Текст книги "Измена, или Ты у меня одна"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

– Пошли!

– Нетушки!

Она тяжело дышала ему в лицо, похохатывала, терлась.

И Леха не устоял. Он лишь вздохнул прерывисто и тяжело. Но большего для него и не требовалось. Дыра захлопнула дверь. Потянула Леху на себя. Они даже не раздевались. Под юбочкой у нее ничего не было, гостей Дыра встречала во всеоружии.

На все про все хватило двух минут. Леха вымотался, но удовольствия почти не получил. Не в настроении он был. А для Лехи – настроение главное! И она заметила, надулась, шлепнула его ручкой по губам. Леха отдернул голову.

– Пошли!

Теперь Дыре отступать было некуда.

– Меня потом этот хмырь пришибет совсем! – пожаловалась она на судьбу грядущую. – Да-а, так и говорил – зарэжу! И все! Он сам ненормальный, Тоньке пара!

– Не зарежет! – заверил Леха.

Он подождал, пока она немного приберется, подтянется. А потом открыл дверь…

Руку с ножом он успел отбить в самый последний момент. Нож вонзился в древесину, задрожал. А Мехмет уже вцепился другой рукой в Лехино горло, вытащил его из каморки, повалил. Они сцепились, упали и покатились по полу, пачкаясь в угольной пыли. На этот раз верх брал Мехмет. Внезапность нападения сыграла ему на руку.

Леха отбивался отчаянно. Но Мехмет подмял его под себя, навалился, принялся душить обеими руками. И когда свет в Лехиных глазах уже померк, случилось неожиданное – Мехмет вдруг сам отвалился, покачался немного и упал набок с выпученными, закатывающимися глазами.

Над ним стояла с лопатой Дыра.

– Чего я наделала-а! – протянула она дурашливо, еще не веря в свершившееся.

Леха поднялся. Потрогал Мехмета. Тот был жив, просто валялся без чувств. Он ощупал затылок – никакой дырки или раны в нем не было, видно, удар плашмя пришелся.

– Оклемается, – сказал Леха. – Пошли!

И они молча вышли из кочегарки.

Дыра вела его долго. В се время вдоль забора. Леха уже подумал, что она водит его за нос, дурачит. Но заметил свеженький, дня три назад прокопанный, лаз под забором и сообразил – все честь по чести. Они пролезли в земляную щель. И метров двести шли по рощице, огибая кусты, спускаясь все ниже в какой-то овраг. Леха ничего не понимал.

– Может, ее и нету там, – сказала Дыра. И вопросительно поглядела на Леху.

– Проверим, – ответил тот.

Еще через минуту они оказались возле заросшей кустарником и травой берлоги, то ли рукотворной, то ли настоящей. Она была так замаскирована в этом буреломе, хитросплетении ветвей и корней, листвы и травы, что будь Леха один, он прошел бы мимо.

Возле берлоги на корточках сидел Славка Хлебников.

У его ног, на земле, лежала Тонька. Она была зеленой. Лехе показалось, что она мертва.

Но Тонька приоткрыла глаза и пролепетала:

– Я ему говорила, не уходи! А он все равно ушел!

Дыра прижалась к Лехиному плечу, переспросила:

– О ком это она?

Леха отпихнул ее. Подошел к Славке. Тот молча пожал плечами, указал глазами на Тоньку Голодуху, вздохнул. Было непонятно, как он вообще тут оказался. Только не время выяснять!

– Надо отнести ее в санчасть! – сказал Леха нервно. Его начинало колотить непонятной всесильной и неотвязной дрожью.

– Поздно, – сказал Славка.

Лежа отвернулся от него, выругался. Он не верил еще, что бывают моменты, когда на самом деле поздно. Склонился над Голодухой. Коснулся пальцами ее щеки.

Тонька снова открыла глаза. Из горла вырвался сип.

