Текст книги "Измена, или Ты у меня одна"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

По дошла к Сергею.

– Вот!

Сергей чуть не силой выдернул из подрагивающей руки листочек, разгладил его на ладони. В листке значился адрес какой-то окраинной больницы. "Жива, значит, жива! – подумал он с неожиданной радостью. – Все остальное приложится!" На ходу он обернулся и еще раз поглядел в лицо странной женщине, Любиной сестре, – оно было вновь безжизненно отрешенным.

"Кто бы мог подумать? – прокрутилось в мозгу. – Старшая сестра, не мать даже, и вдруг такие переживания?!" Сергей хлопнул дверью, быстро скатился по лестнице вниз. "Нет, наверное, она была ей матерью, больше того – наверное, видела в ней себя, продолжение свое, все то несбывшееся в своей жизни, что суждено было достаться ей, Любе. Она должна была дожить жизнь своей старшей сестры. И вот… Да, наверное, все именно так, иначе не может быть. Ну и сволочь же я – накричал, не сдержался. На нее! Подумать только. Но почему? Если она такая, почему я, почему мы не замечали этого?!" Жизнь текла своим чередом – по улице шли оживленные прохожие, мамаши выгуливали чад, бабки сидели по своим лавочкам, сплетничали, откуда-то издалека раздавались дробные перекаты забиваемого "козла".

В больницу Сергея впустили не сразу. Пришлось повоевать с медсестрами, нянечками, вахтерами и прочими облеченными властью.

Наконец в наброшенном на плечи халате, весь дрожащий от охватившей тело слабости, тиская в руках фуражку и проклиная себя за то, что не догадался прикупить по пути каких-нибудь гостинцев, он пошел в палату.

– Пять минут – и чтоб духу вашего здесь не было! – крикнула в спину рассерженная, а может и постоянно сердитая, недовольная жизнью, старшая медсестра.

Женщины, находившиеся в палате, притихли, заулыбались. Сергей не мог сосчитать, сколько их там было, во всяком случае не меньше пяти. А вот Люба, где же…

И тут он увидел ее, лежащую у окна, не глядящую на вошедшего, бледную, совсем непохожую на себя.

– Здравствуй, – тихо проговорил он, не доходя трех шагов до кровати.

Девушка, не поворачивая головы, шепотом, еле слышным, чуть просвистевшим в тишине, ответила:

– И ты здравствуй, Сережа…

А все было так.

В среду утром она проснулась в наипрекраснейшем расположении духа. Тело было невесомым, душа рвалась навстречу тоненьким лучикам рассветного солнца, пробирающимся в комнату сквозь занавесь тюля. Этот день был, наверное, первым днем за последние полгода, когда все вдруг исчезло, растворилось в прошлом. А в настоящем остались лишь солнечные блики и ощущение невесомости, непричастности ко всему земному.

Сестра должна была приехать к вечеру, а стало быть, день целиком и полностью был в распоряжении Любы.

Чем его заполнить? В этот день хотелось чего-то необыкновенного, сказочного, такого, чего не встретишь в действительности.

И Люба размечталась: вновь видела она себя маленькой девочкой, у которой вся жизнь впереди, а потому и счастья невпроворот и надежды. Даже не надежды, а предчувствия того, что с каждым мигом, с каждым часом, днем, годом радости будет больше, счастья будет прибывать безудержно, неостановимо и единственная предстоящая трудность – не захлебнуться в этом праздничном мире. Ведь все, что было, или даже то, что есть, – суета, мелочи. Разве достойны они того, чтобы обращать на них внимание, сжигать себя в пламени собственных страстей, мучиться, а вместе с тем и стариться?! Нет! Люба этого не хотела. Хватит, пускай другие терзаются, изводят себя, но не она. Достаточно!

И какая разница – было ли все или только пригрезилось, смахнуть как залежавшуюся пыль на комоде – и не вспоминать. Ведь живут же люди, просто живут без всяких иллюзий, порывов, без траты самих себя в ненужных передрягах. Почему же и ей не жить так же? А на прошлое наплевать и забыть. Забыть и наплевать! Пора, в конце концов, заняться и собой – сегодня же в институт: в меру учебы, в меру нехитрых развлечений, какими живут, да и до сих пор жили, ничего не испытавшие в жизни подруги ее. Бывшие подруги. Ну и плевать, что бывшие. И не нужны никакие друзья-подруги. Есть знакомые – и достаточно. Остальное – суета сует и всяческая суета. Ни к чему обременять себя. Жить легко, спокойно, как живет бабочка, как живет трава, которую еще не успели вытоптать, вот так и жить. А все былое – сон, страшный сон. И слава богу, что он пошел. Пора просыпаться – ведь впереди жизнь.

