Текст книги "Паводок"
Автор книги: Юнни Халберг
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Нина подошла ближе.
– Хуго отлупил Роберта.
– Враки. Все было наоборот, – сказал я.
Нина улыбнулась Стефану: дескать, уж я-то знаю.
– Хотя Хуго вообще-то послабее, – добавила она.
Стефан встревоженно посмотрел на меня.
– Пойду прогуляюсь. – Он зашагал вниз по уступчатому откосу, засаженному цветами. Я прямо-таки воочию увидел на этих уступах всех троих – Ларса, Бенту и Стефана – теплым весенним вечером. Они орудуют лопатами, надев перчатки, выпалывают сорняки, сажают в почву семена. Шуршит передник, шелестят кусты: Бента – ей года двадцать три – двадцать четыре, на ногах кроссовки – встает и направляется к грядке с земляникой, а Ларе откладывает лопату и смотрит, как она раздвигает листья и легонько ощупывает пальцами незрелые ягоды. Малыш Стефан сидит неподалеку, глядит на звезды. Чего еще желать? Как узнаешь, что лучше всего?
Я пошел к дому – во всех окнах свет, уставший за день народ разошелся по комнатам.
Мы с Юнни разместились в одной из подвальных комнатушек. Юнни спал на старой Стефановой кровати. Я подошел, поправил ему одеяло. Он громко всхрапнул, притих и засопел снова. С ним всегда так, не может он не сопеть во сне. Я погладил его по волосам и тоже лег.
Немного погодя в дом вернулась и Нина, прошла в ванную.
Потом в коридоре скрипнула дверь. Послышались шаги: она спускалась по лестнице. Я повернулся на бок, лицом к стене. Она в потемках доковыляла до нашей двери, открыла ее и шепотом окликнула:
– Роберт?
Я дышал ровно, спокойно.
– Ты же не спишь, я знаю.
У меня вырвался тяжелый вздох.
– Меня не обманешь, – шепнула она и тихонько подошла к кровати.
Я открыл глаза. Она стояла рядом и улыбалась. Длинные светлые волосы падали на лицо.
– Это всего лишь я. – Она наклонилась ко мне. – Подвинься. – Во взгляде светилось кокетство. Сестры не должны так смотреть на старших братьев. На других парней или мужчин – сколько угодно, но не на родных братьев.
– Кровать слишком узкая, – шепотом буркнул я.
– Не жадничай, – отозвалась она.
– Нехорошо это, для нас обоих.
– А кто знает, что для нас хорошо?
Она опять наклонилась ко мне. Ее волосы упали мне на лицо, защекотали губы, нос, щеку. Но я не пошевелился. Надо было оттолкнуть ее, выставить за дверь. А я замер, приподнявшись на подушке; она молчала, я тоже ничего не говорил, только слышал свое учащенное дыхание, которое пытался унять, чтобы она не услыхала, ведь я слышал и ее учащенное дыхание, она-то не пыталась унять его, просто дышала как дышалось и ждала, чтобы я поступил так же и притянул ее к себе. Я смотрел на ее нежное лицо, на высокие скулы, на большой рот со шрамом на верхней губе.
Она села на кровать, положила руку мне на грудь.
– Я хочу научиться.
– Чему?
– Когда ты меня научишь?
Я оттолкнул ее, шепотом сказал:
– Ступай наверх.
– Нет, покажи мне.
– Нина, пожалуйста!
– Что?
Она наклонилась ко мне, близко-близко, закрыла глаза, вытянула губы для поцелуя. Но не для сестринского, а для такого, какой шестнадцатилетняя девчонка дарит мужчине, в которого влюблена. Я отчаянно прижался к стене. Она откинула одеяло, маленькая рука накрыла мое причинное место. Погладила. Это не я, и она вовсе не Нина, думал я. Она взяла мою руку, положила себе на живот. От прикосновения бархатистая кожа вздрогнула. С детской кровати донесся храп. Я убрал свою руку, но Нина вернула ее на прежнее место и крепко прижала. Юнни сел на кровати. Нина сдвинула мою руку под резинку своих трусиков. Я попробовал вырваться, но она держала крепко.
– Юнни проснулся, – прошептал я.
Полулежа я смотрел на нее и заметил в выражении лица, в уголках губ и в глазах кое-что знакомое, виденное раньше. Нина сильнее потянула мою руку, затащила глубже в трусы. Я словно открыл дверь в комнату, где находится что-то такое, чего, как я знал, мне видеть нельзя, но заглянуть все равно хочется. Вот оно, прямо передо мной. Ее шея, глаза, рот. Она обняла меня одной рукой и поцеловала в шею. На миг я едва не уступил, едва не пошел у нее на поводу. Несколько минут, а что потом?.. Нет! Я вырвался, неловко взмахнув рукой, угодил ей по лицу. Сильно. Она отлетела назад, скатилась на пол и сжалась в комок. Я соскочил с кровати, присел рядом на корточки. Она смотрела на меня. Секунду казалось, будто она получила то, чего хотела и долго ждала. Потом отпихнула меня, бросилась к двери, распахнула ее и выбежала вон.