За ним тихие, еле слышные слова:

– Я предупреждала его, я знала, что он умрет. Но ничего, это и хорошо, так и надо. Теперь мы встретимся, там встретимся… мы там будем совсем другие, не такие, как здесь. И он там меня узнает, про все забудет… да!

Это был какой-то бред. Леха заткнул уши. Он не мог слушать, переносить ее голоса. И он перебил:

– Тебя вылечат, ты еще попрыгаешь, Тоня! Ну-у, чего ты разлеглась, вставай! – Он повернулся к Славке, сказал совсем другим тоном, сердито, требовательно: – А ну иди сюда, ты чего там, иди!

– Не трогай ее! – потребовал Славка. И отодвинул Леху. – Неужели ты не видишь!

– Чего? – не понял Леха.

– Она же…

– Я умираю, Боренька, – простонала Тонька, – я вижу тебя, это ты пришел со мной проститься! А я думала, что ты уже там! Нет, я знаю, ты там, давно там, и ты ждешь меня… Я иду, иду к тебе, протяни же мне руку, помоги мне… Ну вот! Вот и все! Прижми меня к себе! Прижми покрепче, вот так, хорошо, спаси…

Она оборвалась на полуслове. Глаза застыли, уставившись в одну, несуществующую, наверное, на этом свете точку, подбородок отвис. Скрюченная, тянущаяся к Лехе рука, так и замерла, пальцы не разжались Позади закричала в голос Дыра. Но Лexа не повернулся. Он слышал, как трещат ветки, как бехит девчоночка, Голодухина сменщица, бежит от них – то ли в часть, то ли в обратном направлении. Но сейчас было не до нее. Славка стоял и молчал. Он не знал, что надо делать.

А Леха вспомнил вдруг, что покойникам положено прикрывать глаза. Он осторожно протянул руку, коснулся пальцами холодных век, потянул их вниз. Но они почемуто не поддались. И глаза остались открытыми. Леха отдернул руку. И встал.

– Пойдем! – сказал Славка. И потянулЛеху за рукав: Пойдем! Мы с тобой тут не пригодимся!

– А как же… – Леха ткнул в лежащую мертвую Тоньку пальцем.

– Ей все равно, – вяло проговорил Славка. – Пойдем.

Она встретилась с тем, кого любила. Не нам ее жалеть. Пошли!

Леха отвернулся, заставил себя оторваться от этого застывшего стеклянного взгляда. И они побрели в сторону части.

"Здорово, Серый!

Гляжу, забыл ты совсем своего старого друга. Ни единой весточки не прислал! Не будет тебе за то прощения, старик, да и мне обидно. Ты, небось, там на казенном харче осоловел совсем, омещанился за заборчиком на всем готовом? Ладно, это я так, это я шучу! Скоро меня самого к вам определят, а то и запнут куда-нибудь на Сахалин! Только мне все едино! Пишу тебе, чтобы в жилетку выплакаться.

Дела мои – швах! Полный развал, Серый! Из паршивого рассадника лжи и мракобесия, то бишь из институтишки нашего заплеванного, меня, как знаешь, вышибли! С треском и громом, с пальбой и салютом! Правда, и я им напоследок салют устроил – старосте нашему, вожаку комсомольскому, глаз подбил – пускай помнит, а декану такую речугу запустил с матерком, в открытую, что его на следующий день в Склифософсхого свезли. Говорят, уже не оклемается. Ну и давно пора, зажился кровосос! Из скольких школяров всюю кровушку высосал, подлюга?! Впрочем, мне его по-человечески-то жаль, конечно. Но лучше пускай сам сдохнет, чем дождется, когда его кто придушит или бутылем по башке вдарит! Вот так! С тех пор, Серый, пью и не могу остановиться. Вот и сейчас, прежде чем за карандаш взяться, полпузыря водяры вылакал – а иначе не могу, рука ослабла, дрожит.

Пишу, Серый, а слезы капают на бумагу. С родичами я разругался вдрызг! Они мне и не собираются помогать вроде! Тоже еще предки! И-эх! Погано, одним словом.