Вставать с постели, умываться, собираться, идти куда-то не хотелось. Любе казалось, что теперь все само собой должно прийти к ней. И она лежала, отбросив одеяло, расслаблено раскинувшись на тахте, оглядывая свое молодое, здоровое и полное жизни тело.

Нет, рано себя записывать в старухи, все видавшие, все пережившие. Еще будет многое-многое. Но будет потом.

Когда потом. Люба не знала, знала, что не уйдет.

А теперь… Только покой. Раствориться в самой себе, вслушиваться в себя, улавливая лишь добрые, такие необходимые сейчас сигналы собственного тела, души. Вслушаться в них, постараться понять их, полюбить и во всем следовать им. И ничего иного. Хватит.

В соседней комнате, там, где обычно спала сестра, зазвонил телефон. Люба лежала и безмятежно слушала пронзительные трели – пускай названивают, ей-то что?! Звонивший не унимался минуты две. Затем телефон смолк. Вот и хорошо, Люба перевернулась на бок, полежала немного так, потом спустила ноги с тахты, откинулась на спинку и сладко, с истомой, потянулась – пускай хоть весь мир рушится, горит, скрывается в пучинах морских, а уж ее-то не трогайте! Не надо!

Телефон растрезвонился опять. Люба встала, сбросила с себя ночную рубашку и накинула, не вдевая руки в рукава, легонький пестрый халатик. Прошла в ванную, скинула халат. Телефон названивал вовсю. Люба включила душ – все внешние звуки потонули в его шуршанье. Тело под тугими струями напряглось, ожило. Невесомость прошла, но на смену ей пришло ощущение своей силы, молодости, готовности преодолеть тысячи преград, если понадобится. Но не понадобится! Хватит преодолевать! Пускай другие преодолевают, а с нее хватит! Люба нежилась под иглами прохладного искусственного дождя, закидывала голову кверху, подставляя под струйки лицо. Где-то есть мир? Да ну?! Если он и есть где-то, так только в ней самой. И нигде больше.

Так прошло минут сорок. А на выходе из ванной ее опять встретил надоедливый визг телефона. Оставляя за собой мокрые следы, босиком, Люба, прошла в сестрину комнату. Приподняла трубку и тихонько надавила ей на рычажки. Неужели непонятно, что никого дома нет или… или с вами никто говорить не хочет? Неважно почему, просто не желают, и все!

Люба нацепила тапочки и пошла на кухню, заглянула в холодильник. Есть не хотелось – но привычка, что с ней поделать? Разогрела вчерашнюю котлету, поставила чайник. Отдернула шторки, и на кухню ворвалось во всем своем неистовстве солнце. Голова слегка закружилась…

Сергей подошел ближе. Присел на краешек, у ног.

Кровать скрипнула под тяжестью его тела, панцирная сетка прогнулась.

– Вот ты и пришел, – чуть слышно проговорила Люба.

Сергей кивнул, с готовностью, не зная, как начать. А начинать было нужно.

– Зачем ты пришел сюда, ты был дома?

– Да, Любаш, был, прямо оттуда.

– Валя, наверное, все успокоиться никак не может? – Голос звучал тускло, без искреннего любопытства.

– У нее все в норме, – натянуто ответил Сергей и сам поразился лживости прозвучавшего, неестественности. Стало стыдно. Да еще эти не лишенные интереса, интереса какого-то болезненного, лица женщин из Любиной палаты. Ах, если бы не они! Ну почему всегда так много лишних, посторонних, никуда не сбежать. И спрятаться некуда.

– Вот и хорошо. – Любины глаза утратили свою прозрачность. Сейчас они были темными, глубокими. И в них таилось столько всего, что Сергей почувствовал себя ребенком, неведомо как очутившимся во взрослом, непонятном ему мире.

