Текст книги "Измена, или Ты у меня одна"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Напоследок шепнула:

– Знаешь, Коля, а ведь тебя всегда и всюду будут любить несчастные женщины, брошенные, забытые, одинокие – и ты не найдешь себе других. Но тебе с ними будет хорошо… Чего ты вылупился, чего зыркаешь?

Николай разом отрезвел, оттолкнул ее. Он хотел закричать, затопать ногами. Но не мог. Не мог, и все! И потому он сказал тихо:

– Чтоб через две минуты тебя в расположении части не было! Ясно?! Учти, не поленюсь, проверю, и если обманешь, я тебе задам! Я тебе… я про тебя командованию доложу!

Тонька Голодуха не смотрела на него. Она натягивала на худющее тело старенькое тоненькое просвечивающее платьишко. Сегодня ей здесь больше некого было ждать, все ушли в кино, все про нее забыли.

Глава третья
СУЕТА СУЕТ

– Леха, едрена кочережка!

Сурков обернулся – метрах в пяти позади неге стоял, растенырив огромные лопатообразные руки, носатый, губастый, лохматый, с усами, свисающими к подбородку, парень в пестрей ковбойке и тертых джинсак-варенках.

– Кареш! Земеля! Вет это встреча! Забрили все ж таки?!

Сурков пытливо всматривался, пытаясь за завесой густой растительности на лице пария, обнаружить знакомые черты. Но никак не мог припомнить лохматого. Прохожие с недовольными лицами обходили остановившихся, спешили по своим делам.

– Привет, – неуверенно пробормотал Сурков.

– Эх, ты, "приве-ет, привет!" – передразнил его парень, – земляков не узнаешь, что ли, едрeна-матрена?! Тебе чего – в рекрутах память отшибли?! Ну-у?! Напрягись, Леха! Гриню Сухого припоминаешь, а?

У Суркова будто пелена с глаз спала. Перед ним в впрямь стоял односельчанин, Гришка, бузотер и матерщинник, неузнаваемо измеииввийся, заматеревший, но все же – он, тот самый Гришка, что пропал из села четыре года назад. Мать его, Варвара Тимофеевна, говаривала обычно, обреченно махая рукой: "Гдей-то в городах! Не пишет, окаянный!" «Окаянный» выглядел весьма счастливым и довольным человеком. Улыбка не сползала с его губ, и, видно, от нее у уголков глаз скопились тоненькие, слабенькие, но уже постоянные морщинки, делавшие лицо приветливым, добрым.

– Это надо отметить, едрена кочерыжка! – воскликнул Гриня, охлопывая Суркова по плечам, спине. – Ну и встреча, земелюшка, родимый, корешок.!

– Надо бы, да не положено мне, Гришань.

– Ага, болтай, служивый! На положено, знаешь, что наложено?! Или не слыхал? – Гриня напирал на букву «о», и это делало его речь одновременно какой-то казарменноказенной и залихватски-балаганной. – Ишь, чего удумал! А земляков своих, последних могикан села, уважать тоже не положено?!

Сурков набычился.

– Ладно, шучу! – Гриня подхватил Суркова под локоть, потащил за собой, не обращая внимания на сопротивление. – Да не перечь ты, земеля, не обижай, едрена-матрена! Хоть общагу нашу поглядишь, пошли, пошли!

Общежитие было на самом краю города, в так называемых "спальных районах", точнее, в одном из них, совершенно неизвестном Суркову. И потому Гринино «пошли» обернулось сорока минутами езды – сначала на метро, потом на автобусе.

За все это время Леха ни разу даже рта не успел открыть – Гриня болтал без умолку, расписывая на все лады прелести городской жизни. Похоже, он был слегка навеселе.

Лишь перед самыми дверями Сурков успел вставить:

– Гришань, мне тока до двадцати двух ноль-ноль…

Земляк рассмеялся, показывая большие желтые прокуренные зубы.

– Успеешь, Леха, щас же… – он взглянул на часы, – пять всего! Ну, полтора, считай, на дорогу. А три с половиной – наши! Ну чего ты, в натуре? Все путем, Леха, все ништяк!

Солнце, зайчиком прыгнувшее с дверного стекла в глаза Суркову, на мгновение ослепило. "А-а, была не была!" – подумал он и дернул никелированную ручку на себя.