Вот пишу тебе, а в комнате у меня гадко и противно.

Ты помнишь, где бывал с Любашей. Все завалено пустыми бутылками, объедками какими-то, дрянью всякой. И ведь ни одна сука не сообразит, что прибраться бы не мешало!

Правду говорю, да?! Вон лежит на тахте – развалилась, выставилась, зараза! Еще со вчерашнего дня торчит, в себя никак прийти не может. Как пить, гулять да лизаться, так не оторвешь! А прибрать чтобы… у тварюга! Но формы, я тебе доложу, Серый, ничего, в порядочке – что на глаз, что на ощупь! Сейчас вот допишу тебе посланьице, дососу пузырек да и привалюсь к ней, к забавушке… А может, ей сначала харю набить да прибрать в хате заставить, а?! Надо бы. Серый, но рука не подымается, распустил я их всех. Впрочем, хрен с ними!

С чего я начал-то, а? Да вот же, вот… Оклемалася твоя Любашенька, утешься! Ожила! И этого твоего генеральчика – побоку, понял?! Это я тебе точно говорю! Послала его так, что больше не воротится! Радуйся, Серый! Хотя я бы на твоем месте плакал бы, а не радовался. Ну да все равно! Никуда твоя Любашенька не уехала, хотя и собиралась! Вкалывает здесь, в одной шибко научной конторе, лаборанточкой! Точняк! Вот эта телка, что развалилась в моих апартаментах нагишом – мать ее перемать! – с Любанькой в одной комнатушке зарплату отсиживает, понял?! Ну, Серый, хочешь верь, хочешь нет, а девочка твоя выше всех похвал скромница и ударница… Ща, погоди, дай приложиться!..

Ну, вот, ништяк, теперь все отлично, поплыл – по-ооплыы-ыл, Серый! Все нормалек! Кайф, Серый! Так что ты пиши! А лучше приезжай – возьмем с тобой ящик водяры, а может, три бормотени, запремся с шалашовками на полмесяца в конуренке моей и за-гу-дим! Ща, ща, я еще глоток!.. Тащусь, Серый. Ну ладно, покедова! Вон моя шалава призывно машет чем-то, зовет – то ли руками, то ли ушами, то ли грудями… Пора, Серый! Я устремляюсь к ней!

Мих. As. Квасцов (число не проставлено)".

Эпилог
ТЫ У МЕНЯ ОДНА

Поезд набирал ход, оставляя позади себя все привычное, надоевшее, но оттого не менее родное и не менее близкое сердцу, душе. Разлуки, расставания! Всегда в них есть какая-то горечь. Хотя, казалось бы, с плеч долой, из сердца вон!

Но нет, все в жизни переплетено в тугой узел, и потому, даже избавляясь от чего-то ненужного и тяжкого, порой ощущаешь в груди пустоту – ушло что-то, а новое пока не пришло, не заполнило освободившегося места. Дорога!

Сергей смотрел в окно. Взгляд его был тосклив, рассеян. От придорожных кустов рябило в глазах, осень разукрасила кусты и деревья на славу, не поскупилась на золото и багрянец. Да и земля уже была покрыта пестрым осенним ковром.

Какой-то одинокий скукожившийся листочек прилип к стеклу с той стороны и мелко подрагивал на ветру, будто и ему было холодно и неуютно. Сергей не мог оторвать глаз от этого листка. Казалось, что он смотрит в окно вслед убегающим деревьям. Но это было не так. Все внимание его было приковано к этому незадачливому – Ага, – cразу же погрустнел Леха. – Он еще деньки отмечал, все считал: семьсот, шестьсот! А с него-то хватило чуть больше сотенки.

Сергей молчал. Да и что теперь говорить. Поздно!

Вспомнил следователя-мозгляка, явно гражданского человечка, нацепившего на плечи мятые капитанские погоны.