Юнни во весь рост встал на своей кровати.
– Ну-ну, успокойся, – сказал я.
Он горностаем шмыгнул к двери.
Стоя в желтом свете дворового фонаря, я смотрел на медные трубки, отходившие от стены над дверью. Из одной сочилась вода. Над головой слышались шаги и голоса: Нина разговаривала с мамашей, мамаша – с Бентой Колдинг, Бента Колдинг – с Ларсом Колдингом, а Стефан, наверно, был у себя в комнате, в дальнем конце коридора, тоже прислушивался к шуму и не иначе как думал, что вся эта суматоха из-за него. Я подошел к окну, открыл створки. Весенняя ночь. Ясное исчерна-синее небо уже наливалось бирюзой. Мне вспомнились летние ночи, все те ночи, когда я тихонько шагал из Мелхуса домой, вечно один, без подружки, которая сочла бы романтичным прогуляться в мягком ночном мраке вместе с взрослым и тоже романтичным парнем. Я никогда не водил их на Мелё, ни единого разу.
Приехал за нами старший сын Ролфа Вассхёуга, перевез на лодке через Квенну и высадил на берег пониже фабрики вешалок. Мы прошли на площадь перед фабрикой и стали ждать, когда нас отправят дальше. Мать, Юнни и Нина присоединились к кучке хёугерских обитателей. Мать искоса поглядывала на меня. Синяк у Нины был здоровенный. Губа распухла и треснула. Я хотел попросить прощения, но мамаша поднимала крик, едва я пытался к ней подойти. Два дня назад сама выпихнула дочь из дому, на ночь глядя послала в город, а теперь, вишь, негодует, что я, мол, совсем ума решился и озверел. Именно так она и твердила: ума решился и озверел. Ее не интересовало, что Нина делала у нас в комнате. Всем своим видом – ямочкой на подбородке, прямой спиной, скрещенными на груди руками – она старалась сказать: я знала, давно этого ждала, и вот пожалуйста… Чему быть, того не миновать.
Что бы мне уехать еще тогда, думал я, восемнадцатилетним мальчишкой, той ночью, когда это встало между мною и Хуго. Мать так и не примирилась с его уходом. Почему уехал старший сын, которого она очень любила? Почему не младший, скандалист и выпивоха?.. Я увидел, как на площадь вырулил автобус спортивного общества, и стал ждать, какой фортель мамаша выкинет на сей раз. Когда случалось что-нибудь этакое, она непременно устраивала заварушку. Автобус затормозил рядом с нами, дверца открылась. Водитель, Адамсен, глянул на Тросета, тот стоял впереди всех, с фибровым чемоданчиком в руке.
– Ты и чемоданчик собрал, Гуннар?
– Без дома я остался, – вздохнул Тросет.
Кое-кто из хёугерских засмеялся.
Я занял последнее свободное место, в самом первом ряду.
Адамсен запустил мотор и выехал с площади.
– «Курьер» видел? – спросил он.
– Нет, – сказал я.
– Там фотка одной из собак Терье Трёгстада, прямо на первой странице. И знаешь, под каким заголовком? «Вопиющий случай жестокого издевательства над животными». А внизу: «Английский сеттер удавлен фортепианной струной».
– Почему ты говоришь об этом мне?
– Почему? – Адамсен обернулся ко мне и фыркнул. – Так ведь там и Терье заснят, со скобкой на челюсти после ваших с ним плясок в пивной. – Он громко заржал, прибавил газу и замурлыкал синатровский «Нью-Йорк, Нью-Йорк». – Что теперь будешь делать, а?
– Придумаю что-нибудь.
Адамсен опять затянул «Нью-Йорк».
– Хочешь, еще кое-что расскажу?
– Нет, черт побери, не хочу, – отрезал я.
Помурлыкав минуту-другую, Адамсен снова обратился ко мне:
– Я слыхал, инструменты и усилитель из фургона Терье вчера вечером отыскались тут же в долине, подальше к северу, на сеновале. Знаешь, чей сеновал-то?
– Иорданского короля!
– Шурина Трёгстадова. Мужик твердит, что вообще не пользуется этим сеновалом и понятия не имеет, кто поменял старый висячий замок на новый и каким образом все это добро там оказалось.
– Врешь!
– Так в народе говорят. Терье-то, жертва Йёрстадовского норова, сидит со скобкой на челюсти и словечка толком сказать не может. А полиция наверняка не знает, что делать. – Адамсен опять осклабился и завел свой «Нью-Йорк».