– Что с тобой. Люба? Мне никто ничего не хочет говорить, все что-то скрывают, молчат. – Сергей перешел на приглушенный шепот: – Как ты попала сюда?

– А-а, не бери в голову, Сереженька, – голос Любы был леденяще спокойным.

– Мало ли чего в жизни не случается!

Телефон все же вывел ее из себя. Отключить? А может, Вальке по работе? Люба сняла трубку, приложила к уху.

– Да, вас слушают.

На какой-то миг в трубке воцарилось молчание, будто звонивший обеспамятел от удачи. Потом прорезался голос. Это был голос Николая.

– Ну ты спишь. Лютик! Скажи спасибо, что я такой насуырный, другой не добудился бы!

– Я не спала.

– Не понял?!

– И чудесненько, а то все-то ты понимаешь!

– Ну зачем ты так?! – в голосе Николая зазвучали нотки обиды.

– Извини, но мы с тобой, по-моему, уже обо всем переговорили в тот раз.

Трубка молчала.

– Ты меня слышишь? Всего доброго!

– Погоди, Лютик! – Николай начал нервничать. – Что с тобой? Я виноват, не смог в прошлое воскресенье вырваться. Знаешь, один дружочек тут подложил основательную свинью, – частил он, – и в этот выходной навряд ли что получится. Вот я и решил позвонить. Люба, ты ведь сама знаешь, каких трудов стоит мне связаться с тобой ведь я все-таки не в санатории. Ты слышишь меня?

– Слышу, слышу, – Любе начинал приедаться этот разговор. Он так не вязался с ее сегодняшним настроем.

– Вот и хорошо, вот и хорошо, – Новиков стал обретать присущее ему спокойствие. – Сейчас мы не спеша обо всем потолкуем, у меня в запасе минут десять есть, все обговорим…

– Знаешь, Коля, я решила не возвращаться больше к этим разговорам. Ну их! И тебе советую сделать то же самое.

– Не гони лошадей, Лютик. Не торопись, и так слишком уж мы спешим. А потом и оглянуться не успеем – жалеем. Да что мы все о пустом. Не затем я тебе звонил.

Люба почувствовала, как вкрадывается в ее сердце этот мягкий, но такой настойчивый голос. Она еще могла бороться с ним, но прежнего благодушия не было и в помине. Снова захлестнуло голову воспоминаниями, разбередило душу сомнениями и тревогами.

– Да когда же, наконец, все это кончится! – чуть не плача бросила она в трубку.

– Скоро, Любонька, скоро! – поспешил успокоить ее Николай. – Вот только дождись ноября. Я приду-заживем, ты вспомни, как у нас все было, как мы мечтали. Не поддавайся настроению, а остальное все приложится. Надейся на меня, помни – со мной ни что тебе…

– Слышала уже сто раз! Не хочу ничего! Все только слова, со всех сторон слова, одни обещания, уверения… А как до дела, так… Ну, ладно, нечего об этом.

– Ага, опять Сереженька? – вкрадчиво спросил Николай. – Погоди, доберусь я до него, раз подобру-поздорову не желает угомониться!

– Да при чем здесь он?! – почти закричала Люба. – При чем?! Что ты за примитив – кроме тупой ревности, ничего на свете и не существует? Я просто устала ото всего, я хочу одна все обдумать. Не лезьте вы со своими…

– Вы? С кем это ты меня мешаешь?! Ведь, по-моему, всегда были мы: ты и я, я и ты. Вместе, вдвоем. А теперь – вы? Хорошо тебя обработали, с чужого голоса, видать, поешь!

– Если ты будешь говорить в таком тоне, я трубку повешу!

– Прости, – Николай заговорил мягче. – Я понимаю – тебе надо успокоиться немного, развлечься. Нельзя думать все время об одном и том же.

– Вот я и не хочу ни о чем думать. Только тяжело это, покоя не дают.

– Ты про меня?

– И про тебя тоже!

– Ну, спасибо. Не такого я от тебя ожидал.

Люба начала понимать, что она путается, не может объяснить того, что так ясно было ей сегодня с утра. Мозг отказывался работать, и она кляла его за то, что для этого понадобилась такая малость, лишь один телефонный звонок.

Но, видно, все накопившееся за прошедшие месяцы давало знать о себе – настроиться на нужный лад было невероятно тяжело, вылететь из колеи – пара пустяков.