Тот все выпытывал, кто, мол, издевался над покойным, как, когда, все намекал на что-то. А у самого чуть не слюнки изо рта текли; так рисовал, видно, себе нечто изуверскипикантное, садистское, что не желал замечать ничего жизненного. Что ему мог рассказать Сергей? Даже если бы и было что-то, все равно бы промолчал, пускай у тех спрашивают, кто замешан в этом деле, а что к нему приставать?! Но допрашивали всех. Да так и не доискались. Оно, видно, и к лучшему – сам Борька навряд ли хотел бы, чтоб и после смерти его имя трепали да за виноватыми с ищейками гонялись! А ведь переждал бы денек-другой – глядишь и обошлось все! Сергей заскрипел зубами.

– Ладно, хорош рыдать! – ожил Слепнев. – Поплакали, и хватит! Давай еще сбацаем! – Он прихлопнул себя по колену.

Но на этот раз его не поддержали.

Сергей забрался на верхнюю полку. Долго лежал, закинув руки за голову. Думал.

Уже стемнело. И по всему поезду выключили свет – со служивой братией особо не церемонились. Но он лежал. Трепотни, обычной и надоевшей порядком, не было. Все лежали молчком, а может, уже и спали.

Дрема навалилась неожиданно. Казалось, только что он лежал на второй полке мчащегося в неизведанное поезда, таращился в темноту… И все вдруг пропало.

Он стоял посреди огромного поистине бескрайнего зелеиого поля. Стоял по колени в высокой и жесткой траве, местами немного пожелтевшей, но совсем не по-осеннему, а просто от солнца, от жаркого ослепительного солнца юга. Высоко вскарабкалось светило по небосводу, высоко, совсем не по-российски! Но это не удивляло Сергея. Он уже догадывался, где находится.

Чуть повернув голову вправо, он увидал темные бревенчатые стеньг, завершающиеся башенками – маленькими, похожими на зубцы, и побольше, в два-три человеческих роста. Окованные железом ворота крепости были затворепопутчику, никак не желавшему расставаться с уезжающими.

О чем думал в эти минуты Сергей? Он и сам бы не смог ответить на этот вопрос. Наверное, ни о чем! А может, и пронеслась перед ним вся жизнь, сжалась в комочек, и он видел со стороны себя самого, одинокого, оторвавшегося от всего родного, спешащего навстречу неизвестному. Может, так, а может и нет.

– Чего приуныл. Серый? Затосковал по сержантским нахлобучкам и нарядам вне очереди? – Мишка Слепнев толкнул его плечом в плечо. – Не боись, не на век расстаемся! По мне, так чем больше разъездов-переездов, так житуха веселей, корешок!

Сергей кивнул. Сейчас он был готов соглашаться со всеми, лишь бы не отвечать ни на чьи расспросы.

– Хорошо, прямо благодать! – не умолкал Мишка. После всех злоключений, напастей он воспрял духом, словно оставив пережитое на старом месте, увозя с собой лишь образ Надюши в сердце да ее фотокарточку в кармашке. Случат колеса, рельсы вдаль бегут…

Мишка в такт нехитрого мотивчика принялся настукивать себе по колену ладонью. Сурков ему нескладно, но громко подпевал.

Поезд шел все быстрее и быстрее. Листок, оторвавшись наконец от стекла, взметнулся вверх, закрутился и пропал. Теперь ничто уже не связывало пассажиров поезда с покинутой ими станцией. Прошлое оставалось позади.

Но вместе с улетевшим листком спала с сердца туманная пелена, улетела грусть. Сергей, отвернувшись от окна, стал неумело подтягивать мотивчик, пытаясь припомнить и слова.

Верю я, прядешь ты на перрон Проводить наш первый эшелон!

И-эх! Милые глаза – словно бирюза!

Мне вас позабыть не-е-ельзя!

Слепнев был в восторге. И колотил все громче, выбивая какую-то непростую, но сообразную песне дробь. Но закончил он неожиданно; хватанув со всей силы кулаком по столу, перекосившись.

– Чего ты?! – испугался Славка. – Одурел?!