– Вот так, Леха. Гляди, как живет рабочая молодежь, гордость и смена отцов-подкулачников колхозных! Гляди, завидуй и радуйся!

В комнате стояли три железные кровати. Над ними висели три огромных календаря с голыми мясистыми девахами неизвестного происхождения и неведомой национальности. Календари были явно детищем кооперативных чудо-умельцев. Еще там было две табуретки да пять-шесть пустых вешалок на гвозде у входа. На одной из кроватей сидел светленький, стриженный под нулевку паренек с прыщавым носом. Он лениво перебирал струны пооблезшей дешевенькой гитары. На вошедших он даже не взглянул.

– Кеша, хрен моржовый, чего расселся! Принимай гостей, едрена-матрена! – Гриня вытолкнул Суркова на середину комнаты, хлопнул в ладоши.

Паренек оживился, глазки у него настороженно и плотоядно забегали.

– Понял! Я чичас, мигом обернусь!

У двери Гриня перехватил руку паренька, сунул что-то, наверное, деньги. Суркову стало неловко, у него в кармане был всего трояк – что на него возьмешь? Ни-че-го! Да еще и на обратную дорогу оставить нужно.

Гриня заметил растерянность земляка.

– Не-е, ты нас не обижай, Леха, – пробасил он, – со служивого брать – грех, ты чего! Ты присаживайся лучше, в ногах правды нету. Фуражечку сыми, вот так. Думаешь, не понимаю, земеля? Да я ж сам два года от звонка до звонка отпыхтел, лычку собственным горбом заработал правда, нужна она мне! Все будет в норме, не боись.

Леха смотрел на соблазнительных девах – они ему почему-то казались разными фотографиями одной и той же похотливой, сладострастной и раскормленной бабы, хотя это было, разумеется, не так.

– И шалашовок достанем, не спеши! – уверил его Гриня. – Щас, вот тока силы восстановим да встречу малость обмоем – и все ништяк будет!

Сурков заерзал, ему не хотелось дополнительных приключений. Но сказать об этом он постеснялся.

– Ты видал Кешу? Во-о, обрила дурака, он два дня как с суток вышел, понял, едрена кочерыжка?! А я скажу – поделом всяким таким раздолбаям, с дисциплиной и порядком надо бороться! И круче надо! Распустили, понимаешь! – Гриня распалялся от собственных речей, бил кулачищем по колену. – Но рабочего человека не тронь! Рабочий человек имеет право!

Сурков с тоской смотрел в окно и кивал, поддакивал – пути назад не было.

Не прошло и получаса, как Кеша вернулся с четырьмя «бомбами» непроницаемо черной бормотухи. И ввчти следом из распахнутого окна общаги понеслась но нустынному и неухоженному приволью "свального района" разухабистая, не совсем ладная, но громкая песня на три голоса:

Верю я, придешь ты на пeр-р-ро-он!

Проводить наш первый эшeло-о-он! И-эх! Милые глаза! Словно бирюза! Мне вас позабыть нельзя-а-а!!!

После присяги Сергей воспрял духом. Теперь был недалек тот день, когда все разрешится самым простым, естественным путем, достаточно будет лишь заглянуть при встрече Любе в глаза. Но в первую группу отпускников он не попал.

Зато удивил всех Черецкий – получил увольнительную записку, прошел осмотр… а за ворота не переступил. Остался в части. Сержант Новиков подумал про него с ехидцей – совсем, дескать, оборзел! Но потом позабыл. Черецкий не пришел на обед. "Ну и черт с ним, – вспомнил за столом про подчиненного Николай, – увольнение у него законное, а о своем желудке пускай сам заботится, нравится голодным ходить – ходи себе на здоровье!" Неделю назад Каленцев вызвал к себе Новикова и Реброва. Устроил обоим разгон. Но письма от Любы Смирновой не показал.

– Ну что же, Ребров, – сказал он, потирая стриженый затылок, – считайте, просьба ваша удовлетворена – перевожу вас в другой взвод, надеюсь, там все будет в порядке!

Сергей такого оборота не ожидал. Про рапорт свой он давным-давно забыл.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите остаться в своем взводе, – сказал он.

Каленцев хлопнул себя по колену.

