Текст книги "Мед и яд любви"

Автор книги: Юрий Рюриков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Она ввергла Наташу в глубокие страдания, и в этих страданиях перегорел простодушный эгоизм ее чувств. Душа ее углубилась, смогла вместить в себя более глубокое чувство – и в предсмертные дни князя Андрея ее влюбленность в него стала любовью.

Все это, видимо, вечные метания созревающих душ. Но так же, как обычны первые чувства Наташи, так же необычно ее чувство к Пьеру. Во всей мировой литературе нет другого такого чувства, оно так уникально, и суть его так далека от видимости, что понять эту суть почти невозможно.

…После замужества в Наташе совершилось поразительное превращение. «Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка».

Наташа, говорит Толстой, «то, что называют, опустилась»: перестала заботиться о своих манерах, словах, одежде – обо всей внешней стороне жизни. Она забросила пение, отказалась от всех своих прежних увлечений, занятий. Она отдала всю себя семье, мужу, детям – почти растворилась в них, стала их частью.

В этих превращениях Наташи было две глубины. Первая, внешняя, глубина состояла в ее полном отказе от всей старой жизни, всего ее просвещенного и образованного уклада. Наташа вся пропиталась крестьянской естественностью, стала жить как бы доцивилизованной, почти природной жизнью.

Она опустилась, но опустилась в такую глубину, для рассказа о которой даже Толстому не хватает ясности, и о которой он говорит на ощупь, смутными касаниями интуиции. В чем же состоит эта главная глубина? И верно ли, что Наташа стала «красивой и плодовитой самкой», в которой «видно было только лицо и тело, а души не было видно»?

Может быть, это казалось только обычному внешнему взгляду, и Толстой говорит это не от себя? Может быть, он не зря пишет, что она «то, что называют», опустилась?

Превращение Наташи состояло в том, что она вся как бы перешла в синкретическое состояние. (Вспомним: синкретическое – от греч. «соединение, смесь» – значит нерасчлененное, слитное состояние, где все как бы сплавлено между собой, растворено друг в друге.) Ее душа сделалась невидной потому, что она вся как бы ушла внутрь, влилась в каждое ее слово, действие, спряталась в них.

И утрата Наташей своего «я», потеря своей прошлой личности – это тоже погружение в синкретические глубины. Ее «я» до конца растворилось в «мы», и Наташа стала не просто естественным человеком, а каким-то странным «органом семьи», воплощением вечной «жено-матери».

В этом своем растворении в «мы» она так слилась с мужем, что стала понимать его помимо слов, почти телепатически. Они разговаривали, «с необыкновенной ясностью и быстротой познавая и сообщая мысли друг друга… без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным способом».

Это был способ, противный всем законам логики – «противный уже потому, что в одно и то же время говорилось о совершенно различных предметах… Наташа до такой степени привыкла говорить с мужем этим способом, что верным признаком того, что что-нибудь было неладно между ей и мужем, для нее служил логический ход мыслей Пьера. Когда он начинал доказывать, говорить рассудительно и спокойно и когда она, увлекаясь его примером, начинала делать то же, она знала, что это непременно поведет к ссоре».

Перед нами поразительный, невозможный парадокс. Передавая друг другу несколько мыслей сразу, в одну и ту же секунду, они не затрудняют этим свое понимание, а, наоборот, делают его более полным и быстрым. А когда они говорят по правилам логики, не о многих предметах сразу, а об одном, это не облегчает им понимание, а, наоборот, срывает его.

В этом переворачивании привычной истины тоже есть две глубины. Внешняя понимается просто, без особых усилий. Логические рассуждения, как мы знаем, идут от рассудка и будят в другом человеке только рассудок – самую неглубокую, самую не сердечную часть психики.

Механизмы логического мышления таятся в левом полушарии мозга, и когда они работают обособленно – это самые медленные и непроизводительные из умственных механизмов. А «разговор душ» – общение наших самых глубоких глубин – будит самое сильное и самое лучшее в человеке (в том числе и пружины логики), и потому дает необыкновенную ясность и быстроту понимания…

Но Толстой не просто передает эту в общем-то известную XIX веку истину. Он – и здесь начинается вторая глубина – говорит именно об одновременной передаче нескольких мыслей и чувств сразу, о таинственных внесознательных руслах, которыми идут эти множественные потоки.