– Борьку жалко! – выдавил Слепнев. Отвернулся к окну, шмыгнул носом.

Казалось, город пуст, все покинули его или же закрылись в своих жилищах, даже стражи на стенах не было видно.

Легкий и теплый ветер шевелил волосы на голове, словно нежной и мягкой рукой ворошил их. Сергей стоял и не знал, что ему надо делать: то ли идти к крепости, стучать в ворота, проситься внутрь, то ли ждать на месте, то ли спуститься к реке, может, все уже давно на том берегу? И потому он стоял, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь сделать первого шага.

Но все определилось само собой. Он вдруг увидал ее.

Да, да, это была она – Люба! Он видел ее на таком расстоянии, на котором не мог видеть, не мог различать черт лица. И все же различал. Она стояла на дальнем конце поля, по пояс в траве. И улыбалась. Совсем незаметно, одними краешками губ. Но он видел и это!

– Люба! – выкрикнул он что было мочи.

Но голос сорвался, застрял в горле. И она его не услышала. Да и видела ли она вообще Сергея? Он и этого не знал. Раздумывать было некогда, незачем. И Сергей сделал первый шаг, потом второй в ее сторону. А затем побежал, не щадя сил и дыхания, оскальзываясь в траве, падая, но вставая и вновь устремляясь вперед.

Недолго ему пришлось бежать. Сократилось расстояние ненамного, совсем на чуть-чуть. А он словно попал в вязкое болото – ноги были ватными, и, как ни стремился Сергей на тот конец поля, яростно отталкивая ступнями вязкую почву, вытягивая руки вперед, беспрестанно выкрикивая что-то неразборчивое и призывное, он оставался на месте. Даже собственный голос перестал слышать. И от этого необоримого бессилия был готов разрыдаться, как ребенок.

– Не суетись, браток! – раздалось из-за спины.

Сергей скосил глаз и увидал загорелого до черноты человека со светло-русой, почти седой бородкой. Человек был перетянут холщовыми повязками – от пояса к плечу. У ноги висел широкий и короткий меч в кожаных ножнах. Человек улыбался, и от его светло-серых лучистых глаз разбегались к вискам и ниже морщинки, делая лицо добрым, приветливым. Но, несмотря на эту доброту, все же было видно однозначно, таким лицом может обладать лишь воин.

– Не будешь спешить да рваться навстречу, все само собой придет, помни! Ведь ты еще в самом начале пути!

Краешком сознания Сергей понимал, что это всего лишь сон, что волноваться и переживать не стоит, что все пройдет. Но легче от такого понимания ему не становилось.

Он осторожно сделал небольшой шаг вперед. Нога послушно ступила на твердую землю, раздвинув плотную и упругую траву. Он подтянул вторую ногу и сделал еще шаг. Теперь до него дошло, если медленно, шаг за шагом приближаться к ней, то расстояние будет сокращаться, оно уже сокращается, прямо на глазах.

И он неторопливо побрел к ней. Нелегко давалось это, хотелось припуститься во весь опор, помчаться. Но приходилось сдерживаться. Радомысл пропал так же неожиданно, как и появился. Но Сергею было не до него. У него была заветная цель" которую просто необходимо было достичь! И он шел. Шел, не отрывая глаз от любимого лица, далекого и близкого. Травянистые стебли шуршали под ногами, терлись о их голенища, но больше не препятствовали, и сама земля не хватала за ноги, и не всасывала в себя болотом.

Ветер с полноводной реки делался все ощутимее, крепчал. "Еще, еще немного! – успокаивал себя Сергей. – Я так долго шел к тебе, что эти несколько шагов можно и не считать! Главное, стой, не уходи, стой на месте – и я доберусь до тебя!" Оставалось не так уж много, большая часть была позади.

– Снова они! – раздалось из-за спины.