– Прямо сказка по белого бычка!

– Привык я к ребятам, – Сергей осекся, не сразу находя нужные слова. – Да ж необходимость отпала.

Ротный вытер платком испарину со лба, посмотрел на стоящего перед нем, махнул рукой.

– Но чтоб больше не жаловаться, ясно?!

На том и порешили.

Каленцев отпустил обоих. Но чуть позже нагнал Сергея в коридоре, остановил. Чувствовалось, что oн хочет сказать нечто важное, но не знает, как начать.

Сергей ждал.

– Тут вот что, – совсем тихо проговорил Каленцев. – Письмо пришло на имя командира части. Кое-кто волнуется о вас, мол, прижимают, пользуясь служебным положением, и так далее в том же духе, понимаете?

– Кто прислал? – спросил Сергей, у него все внутри застыло, казалось, даже сердце перестало биться.

– Ну-у, этого я вам не скажу. Для вашей же пользы! Но сигнал имеется. Продумайте все хорошенько, надо ли давать кому-то поводы для таких вот жалоб. И есть ли воoбще поводы эти, есть ли причина, а? По-моему, у вас все нормально идет? Я по глазам вижу – все в норме! Но ответить мы обязаны, понимаете? Что отвечать?

– Чтоб не лезли не в свои дела! – резко заявил Сергей.

– Ну-у, так не годится, – Каленцев разулыбался. – Это несерьезно, да и… люди волнуются, переживают, их состояние вполне объяснимо.

– Вы дайте мне адрес, я сам отвечу.

– Нет, так не делается, вы сами же себе все напортите.

– Тогда отвечайте что хотите! – Сергей был взбешен тем, что дело принимает такой оборот, что оно получает огласку. Только этого ему не хватало!

– Не забывайтесь, рядовой Ребров, – приструнил его старлей.

– Виноват, – Сергей опустил глаза. – Раз уж вам так надо отвечать, пишите, чтоб успокоились и не поднимали паники, а то я сам с ними буду разбираться!

– Экий вы грозный, как я погляжу! – Каленцев снова раздвинул губы в улыбке. – Отпишем, что все в порядке, и делу конец.

Ребров кивнул. За одно лишь он мог поблагодарить Каленцева – за то, что тот затеял этот неприятный разговор не в присутствии Николая.

В жизни солдата переписка – дело особой важности, кто служил, тот знает. Каждая весточка радует сердце под форменкой, каждой строке рад получатель.

Но бывает и совсем по-другому, бывает – в крайних случаях. Уже третий день Сергей носил во внутреннем кармане нераспечатанное письмо из дома. Стыдно было признаться даже самому себе, но все связанное с семьей, домом вызывало у него частенько раздражение: вечные болезни, советы, поучения, постоянный интерес к его личной жизни… За два месяца службы он написал матери только одно совсем коротенькое письмецо, да и то – сухое, казарменное.

Тощенький конвертик жег грудь. Но распечатывать его не хотелось – наверняка там привычное, старая песенка: будь таким, будь сяким-разэдаким! Но все-таки он распечатал конверт.

Писала не мать. По размашистому почерку Сергей узнал руку брата. "Это еще куда ни шло!" – облегченно подумал он и принялся читать.

"Здорово, Серега!

Ты что-то совсем зазнался там у себя на службе, совсем забыл про нас! Может, тебя в большие чины произвели и ты почитаешь, недостойным вести переписку с простыми смертными? Но ты не забывай, что эти смертные – твои мать и брат. И именно смертные – ты сам знаешь, как плохо чувствует себя мама…" Сергей передернул плечами словно в ознобе. Начинается! Теперь пойдет наставления давать и мораль читать! Но одновременно он почувствовал отвращение к себе самому.

Впрочем, и первое чувство и второе быстро улетучились.

"…но не буду поучать, твое дело, ведь насильно мил не будешь: не хочешь, не пиши! Матери я объясняю твое молчание непосильной загрузкой да тем, что на службе времени в обрез. Она верит. Но меня-то не проведешь, подольше твоего служил, знаю, всегда минутку можно выбрать, чтоб пару строк черкнуть! Да и усталость не настолько велика, чтоб ручку не поднять. Понял намек?! Кстати, друзья твои повнимательнее тебя. Тут заходил один – то ли Кисцов, то ли Хвостцов, все про тебя расспрашивал. А что мы знаем, что ответить можем! Правда, он матери обещал лекарство импортное достать, говорит отец у него за бугром пашет.