Пожалуй, до него ни в европейской философии, ни в мировом искусстве не было речи о таком загадочном «многоканальном» разговоре душ – обмене информацией, который идет по каким-то неясным многорусловым дельтам. Это, видимо, очень глубокое, хотя и очень неясное, прозрение в человеческой природе – прозрение того, что назовут потом сверхсознанием.

В наше время сделано как бы предоткрытие, созвучное этому нащупывающему прозрению: обнаружены залежи неизвестных нам возможностей человеческой психики. Эти возможности были вскрыты совершенно новыми методами учебы – методами глубокого погружения.

Сегодняшние учебные методы используют лишь часть умственных механизмов человека, и самую слабую: пружины пассивного внимания, логического мышления и логической памяти. При глубоком погружении в работу вступают все основные механизмы психики. Напряжены радары внешних чувств, у предела работают поисковые эмоции, мобилизованы главные силы образного и логического мышления, образной, логической и двигательной памяти – слиты в унисон основные пружины сознания и подсознания, воли и разума.

Это и есть сверхсознание: все силы психики действуют в синкретическом – вернее, в синергическом – слиянии. И как обычно, они не просто складываются, а помножаются друг на друга и дают громадные результаты.

Пользуясь обычным методом, узкологическим, можно, скажем, усвоить пять иностранных слов в час, а пользуясь новым – 50, в десять раз больше. Возникает удивительный парадокс: чем изобильнее потоки информации, чем больше они захлестывают мозг, тем больше этой информации запоминается.

Скажем, из тысячи иностранных слов, которые человек получает за несколько недель, он запоминает около девятисот, 90–92 процента. А из 32 тысяч, полученных за такое же время, он усваивает 50 процентов – 16 тысяч[127]. Это 17-кратное усиление психики, эту неслыханную силу впитывания дает именно «многоканальность» впитывания, согласная работа всех мозговых механизмов.

И парадоксальное понимание друг друга стоит у Наташи и Пьера на родственных основах. Их «глубокое погружение» друг в друга, их многоярусный обмен разными мыслями и чувствами сразу – плод их синкретического – синергического слияния душ.

И любовь Наташи к Пьеру – это совершенно особое чувство, зеркало ее особого характера. Это не обычное психологическое чувство, не радуга эмоций, ощущений, переживаний. Все эти биения психики ушли, как дождь в почву, в ее дела, мысли, слова, привычки, вживились в них, стали неотделимыми и поэтому неразличимыми.

Любовь как бы перестала быть чувством, сделалась всеобщим состоянием ее души, тела, ума, поведения. И как свет пропитывает собой воздух, так и любовь пропитала собой весь образ жизни Наташи, весь уклад ее бытия, ушла вглубь и перестала существовать самостоятельно.

Эта синкретическая любовь не изображается – то ли потому, что у Толстого нет слов для нее, то ли потому, что она – из-за своего синкретизма – исчезла как особый предмет изображения.

Эта любовь – внеличное, внеиндивидуальное чувство. Она в корне не похожа ни на ранние Наташины чувства, ни на любовь цивилизации вообще – отдельное, психологическое чувство. Она как бы вознесена над временем и пространством, стоит вне обычных земных мер – как какое-то вечное состояние вечной Жено-матери.

Наташа из эпилога – нравственно-философский идеал Толстого, и в ней как бы слились потоки трех величайших земных идеалов – платоновская духовность, русско-крестьянская (и руссоистская) естественность, индуистская растворенность в мире. Это не европейский идеал – таким идеалом со времен античности была женщина-возлюбленная. Скорее это идеал азиатский – женщина-мать и возлюбленная одновременно, идеал, в котором гораздо громче звучит сила земного плодородия.

Но у Толстого этот идеал жены-матери лишен чувственно-наслажденческой стороны, которая была очень сильна в древнеиндийской и китайской культуре. Его телесность насквозь духовна, причем духовна этически, а не эротически, и этим она стоит гораздо ближе и к христианскому русскому, и к платоновскому, европейскому идеалу.