Сергей вначале не понял – кто они?! Но потом увидал их сам: из-за травы, ряд за рядом, будто из оврага или из самой преисподней, вставали ромеи. До них было еще далеко… Но они перегораживали путь, они заступали дорогу! Да и ромеи ли это были? Серегей не различал ни плоских шлемов, ни доспехов, ни знамен. Он лишь видел, что ряды черны, что в них таится какая-то угроза…

Он повернул голову. За его спиной стояло войско, русское войско, именно такое, каким он и представлял его себе. Он вдруг явственно различил гул, отдельные выкрики, конский храп, лязг железа… Прикрыл глаза, тряхнул головой, но видение не пропало.

Наоборот! Обтекая его с двух сторон, воины устремились на черные застывшие ряды. Это движение показалось неостановимым, будто поток лавы вылился на поле.

– Ну что же ты?! – спросил Радомысл.

Он стоял рядом, сжимая вынутый из ножен меч.

Сергей ощутил в руке холод рукояти, оглядел себя. Он был одет так же, как и все вокруг, в простой воинский доспех, наполовину кольчужный, наполовину пластинчатый. Голову сжимал обручем шлем. Но и это не удивило его значит, так и надо! Значит, и ему надо идти вперед, пробиваться сквозь эти черные ряды. А как же?! Ведь она там!

– Ну, готов? – переспросил Радомысл.

– Готов, – ответил он.

Острия мечей хищно поблескивали почти перед самым лицом. Частокол копий и рожнов загораживал небо. Солнце, отраженное в тысячах начищенных медных касок – ослепило, лишило зрения. Теперь они стояли вплотную.

Пора!

Он взмахнул мечом. Рванулся вперед. Заметил, как Радомысл отбил копье, направленное в его грудь, спас. И ударил! Со всей силы, со всего размаху. В черной стене образовалось маленькая брешь. Но вновь острия мечей засверкали перед глазами. Стена казалась несокрушимой!

И началось! Он ничего не видел вокруг, ничего не слышал, ничего не чувствовал, кроме надежного плеча Радомысла. Он крушил, он дробил и рассекал эту жуткую, черную, почти нечеловеческую по своему упорству стену. Задыхаясь, обливаясь потом, до судорог в мыш цах, до озноба и ломоты в суставах, он рубил, сек, колол, бил, отталкивал, расшвыривал, сбивал с ног и продвигался, продвигался понемногу вперед! Но и его били, и в него вонзались десятки мечей и копий, и его секли, рубили, валили наземь, давили… и ничего не могли с ним поделать. Он шел и шел вперед! И уже не понимал, сон ли это или явь, все перемешалось, все спуталось в голове. Одно знал и чувствовал правда за ним, справедливость на его стороне, а стало быть, нет ему преграды! И не будет!

Солнечный свет замелькал сперва неясно, будто в конце туннеля. Надо было выдержать, продержаться последние минуты. И он с утроенным напором рванул вперед. Только вперед!

– Ну, осталось совсем немного. Крепись! – поддержал Радомысл. И пропал, отступил, оставив его одного.

Но теперь он и сам мог прорваться, теперь он верил в себя, в свои силы, в свою звезду.

Когда последний из стоявших на его пути рухнул, коротко взмахнув боевым топором, повалился под ноги, Сергей остановился. Отбросил меч. Теперь он не был ему нужен. Он даже не стал оборачиваться назад, зная, что там нет никого: ни врагов, ни друзей, ни черной человеческой стены, ни его товарищей-воеа. Он снова стоял посреди огромного луга, залитого солнцем.

И снова, но теперь почти рядом, метрах в двадцати, стояла она. Стояла и смотрела ему прямо в лицо. Он зажмурился, сжал руками виски. В ушах еще стоял звон железа и предсмертный храп, гремели еще боевые кличи, эхом отдавался тяжелый топот. Но все это было позади.

Когда он открыл глаза, никакого поля, зелени, солнца не было. Перед ним простиралась снежная равнина, дула, взметая белую пыль, поземка, виднелся вдалеке лес.