А потом этот твой приятель как пошел плести про тебя всякие страсти, что, мол, забили совсем, до полусмерти! Что издеваются, как хотят, чуть ли не до петли довели! Мать в обмороке! Я этого твоего Хвастцова за дверь-то и выставил! Не обессудь! Но он вроде не обиделся. Да и хрен с ним" "И здесь наш пострел поспел! – промелькнуло в голове у Сергея. – Неужто Люба права? Может, ей виднее со стороны? Но ведь все-таки Мишка-обалдуй для меня старается, выкладывается, а что все наперекосяк – разве ж его вина?!" Он пожалел, что распечатал письмо. Но надо было дочитать до конца.

"…я тебя утомил, наверное. А до главного только добрался! Слушай, Серега! Тут наш папаша объявился, понял? Собирается вернуться к нам, точнее, к матери. Вот такие вот пироги! Ты его последний раз видал лет восемь назад, забыл, небось. Но я тебе хочу сказать – не наше дело встревать! Они сами пускай разберутся. Ты не лезь, мать не нервируй и на отца бочку не кати – какой ни есть, а родитель, понял?! Я сам с ним имел беседу. Он настрадался за жизнь – на десятерых хватит. Пускай продохнет малость. Кстати, и про тебя рассказывал, про любовь твою Любашеньку, сам понимаешь…" Сергей нервно стиснул в кулаке письмо. Рука дрожала. Сейчас ему хотелось одного – чтоб никогда, нигде у него не было ни знакомых, ни родственников, ни друзей, ведь иного способа избавиться от пересудов, сплетней, советов, оговоров, просто невозможно!

Походя мимо курилки, он разорвал скомканное письмо вместе с конвертом, бросил в бак. И почти бегом поднялся в казарму.

Бумага, ручка были в тумбочке.

Дрожащая рука крупно и порывисто вывела:

"Ребровым!

Делайте что хотите – сходитесь, расходитесь, болейте, выздоравливайте, шушукайтесь с моими приятелями, сплетничайте обо мне, поливайте грязью, жалуйтесь, доносите! Но оставьте меня самого в покое! Не нужны мне ваши нотации и указания. Ясно?!

После службы я все равно к вам не вернусь! Так чтo занимайтесь собой, а от меня отвяжитесь, в конце концoв! Сергей, c тем 1999…Г.".

Сдерживая нервную дрожь, он вывел адрес на конверте, лихорадочно цодергиаясь, заклеил его, пришлепнул ладонью к столу. И, улыбнувшись, что клей взялся, в пoлугорячечном состояния выбежал из казармы.

Но у той же курилки он сообразил, что делает очередную глупость. И почти сразу же успокоился. Разорвал свой ответ на мелкие клочечки, ссыпал их в тот же широко раскрытый, заваленной окурками зев бака.

Присел на скамью, почти не отрываясь вытянул сигарету. Потом еце одну. В голове зашумело и стало вроде бы немного полегче.

Черецкий в тот день не остался без обеда и не ходил голодным, как думал Новиков, по той простой причине, что еще за три дня до воскресного увольнения был приглашен Олей в гостя в теперь сидел за семейным обеденным столом в гостиной – самой просторной и уютней комнате квартиры полковника Кузьмина, расположенной тут же при части, в военном городке.

В той же комнате, за тем же столом находилось и все небольшое семействе Владимира Андреевича во главе с ним самим. Солнце, раздробленное кружевами тюлевых занавесок, проникало в гостмую несмелыми тоненькими лучиками, и потому в ней царил уютный, и особенно приятный летом, полумрак. И это состояние уюта наполняло все и всех, кроме, пожалуй, самого гостя – Борьки Черецкого.

В среду он поджидал Олю у клуба. И дождался! Приглашение обрушилось на него как гром среди ясного неба. От неожиданности Борька потерял дар речи и покорно, не понимая еще ничего толком, кивнул. Он был заранее готов и кивать, и говорить «да» в ответ на все ее слова, не вдумываясь в их смысл, не вслушиваясь, готовый на все. Его растерянный жест девушка поняла как знак согласия, рассмеялась, пошутила по поводу неслыханной смелости и, размахивая малюсенькой черной сумочкой на длиннющем рeмешке, убежала. Проводить ее Черецкий не смог: перерыв был короток – занятия длинны.