Это союз восточных и западных идеалов, шаг в великом слиянии разных мировых культур. Причем древние истоки этого идеала – духовность, естественность, слияние с миром – как бы переплавлены в славянском горниле, окрашены в славянские цвета. В Наташиной самоотдаче семье проглядывает – неявно, издалека – почти былинный напор, в ее безоглядности – тоже окольно, неуловимо – чувствуется сила, похожая на силу древнерусских женщин-богатырш.

Это, видимо, нравственно-психологическая утопия Толстого, попытка создать вселенский идеал женщины – идеал ее державной семейной роли. Да, это патриархатный идеал – превращая женщину в земное божество семьи, он замыкает ее в семейные рамки. Но это лишь одна, и не главная, сторона толстовского идеала.

Гораздо важнее для нас и глубокие прозрения Толстого в человеческой природе, и его поражающие поиски в мы-психологии, в гармонии мужской и женской души. Своей необычностью его искания как бы предваряют сегодняшние поиски идей-озарений – «сумасшедших идей», которые освещают мир совершенно новым светом, дают в корне новый взгляд на жизнь.

Паруса чувств и моторы сознания.

«Семьдесят процентов теперешних семей созданы не по любви, а раз так, нечего и говорить о любви, надо говорить лишь о том, как сохранить семью. О любви у нас и так говорят слишком много. Ее, сердешную, до того разобрали и раскрутили по винтикам, что тем самым и убили!

Все, что можно сознательно построить, сберечь, сохранить – все это, конечно, хорошо, но к любви не имеет ни малейшего отношения. Потому что чувство это лишено всякого расчета и умничанья». (Э. Малахова, Волгоград, февраль, 1979.)

Оставим пока в стороне проценты семей, созданных по любви – они неизвестны. Правда, по данным социологов, как раз 70 процентов семей возникает именно по любви, но мы-то с вами уже выяснили, что социологи причисляют к любви и влюбленность, и просто сильное влечение. Психологическая докультура очень портит нынешние исследования брака. Сколько свадеб играется именно по любви – этого никто не знает; вполне возможно, что их меньшинство – 20, 30 или 40 процентов, и автор письма права, но это еще неясно.

Психолог В. Петровский предположил, что способность любить как-то связана психологически с тягой к бескорыстному риску (именно бескорыстному), и что к такому риску тяготеет как раз 3/10 людей. Но значит ли это, что только эти люди могут любить, а другие нет, неизвестно, и только будущие исследования смогут ответить на этот вопрос…

В то, что сознательность чужда любви, верят, наверно, почти все. И правда, любовь – чувство насквозь непосредственное, оно слагается больше всего из бессознательных или полуосознанных тяготений, и главная обитель любви – это наше подсознание, а не сознание.

Но у любви, как мы помним, есть две ипостаси: любовь-чувство, жизнь наших эмоций и ощущений, и любовь-отношение – поведение любящих, то, как они относятся друг к другу. Обе эти ипостаси прямо влияют друг на друга, усиливают или разрушают друг друга.

От любви-чувства зависит, какие будут отношения у людей, но еще больше судьба их любви зависит от их будничных отношений, ежедневного поведения. И то, что здесь можно «сознательно построить, сберечь, сохранить», имеет самое глубокое и самое прямое отношение к чувству. Любовь-отношение может быть сторожем, а может быть и убийцей любви-чувства – здесь лежит один из главных секретов быстротечности или долговечности любви.

Любовь – и как раз потому, что она безотчетное чувство – ждет от нас постоянного охранения и обережения. Именно ее чуждость расчету и умничанью делает ее особенно уязвимой и незащищенной, особенно нуждающейся в рассчитанной и умной защите.

Наши чувства глубоко двойственны по всей своей природе: они стойки и переменчивы, выносливы и хрупки, и их жизнь прямо зависит от их союза с сознанием. Это больше всего касается любовных влечений: в их водоворотах просто невозможно плыть на одних парусах чувств, им нужны в помощь моторы душевной близости, которые создаются сознательно. В семейной жизни очень много плавания против ветра и против течения, и, чтобы супружеский корабль не сел на мель, ему нужны сильные двигатели и умный руль.

Делаясь семейной, любовь попадает в тиски тяжелого психологического кризиса: она должна пройти мучительное второе рождение, в корне перемениться внутренне – или она умрет. Сохранить любовь – значит изменить ее: свить с другими нитями близости, душевными и духовными, укрепить эмоциональные нити таким сплетением – вплавить влечения чувств в широкую совместимость двух душ, сделать их звеном этой многозвенной совместимости.

