Текст книги "Мед и яд любви"

Автор книги: Юрий Рюриков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Узкое поле ощущений, видимо, помогает любви быть более стойкой, а широкое уменьшает ее стойкость, но зато усиливает ее праздничность, радужную яркость…

Ненасытность ощущений порождает пылкую, но неровную любовь, любовь-страсть; насытимость не дает чувству такого накала, но зато она делает любовь более ровной и спокойной…

У интровертов, направленных в себя, и у бивертов, двуцентристов, чувству легче быть долгим, чем у экстравертов, внецентристов; зато у экстравертов чувство искрометнее и жизнелюбивее…

У интровертов сильнее психологические слои любви, у экстравертов – физические, а у бивертов они уравновешены. Хотя, конечно, именно здесь очень многое зависит от духовного уровня, и у духовно развитого экстраверта психологические слои чувства могут быть сильнее, чем у тусклого интроверта.

От того, какой у человека темперамент, зависит его предрасположенность к каким-то, хотя и разным, видам любви. Так, пылкий и чувствительный больше тяготеют к эросу и сторгэ, а если они интроверты, то и к мании. Флегматик и меланхолик влекутся к сторгэ и агапэ, нервический и холерик – к мании, иногда к эросу, лудусу…

Крупную роль играет здесь половой темперамент: чем он сильнее, тем больше человек переживает я-центрические, наслажденческие влечения, чем слабее – тем больше он тянется к ощущениям равновесным, неэгоистическим.

И конечно, склад любовных чувств прямо зависит от склада человеческой нравственности, от нашего я-центризма, альтруизма или эгоальтруизма. Одни люди больше влекутся к я-центрическим чувствам – лудусу, мании, другие к альтруистическим – агапэ, третьи к уравновешенным – сторгэ, эросу, прагме…

Своеобразную музыку любовного чувства (именно чувства), его особый облик создает, видимо, квартет своеобразий: своеобразие наших темпераментов – психологического и полового, своеобразие характера, своеобразие нравственного склада. Вид любви, к которому влечется человек, возникает на их стыке, порождается их сплавом, равнодействием. Как именно это происходит, сколько есть видов любви – здесь лежит огромное поле работы для будущей психологии чувств.

А по каким признакам можно различать виды любви? У любви, очевидно, есть какие-то главные опорные свойства, и вид любви зависит от того, какие они и как сочетаются в человеке. Таких опор, видимо, четыре, и классификацию любви стоило бы строить, основывая ее на эти опоры.

Во-первых, это длительность любви, ее долгота или краткость, скорость ее загорания и затухания.

Во-вторых, это сила, накал чувствований.

В-третьих, это духовные и физические потоки чувства, их сравнительная сила и пропорция.

В-четвертых, это внутренняя направленность чувства – его я-центризм, альтруизм или эгоальтруизм.

Просвечивая любовь сквозь эти четыре призмы, и можно, видимо, уловить все ее виды, понять, какие они и чем отличаются друг от друга. Возможно, впрочем, что существуют и другие опорные свойства любви, – это выяснится, когда нынешние зародыши психологии любви выйдут из куколки.

Это сложная и долгая работа, для нее будут нужны кропотливые исследования, а пока, наверно, придется использовать нынешнюю классификацию, но помня при этом, что она приблизительна и неточна.

Романтическая любовь.

Почему мы так плохо знаем, что есть разные виды любви? Не потому ли, что европейское искусство, наш главный учитель любви, почти все свое внимание отдавало любви-эросу и любви-мании и почти не замечало других видов любви?

Эрос и маниа – чувства-страсти, и их воспевала вся европейская лирика – от Архилоха, Сафо и Катулла до трубадуров, Данте и Петрарки, от Байрона и Пушкина до Маяковского и современных поэтов[110]… И европейская трагедия ужасала людей страстью – от Софокла и Еврипида до классицистов и Ибсена. И проза больше всего писала о чувствах-страстях – от «Дафниса и Хлои» Лонга и «Эфиопики» Гелиодора до рыцарских романов, от «Новой Элоизы» и «Исповеди» Руссо до «Вертера» Гёте, «Анны Карениной» Толстого, «Гранатового браслета» Куприна, «Митиной любви» Бунина, «Жана Кристофа» Роллана и многих современных писателей…

Особую роль здесь сыграли романтики XVIII–XIX веков – немецкие, английские, французские. Они ввели в европейскую культуру любовь-экстаз, молитвенное и всесжигающее чувство, которое ввергает человека в пучины блаженства и топи отчаяния.