За время их знакомства Черецкий так и не смог уверить себя в неразрывности связи между Ольгой и ее отцом – реальность он и гнал, и не гнал от себя, скорее, старался просто не замечать ее. В воображении Ольга существовала сама по себе, в каком-то другом полусказочном мире, и ничего общего с командиром части, полковником Кузьминым, таким грозным и могущественным для него, рядового, первогодка Борьки Черецкого, иметь не могла.

Но с иллюзиями приходилось расставаться, отвыкать от них. Как бы Борька не желал, чтобы его возлюбленная не имела вообще отца или уж если имела, так, на худой конец, где-нибудь вне учебки, отцом ее оставался командир именно этой части, и поделать ничего было нельзя. Это повергало Бориса в такую бездну отчаяния, что он и представить себе не мог, как теперь будет выкручиваться из создавшегося положения.

Весь день до вечера и потом, ночью, после отбоя, Борька мучился, не находя выхода. Заснул только под утро. И оно, как в пословице, оказалось мудренее – Борька решился, отбросил сомнения и, как ножом, отсек все возможные пути к отступлению – надо было идти, собраться, настроиться на встречу с Олиными родителями, ведь в любом случае встреча с ними была неминуема.

Оля ждала его у подъезда – хорошая, красивая, единственная на свете, самая-самая лучшая.

– Ну вот и слава богу! – обрадовалась она его приходу. – У мамы уже все готово. Пошли!

– А может, поцелуемся для начала?

– Успеется еще, экий ты нетерпеливый!

Мария Васильевна копошилась на кухне и приход гостя приняла как что-то само собой разумеющееся.

– А-а, читатель! Ну, не стесняйтесь, проходите в комнату. Оля, что ж ты? Пригласила, а сама стоишь!

– Здрасьте, – сказал Черецкий, комкая в руках пилотку.

Ему показалось, что перед ним та же Ольга, но лет на двадцать пять постарше – сходство было поразительное.

Они вошли в комнату.

Глава семьи появился, когда все сидели за столом. Из прихожей послышался звучный голос, скрип сапогов, шумное дыхание. У Борьки замерло сердце.

Он встал, придерживая у ноги пилотку и не зная, что ему делать: то ли надеть ее и отдать, как полагается по уставу честь старшему по званию, то ли просто поздороваться.

– Здравия желаю, това… – начал было он.

– Привет! – заметив смущение гостя, сказал Кузьмин и занял свое место во главе стола.

Борька решил наверстать, как ему казалось, упущенное.

– Рядовой 1-й учебной роты Черецкий, – доложил он.

Помедлив, добавил: – Борис Григорьевич.

– Да-а, брат, это звучит!

– Ешьте, ешьте, Борис Григорьич, – сдерживая смех, оборвала мужа Мария Васильевна, – потом отрапортуетесь, здесь – я главный командир.

– Спасибо, только вы меня не распаляйте, Мария Васильевна, насчет еды, а то потом не остановите, все смету!

Оля сидела, почти не притрагиваясь к своему супу и с любопытством следила за ходом событий. На лице ее застыл неподдельный детский восторг, такой искренний, что разозлившийся было на нее за непредвиденную ситуацию, похожую на розыгрыш, Борька, заглянув в глаза, тут же ей все простил.

– Так что вы тот самый книголюб? – спросил Владимир Андреевич.

– Да не то чтобы книголюб, так, в свободное время изучаем научные труды, классиков штудируем.

– А вот, кстати, насчет свободного времени, позвольте поинтересоваться – почему вы не в роте, сбежали?

– Отец?! – Мария Васильевна покачала с укоризной головой.

– Я из любопытства, – пробурчал Кузьмин.

Черецкий начал торопливо расстегивать пуговицу на кармане, собираясь вытащить оттуда увольнительную записку.

– Пап, он сегодня в увольнении, ну что ты, в самом деле?

. – Ничего, ничего, мы люди военные – народ строгий и дотошный, – он посмотрел Борьке в глаза, – так ведь? Но и пошутить умеем!