Сегодняшнему человеку, человеку с приглушенными чувствами или с усложненной психологией, гораздо труднее сохранить любовь, чем полюбить. Сохранить любовь – значит вдобавок к ней приобрести совместимость; безотчетные чувства могут сегодня выжить – или отдалить свое угасание – только как часть этого многослойного сплава…

Но личная жизнь – это путь по узкому мостику, и оступиться с него можно в обе стороны – и в понесшую, закусив удила, эмоциональность, и в холодную, все взнуздавшую рациональность…

«Предположим, мы научимся управлять своими чувствами. Но не будет ли это палка о двух концах, которая опять нас ударит? Не выхолостим ли мы себя? Ведь многие желают «спокойных чувств», чтобы не рваться, не путаться, не бороться, не испытывать нравственных страданий. Лев Толстой сказал, что это будет душевная подлость.

Надо учить людей быть человеками. Надо поставить людей в такие условия, чтобы у них дух преобладал, а не «матерьялизм»… А то они могут стать еще более жестокими». (Леонид Абрамович, Амурск, январь, 1979).

И это, видимо, правда. Любое разбухание в нас какой-то одной стороны души, любой перевес – чувств над разумом, разума над чувствами – может повредить нашей человечности. Эта человечность всегда – сплав, равновесие: или умное сердце, или сердечный ум, или – но это бывает редко – то и другое вместе. И распад равновесия, попадание чувств в рабство к разуму, грозит не меньшими бедами, чем порабощение разума чувствами…

Три невежества.

«Область семейных отношений – это, пожалуй, единственная область человеческого знания, где каждый считает себя специалистом. Повседневная жизнь требует пусть ложного, но знания. А знание имеет свойства яда: в иных дозах – лекарство, в иных – смерть…

Культура – отнюдь не сумма знаний, а духовное состояние человека. Душа может оставаться слепой и глухой, даже если мозг освоил многоэтажное здание человеческих знаний». (Михаил Анохин, кочегар домоуправления, Новоалтайск, март, 1979.)

По-моему, это веско, чеканно сказано: культура – прежде всего духовное состояние человека, состояние души. И для нее исключительно важен союз чувств и разума, человечности и знаний. Отрыв знаний от сердца, души, нравственности ведет к уродливому рационализму, превращает человека в двуногий мозг, холодного робота.

Но без знаний, особенно в наше время, нет и культуры, и знание сегодня – но доброе, человечное знание – такое же крыло культуры, как и душа, чувство.

Доброе знание – помощник душевной интуиции, оно и восполняет ее нехватку, и развивает ее. Когда нет знаний (и нет душевной интуиции), люди то и дело попадают в азбучные тупики, наталкиваются на простейшие преграды, блуждают в трех соснах любовного мира. Вот наудачу типичные вопросы старшеклассников, которые то и дело повторялись в семидесятых-восьмидесятых годах.

«Я люблю девушку, она меня нет, что мне делать?»

«Как показать человеку, что он нравится, если он этого не подозревает?»

«Если он и она любят друг друга и поссорились, что делать? Уйти или сделать шаг к примирению? И кто должен его делать, девушка или юноша?»

«Зазорно ли девушке первой признаться в любви?»

Вопросы, как видим, из психологической азбуки – даже не таблицы умножения, – и большинство школьников, к сожалению, не знает на них ответа. У студентов наивных вопросов меньше, сложных больше, но вот – тоже наугад – несколько записок, полученных на встрече в МГУ – одном из самых умных вузов страны.

«Можно ли утверждать, что любовь между женщиной и мужчиной есть следствие сексуальной жизни?»

«Что делать, если я полюбила преподавателя?»

«Об эмансипации. Что отвечать парню, если его просишь понести «дипломат», а он говорит, что сейчас все равноправны?»

«Скажите, этично ли со стороны юноши добиваться близости с девушкой через 2–3 встречи, после 10 дней знакомства? Можно ли к нему после этого хорошо относиться и как реагировать?»

Увы, с таким вот набором незнаний и с такой молчаливой интуицией вступают сегодня в возраст любви многие люди.