– Извини, я груба с тобой и не права, может быть.

– Да что за напасть, полчаса мы друг перед другом извиняемся, а по сути ничего!

– В том-го и дело, что, наверное, по сути – ничего и нет. И нечего зря будоражить друг друга, – ответила Люба.

– Опять тебя понесло в сторону, подруженька дорогая, – Николай готов был идти на любые уступки, жертвовать самолюбием, просить, только бы добиться своего. Ему это давалось нелегко, но ради той цели, что он поставил перед собой, хороши были все средства. Выбирать не приходилось. – Любонька, дорогая, я прошу тебя успокоиться. Не спеши, ради бога, с ответами и решениями.

– И что?

– Что – "что"? – в голосе Николая послышалось удивление.

– Что тогда?

– Да все! Люба, все то, что нам нужно!

– Тебе, а не нам. Почему ты говоришь за меня, почему решаешь, не спросив моего мнения? Я что, пустое место?

– Ладно, я потом перезвоню или, может, сам приеду, попробую.

– Не утруждайся.

– Ax так?! – Николай потерял терпение.

– Так, так, Коленька. Рано или поздно – нам нужно было объясниться. И в том, что это случилось слишком поздно, – твоя вина.

– Ясненько!

– Ну тогда прощай?!

– Нет погоди. Это твое последнее слово?

– Последнее, Коля.

– Жалеть не будешь?

Это было уже выше Любиных сил. Она бросила трубку.

Ведь бывает же у кого-то все ясно и понятно? Почему же с ней такая вечная, глупая неразбериха? Голова гудела, хотелось схватить телефон обеими руками и разбить его о стену.

– Ну ладно, не буду ни о чем спрашивать. Скажи только – тебе сейчас лучше? Тебе хорошо?

– Хорошо, Сереженька, мне уже намного лучше. Ты себе даже не представляешь, как мне хорошо!

Люба закрыла глаза, и на ее лице проступила какая-то детская беззащитная безмятежность.

В горле у Сергея что-то содрогнулось, задрожало.

– Ты мне скажи. Люба, может быть, принести чего-нибудь? Я двое суток в Москве буду. Больше никак нельзя. Но ты только скажи…

– Не нужно, ничего не нужно. Знаешь, Сережа, – Люба чуть приподняла голову, широко раскрыла глаза, – я только здесь поняла, как мало нужно человеку.

Через две минуты Николай позвонил опять.

– Люба, выслушай до конца. Я разобьюсь, но выхлопочу себе отпуск. Я приду обязательно: в субботу или в воскресенье.

Люба молчала. Она не знала, как избавиться от этих преследований. "Ведь все так прекрасно сложилось с утра, все… до этих звонков. А теперь? Где та легкость? Где уверенность в себе? Где они?

– Тебе не удастся отвертеться от меня. Запомни хорошенько: где я, там и ты, – мы одной веревочкой связаны. Ты не ребенок, в конце концов, я тоже устал от твоих капризов.

– Для тебя это капризы? – спросила Люба. Как ему было объяснить, что это не так, что все намного сложнее. Да и нужно ли было объяснять? Не пустое ли это дело?

– Если по большому счету – то да! Как же иначе назвать? То ты одно говоришь, то другое. То готова на все "я твоя, я с тобой!", то разговариваешь со мной как с чужим. Тебе мало того, что забыл твои шашни с Сергеем?! Тебе мало, что я простил вас обоих? Да! Слышишь – это я простил вас?! Почему же я в чем-то виноват? Ну посуди сама! Что за морока! Ты слушаешь меня?

– Ты так кричишь, что тебя слышно, наверное, во всей части.

– Пусть слышат. Главное, чтобы слышала ты, – я тебя никому и никогда не отдам! Ясно?! Заруби это на носу! Мне надоело нянчиться и с тобой, и с твоим Сереженькой. Ты вообще-то представляешь– каково мне каждый день видеть его, говорить с ним, пускай по службе, но все равно! Или это не имеет для тебя никакого значения? Только ты сама, только твои переживания? Ах, ах, как мне тяжко?… Ах, какие все плохие?! Слушай, слушай! Но помни, что всю эту блажь…

Николай не успел договорить. Люба опять бросила трубку. Слезы текли по ее лицу. За что? За что ей все это? И зачем она подняла трубку тогда, в первый раз? За Валю волновалась. Ах какая забота! Люба рванула шнур. Он не поддавался. Рванула еще раз – вилка выскочила из розетки и больно ударила ее по ноге.