– Так точно, товарищ полковник.

– Дома можно по имени-отчеству, Борис Григорьич, – сказал Кузьмин и рассмеялся.

Владимир Андреевич знал, что коли парень отказывается от своего первого увольнения ради девушки после двух с лишним месяцев беготни и безвылазного сидения в части, то это всерьез. Но столь решительный в делах службы полковник Кузьмин не знал, как реагировать ему на все происходящее здесь, на его глазах. Выставить гостя, запретить Ольге встречаться с Черецким? А на каких основаниях горячиться? Нет, это не решение вопроса. Идти у дочери на поводу? Характер не позволял, да и опыт всей прожитой жизни, опыт немалый, нашептывал, что такой вариант совсем никуда не годится. И потому Владимир Андреевич счел самым правильным и единственно верным решением – не торопиться с выводами, приглядеться – так ли страшен черт, как его малюет родительское воображение.

Черецкий не знал, что творилось в голове у Кузьминастаршего, он ждал – когда же наконец закончится затянувшийся, по его понятиям, обед и можно будет вырваться из-под пристальных изучающих взглядов Олиных родителей на волю, вырваться вдвоем с ней.

– Сейчас второе принесу, – хлопотала хлебосольная хозяйка, – вам, Боря, наверное, солдатский харч приелся уже, вы не стесняйтесь, у нас все домашнее, собственного приготовления…

В ответ Борька рассыпался в похвалах кулинарному искусству Марии Васильевы, чем приводил ее в состояние еще большего хлебосольства. Он жалел, что не прихватил с собой Слепнева, обладавшего невероятным даже по солдатским меркам аппетитом. А сам мысленно прикидывал, сколько времени остается в их распоряжении. Получается не так уж и мало – до вечерней поверки было больше семи часов. Перспектива просидеть все эти часы в "тесном семейном кругу" его не радовала.

– Мам, ну мы пойдем? – бросила наконец спасательный круг гостю Оля. – Что-то проветриться захотелось.

– Да что вы? Оленька, ну кто ж так делает? – заволновалась хозяйка. – Только пришли и бежать, нет, молодые люди, это у вас не выйдет! Мы так мило беседуем, правда, Боря?

Черецкий кивнул головой и выдавил из себя соответствующую случаю улыбку.

– Давайте поговорим о литературе. Что читаете, чем интересуетесь? – спросила Мария Васильевна, поглядывая на дочь – Ведь вы у нашей Оли постоянный клиент?!

– Вы извините, – не к месту сказал Борька, – я, наверное, чересчур вашим гостепреиимством злоупотребляю пора и честь знать, – и искоса бросил взгляд на Олю.

– Ну же, брат, Борас Григория, так запросто улизнуть тебе не удастся! – пресек его попытку Кузьмин.

– Ну, ва-ап! – с обсдой в голосе вротянула Оля.

Черецкий со всей ясностью вонял, что ничего у них не выйдет ж увольнение пропало, хозяину спешить некуда – сегодня воскресенье.

– Слыхал – ты историей увлекаешься? – Владимир Андреевич окончательно перешел на «ты», и Борька с облегчением подумал, что начинает обретать какое-никакое доверие.

– Поневоле приходится, что делать! – промямлил oн.

А потом решился – была не была!

И, не называя имен и фамилий, вкратце рассказал Кузьмину про Славку Хлебникова и его рассказы, еще короче дал понять о своем желании во что бы то ни стало подловить Славку на чем-нибудь – "ведь не может того быть, чтоб этот циник все в деталях знал, не ошибался, и вообще надо спесь с него малость посбить…".

– Вот и пришлось на литературу соответствующую подналечь, – закончил он свой рассказ.

– Ясненько, честолюбие заело?! – рассмеялся Кузьмин. Черецкий позеленел – он не ожидал, что его поймут так прямо, но все же соравился и ответил почти с вызoвом:

– Может, и честолюбие, не знаю!

– Горячий какой, – снова улыбнулся Владимир Андреевич и подумал, что Каленцев в своей характеристике был, наверное, прав.

Натянутость между гостем и хозяином постепеннo пропадала.