В жизни человека есть три главные области: семья, работа, общественная жизнь, и три главные роли – семьянин, работник, гражданин. Казалось бы, самая главная – и простейшая, необходимейшая обязанность воспитания – готовить человека к каждой такой роли. Но школа слабо готовит людей к роли гражданина, плохо – к роли работника и почти никак – к роли семьянина: жены и мужа, отца и матери, домохозяина и домохозяйки; никак не готовит она и к другим бытовым ролям – друга, соседа, читателя, зрителя, покупателя, пассажира[128]…

Такое узкое, однобокое воспитание и выращивает узкого, одностороннего человека. В большинстве главных ролей своей жизни мы самоучки и, значит, чаще всего – неучи… В нынешней системе образования царит нелепый, губительный парадокс. Школа загромождает ученика множеством лишних, ненужных знаний, которые никак не формируют его душу и оказываются потом бесполезными в работе и в жизни. Но самых главных знаний, самых нужных умений – человековедческих, психологических, школа не дает.

А ведь культура человеческих отношений, наука и искусство создавать домашнее счастье, растить детскую душу – это, пожалуй, самая трудная из всех наук, самое сложное из всех искусств. Никакая высшая математика не может даже сравниться по трудности с запутанными сплетениями, из которых состоит сегодня личная жизнь.

Творчество хороших отношений в семье, воспитание как творчество человека в человеке – максимально сложная и максимально важная область жизни. И к этой-то максимально важной и сложной области мы готовим людей минимально…

Если бы в больницах лечили людей на высоте знахарства и самодеятельности, если бы заводами, колхозами, институтами руководили без специальной подготовки, на уровне невежества и полузнаний, хаос и разруха быстро воцарились бы во всей жизни. А ведь семейная жизнь идет у нас как раз на таком уровне, и можно только удивляться, что при нынешней сложности личной жизни и примитивности подготовки к ней у нас не разваливается большинство семей.

Подготовка к семейной жизни – одна из самых острых сейчас социальных проблем. Семья – самое главное для человека месторождение счастья или горя, а современный человек почти не готов к просвещенному и человечному ведению своей семейной жизни.

Бытом многих семей правят сейчас три докультуры, три невежества: психологическая неграмотность – незнание женской и мужской психологии, основ эмоционального общения в семье; половое невежество – незнание законов человеческой сексуальности, разладов мужской и женской природы и способов их смягчения; воспитательная неграмотность – незнание детской психологии и физиологии, ее коренных отличий от взрослой, неумение воспитывать детей в ключе их психологии и в согласии с плюсами и минусами современной жизни.

Европейские науки до последнего времени обращали главное свое внимание не на человека, а на природу, не на отношения людей и их внутренний мир, а на внешний мир. Плоды такого неравновесия пропитывают нашу жизнь и сегодня. Науки о человеке и человеческих отношениях развиты до крайности мало; учение о человеческой личности, об этических и биопсихологических потребностях людей, о культуре их отношений, законах общения – все это только начинает делать свои первые, черновые шаги.

Престиж человеческих, «человекосозидающих» профессий поразительно невысок. Мало кто считает, что воспитатель, учитель, врач – это вершина земных профессий, а супружество, материнство, отцовство – один из главнейших духовных занятий человека. Мало кто думает, что профессия руководителя – это прежде всего человековедческая профессия, и ее сердцевина – не просто работа людей, а углубление их отношений и их духовного мира, улучшение всей их трудовой среды и всей жизни.

Сложнейшая система человеческих знаний очень медленно поворачивается к своему главному магнитному центру – человеку, к его каждодневной жизни, его внутреннему миру. Особенно касается это наших человековедческих и общественных наук – психологии, физиологии человека, антропологии, социологии, педагогики, этики, демографии. Они явно отстают от мирового уровня – и в своем размахе, и во многих конкретных исследованиях, и в разработке своих самых сложных, самых коренных проблем. На них больно подействовало то пренебрежение к человеческой личности, которое долго переполняло наши будни.

Уже говорилось, что следующей волной великих научных переворотов будет, видимо, научно-гуманитарная, человекоцентрическая революция – глубокий поворот всех наук в сторону человека, перемещение человековедческих знаний в зенит всей духовной культуры.