Они возвели любовь в сан религиозного слияния двух людей, в таинство мистического откровения. Как писал об их понимании любви известный исследователь романтизма академик Жирмунский, «любовь открывает любящему бесконечную душу любимого. В любви сливается земное и небесное, чувственное одухотворено, духовное находит воплощение; любовь есть самая сладкая земная радость, она же – молитва и небесное поклонение»[111].

Романтики шли здесь за Платоном, за его идеей любви как мировой силы, целительницы человеческой природы, и в этом было их величие. Но они хотели абсолютной любви, полнейшего слияния двух душ, их растворения друг в друге. Они хотели, чтобы предельная любовь одного человека встречала в ответ такую же любовь – такую же до мелочей, до близнецовой одинаковости. И от невозможности такой любви их чувство было гибельным, трагическим.

Романтическая любовь-страсть вбирала в себя всего человека, захватывала в плен все его существо и направляла на любимого человека все силы его души без изъятия. Как будто все, что есть в человеке – все его ощущения и чувства, все мечты и мысли, все его потаенные глубины – все это переплавлялось в божественную материю любви и изливалось светоносным потоком на любимое существо.

Но, отдавая себя до дна, без остатка, это чувство требовало полнейшей ответной самоотдачи – жертвенной и абсолютной. Оно требовало от любимого полного замыкания на себе, оно деспотически ревновало его к любому интересу вне себя, к малейшему снижению пылкости. Накал этого чувства был предельно взвинчен, и оно испепеляло людей, надрывало их души.

У такого отношения к любви были и предшественники в человеческой истории. Рыцарская любовь средневековья, как мы знаем, обоготворяла женщину, впрочем, не всякую, а ту, которую «обоготворял» – поднимал до себя – божественный луч любви. Возлюбленная была мировой величиной для чувств любящего, и рыцарская любовь возводила в событие малейший перелив ее взгляда, мельчайший трепет настроения. Все они были просвечены божественным лучом и все были наполнены от этого высшим – божественным – смыслом…

Два психологических источника питали такое ощущение любви: религиозный экстаз и пылкий темперамент. Рыцарская любовь была романтическим чувством, и ее идеалы стали одним из главных фундаментов европейской любовной культуры.

С самого начала европейское понимание любви тяготело к романтической односторонности, с самого начала оно было порождением лишь одного психологического темперамента или одной группы темпераментов – восторженных[112]. И постепенно один из психологических видов любви – любовь-страсть – стал считаться любовью вообще, истинной, настоящей любовью.

Мерилом любви, ее пробным камнем стал накал чувства, его «количество», а не «качество». Чувства, в которых было меньше полыхания, подсознательно ощущались как бедные родственники любви, подступы к ее вершинам. И пусть даже они были пропитаны эгоальтруизмом, но, если в них не хватало страстности, они были недостойны называться любовью. Такое суженное понимание любви главенствует до наших дней и в европейской культуре, и тем более в обиходе…

Кому доступна любовь-страсть?

Многие, наверно, понимают, что любовь-страсть доступна далеко не всем. Французские психологи думают, что к ней неспособны те, кто слабо возбудим и кто может держать в руках свои эмоции. Их чувства не дают им такого толчка, с которого началась бы бурная кристаллизация – та кристаллизация, которая меняет все мироощущение человека, всю его психологическую оптику.

Для любви-страсти, считают Андре ле Галл и Сюзанна Симон, нужен темперамент, который держится на трех китах: сильной возбудимости, глубоком долгочувствии и узком поле ощущений – «телескопе сознания». По-моему, им помогают (может быть, на вторых ролях) активность эмоций и их ненасытность. На этих опорах (или на большинстве из них) и стоит, видимо, любовь-страсть – чувство-деспот, которое порабощает душу.

Страсть всегда действует на человека двояко: она резко повышает его интерес к любимому и так же резко снижает все другие интересы. Разражается коренной переворот во всех ценностях человека, во всех его тяготениях и пристрастиях. Все их заглушает одно могучее чувство, все они бледнеют и стушевываются перед ним.

Чем больше сил души берет себе страсть, тем меньше их остается на все остальное; чем больше нервно-эмоциональной энергии вливается в тягу к одному человеку, тем меньше ее выпадает всему остальному миру. Страсть – это чувство-абсолют, которое стремится заполонить человека абсолютно – до последних пределов.