Я вдруг обнаружил, что мать пересела на место позади меня и слышала наш разговор.
– Как ты мог сделать такое? – тихо сказала она.
– Хочешь что-то мне сказать, так выкладывай, – тоже тихо отозвался я.
– Вечером я звонила Хуго.
– На Нурдре-гате мы не поедем.
Адамсен замурлыкал «My Way»[7]7
Песня Фрэнка Синатры.
[Закрыть].
– Я сказала, что нам нужно пристанище, и спросила, нельзя ли пожить у них. Не только Нине, Юнни, Гуннару и мне. Я сказала, что ты тоже будешь с нами и хочешь уладить ваши разногласия.
– Разногласия? Хорошенькое словечко!
– «What is a man…» – напевал Адамсен.
– Я туда не поеду. Ты прекрасно это знаешь, – сказал я, хлопнув по стеклу.
Мать придвинулась ближе.
– Ты поедешь с нами, к их дому. Вежливо поздороваешься с Бетти и с Хуго и будешь вести себя прилично. Никаких ссор, никаких подковырок, никакой ругани. Есть вещи, которые нельзя называть вслух. Их надо обходить молчанием, ни под каким видом не поминать. Мы с этим справимся. Ты должен меня послушать. Понял? – шепнула она, брызнув слюной мне в ухо.
Подъездную дорожку он заасфальтировал. В гараже под потолком висели велосипеды, вдоль стен стояли покрышки и лыжи, в одном углу – верстак с электроинструментом, отвертки, паяльники, молотки, провода, алюминиевые ящички, вольтметры и прочие нужные вещи, которыми человек успевает обзавестись за семь лет. Интересно, он до сих пор хранит старые гвозди в консервных банках? И по-прежнему записывает, какие у местных торговцев цены на подержанные автомобили, чтобы всегда знать, у кого дешевле? Мы ждали, когда мать откроет железные ворота и войдет. Она подергала ворота. И внезапно они с тихим гудением скользнули в сторону. Мать уставилась на ворота, огляделась вокруг, словно ища того, кто их открыл. Робко тронула железную створку. Опять послышалось гудение, и она отдернула руку. Обернулась к нам и с уважением произнесла:
– Он изобрел открыватель ворот. Старшенький-то мой.
В конце концов она решилась, вошла во двор и направилась к дому. Бетти обняла ее, мамаша что-то сказала и всхлипнула, потом Бетти тоже всхлипнула и что-то сказала, обе смахнули слезы и улыбнулись, потом Бетти обняла Юнни, хотела обнять и Нину, но та увернулась.
– Она перед самым отъездом упала с лестницы, – объяснила мамаша.
Бетти покачала головой.
– Неужто этак торопиться пришлось?
– Ой, не говори, все как снег на голову свалилось, – тихо сказала мамаша.
Бетти взглянула на меня. Иногда мы ненароком сталкивались в городе. Разговаривали, но о Хуго упоминали редко. Бетти чуть старше тридцати, крашеная блондинка с длинными волосами, загорелая, стройная, красивая, но стоило ей открыть рот – и все насмарку. Голос у нее был хриплый – мне почему-то сразу вспоминались горластые эстрадники шестидесятых, которые на выступлениях орали до хрипоты. Так вот Бетти сипела еще почище.
– А где Хуго? – спросила мать, заглядывая в переднюю.
– Его на забой вызвали, через пару часов вернется, – ответила Бетти.
В передней висел плакат с надписью ЗАГАДОЧНАЯ ВЕНЕЦИЯ. Изображал он религиозную процессию – судя по статуе Девы Марии, которую несли во главе шествия, это был праздник Успения Богоматери. Мы все замерли как вкопанные и уставились на плакат. Я понять не мог, зачем он тут. Насколько мне известно, ни Бетти, ни Хуго в Италии не бывали да и религиозностью не отличались. Мы пошли дальше. Дом был темный и пустоватый. Походил на армейскую казарму, и тишина в нем царила неприятная, как в погребальной часовне. Запах и тот напомнил мне склепы в мелхусской церкви, куда я пробрался однажды, давным-давно, когда готовился к конфирмации. Специфический сухой запах цемента, камня и пыли. А заметив у двери в гостиную, на столике с кружевной салфеткой, серый телефон образца семидесятых годов, я подумал, что когда-то и в Йёрстаде была такая же атмосфера, запах и вид, как тут. После ухода Хуго все это исчезло. Словно двери и окна сразу распахнули, одеяла и перины перетряхнули и проветрили, полы дочиста отмыли. Я подошел к окну. Маленький ухоженный садик упирался в крутой склон, поросший лиственными деревьями и поднимавшийся к двору Сонеровской школы для детей и подростков. Там, прислонясь к ограде, стояла кучка ребят. Они ели свои школьные завтраки и пили молоко. Один длинноволосый мальчишка смял обертку от бутербродов и молочный пакет и швырнул вниз, прямиком в садик Хуго и Бетти. Бетти говорила, что они всегда так делают. Изо дня в день, когда в школе кончались уроки, Хуго шел в сад, собирал мусор и сжигал в печке за гаражом. Я спрашивал у Бетти, жаловались ли они школьному начальству. Ведь больше ничего и не требовалось. Но они не хотели выступать в роли занудных жалобщиков, так она сказала.