Нет, наплевать и забыть! Только так и никак иначе.

Надо брать себя в руки. Но спокойствие не приходило.

Люба присела перед большим зеркалом – из него глядела на нее изможденная женщина с испитым лицом. А где же та молодая, здоровая, красивая, что была утром? Люба искала в своем лице ее следы и не находила.

Нет, так не годится! Все трын-трава, все вокруг не стоит и капельки слез из ее чудных глаз. Долой все сомнения! Лицо в зеркале окаменело. Но не помолодело. Люба машинальным движением руки приподняла крышечку ближайшей баночки – замазать все, замазать, если не удается внутри, то хотя бы сверху. Так чтобы никто, никогда не мог даже в мыслях предположить, что у нее не все как у других, что жизнь не улыбается ей так же широко, как другим, что солнце светит не для нее, а для… И в институт. Во что бы то ни стало восстановиться, учеба поможет забыть все.

За спиной скрипнула дверь. Сергей обернулся. Появившаяся в проеме голова старшей медсестры свирепо вращала глазами.

– Вы еще долго рассиживать собираетесь?! – спросила сестра брюзжащим голосом.

– Недолго, – коротко ответил Сергей и отвернулся.

– Ну-ну! – дверь с силой захлопнулась.

"Стоило рваться в увольнение, чтобы, кроме упреков, недомолвок и тычков, ничего не получить?! За что?" – недоумевал Сергей. Все словно ополчились против него. "Хорошо еще, что Люба здорова, жива. А что Люба? Холодна как лед". Он осторожно взял ее за руку. Рука была теплой, почти горячей.

Улица плыла навстречу. Ног под собой Люба не чувствовала, будто их не было, а асфальт сам по себе катился вперед и нес ее. Временами она натыкалась на прохожих и, забывая извиняться, шла дальше. Вслед ей смотрели укоризненно, ругая, как повелось, "всю эту невоспитанную современную молодежь". Люба не слышала ругани за своей спиной. Старалась забыть об утреннем звонке, собраться перед решающим разговором. Давалось это с трудом. Не так просто было переключиться – мысли неподвластны нам именно тогда, когда хочется отвязаться от них.

– Ой, Любка! – раздался голос сбоку.

Люба очнулась, повела глазами: рядом с ней стояла сокурсница, и не то чтобы подруга, а так из тех, с кем имеют шапочное знакомство. Пустые глаза, легкое платьишко, сумка через плечо. Любе она показалась девчонкой, совсем девочкой – столько в ней было неприкрытой наивности, плещущего через край счастья.

– Ты откуда? – изумилась знакомая.

– Спроси лучше, куда, – сухо ответила Люба.

– Куда? – покорно повторила та за ней.

– Туда, где море блещет синевой! – съязвила Люба и пошла своей дорогой, не оглянулась даже, оставив девчонку в полнейшем недоумении.

Секретарша Анечка долго таращилась на нее, будто вспоминая. Потом выдохнула с липовым восторгом:

– Ну ты даешь, мать!

Люба сдержалась– не хватало еще тратить нервы на всякую мелочь. Однако Анечкин тон задел ее, отозвался глухим недобрым скрежетом где-то в затылке.

– Ладно, садись. Придется обождать малость – старик занят.

Худшего Люба представить не могла: ждать теперь, когда есть настрой к драке! Ждать, пока перегорит все и останется одно желание – побыстрее покончить со всем? Нет, ее это не устраивало. Но что делать? Лезть нахально, без приглашения – означало загубить все в зародыше.

Люба вздохнула, бросила на Анечку недовольный взгляд и опустилась на стул.

В приемную декана просунулась сквозь щель в дверях голова. Она принадлежала Мишке Квасцову. Анечка на своем месте вся подобралась, засветилась:

– Заходи, заходи, Квасцов.

Мишка зашел.

– Минуты через две пойдешь, – сказала ему секретарша. Обратясь к Любе, добавила: – Он еще раньше занимал. Старик ставит на тех, кто не все потерял, а такие, как ты… она махнула рукой, давая понять, что со Смирновой вопрос решен, – отрезанный ломоть, мать!