И раз так, то страсть, видимо, может быть только у пылких (В – А—Д) и чувствительных (В – нА – Д), и то, наверно, не у всех, а у тех, у кого узкое поле восприятий и ненасытные ощущения. Возможно, впрочем, что на страсть, но более короткую, способны и холерики (В – А—К), но, видимо, не все, а интроверты с узким нолем и ненасытностью ощущений.

Краткочувствие, конечно, мешает им: чтобы образ любимого смог до дна заполонить психику, нужна биологическая способность нервов долго испытывать каждое ощущение любви, чувствовать его по инерции, переживать его эхо, отблески. Именно такое долгоиграние эмоций и углубляет, драматизирует чувство, придает ему накал страсти.

Но возможно, что роль удлинителя ощущений, их продлителя могут брать на себя узкое поле и ненасытность ощущений. Если холерик обращен в себя, интровертен, если его ощущения трудно насытимы и у них узкое поле (и если ему при этом приходится долго завоевывать свою любовь), тогда его влечения бьются в тесном русле, усиливают друг друга и могут раскалить любовь до страсти.

Итак, пылкий, чувствительный, холерик – вот три человеческих темперамента, у которых само нервное строение благоприятно страсти, помогает испытывать ее. В очень редких, пожалуй, в исключительных случаях страсть может вспыхивать у нервического (В – нА – К), у флегматика (нВ – А—Д). Их нервное строение не способствует страсти, как и нервное строение сангвиника (нВ – А—К), меланхолика (нВ – нА – Д), беспечного (нВ – нА – К).

Утопическое чувство.

Французские психологи считают страсть враждебным для человека чувством. Любовь-страсть, говорят А. Ле Галл и С. Симон, – это полный разрыв с реальностью, она устремлена к несчастью и смерти – «она сжигает за собой мосты к жизни, делает жизнь отныне бесполезной»[113]. «Из-за страсти, – пишет Ф. Алкье, – мы отказываемся понять, каким будет наше будущее, следствие наших поступков… Из-за страсти мы отказываемся понять облик настоящего… Наконец, из-за страсти мы отказываемся думать о прошлом как о том, что прошло, чего больше нет. Мы утверждаем, что оно не мертво… Всем этим страсть есть безумие»[114].

Что ж, во многом эти слова верны; страсть – чувство-утопия, в ней немало самообмана, иллюзий, и она вселяет в человека воспаленное отношение к жизни. Но это лишь часть страсти, лишь одна ее сторона.

По-моему, любовь-страсть – не только безумие, и в ней есть не только отлет от реальности. В ней есть и сверхразумие, есть «утопический реализм» – бросок к сути жизни, тяга к идеальному устройству человеческих отношений.

Любовь-страсть – эхо нашего подсознательного стремления видеть и настоящее, и прошлое, и будущее счастливым, до предела человечным. Это двоякое стремление: оно обманно, утопично, но оно и побуждает нас улучшать жизнь, создавать в ней островки личной утопии – островки добра, счастья, радости. А эти островки – модели того, какими должны бы быть истинные человеческие отношения; и творчеством таких островков и должна бы, наверное, быть настоящая жизнь – естественная, обычная жизнь людей-творцов.

Да, страсть безумна, она подменяет глаза человеку и вселяет в него слепоту. Но она и служит одним из главных психологических усилителей нашей тяги к человечному устройству жизни – ненормальным усилителем нормального стремления.

И отношение к прошлому как к чему-то живому – это тоже не обман и безумие. Конечно, прошлого уже нет, оно исчезло, перестало быть. Но оно и осталось внутри настоящего – как материал, из которого это настоящее состоит, как живая ткань, из которой оно соткано.

Сегодняшнее дерево – это миллиарды клеток, которые возникли вчера и позавчера. Сегодняшняя душа каждого из нас – это отпечаток миллиардов ощущений и мыслей, которые мы испытывали всю прошлую жизнь. Каждое наше дыхание, каждая мысль, каждый микропоступок – все они переплавляются в клетки нашего тела, искорки духа, строительные мозаинки личности.

Секунды прошлого прошли, но они пересоздались, воплотились и в наши души, и в живые нравы эпохи, и в живое строение общества. И сегодня – это лишь точка роста на миллиардах живых вчера, как бы верхушка бамбука, которая растет у нас на глазах. Прошлое всегда живо – и не в переносном, а в прямом смысле, – как внутренний фундамент настоящего, как основа всего его облика.