Я взял чемодан и поднялся с Бетти наверх. Следом топал Тросет. Никто, кроме него, делить со мной жилье не пожелал. Бетти открыла дверь в гостевую комнату. На стене висел диплом, полученный Хуго за победу в стрелковых соревнованиях. На подоконнике – несколько небольших кубков. У каждой стены – по раздвижному дивану. Между ними торшер под светло-желтым креповым абажуром.
Я сел на один из диванов.
Тросет плюхнулся на другой, попробовал пружины. Бетти так и стояла на пороге.
– По-твоему, это правильно? – обратилась она ко мне.
– Почему ты спрашиваешь? – ответил я вопросом на вопрос.
– Мое мнение тебе известно.
Бетти считала, что нам с Хуго встречаться нельзя, темпераменты у нас совершенно несовместимые, и на практике это создает серьезную проблему, а что мы братья, никакого значения не имеет. Так уж оно вышло, говорила она. Я попробовал урезонить ее.
– Потолкуем, когда все утихнет, – сказала она и закрыла дверь. Вот уж не знал, что мы с ней не в ладах.
Тросет все еще испытывал диванные пружины.
– Ты тоже считаешь меня свиньей? – спросил я.
Он замер.
– Тебя? Нет, что ты, – сказал он и опять начал качаться.
Интересно, подумал я, сколько же раз за последние годы он уезжал с Мелё. Несколько раз такое точно случалось, но нечасто, все поездки по пальцам одной руки перечтешь. Он скинул куртку, встал, открыл шкаф, повесил куртку на плечики и определил в шкаф. Потом расстегнул верхнюю пуговку на рубашке, вернулся к дивану, сел, снял носки. Положил их рядом на диван и уставился на свои большие бледные ноги. На пятках виднелись водяные мозоли. Он поднял руку, покрутил ею, поворачивая так и этак. Потом наклонился вперед, закрыл ладонями лицо. Сперва я решил, что он просто выдохся. Но потом услышал. Он плакал. Я встал, тронул его за плечи, отдернул руку. Он так и сидел, наклонясь вперед, закрыв лицо ладонями, не шевелясь и не издавая ни звука. Подавленный, напуганный. Мы были семьей – Юнни, мать, Нина и я. А Тросет, впервые за много лет покинувший свой дом, был один как перст. Я сел на диван.
– Я ничего не сделал, – невнятно донеслось до меня.
– Почему ты все время это повторяешь?
Он отнял руки от лица. И я вдруг понял, что это не пустые слова. Тросет что-то такое сделал и мучился угрызениями совести. Что именно – я понятия не имел. Он прошел в ванную, отвернул кран. Некоторое время я слушал журчание воды. Потом решил поглядеть, что там. Склонившись над раковиной, он отчаянно тер полотенцем физиономию. Впору с ума сойти. Не то кожу с лица норовит содрать, не то само лицо. Я вернулся к дивану, открыл чемодан, достал сухую одежду. Тросету позарез нужно на кого-нибудь опереться, нужна вроде как собака-поводырь, которая будет его вести. Сам я на эту роль не претендовал. Тросет вошел в комнату, морда у него была багрово-красная.
– Ну, как ты? – спросил я.
Он сел на диван.
– Редко мне бывало так хорошо, – пробормотал он, открыл мокрый чемоданчик, вытащил три пары носков. Все три насквозь мокрые. Одну пару он надел, спустил ноги на пол. – Хотя кой-чего все же недостает.