– Не пугай ее, Анют, – заулыбался Мишка. – И, кстати, я могу даму вне очереди пропустить. Ежели она попросит, конечно, ежели уважит словом добрым.

– Спасибо, не надо! – отрезала Люба и отвернулась к окну, словно говоря – разговор окончен.

С Мишкой декан провозился минут десять. И вышел тот из-за заветных дверей непривычно возбужденным, таким, что и невозможно было определить: со щитом или на щите.

Воспользовавшись образовавшейся паузой. Люба проскользнула к декану, успев краем глаза заметить, как перекосилось от досады Анечкино лицо. Но досадовать было поздно – дверь за ней захлопнулась.

– Смирнова? – отрывая голову от бумаг, спросил декан.

"И откуда он помнит всех в свои семьдесят шесть?" подумала Люба. Встреча с Мишкой влила в ее кровь дополнительную порцию злости. Уж теперь-го – стоять на своем вопреки всему!

– Если вы за документами, так можно было в секретариате решить все вопросы.

– Нет, я не за документами, Григорий Львович.

– Интересно?! А зачем же?

– Я хочу учиться…

– У вас была такая возможность. Сами все пути себе отрезали, дорогуша. Вы ведь себя в прошлый раз ках вели?

– Я виновата, простите! Ну что вы так смотрите?!

– Здесь не ясли и не детский сад, сколько же еще нянчиться с вами? Идите на производство, там узнаете что почем, a через годик-два к нам. С радостью примем.

– Я догоню всех, Григорий Львович, поверьте! – почти выкрикнула Люба. – Дайте мне последнюю возможность.

– А что у вас сдано в эту сессию?

Люба молчала.

– А за прошлую? – Декан нацепил на нос очки с толстенными стеклами и принялся перелистывать какую-то амбарную книгу. – Мы же вам давали время. А нынче все сроки, дорогуша, истекли. Так что ничем не могу!

Люба села на ближайший к декановскому столу стул, показывая, что все равно не сдастся, не уйдет.

– А что вы, собственно? Разговор окончен. Мне и других принять надо. Если что не по нраву, идите к ректору, моя милая. Мне студенты нужны, а не прогульщики и лодыри. Вы уж извините, что своими именами все называю, – на старости лет крутить мне ни к чему! Вот так вот-с!

Люба поняла, что дальнейшие разговоры с деканом бесполезны.

– А с чем я пойду к ректору? – спросила она в отчаянье.

– А с тем, с чем и ко мне приходили, душенька, с тем же!

– Григорий Львович, может, академический отпуск? А? Ну поймите же вы наконец – не могу я уйти из института. Он все для меня!

– Не похоже что-то, не похоже. Вы меня отвлекаете… – Декан нажал кнопку на столешнице, и в ту же секунду, будто ждала за дверями, в комнату впорхнула Анечка.

– Вы звали, Григорий Львович?

Декан сделал какое-то неуловимое движение в воздухе рукой, словно что-то отталкивая от себя или же стряхивая с кончиков пальцев капли воды.

– Есть там кто ко мне?

– А я?! – Люба онемела от бессилия.

– Все, все, Смирнова! – Лицо у декана перекосилось. Идите!

Упорствовать не имело смысла. Надо было идти к ректору – это хоть и бесконечно малая, но единственная надежда. Люба вышла. За дверями в коридоре стоял, прислонившись к косяку, Мишка.

– Что, мать, поперли? – беззлобно, с улыбкой сочувствия спросил он.

– Не твоего ума дело, – ответила Люба сдерживая себя.

– Мистика какая-то! – Мишка был по-прежнему беззаботен. – На что ты вообще надеешься? Если уж мне пахан помочь не смог, так твое дело – чемоданы паковать и на стройки пятилетки.

– Надо будет, поедем! – отрезала Люба.

Ректор сидел на первом этаже. Вкрадчивая тишина, такая непривычная для учебного заведения здесь была полновластной царицей. Приемная – раз в пять больше, чем у декана, была заполнена разношерстным людом. К ректору института с мелкими вопросами не ходили.

Здесь были и студенты, и студентки, но в основном их родители, пытающиеся исправить то, что поломали их дети. И все молчали, словно напутанные этой всеобъемлющей тишиной, необычайной властью, величием, незыблемостью… и предстоящим разговором.