Фантазии и «эффект Эдипа».

Испуганные романтиками и обманутые рационалреалистами, мы считаем мир мечтаний и памяти чем-то нереальным и призрачным. Сладостные ныряния в глубины прошлого, сладостные взлеты в воздушные замки будущего кажутся нам чем-то наивно детским, сбивающим с толку…

Но воздушные замки – это самые прочные из земных построек, хотя и самые рассыпчатые; такое сочетание полюсов – обычный парадокс обычной жизни. Жизнь в них дает нам неиссякающие потоки радостных ощущений, положительных эмоций – и лечит этим душевные раны, оберегает здоровье психики, растит неосознанное самоуважение. А главное – она заряжает нас тягой построить на земле эти воздушные замки, возвести их своими руками.

Недоверие к фантазии, мнение, что она отвлекает от дела, возникло в русской культуре больше ста лет назад, во времена революционеров-демократов. Или практические дела, или бесплодные фантазии – так считается с тех пор в нашем обиходе.

Но витание в мире грез и фантазий – одно из самых полезных практических дел нашей жизни. Это одно из тех дел, которые больше всего тренируют в человеке творца. Недаром струны грез и фантазий так колокольно звучат в детские годы – главные годы рождения творческих пружин: это, наверно, работают самые глубокие, самые естественные двигатели человека, которые предназначены пробуждать в нас творца.

Создание грез – это создание мысленного мира, выдуманной жизни, и эта выдуманная жизнь правит – вместе с другими рулями – и нашей реальной жизнью. По своим психологическим пружинам сотворение фантазий – такое же творчество, как творчество писателя, композитора, художника: все они создают второй мир, мысленный и несуществующий. Только у «грезотворцев», в отличие от писателей, это мир из одних сияющих вершин, без темных пропастей и серых равнин обычной жизни.

Фантазирование – это творение в себе творца. Тяга к фантазии – одно из главных родовых свойств человека, одно из важнейших его отличий от животных. Фантазия – это как бы моделирование желаемой нам жизни, как бы эмоциональное «прогнозирование» будущего, которое сильно влияет на это будущее.

У футурологов есть термин – эффект Эдипа, взятый из древнегреческого мифа. Родителям Эдипа предсказали, что он убьет отца и женится на матери; и как они ни старались избежать предсказания, оно сбылось. Футурологи считают, что предсказание будущего усиливает его вероятность, и это и есть эффект Эдипа[115].

Предвидение почти всегда действует на предсказываемое событие – приближает его или мешает ему наступить. Думы о будущем, мечтания о нем незаметно усиливают тягу именно к такому варианту будущего, безотчетно рождают дела, которые ведут к нему. Вплетаясь в вереницу сил, правящих жизнью, эти дела и эти чаяния будущего увеличивают его шансы на жизнь, на то, что оно придет.

Даже ложные прогнозы иногда сбываются, становятся истинными, потому что прогноз – как гипноз – подсознательно действует на людей, заставляет их работать для своего осуществления.

Так фантазия лепит реальность – вместе с реальными силами; впрочем, она тоже – одна из самых реальных сил жизни, один из самых мощных двигателей человека – конечно, если она не довольствуется собой, а толкает нас на дела, поступки.

Утро и день любви.

Кто годен и кто негоден к браку?

«Существуют ли такие типы людей, которые особенно пригодны для брака?» (г. Тольятти, Куйбышевская обл., Политехнический ин-т, апрель, 1980.)

«Какие характеры вообще не могут притереться друг к другу? Есть ли абсолютно несовместимые люди или в любом случае можно что-то сделать?» (1-й подшипниковый завод, март, 1978.)

«Современная индивидуализация людей не делает ли невозможной долгую совместную жизнь?» (Московский энергетический институт, ноябрь, 1980.)

Еще в двадцатые годы этими вопросами задался Т. Ван де Вельде. Наблюдения привели его к выводу, что лучше всего приспособлены к браку «синтонные пикники» – то есть экстраверты, открытые миру, с радушным и жизнерадостным характером. У них, считал он, есть абсолютная пригодность к супружеству, они «годны к браку с каждым нормальным человеком»[116].