– Так что там у вас? Святослав? – Кузьмин покинул кресло, подошел к книжным волкам. В его руках оказалась большая книга в зеленом переплете. – Поглядим, что в энциклопедии иишут. Так, «самострел», «светомаскировка»… ага! Вот и Святослав: "…почти всю жизнь провел в походах, смотри Святослава походы 964-72 годов, смотри Договоры Руси с Византией, Доростол". Много про него. Щас мы разберемся, что к чему.

Женщины приуныли. Теперь Оля смотрела на Черецкого с досадой и думала, как его вырвать из отцовских рук. Борька же напротив увлекся и не отрываясь следил за пальцем Владимира Андреевича, перебегавшим со строчки на строчку, словно не доверяя тому, что Кузьмин читал вслух.

Мария Васильевна, немного посидев в комнате и убедившись, что внимания мужчин сейчас лучше не отвлекать, ушла на кухню, принялась что-то готовить к чаю. Оля откровенно скучала и ничего придумать не могла. На часах было половина шестого.

– Разрешите войти, товарищ старший лейтенант?!

Каленцев от неожиданности чуть не обжегся горяченным чаем – он только что налил его в тонкий стакан, покаящийся в красивом ажурном подстаканнике, и готовился не спеша в одиночестве побаловаться любимым напитком.

– Входите, – с плохо скрываемым раздражением сказал он.

Юрий Алексеевич по молодости лет и своему неженатому положению жил в офицерском общежитии, но имел там отдельную комнатушку. Гости к нему заходили редко, а уж солдаты, подчиненные, и вовсе никогда не бывали в его холостяцком жилище. Тем удивительнее показался Каленцеву неожиданный приход Реброва.

– Можно? – опять спросил тот.

– Можно, можно, – уже мягче, ругая себя за несдержанность, пригласил Юрий Алексеевич. – Что у вас?

– Товарищ старший лейтенант, мне срочно нужно в увольнение.

– Прямо сейчас или как? – заулыбался Каленцев.

– Я понимаю, что сегодня поздно, – так же серьезно, как и начал продолжил Ребров. – Завтра, послезавтра, в общем, я не могу ждать, когда подойдет моя очередь, позарез надо!

– Да я б и сегодня отпустил вас, но существует порядок.

– У меня больна мать, и не только это. Причины есть, поверьте хотя бы на этот раз. Вы же живой человек!

Каленцев жестом пригласил за стол.

– Как насчет чаю? Не желаете?

Сергей помотал головой.

– Ладно, сделаем! – заверил Каленцев. – Только чтоб больше писем и всяких жалоб не было, хорошо? А то коли уж вы не по уставу, так и я – Он погрозил Реброву кулаком, улыбнулся.

– Договорились.

Сергей поблагодарил командира, но все же решил уточнить:

– Когда я могу рассчитывать?

– А почему вы все-таки не сказали раньше, ну, хотя бы сегодня утром, может, кто-нибудь уступил бы вам свою очередь? – вопросом на вопрос ответил Юрий Алексеевич. Ребров только махнул рукой.

– Хорошо, идите. Можете рассчитывать на ближайшие дни.

"Надо обязательно помочь парню, – подумал Каленцев, когда Ребров вышел, – что у него за полоса невезения такая?!" Он просунул пальцы в выгнутую ручку подстаканника, приподнял стакан, поднес ко рту – чай был теплым, противным.

Когда Черецкий с Олей вышли, между четой Кузьминых произошел следующий разговор.

– Ну и как ты смотришь на все это? – спросила Мария Васильевна.

– А никак, – ответил Владимир Андреевич.

– С тобой невозможно разговаривать!

– Машенька, ну зачем голову задуривать? Ну посуди сама?

– Какой ты беспечный, ведь дочь твоя!

– И что теперь – караул кричать? Он что, бандит, насильник?!

– Вон у Ильиных сын училище заканчивает, на следующий год офицер – и с будущим, и вообще.

– Ну, а Оля тут при чем?

– Как при чем?! Нашла с кем связываться – солдатик несчастный, ну что он ей?! Ты бы его отправил куда подальше, а?

– Не пугайся, что ты как несушка расквохталась? Ведь ничего еще нету. Ну припомни: в школе за Олей парнишка ухлестывал. Где он? А потом студент был один, Санька, что ли, рыжий такой. А он где? Нету их! А ты развела.