Земная культура станет, наверно, все больше поворачиваться к ядру человеческого смысла жизни – к улучшению самих себя и своих ежедневных отношении, углублению своей человечности и интересности друг для друга. И стремление насытить этой человечностью и интересностью каждый микроконтакт с другими людьми начнет, возможно, все больше делаться главной будничной нормой.

Лучше журавль в небе, чем синица в руке?

Наши незнания начинаются с культуры выбора, в которой сейчас идут огромные перемены.

«Мне 20 лет. Меня любят трое мужчин, и я их тоже. Все они братья, все равны по достоинствам – примерно одного возраста, окончили военные академии, интересны внешне, замечательно богаты духовно, высокоинтеллектуальны. Все трое сделали мне предложение. Кого мне выбрать, и вообще, чем руководствоваться в подобной ситуации?» (Ленинград, центральный лекторий «Знание», июнь, 1981.)

Девушка, наверно, испытывает ту начальную влюбленность, которая еще не прошла ступень выбора; так часто бывает в юности. Со временем такое равновесие влечений обычно пропадает, и человек начинает ощущать, к кому его тянет больше.

В Древней Индии существовал особый вид брака – полиандрия, многомужие (от греч. «поли» – много и «андрос» – муж). У женщины было несколько мужей, или, говоря по-другому, у нескольких мужчин была одна жена. Чаще всего этими мужчинами были братья, – такая полиандрия называется фратернальной, братской (от лат. «фратер» – брат)[129].

При братской полиандрии жена старшего брата становилась и женой младших: о таком супружестве рассказано в древнеиндийской «Махабхарате», в знаменитой истории царевны Драупади, жены пяти братьев. Но братская полиандрия была, видимо, поздней ступенью многомужия. Раньше ее возникла как бы матриархальная полиандрия: в ней главенствовала женщина, а ее мужья не были родственниками друг другу. Впрочем, личные отношения в этих видах полиандрии были очень похожими.

Полиандрия встречается и сегодня – в некоторых племенах Индии, Тибета, Южной Америки. Особенно известна полиандрия у знаменитого среди этнографов племени тода из Индии. В семьях тода царят мягкие нравы, ссоры в них редки, и женщины занимают в них очень высокое положение. (О нравах этого племени ярко написано в книге известного индолога Л. В. Шапошниковой «Тайна племени голубых гор».)

Многомужие существовало в далекие доличностные времени, и его психологической почвой была психология простых душ, которые испытывали простые чувства и легко могли уживаться друг с другом. Во времена личностных чувств психологическая почва для таких браков исчезла; это касается, кстати, и многоженства, которое распространено в мусульманских странах и которое в образованных слоях этих стран резко идет на спад.

Ответить на вопрос девушки, влекущейся к трем братьям, наверно, нетрудно: подожди, и твоя тяга к кому-то возьмет верх… Впрочем, это еще не значит, что этот кто-то и будет тем самым человеком, который ей больше всего подходит. Возможно, к ним не относится ни один из трех: если ее одинаково влечет ко всем, если ее интуиция не выделяет из них самого близкого, его может и не быть среди них. Впрочем, ее интуиция может молчать и потому, что она слаба.

«Как вы относитесь к такому парадоксу: лучше журавль в небе, чем синица в руке?

Моя беда или мое будущее счастье в том, что у меня сложился идеальный образ человека, с которым я могла бы связать свою жизнь. Я примеряю к этому идеалу всех людей, и если какие-либо их черты ему не соответствуют, ухожу от общения с ними, так как не хочу менять журавля на синицу.

Но от этого я становлюсь все менее общительной. Мне 21 год, а я одинока, и у меня все чаще возникает тревога: а вдруг я никогда не встречу свою половину?» (МГУ, конференц-зал гуманитарных факультетов, ноябрь, 1984.)

Это прекрасно – опрокидывать застойные истины и выворачивать их наизнанку. Душа испытывает от таких опрокидываний очистительные микрошоки, и это расшатывает в ней окаменелые догмы, ломает чугунные каноны.

Конечно, журавль в небе лучше, чем синица в руке, но, наверно, только для журавля, а не для синицы.

Поиски человека своего типа – это простейшая, азбучная основа всей культуры выбора. К сожалению, большинство из нас не знает себя и часто тянется к людям чужого или получужого типа.