Но таких людей мало, говорил Ван де Вельде, а у остальных есть относительная годность к браку, – не со всеми, а только с людьми обратного темперамента, противоположного типа. К браку с человеком своего типа, считал он, они относительно негодны. Ван де Вельде добавлял при этом, что речь идет только о здоровых людях, а у людей с болезнями, с отклонениями от нормы пригодность к браку понижена.

Очевидно, здесь много верного: чем «синтоннее» человек, то есть чем он «созвучнее» с другими, чем радушнее и открытее к ним, тем легче с ним жить и уживаться. И наоборот, чем человек «дистоннее», «разнозвучнее» с собой и с миром, чем больше он обращен в себя, тем труднее с ним и жить, и уживаться.

Но всегда ли для такого уживания нужен человек противоположного типа? Для совместимости нужны и полярные, и похожие свойства, и она бывает полнее всего, когда стоит на трех китах: на духовно-душевном сходстве, на близости полового темперамента и полярности психологического. (И, конечно, на таком поведении, которое сближает, а не отдаляет людей.)

Впрочем, когда Ван де Вельде выводил свои законы пригодности к браку, он учитывал в основном только темперамент человека, только нервно-психический склад. Мораль, взгляды, позиции, поведение – все это он оставлял в стороне, и это делало его подход полуверным.

В пятидесятые годы английский врач и психолог Блейкер исследовал 8 тысяч человек и выяснил, что по складу своей личности 60–65 процентов людей могут быть хорошими семьянинами, 30–35 процентам трудно жить в браке и около 3 процентов людей совсем негодно к браку[117].

Акцентуированные личности.

А как обстоят дела у нас? К сожалению, отечественные психологи таких работ не проводили, а переносить на нас английские цифры, да еще тридцатилетней давности, конечно, нельзя. Впрочем, кое-какие данные здесь есть. Во второй половине века в человеческой психологии идут перемены, невыгодные для супружества. Как установили психиатры из разных стран мира, появилось множество «акцентуированных личностей» (от акцент – ударение, упор), людей, у которых чрезмерно обострены одни стороны характера и притуплены другие.

Этот акцент отпечатывается на всей манере чувствований, поведения, мышления; характер человека делается от этого или тревожным, или педантичным, или демонстративным, или излишне возбудимым, излишне замкнутым… Усиленно действуют его самозащитные, я-центрические струны, и вокруг человека как бы нарастает невидимая оболочка обособленности.

Это не патология, а еще норма, но уже у предела, у самой границы с болезненным отклонением. Таких людей в 70-е годы было у нас от четверти до 40 процентов, а, скажем, в ГДР – около половины[118]. Как показало одно отечественное исследование, акцентуированных мужчин намного больше, чем акцентуированных женщин, зато женская акцентуация, заострение характера, гораздо сильнее мужской[119].

Правда, исследование это проводилось только внутри технической интеллигенции, среди людей 40–45 лет, жителей большого города, и переносить его выводы на другие возрасты и социальные слои можно только с поправками.

Среди молодежи акцентуированных людей, возможно, меньше, меньше их, наверно, и в деревне, и в небольших городах. Но образованные слои большого города – это опережающая модель, к которой идут и другие слои, модель их завтрашнего состояния. И вполне возможно, что сейчас, в конце 80-х годов, другие слои и возрасты догоняют здесь техническую интеллигенцию 70-х годов.

«Какие черты акцентуированных личностей опаснее всего?» (г. Горький, молодежный клуб общения «Я и ты», май, 1987.)

Автор исследования, о котором шла речь, специалист по сексологии и совместимости Ю. А. Решетняк, выяснил, что акцентуация явно усложняет отношения мужчин и женщин. Обычный мужчина гораздо труднее уживается с акцентуированной женщиной, чем с обычной; еще труднее уживаются между собой акцентуированная женщина и акцентуированный мужчина.

Причем самое опасное, пожалуй, то, что в их отношениях есть ловушка, основанная на странном парадоксе – «чем необычнее, тем привлекательнее». Каждого из них влечет к другому именно заостренность чужого характера («не такой, как все») – самая трудная для совместимости черта. Каждому кажется, что чужая необычность хорошо подходит к собственной необычности.

На деле же две необычности вдвое дальше друг от друга, чем две обычности, и двум непохожестям вдвое труднее ужиться, чем двум похожестям. Заостренность, акцентуированность характера – это чаще не перекидной мостик между людьми, а разделительный барьер.