Лежа на диване, я услыхал, как грузовичок подъехал к гаражу и остановился. Скрипнул рычаг ручного тормоза, мотор умолк. Это был он. Хуго. Мой старший брат. Молчун с массивным подбородком, серыми глазами и квадратной фигурой. Я вздрогнул, когда он захлопнул за собой дверцу кабины. Тросет тоже проснулся. Я отодвинул занавеску, выглянул наружу. Хуго, стоя на пороге гаража, вытирал ветошью руки. Потом нагнулся и взял прислоненное к скамейке ружье. Старое ружье «Краг-Йёргенсен». Он всегда возил его с собой, видно, и теперь не отказался от этой привычки. Я наведался в туалет, потом открыл дверь в коридор, вышел на лестницу. Хуго, топая сапогами, шагал по коридору первого этажа. Он и в Йёрстаде никогда не разувался, даже вернувшись со скотного двора. Бывало, натащит грязищи, а мать подтирает. Я сел на верхнюю ступеньку, посмотрел вниз. Он стоял возле вешалки, снял свою коричневую кожанку, повесил на крюк. Под курткой оказался бежевый, запятнанный кровью пуловер. Вообще-то ему полагалось надевать халат, но он считал, что лучше так. Хуго отошел к зеркалу, чуток запрокинул голову назад, разглядывая свои ноздри. Выдернул один волосок, потом другой. Хмыкнул, еще больше запрокинул голову, придирчиво изучая нутро носа. Приблизил лицо к зеркалу, оттопырил верхнюю губу, осмотрел верхние зубы. Между ними виднелись темные полоски от крученого табака. Он поковырял ногтем в зубах, перестал гримасничать, пригладил губу большими пальцами, выпрямился и сквозь зубы втянул воздух. Фыркнул еще раз, подхватил ружье и утопал в подвал. Как все это знакомо. Манера входить, торчать перед зеркалом. Я вернулся в комнату. Тросет сидел в уборной. Крепкий мужик, судя по запаху. Все-таки что я буду говорить, а? Скандалить я не собирался. В первый раз тут, на Нурдре-гате, надо держать себя в руках. Без хамства. Без намеков и напоминаний о том, кто он есть и что сделал, а чего не делал. Нет, нужно взять его за руку, посмотреть в глаза и сказать: «Давай все забудем и начнем сначала. Мы ж братья как-никак». На слух вроде зачина предвыборной речи, и шансы на выполнимость примерно такие же, как у предвыборных обещаний.
Тросет вышел из ванной.
– Чувствуешь себя хреново? – спросил я.
– Угу, есть маленько, – просипел он.
– Так приляг.
Он повалился на диван.
– Я скажу Бетти, чтоб смерила тебе температуру и напоила чем-нибудь горячим.
Тросет лег на спину, закрыл глаза.
Я обтер руки о штаны. Из гостиной доносились голоса матери и Нины. Я спустился вниз. Хуго в гостиной не было. Мамаша кивком показала в сад. Стоя под деревьями, он орудовал лопатой. Потом утоптал землю, вскинул лопату на плечо и зашагал к дому, а там, прислонив ее к стене, раздвинул занавеску между гостиной и верандой. Он по-прежнему был в том пуловере.
– Прошлый год лемминги замучили, а нынче от лисиц спасу нет, – сказал Хуго и тут увидел меня. Он похудел и оттого словно бы раздался в плечах, спортсмен да и только. Отпустив занавеску, он подошел вплотную ко мне, взгляд горел злобой. – Ты в моем доме.
Я пожал плечами.
– У меня в доме кулаки в ход не пускают, ясно? – тихо проговорил он, пошел к двери и уже с порога бросил остальным: – Через несколько минут будем обедать. – Хуго затопал вверх по лестнице.
– Все в порядке, все хорошо, – сказала мамаша тоном директора психушки, беседующего с пациентами.
Хуго опять спустился в гостиную, на сей раз без сапог, в толстых носках серой шерсти. Уселся во главе стола, явно на свое обычное место. Мать послала ему улыбку.
– Что у нас нынче? – спросил Хуго, расстилая на коленях салфетку.
– Рыбная запеканка, – ответила Бетти.
– Так-так, стало быть, запеканка. – Он наклонился к Юнни. Слабая тень улыбки тронула уголки губ. – Ну, как делишки-то? Трудновато тебе пришлось, могу себе представить!
Юнни издал радостный обезьяний визг. Он любил Хуго.
– Ничего, ты справишься. Вон каким молодцом стал. – Хуго похлопал его по плечу.
Юнни смущенно смотрел на стол. С первого дня, как только родился, он был любимчиком Хуго. Единственным, с кем Хуго ласково говорил, хлопал по плечу.
Хуго повернул голову, посмотрел на Нину.
– А как твои дела, Нина?
Она глаз не подняла от стола.
– Неплохо.
– Нуждаешься в чем-нибудь?
Нина взглянула на него.
– Нет, – ответила она и опять опустила глаза.
Он послал ей улыбку.
– Ладно, поешь и отдохни хорошенько.
Я глянул на Нину. Она смотрела на меня. Вроде как с испугом.
– Жуткое дело, лисья-то напасть, – сказал я Бетти.
Юнни сызнова визгнул по-обезьяньи и зажал ладонью рот.
– Чего это он сказал? – спросил Хуго у Бетти.