– Ты радуйся, что она по панели не прохаживается да у интуристовских гостиниц не дежурит – щас это в моде, сама знаешь!

– Ох, боюсь, что серьезно тут, – чует сердце материнское.

– Ну ежели серьезно, мы и этого направим в русло, чего за Ильиным гоняться! И в училище поступит как миленький, сделаем из него человека. К тому же повзрослеют за это время маленько.

– Гляди у меня, старый, – не договорив, прижалась к мужнину плечу Мария Васильевна. Но тут же осерчала: – А про этих проституток ты больше не болтай, и так по телевизору каждый день рекламируют, сучек валютных! Нашел с кем дочь родную сравнивать.

За окном начинало темнеть – сумерки выкрасили деревья, дома, лица людей в серый цвет.

В тишине, охватившей все вокруг, пронзительной трелью прозвенел звонок телефона. Мария Васильевна отреагировала первой.

– Тебя.

Кузьмин нехотя взял трубку из рук жены – от воскресных звонков ничего хорошего ожидать не приходилось, приложил к уху. Чем дольше он слушал, тем больше мрачнело его лицо, такое светлое и улыбчивое еще минуту назад. Наконец он бросил трубку на рычажки – телефонный столик закачался на своих тоненьких выгнутых ножках.

Мария Васильевна с тревогой поглядела на мужа.

– Ну, мать, с моими подопечными не соскучишься! негромко проговорил тот.

Как ни старалась Оля скрыть обиду на Бориса, ей это плохо удавалось – два с лишним часа провести в разговорах с отцом, посреди книг и самое главное – совершенно забыв про нее. Это было непростительным преступлением.

Черецкому невольно передавалось ее настроение: Борька всерьез чувствовал себя виноватым и готов был искупить вину любой ценой, а вот как начать разговор, он не знал, и это молчание лишь усугубляло и без того неловкое положение.

Где-то вдалеке лаяла одинокая собака. Ветер доносил отголоски этого лая, перемешивая их со звуками, слышащимися из многолюдной части – там шла своя, хоть и воскресная, но все же армейская упорядоченная жизнь. Подходил к концу выходной день, заканчивалось увольнение.

– Так и будем молчать? – наконец спросила^Оля с капризными нотками в голосе.

– Погоди! – Черецкий вдруг оторопел.

Он сделал попытку спрятаться за угол дома. Но тут же опамятовался, застыл на месте. Нервное напряжение передалось ей, Оля завертела головой, пытаясь разглядеть, кто же напугал спутника.

Офицерский городок в этот час был пустынным. Лишь ветер, шуршал листвой, создавал иллюзию какого-то движения. Единственный, кого заметила Оля, был высокий худощавый солдат, торопливо вышагивающий от офицерского общежития по направлению к казармам.

– Что с тобой? – спросила она Борьку.

– Да ничего, знакомого увидал, – ответил тот.

Солдат был метрах в двадцати и не замечал прогуливающейся парочки. Было видно по фигуре, и по походке, что он погружен в себя и чем-то взволнован.

Оля не отпускала рукава гимнастерки, за которую она уцепилась минуту назад.

"Что его сюда занесло? – с неприязнью подумал Черецкий. – Неужто видал, как мы выходили из дома? Сплошная невезуха!" Легкий холодок пробежал по спине – Борька внезапно ощутил вечернюю прохладу и зябко повел плечами. "Нет, не мог видеть", – решил он наконец, стряхивая с себя оцепенение. Но неприятный осадок на душе остался.

– Счас бы куда-нибудь махнуть – развеять грусть-тоску! – с натянутой бодростью сказал он, чтобы разрядить обстановку.

Оля сделала удивленные глаза.

– В кафе или, еще лучше, на дискотеку. Повеселиться! – пояснил Черецкий и обнял ее за плечи, поцеловал в щеку.

– Куда хватил! До ближайшей дискотеки километров шестьдесят.

– Все равно хочется.

– И мне, – Оля грустно вздохнула, но тут же ободрилась: – Ничего, в августе сдам экзамены в институт, перееду в Москву.

– Зачем?! – заволновался Борька.

– Что ж мне, за сто верст каждый день на занятия и обратно таскаться прикажешь?

Борька промолчал, насупился.

– Буду жить в общежитии, на лето – сюда, может, и на выходные удастся.