Это двойной капкан: в начале знакомства, пока действует радужная оптика, он притягивает людей друг к другу, создает в них иллюзию «рифмующихся душ». Но чем дальше, тем больше у них несогласий, и тем больше две заостренности делаются двумя сторонами стены, которая растет между людьми.

Сила их расхождения, его вероятность, как выяснил Ю. А. Решетняк, в пять раз больше, чем вероятность сближения. Это, видимо, значит, что из пяти акцентуированных пар только в одной могут победить силы сближения, а в четырех парах (в 80 процентах!) могут скорее перевесить силы разбегания.

Конечно, это не жесткое правило, а вероятность, предрасположенность. Человек может ослабить минусы своей заостренности, и тогда они меньше будут мешать уживанию. Но сама по себе акцентуация – это дополнительная помеха уживанию. Она делается все более эпидемической, и поэтому сейчас, как «скорая помощь», нужны лекарства от акцентуации, особые способы, которые помогут ее смягчать.

Если даже акцентуированных людей у нас от четверти до четырех десятых, это 30–50 миллионов взрослых – 30–50 миллионов людей, которые повышенно тяготеют к супружеским неудачам. Это социальная беда – такой источник личных бед, который несет тяжелую опасность для общества.

У кого еще затруднена супружеская совместимость, кому трудно – и с кем трудно – жить в браке?

«Полюбила человека, а он эгоист. Может ли он полюбить меня? И могут ли двое быть счастливыми, если один из них эгоист?» (Московский энергетический институт, ноябрь, 1980.)

«Мне кажется, даже любовь не может победить эгоизм. Что же делать? Не жениться? Ведь семья, еще не родившись, обречена на развод. Как быть?» (Киев, дискуссионный клуб VIстуденческого фестиваля, Дом учителя, май, 1988.)

Американский психолог Тиненбом неплохо сказал по этому поводу: «Когда Джон окружен с севера Джоном, с юга – Джоном, с востока – Джоном и с запада – Джоном, тогда у Джона не может быть хорошего брака, и жалко ту женщину, которая выйдет замуж за него»[120].

И Станислав Ежи Лец, известный польский сатирик, едко уколол эгоистов своей иронической наивностью: «Мы смотрели в глаза друг другу, я видел себя, и она – себя»[121]. Зрение у такого человека внешнее, и даже в глазах близкого он видит не его душу, а свой отпечаток. Он неспособен к нормальному супружеству по всему своему складу, всей своей душевной оптике; эгоизм – не просто синоним несовместимости, это ее отец.

Другим родителем несовместимости или полусовместимости может быть болезнь, в том числе невроз, или неумение налаживать совместимость, очень частое сегодня, или такая разница в людях, которая пересиливает их сходство.

Что касается абсолютно несовместимых людей, то, во-первых, это два эгоиста – пожалуй, самый распространенный сегодня случай такой несовместимости; во-вторых, это враги-любовники (типа Марютки – Говорухи-Отрока, но в бытовом выражении) – люди полярного подхода к жизни; в-третьих, люди противоположных половых темпераментов – сильного и слабого.

Душевный союз всех таких людей может быть только коротким, магнитные силы, которые влекут их друг к другу, в большинстве случаев быстро иссякают. Впрочем, многих эгоистов спасает от краха непоследовательность их эгоизма, то, что он перемежается с неэгоизмом. Именно эта непоследовательность и делает их полуспособными к семейной жизни.

От кого и как защищать семью.

«Но есть люди, которые совсем неспособны к семейной жизни, и им лучше жить одинокими, без семьи. Их незачем принуждать к семейной жизни, не надо агитировать за нее, так как они только принесут несчастье близким.

Известно ли, сколько таких людей есть сейчас? И не надо ли отказаться от шаблона всесемейности? Пусть каждый живет, как ему лучше, а общество должно помогать всем, а не только семейным». (Зеленоград, лекторий семейно-бытовой культуры, октябрь, 1983.)

До сих пор шла речь о людях, которые ограниченно годны к нормальной супружеской жизни. Многие из них могут – в принципе – преодолеть свои противосемейные слабости, но для этого им нужны неутихающие усилия. А кто же совсем неспособен к нормальному супружеству – именно нормальному, построенному на теплой душевности, на доброй помощи друг другу?

