человек, значит, его боги наделили всем для земной жизни, и сам он щедро делится этим даром с любимыми, не обижая никакую из них, ну, а коли обидится, так ведь она всегда свободна, всегда вольна уйти и найти себе другого. Так жили у них, на севере. И никого эта жизнь не смущала, никто не видел в ней чего-то запретного! Даже если ты любил сильнее одну из жен, разве это мешало быть рядом с тобой другим?! Нет! Вех не понимал этих христиан, наложивших на себя ненужные путы. Разве в этом суть жизни, разве в этом ее смысл? Вовсе нет! Главное, плодородие земли и плодородие женщины.

И тогда прикладывается все остальное, тогда род становится сильным и могучим, многочисленным, богатым. И каждый в этом роду был своим, близким, родственником, потому и слова-то имели один корень! Нет, не понимал Вех, зачем надо разбиваться на пары, замыкаться в хижинах, и избегать того, что дарует сама жизнь. Это было выше его понимания!

Да, там, на севере, его ждала Любава. Он любил ее так, что ночами грезил, что иногда, склонившись над ручьем или колодцем, видел ее отражение, словно это она явилась сюда, выглянула из-за спины, улыбнулась ему. Она была в его сердце! Но она была там. А он был здесь. И он имел право на женщин, он не давал никаких обетов и зароков, он не обрекал себя на затворничество, нелюдимость. И Любава все это знала, смешно было подумать даже, что она стала требовать от него несбыточного и неестественного. Другое дело, когда Вех вернется! Тогда их любовь обретет не только зримые, но и осязаемые черты… но вернется и Радомысл! Вех старался не думать о нем, тут он был настроен совсем иначе, хотя там, на севере, и женщины имели по нескольку мужей, и жили славно, душа в душу, радуясь общему счастью, не деля детей, считая всех их своими. Но Веху почему-то хотелось, чтобы Любава принадлежала только ему, ему одному! Тут он был согласен с христианами… Но самому креститься? Нет! Он воин, он не проповедник, он не станет подставлять щеку, когда тебя уже ударили. Он сам нанесет удар, первым!

– Ваши все уйдут, – прошептала ему на ухо Снежана. И навалилась на руку горячей тяжелой грудью. – Я знаю, и ты уйдешь вместе с ними…

– Охо-хо, уйдешь! – передразнил Вех. – Скорее, все тут поляжем!

И он обнял ее за плечи, прижал к себе. Она потерлась щекой о его щеку, чмокнула в краешек губ, вздохнула.

– Я хочу, чтоб ты остался. Мы обвенчаемся… нет, сначала ты примешь нашу веру, а потом мы будем любить друг друга без страха, без тревоги и ожидания кары.

– Я и так никого не боюсь! С чего бы это! – ответил Вех. – А для того чтобы любить друг друга, не надо спрашивать разрешения. Это выше всех богов, Снежка, это сильнее их запретов!

– Ты ничего не понимаешь! – страстно заговорила она, чуть отодвинувшись. – Ты еще не проникся небесным откровением, благая весть не коснулась тебя, ты глупый и грубый язычник, поклоняющийся корягам. Но когда прольется свет– Вех поцеловал ее, не дав договорить.

– Мой свет это ты, – прошептал он. Немного помедлил и добавил: – И еще одна…

– Не смей! – закричала Снежана и ударила его по спине. – Не смей вспоминать про нее! Это нечестиво, это жестоко!

– Но почему же? – Вех удивлялся совершенно искренне. – Я заберу тебя отсюда, приведу в Киев, ты увидешь ее, и я клянусь богом любви Кополой, ты понравишься ей, а она тебе, вы подружитесь, и мы будем славно жить, у нас будет много детей… а если вам покажется, что хозяйство слишком большое, что с ним тяжело справляться, я возьму еще жен – как хорошо у нас будет вечерами, когда соберемся все вместе, когда каждая будет стараться сесть поближе к мужу, ко мне, чтобы ее приласкали, полюбили…

– Я тебя приласкаю! – Снежана ударила его по щеке. Получай!

Но Вех не обиделся, хотя он почувствовал нешуточность ее пощечины. Просто он знал, что женщины всегда думают о себе, боятся поделить мужчину с другими… но он знал, что это с ними длится лишь до тех сор, пока они одни рядом с мужчиной, но когда появляются другие, они все забывают, и не то, что смиряются, нет, это не смирение, а в них просто затухает себялюбие и просыпается нечто большее – они начинают понимать, что такое любовь, они начинают сами любить мужчину, а не любить только лишь его любовь к себе.

Пока что Снежана любила не его самого, Вех это чувствовал, она была все же совсем девчонкой, и она просто откликалась на его любовь. Но она еще полюбит и сама! Она захлебнется в этом счастье! Потому что мало быть любимой, для того чтобы ощутить полноту жизни, ох как мало, надо еще и самой любить!