– А ты хорошо выглядишь, Хуго, – поспешно встряла мамаша.
– Надо мной насмехается?
– Насмехаюсь? Это над кем же? – возмутился я.
Хуго бросил на меня злой взгляд. Взял вилку, начал ковыряться в запеканке.
Я потянулся за картошкой. Мамаша что-то говорила Нине, Бетти расспрашивала Хуго, что стряслось в горах, Хуго отвечал, что последняя ездка оказалась вообще пустым номером, потому как теленок сдох на заборе, можно было спокойно поворачивать восвояси, что он и сделал. Я накладывал на тарелки запеканку, передавал сдобренное петрушкой масло, пробовал отварную морковь и горох. Самая обыкновенная норвежская еда, но я не припомню, когда последний раз ел обыкновенную рыбную запеканку, картошку и овощи с таким вот удовольствием. Я смотрел на Бетти, и она казалась мне еще красивее и деликатнее прежнего. Женщина, которая так вкусно готовит, никак не может быть ведьмой.
– Полный улет, – сказал я Бетти.
– Ну-ну. Мы говорим о рыбной запеканке, – заметил Хуго.
– Ага, как раз поэтому.
– Что «поэтому»?
– Как раз поэтому. Потому что речь о запеканке, – сказал я.
Он перевел взгляд на тарелку и стал есть дальше. До конца обеда никто не проронил больше ни слова. Хуго громко рыгнул и потянулся за зубочисткой. Облокотился на стол, ковыряя в зубах. А взглядом буравил Нину. Немного погодя он положил зубочистку, взял новую.
– Как там насчет страховки? – спросил он у матери.
Мамаша поставила стакан с соком на стол.
– Насчет страховки?
– С ней все в порядке? Или нет?
– А ты как думаешь? – сказала она, глядя на меня.
– Полис у вас с собой? – спросил Хуго.
– Хочешь прямо сейчас посмотреть?
– А что, это мысль! – одобрил Хуго.
Мамаша допила сок, поставила стакан, но из рук не выпустила.
– Мы, никак, оставили его там? – пробормотала она.
Хуго бросил зубочистку в пепельницу.
– Значит, полис вы забыли, – подытожил он.
– Никакого полиса вообще нет, – сказал я. Мамаша икнула. Хуго вооружился очередной зубочисткой, поковырял нёбо.
– Ты хочешь сказать, что Йёрстад не застрахован?
– Взносы по страховке не платили много лет. Мамаша потянулась за соком. Хуго взял кувшин, до краев наполнил ее стакан, поставил кувшин на место. Потом отправил зубочистку в пепельницу.
– Йёрстад под водой, а у тебя нет страховки от стихийных бедствий?
– Ты же слышал, – сказал я. – Когда вода спадет, мы ни эре от страховой компании не получим. Придется искать другой способ возместить убытки.
– Кое-что мы от государства наверняка получим, – пискнула мамаша.
– Это еще неизвестно, – возразил я. – После паводка восемьдесят девятого года одна семья так и живет в вагончике на Киркенере. Никакой гарантии нету.
Хуго откинулся на спинку стула.
– Н-да, вообще-то я ничуть не удивлен. Все в мире идет своим чередом, и у моих родичей тоже. Плохо дело, – сказал он и уныло посмотрел на Бетти.
– Хуго, – тихо обронила она.
Он кивнул, тем давним, всеведущим кивком, будто собрал в голове все знания об этом большом, прогнившем мире, потом изрек:
– Вообще-то лучшего вы и не заслуживаете.
– Хуго, прошу тебя! – прошептала Бетти.
Хуго вытянул трубочкой бескровные губы и уставился на дорогу, где как раз проходили мимо умственно отсталые подростки-монголоиды под надзором руководителя.
– Годами нос задирали, знаться с нами не хотели. За километр обходили. А как пришла беда, мигом позабыли про свою фанаберию. Тут и злодей Хуго пригодится. Манатки на плечо и давай Бог ноги – приюти, Хуго, будь добр!
– Так ведь ты сам не желал нас видеть! – вставила мамаша.
– Одного из вас. Только одного, – сказал он, глядя на нее.
– Говори прямо, что имеешь в виду меня! – вспылил я.
– Я вот, между прочим, сижу и кой о чем думаю. – Он замолчал. Такая у него манера. Начнет что-нибудь говорить и вдруг замолчит, ни слова больше не скажет, пока кто-нибудь не задаст вопрос. Тогда только он продолжит прерванный монолог, будто и не слыхал вопроса.
– Как жить в одном доме с человеком, который бьет родную сестру? – изрек Хуго.
Нина выскочила из-за стола. Хотела что-то сказать, да так и не сказала. Выбежала из комнаты. В коридоре хлопнула дверь уборной.
Хуго сверлил взглядом мои руки.