Но Люба все так же стояла в двадцати метрах от него, посреди бескрайнего снежного поля. Она была одета в легонькое ситцевое платье. Ветер играл податливой материей.

"Как же ей не холодно?" – подумал Сергей. И снова сделал шаг вперед, затем второй. Он видел, что она не ежится, не дрожит, не прячется от ветра. Лицо ее румяно и спокойно. "Ну, конечно же, это ведь сон, – вспомнилось ему на мгновение, – во сне всякое бывает!" Но он тут же забыл об этой мысли.

Сам он холода также не чувствовал, тело было разгоряченным. Сердце билось чаще обычного, словно подталкивая вперед. Но Сергей не давал себя обмануть, не ускорял шага.

Неожиданно перед глазами его взвился белым столбом снежный буран. И тут же расстаял, рассыпался, будто и не было его. Но на том месте осталась стоять фигура человека, смутно напоминавшая кого-то.

Сергей подошел ближе, вгляделся. Между ним и Любой стоял Николай.

– Ты не хочешь меня пустить к ней? – спросил Сергей. – Зачем ты появился здесь?!

Николай усмехнулся, но тут же подавил усмешку и побелел лицом. Чувствовалось, что он превозмогает себя.

– Нет, я не стою между вами. И ты это знаешь! – ответил он. – Иди к ней. Ну что же ты? Иди!

Он протянул руку в сторону Любы, отступил на несколько шагов и растворился в снежной белизне – так же неожиданно, как и появился.

– Не держи на меня зла! Я никогда не желал тебе плохого! – крикнул Сергей туда, где только что был Николай. – Прощай!

Но его никто не услышал.

Он сделал еще несколько шагов. Теперь все было наоборот – каждый шаг, каждое движение стремительно приближало его к Любе. Через несколько мгновений он стоял перед ней, вглядываясь в бездонные глаза.

– Вот мы и рядом, – проговорил он, еле шевеля губами.

Она улыбнулась ему в ответ еле уловимой улыбкой.

Глаза ожили, наполнились блеском. Она не открыла рта, даже не разжала губ.

Но Сергей отчетливо услышал ее слова:

– Глупый, я всегда была рядом с тобой.

"Как же так? – подумал Сергей. – Всегда рядом? И эти четыре месяца тоже?!" Он уже не стоял посреди заснеженного поля. Он лежал на верхней полке мчащегося поезда. Лежал, закинув руки за голову, слегка покачиваясь в такт движению, поддаваясь гипнотически мерному постукиванию колес. Будто и не спал.

В купе было по-прежнему темно. Сергей потерял счет времени – сколько оставалось до рассвета, он не знал. Но это было неважно. Он чувствовал, что теперь не заснет до самого утра, что будет вот так лежать, прислушиваясь к перестуку внизу и к биениям сердца в груди.

Почти фазу же возникло непреодолимое желание взять лист бумаги, ручку и написать письмо ей. Но ничего под руками не было, да и какое письмо в такой темнотище. И Сергей принялся сочинять его мысленно – переложить на бумагу и отправить всегда успеется.

Письмо получалось длинным и путанным. Чего в нем только не было: и признания, и раскаяния, и прощения, и обещания, и воспоминания, и грезы о будущем – все мешалось одно с другим, наслаивалось, переплеталось, свивалось в клубок и снова распрямлялось. Ни конца ни края этому мысленному посланию не было, а Сергей все сочинял и сочинял его, будто рука уже водила пером по бумаге. И все длиннющие предложения и многосложные обороты, переплетенные меж собой, будто звенья одной бесконечной цепи, сплавлялись в единое и бесхитростное, совсем простенькое и уже звучавшее после первых слов, но, пожалуй, наиболее важное во всем этом письме признание: "Ты у меня одна…" Вместе с первыми лучами выползающего из-за горизонта солнца он понял: совсем и не надо писать длинного письма, объясняться, раскаиваться и прощать, убеждать и молить. Достаточно будет этих четырех таких коротких, но слитых воедино слов.