Это люди серьезно больные, причем те, кто не просто болен телом, душой или нервами, а еще и живут в плену у своей болезни. Болезнь движет их настроениями, мыслями, поступками, и они сеют вокруг себя токи недовольства и раздражения, холодные волны недобрых чувств. Это как бы психологические инвалиды, которые не могут давать близким радость.

В их число входят больные психопатиями и олигофрены (слабоумные), алкоголики, наркоманы, пьяницы, близкие к алкоголизму. В развитых странах Запада таких людей 20–25 процентов. У нас данные о них не публикуются, но, по оценкам некоторых физиологов и социологов, таких людей не меньше, а то и больше. Чем быстрее ритм жизни, чем уродливее минусы нынешней повседневности, тем массовее делаются «болезни безволия» и психические заболевания[122].

Гуманен ли «шаблон всесемейности», нужен ли он?

Семья – это, пожалуй, самая гуманная из всех человеческих ячеек, она больше всего делает человека человеком. В других человеческих ячейках – скажем, в трудовой – человек выступает больше не как личность, а как исполнитель типовой роли – токаря, доярки, продавщицы, бухгалтера, конструктора… Работа требует от человека именно типовых – «ролевых» – профессиональных умений, типовых черт, а не личных, индивидуальных. Все «ролевые» ячейки вбирают в себя только часть человеческой личности, все построены как минимум на полуотчуждении этой личности.

Семья – современная семья – единственная человеческая ячейка, в которой нет такого отчуждения. Она стоит не на ролевой основе, а на личностной; вернее, все ее роли носят предельно личный характер, и, чтобы быть нормальным мужем и женой, нормальным отцом и матерью, надо вкладывать в эти роли все главные основы своей души.

Человек глубже всего проявляется – и больше всего складывается – в семье, и поэтому семейное состояние – одно из наивысших человеческих состояний. Но именно поэтому семью и надо бы оберегать от тех, кто может ее только разрушить, от тех, кто неспособен к нормальной семейной жизни.

Но что значит оберегать семью? Запретить жениться больным, алкоголикам, наркоманам или, скажем, генетически неполноценным (их сейчас 10 процентов)[123],как это запрещено психически больным?

У нас нет системы медико-биологической защиты брака, нет шкалы «показаний» и «противопоказаний» к браку – медицинских, психологических, сексологических, нравственных, житейски-социальных… Нужен, видимо, свод каких-то минимальных запросов к человеку-семьянину, и он должен бы стать ядром медико-биологической и социальной защиты семьи.

А в пару к такому своду нужен набор тестов, который показывал бы нам самим: вот тут ты, как семьянин, можешь не опасаться себя, тут у тебя уязвимое место, а вот здесь в твоей душе – или в твоем здоровье нет тех устоев, которые только и могут выдержать тяжесть брака. Можно, пожалуй, предположить, что большинство нынешних «абитуриентов в супруги» (да и самих супругов) с трудом прошли бы сквозь эти тесты на «брачную зрелость»…

Но, конечно, запреты на брак должны быть гуманными; закрывать дорогу, наверно, стоит только тем людям, которые совсем не способны к нормальному супружеству: психически больным, пока они не вылечены, алкоголикам, пока они алкоголики, и т. п. А вот людей, генетически неполноценных или, скажем, легких олигофренов, по-моему, негуманно лишать права на супружество, но гуманно лишать права на потомство…

А как быть с людьми, которые не дозрели до брака душевно, нравственно? Возможно, для таких стоило бы установить продленные сроки помолвки – своего рода испытательный срок, скажем, в полгода, год. Наверно, при любом исходе помолвки, при любых показаниях тестов такие люди сами – только сами – должны принимать решение, жениться им или нет. Но общество должно бы возлагать на них усиленную ответственность за судьбу их брака – и усиленно помогать им через семейные консультации.

Обо всем этом надо, конечно, думать, спорить, искать всем вместе меры защиты семьи. Но, наверно, в любом случае не запреты на брак – главное в защите семьи. Главное – так переустроить жизнь, чтобы она рождала максимум способных к супружеству и минимум неспособных. Это громадная социальная задача, и она потребует коренного переустройства всего нынешнего уклада жизни, всего общественного организма.

Частью этого переустройства должна, видимо, стать совершенно новая стратегия социальной помощи семье, о которой уже говорилось – не частичная помощь, как сейчас, а системная, универсальная: помощь во всех сторонах жизни семьи, укрепление всех ее слабых мест, лечение всех ее болезней одновременно.