– Поздравляю! – Глаза у него потемнели.
Мамаша отодвинулась от стола, встала.
– Может, кончите препираться? Я хочу кое-что сказать.
Судя по звукам, доносившимся из коридора, Нину рвало. Мамаша покосилась на дверь.
– Пожалуйста, не надо речей, – попросил я.
– Ты можешь помолчать? – вскинулась она.
Я вздрогнул. Этак вскидываться вообще-то не в ее привычках. С торжественным и беспокойным видом она огляделась, потом сказала:
– Ну почему всегда так получается? Почему никто здесь ничего поделать не может? Почему у нас в семье вечные распри?
– Вон она, причина, на том конце стола, – ввернул я.
Хуго начал вставать со стула.
– Сядь! – сказала мамаша. Хуго сел. – У нас два пути. Один мы давно испробовали и знаем, куда он ведет. Но есть и другой путь, который ведет к восстановлению усадьбы, семьи и доброго имени Йёрстадов.
Я не поднимал глаз от стола, мне было неловко.
– Все наверняка утрясется, – сказал я.
– Не перебивай, пусть говорит, – прицыкнул Хуго, задрав подбородок.
– Спасибо, – поблагодарила мамаша. – Я хочу покончить с этой враждой. Хочу, чтоб мы были вместе и, как только неприятности останутся позади, взялись за работу, дружно, засучив рукава. Мы можем сделать очень много. Отстроим скотный двор побольше, и новый сеновал, и новый дом. Скотины прикупим.
– А деньги-то откуда возьмутся? – вставил я.
– Я полагаю, вам известно про мой счет в сберкассе, – сказал Хуго. Быстро так сказал – наверняка заранее все спланировал. Потом скрестил руки на груди и легонько кивнул, очень довольный собой.
Мамаша оперлась на спинку стула и пробормотала:
– Да, ты что-то говорил.
– А почему ты завел об этом речь именно сейчас? – поинтересовался я.
Мамаша испуганно покосилась на меня.
– Один из нас должен кое-что отдать, иначе ничего не получится, – сказала она и посмотрела на меня так, словно уже просила прощения.
Я откинулся на спинку стула, сцепив руки на затылке, а мамаша добавила:
– Я решила перевести усадьбу на Хуго.
– Ты сбрендила. Так дело не пойдет. – Я покачался на стуле.
– Усадьба принадлежит матери, – заметил Хуго, беря новую зубочистку.
– Управляю Йёрстадом я. И буду управлять. Никто не помешает мне вести хозяйство в собственной усадьбе, – сказал я, продолжая качаться.
Мамаша помотала головой.
– Хуго согласен вступить во владение. Ты ловко управляешься со скотиной, но к финансовым делам у тебя таланта нету. Того гляди, доведешь хозяйство до ручки. Я уверена, так будет куда лучше.
И это говорила женщина, которая годами копила в ящике напоминания страховой компании, впадала в истерику всякий раз, как предстояло заполнять налоговую декларацию, а земельный участок на Заднике сдала в аренду буквально за гроши. Я воочию видел перед собою йёрстадский дом, видел, как он понемногу темнел и оголялся, как по стенам разбегались трещины, шторы выцветали, мебель старела, и отдает она усадьбу не ради выгоды, не затем, чтобы та стала прибыльной, а затем, чтобы превратилась в идеальное хозяйство по версии Хуго.
– Я тут прикинул, куда бы тебя устроить, – сказал Хуго. – Можешь поработать подсобником на трейлерах. Рояли будешь возить. Осло – Амстердам и обратно. И жилье тоже полагается, в Осло.
– Как раз для тебя, ты же на месте усидеть не способен, – вставила мамаша.
– Неужели ты думаешь, я позволю вам это сделать? Вот так просто позволю сломать все, что строил долгие годы? А кстати, – я обернулся, глянул на мать, – почему я ничего про это не слышал? Что за шахеры-махеры такие у меня за спиной? Пороху не хватило прямо-то сказать, дождались, пока все под воду ушло?
– А нам что, твое разрешение нужно, чтобы поговорить? – Хуго грохнул по столу кулаком.
– Фермой я управляю! – крикнул я и смахнул со стола все, что стояло передо мной: тарелки, приборы, салатники, стаканы полетели на пол. Бетти всхлипнула, Хуго вскочил и замер, широко расставив ноги, готовый ко всему.
– Ты в этом никогда не разбирался, – объявил он.
Бетти принялась собирать черепки.
– Брось! – сказал я.
Она подняла голову. Я повторил: дескать, перестань.
– Где уж тебе заметить, что все кончено, – добавил Хуго.
Я стоял, глядя на размазанную по полу рыбную запеканку.