Мишка увязался вслед за Любой. Избавиться от него не было никакой возможности. Ну и плевать, ведь в конце-го концов – он в не лучшем положении.

– Нам еще повезло, мать, – шептал он на ухо, обдавая неровным дыханием, – сегодня день приемный. Это только раз в неделю бывает…

Люба не отвечала. Она чувствовала, что ничего не поправишь – поздно, но все же ждала, надеясь на чудо. Здесь на него надеялось большинство из присутствующих.

В ожидании прошло более полутора часов. Даже Мишка сник. Сидел в своем кресле, тупо уставившись на раскидистую пальму в кадке. Выражение лица его было неземное, отрешенное. В кабинет ректора входили, потом выходили. На выходящих смотрели с любопытством. Те, в свою очередь, или шли, гордо подняв голову, не замечая взглядов, либо пытались проскользнуть незамеченными, что было гораздо сложнее.

Ожидание ни к чему не привело, и чуда не случилось ректор слово в слово повторил сказанное деканом и попросил его не задерживать. Вопрос был решен окончательно и, во что верилось с трудом, бесповоротно.

– Иди, Сережа, а то еще попадет от нашей бабы-яги! – проговорила Люба. – А обо мне не беспокойся – со мной все будет нормально.

– Да не могу я уйти просто так, – взорвался Сергей, но не закричал, нет, лишь шепот его стал свистящим, рвущимся. – Я ведь столько времени ждал этой встречи!

– Этой? – В Любиных глазах появилась легкая успешна. – Именно этой?

Сергей не знал, как ответить, смешался.

– Не в словах дело, Люба, пойми! Ну зачем нам сейчас…

«Баба-яга» появилась за спиной неожиданно. Она положила Сергею на плечо руку, и тот почувствовал, как тяжела ее ладонь

– Пора!

Сергей встал, не сводя глаз с лежащей. Сейчас ему, как никогда, не хотелось отступать. Но он пересилил себя. Сказал, уже отворачиваясь:

– Выздоравливай, Люб, поскорей, ладно?

Слова прозвучали неестественно сухо. Ребров и сам поразился их неискренности, но вернуть вспять время не мог, да и, наверное, незачем это было делать.

Он махнул рукой – было трудно понять: то ли это был жест прощания, то ли он просто попытался подсознательно отмахнуться от этого странного, не принимающего и не понимающего его мира. И быстро пошел к двери. Сестра за ним.

Когда они вышли и за их спинами захлопнулась дверь, разделявшая людей на больных и здоровых, сестра бросила в затылок Реброву:

– Вот всегда из-за таких вот длинных, глазастых все беды!

– Чего!!! – резко обернулся Сергей. Лицо его было перекошено гримасой злости.

Когда ректор сказал "прощайте!", у Любы ноги подогнулись в коленях, она чуть не упала. Но не это было страшным. Случилось более ужасное – она вдруг совершенно утратила способность защищать себя, бороться за место под солнцем. Что-то внутри лопнуло, и тело расслабилось, исчезли желания и стремления.

– Ну и черт с вами со всеми! Подумаешь, небожители! – произнесла она вяло.

– Что? Что вы себе позволяете?! – Ректор приподнялся над столом.

Но Люба уже хлопнула дверью.

Мишка банным листом прилип и не отставал.

– Ну? Как бугор? – канючил он. – Да не молчи же ты, Любашенька, поделись! Я же сейчас лопну от любопытства, ну-у?!

Мишка, как и обычно, скоморошничал, выдуривался.

Но Любе было все безразлично.

– Отвали!

– Все понял, мать. Прими мои глубочайшие соболезнования. Нет, честно, я тебя понимаю!

Они вышли в коридор, направляясь к выходу из института. Мимо прошел декан – походка у него была старческая, пошатывающаяся. Он даже не взглянул из-под своих старомодных очков в сторону знакомой ему парочки.

– Не отчаивайся, мать, – заулыбался Мишка, тыча большим пальцем в спину декана, – нас с тобой всего лишь из конторы этой паршивенькой списывают, а его скоро с белого света спишут, на радость учащейся молодежи! Так что, не мы с тобой самые разнесчастные, есть и бедолаги погоремычнее, так-то!