Психологи из службы знакомств выяснили, что у многих людей завышенные притязания, чрезмерные требования к будущему спутнику, и они ищут себе птицу не своего полета. Ожидая принца, они отвергают обычных людей и рискуют тем, что им придется потом искать нищего…

Девиз «лучше журавль в небе» полон романтического бунтарства, и он хорошо подходит людям бунтарского склада, для которых заниженные притязания гораздо опаснее завышенных.

У девушки из записки, судя по всему, романтичность души не деятельная, не бунтарская, а скорее созерцательная, выжидательная. Для таких людей лучше, видимо, не завышать себя и не ждать журавля в небе, а уметь увидеть в синице журавля – вернее, искать птицу своего полета, стараться увидеть в других людях родственные тебе самому крылья…

Впрочем, завышенные требования – это не только влечение к незаслуженной награде; это и естественное тяготение самых чистых, самых детских слоев нашей души – тяготение к более совершенному человеку, который поможет и тебе стать более совершенным… И это вечное, но двоякое тяготение будет, наверно, всегда насыщать любовные поиски вечным и болезненным драматизмом…

Чувство находящее или делающее?

«А как быть с единственностью выбора? Как быть, если твой суженый живет где-нибудь на БАМе?» (Политехнический, июнь, 1979.)

«Надо ли ждать единственного? Ведь так можно оказаться в положении буриданова осла. По-моему, для каждого человека есть достаточное количество подходящих людей. Может быть, соединить свою жизнь с более или менее подходящим человеком и воспитывать свое чувство уже в браке?» (Московская область, Подлипки, Завокзальный клуб, октябрь, 1982.)

Вспомним: миф о единственном – только миф. Для каждого человека существует свой тип нравящихся – люди с каким-то особым (часто неясным) набором черт характера, внешности, поведения. Таких людей может быть много или мало, они могут встречаться редко или не очень редко, – все зависит здесь от того, ясны или размыты наши подсознательные идеалы, взыскательны они или невзыскательны.

Чем размытее наши идеалы, чем они проще, тем больше, видимо, круг людей, которые нам подходят; чем сложнее эти идеалы или чем капризнее, «акцентированнее», тем меньше круг подходящих… Но и среди тех, кто тебе подходит, могут быть подходящие средне, выше среднего и, наконец, редкостно, предельно. Таких, видимо, очень мало, и, когда они встречаются, у них и возникает ощущение, что они нашли свою единственную на земле половину…

«Не слишком ли вы расшатываете вековечные истины? Ведь еще с древности известно, что любовь – лучший искатель своей половины. Когда мужчина полюбил женщину, это значит, он нашел для себя самую подходящую из всех, – вернее, его чувства-детекторы, или, говоря по-вашему, чувства-ищейки нашли ее. А любовь, как говорим мы, химики, это самый сильный катализатор в реакции соединения двух душ. Преподаватель». (ДК МГУ, октябрь, 1983.)

Увы, очень многие думают, что раз человек полюбил, значит, его чувства нашли себе наилучшего человека. Это, к сожалению, еще один цветок на дереве романтического обожествления чувств. Любовь – чувство не находящее, а делающее, и в этом ее двоякость, ее мощь и ее немощь. Вернее, это чувство больше делающее, чем находящее, и она гораздо чаще создает из неполовин половины, чем находит готовые половины.

А еще вернее, есть, видимо, две любви: находящая – очень редкая сегодня, и делающая – более частая. Наши чувства, повторю это, чаще ошибаются, чем попадают в цель, особенно в юности: в это время чувства растут куда быстрее интуиции, и они правят человеком гораздо сильнее, чем интуиция. И как в яблочко попадают только лучшие стрелки, так и находящая любовь бывает, видимо, только у людей с сильной интуицией, глубоким надсознанием.

Обычное подсознание может и видеть, с кем стоило бы связать душу, и ошибаться в нем или полуугадывать. Как средние стрелки чаще попадают в средние цифры, а слабые промахиваются, так и большинство нынешних людей полупопадает в свою мишень или выстреливает мимо.

Их любовь, к сожалению, часто бывает плохой ищейкой, слабым чувством-детектором. Она чаще отыскивает не настоящий идеал, не лучшую для себя пару, а то, что ей только кажется лучшим.