– Никто меня из Йёрстада не вышвырнет! – Круто повернувшись, я вышел вон из гостиной. Мимоходом в коридоре сбросил со стены большое зеркало. Зазвенело стекло. Последнее, что я услышал, был голос мамаши, она кричала, что я должен вернуться, ведь все можно решить, надо только выслушать ее до конца.
Я пересек автостоянку у Кредитной кассы, остановился, глянул в сторону паба. Квадратное здание вокзала со всех сторон окружала вода. Автобусов нет, большая площадка для такси пуста. Один из шоферов на пару с охранником греб в пластиковом ялике к вокзальной парковке. Сейчас там стояли военные машины. Солдаты скидывали с зеленого грузовика мешки с песком. Они начали обносить дамбой участок перед пабом, который выглядел сиротливым островком среди воды. К перилам крыльца был привязан деревянный челнок, а в самом пабе сидели Коре и остальные мужики, пили пиво. От других дней нынешний отличался единственно тем, что в пивную Мортен доставил их на лодке. Я крикнул, помахал рукой. Мортен вышел на крыльцо, отвязал челнок, сел на весла и направился ко мне. Я шагнул в челнок, оттолкнул его от берега, уселся. Мортен налег на весла.
– У Хуго устроились? – спросил он.
– Я – нет.
– А как с Йёрстадом?
– Завтра съезжу глянуть.
– Пониже Вассхёуга оползень сошел.
– Черт! Где бы мне перекантоваться?
– У меня нельзя, – сказал Мортен.
– Да у тебя ж полно места.
– Родня в гости понаехала. На потеху, вишь, посмотреть охота.
– На потеху посмотреть? Нашли развлечение! Они, часом, не из Трённелага? Тамошний-то народ ничем не проймешь.
– Угадал, оттуда. – Мортен подвел челнок к крыльцу.
Я встал, подобрал шкот, зачалил лодку и вошел в паб. Настроение там было вялое. Коре и Алф с Эудуном, сидя за столом для завсегдатаев, накачивались пивом, какой-то из эневаргинцев, явно под кайфом, сражался с одноруким бандитом, на одном столике виднелся графин с красным вином, а рядом пепельница, в которой, пуская к потолку голубые струйки дыма, лежала непогашенная сигарета. Всё как обычно, подумал я и прошел к стойке. К рекламе «будвейзера» подвели электричество – она ярко мигала на стене. Я сел. «Будвейзер». «Будвейзер». «Будвейзер». Мортен нацедил кружечку, я повернулся к нему и отхлебнул глоток. Думал я о Хуго. Этот гад небось решил сдать в наем, а то и продать дом на Нурдре-гате – вот тебе и нужная сумма. Пыжится как индюк, корчит из себя солидного, щедрого мужика, а ведь сроду таким не был. Нашел, наконец, применение для своих по грошику скопленных деньжонок, которые наверняка каждый Божий день пересчитывает, сидя за письменным столом. Хуго любил потолковать о деньгах. С тех пор как ему сравнялось восемнадцать и он сдал на водительские права, он старался создать впечатление, будто знает толк в финансах. Вот таков был Хуго в двух словах. Человек, якобы знающий толк в денежных делах. Сбережения, акции, пенсионные фонды, проценты – во всем, что выползало и вытекало из финансовых вопросов, он мнил себя экспертом. Голосовал он за партию Хёйре[8]8
Крупнейшая консервативная партия Норвегии.
[Закрыть], а вообще симпатизировал крайне правым и с жаром разглагольствовал о том, что стране нужен политик, который сумеет заткнуть пасть пустозвонам из Рабочей партии. Человек смелых решений. И все отлично понимали, кого он имел в виду. Впрочем, поддерживать этого политика целиком и полностью Хуго остерегался. Кой-какие его стороны, не связанные с экономической политикой, не вызывали у Хуго одобрения. Я как-то раз слыхал, мужик один рассказывал про свой разговор с Хуго: брат мой аккурат завел речь про этого политика и все сетовал, что его партия не лишена позорных пятен. Вот так он рассуждал. Он был просто умеренный норвежец, разбиравшийся в финансах, хотя деньжат у него от этого не прибывало, и поддерживал он политика, который с жаром толковал о праве маленького человека поступать как ему угодно, без помех со стороны государства, – толковал, прекрасно зная, что умеренные вроде Хуго, окажись он у власти, так и будут, как раньше, заниматься болтовней. Довольные тем, что денег у них в банке чуток прибавится. Конечно, хорошо рассуждать о свободе индивида, пока тебе не от чего освобождаться. Что бы Хуго стал делать, если б в один прекрасный день ему сказали, что он обладает «индивидуальной свободой»? Да если б он смекнул, что вдруг может делать что угодно, он бы, выпучив глаза, бросился наутек и спрятался в лесу.