– Дурак! – процедила Люба.

– Какой есть, не обессудь.

На крыльце Мишка попридержал Любу, прижал ее спиной к резной массивной двери, уперся в теплое, нагретое солнцем дерево рукой, не давая проходу.

– А знаешь, Любаш, ведь мы с тобой одной бедой повязаны. Чего нам друг друга сторониться, а?

Люба молчала.

– Забудем про всех этих сморчков поганых! Ну их, всех до единого! – Мишка все больше распалялся. Но горячность эта была внешней. – Поехали ко мне, мать? Утешимся, бутылочку разопьем, потанцуем – все как рукой снимет.

Он достал из кармана связку ключей и принялся накручивать их на пальце, позвякивая, словно колокольчиком.

Люба опустила глаза, вздохнула.

Мишка решил поднажать.

– Ну-у, давай решайся. – Он положил ей руку на талию, привлек к себе – слегка, совсем немного. – Все будет о'кей, подруженька, лапушка, ты еще настоящих мужиков и не видывала. – Он уже не говорил, а шептал ей на ухо: Давай, не пожалеешь. Вспомни, как там, в песенке, – я мэн крутой, я круче всех мужчин, мне волю дай… это про меня, Любаша! Клянусь тебе, через пару часиков позабудешь про всех этих малахольных.

Люба попыталась освободиться. Но попытка эта была не слишком решительной. И Мишка, воспользовавшись секундным замешательством, прижал ее к себе плотнее. Теперь его губы касались ее маленького порозовевшего ушка.

– Ты чувствуешь, а? Не-е, ты ощущаешь, мать? Да мы созданы друг для друга – мой трепет передается тебе, а твой мне, да мы с тобой прямо тут уже в резонанс входим, горим, Любаша, не-е, ты можешь мне поверить – это любовь, это взаимное чувство. И его необходимо утолить, ты сама знаешь. Нет, не говори ничего, не надо, я и так вижу – ты согласна, ты чувствуешь то же, что и я…

Люба была в замешательстве, и она уже готова была подчиниться этому явно рассчитанному, но такому горячему порыву, во всяком случае, она не находила в себе сил сопротивляться ему.

Но Мишка все сам испортил. Его рука заскользила по ее телу – слишком уж жадно, ненасытно и открыто.

– И всех позабудем, Любаша, всех позабудем – и этого Колюню твоего, служаку, и Серого, простофилю, – нужны они нам, ну их на фиг! Нас теперь двое, все! Никого больше на свете нет! Все умерли, все передохли – и хрен с ними! Все только для нас, мы…

В это мгновение Люба вырвалась. На нее накатило.

Слезы брызнули из глаз. Она, как и в прошлый раз, но значительно сильнее, вкладывая вес своего тела в этот удар, хлестнула Мишку прямо по его нагловатой и раскрасневшейся роже. И зарыдала пуще прежнего.

Мишка отшатнулся. Выпучил глаза. Он еле удержался, чтобы не ударить ее. Костяшки пальцев, сжатых в кулак, побелели. Мишку трясло.

– Ну, сучара! Тварь подлая! Ты еще пожалеешь!

Он отвернулся. Ушел.

Минуты через две, почти придя в себя. Люба достала из сумвчки зеркальце. Лицо было опухшим, глаза красными, краска с глаз расползлась по всему лицу. Она попробовала стереть ее платком. Не получилось. Пришлось возвращаться в институтское здание.

В туалете на втором этаже прорвало трубы, и она не смогла туда зайти – белесая вода расползлась по всему коридору. Пришлось подниматься на третий. Там была давка, не протиснуться. Но Люба все-таки через плечи, по-нахальному оттеснив двух-трех девчонок, протиснулась к крану, намочила платок. Ее пихали в бока, мешали. Она вышла, прикрываясь рукой, чтоб не слишком заметна была зареванная физиономия.

Свободную аудиторию отыскать не составило труда.

Люба прикрыла за собой дверь. Подошла к окну и принялась влажным платком протирать лицо. Прикосновения холодной, мокрой тряпицы немного приободрили ее, хотя самочувствие продолжало оставаться дрянным.

Когда она почти закончила свой маленький туалет и даже немного подмалевала глаза, ее внимание вдруг привлек чей-то раздавшийся с последней скамьи храп.