Текст книги "Стихотворения (1970–1980)"

Автор книги: Юлия Друнина

«За тридцать лет я сделала так мало…»

 
За тридцать лет я сделала так мало,
А так хотелось много сделать мне!
Задачей, целью, смыслом жизни стало
Вас воскресить – погибших на войне.
 
 
А время новые просило песни,
Я понимала это, но опять
Домой не возвратившийся ровесник
Моей рукою продолжал писать.
 
 
Опять, во сне, ползла, давясь от дыма,
Я к тем, кто молча замер на снегу…
Мои однополчане, побратимы,
До самой смерти я у вас в долгу!
 
 
И знаю, что склонитесь надо мною,
Когда ударит сердце, как набат,
Вы – мальчики, убитые войною,
Ты – мною похороненный комбат.
 

1974

«Как все это случилось…»

 
Как все это случилось,
Как лавиной обрушилось горе?
Жизнь рванулась,
Как «виллис»,
Изогнулась вдруг
Курской дугою,
Обожгла,
Как осколок,
Словно взрывом
Тряхнула.
Нет ни дома, ни школы,
Сводит судорога скулы.
Все, что было, —
То сплыло,
Все, что не было, —
Стало…
Я в окопе постылом
Прикорнула устало.
Где взялось столько силы
В детском худеньком теле?..
 
 
Надо мной и Россией
Небо цвета шинели…
 

1974

КОРОВЫ

 
А я вспоминаю снова:
В горячей густой пыли
Измученные коровы
По улице Маркса шли.
Откуда такое чудо —
Коровы в столице?
Бред!
Бессильно жрецы ОРУДа
Жезлы простирали вслед.
Буренка в тоске косила
На стадо машин глаза.
Деваха с кнутом спросила:
– Далече отсель вокзал? —
Застыл на момент угрюмо
Рогатый, брюхатый строй.
Я ляпнула, не подумав:
– Вам лучше бы на метро! —
И, взглядом окинув хмуро
Меня с головы до ног,
– Чего ты болтаешь, дура? —
Усталый старик изрек.
…Шли беженцы сквозь столицу,
Гоня истомленный скот.
Тревожно в худые лица
Смотрел сорок первый год.
 

1974

ПЕРВЫЙ САЛЮТ

 
Была казарма на вокзал похожа,
И не беда, что тесно, —
Так теплей.
Одну каморку выделили все же
Нам, выписанным из госпиталей:
Нам, школьницам, еще почти что детям,
Нам, ветеранам из стрелковых рот, —
Не сорок первый шел,
А сорок третий,
Шел умудренный, как сверхсрочник, год…
В два этажа незастланные нары,
На них девчушек в гимнастерках рать.
Звон котелков,
Да перезвон гитары,
Да ропот:
– Сколько назначенья ждать?.. —
Мы все умели ненавидеть люто,
Хоть полюбить едва ли кто успел…
Смешно,
Но грохот первого салюта
Мы приняли тогда за артобстрел!
Потом к стеклу приклеились носами,
Следя за ликованием ракет —
Не теми, что зловеще повисали
Над полем боя,
Мертвый сея свет…
Мы плакали:
Совсем не в дальней дали,
В прекрасный этот,
Выстраданный час,
Нас, санитарок, раненые ждали,
На помощь звали раненые нас…
 

1974

«Могла ли я, простая санитарка…»

 
Могла ли я, простая санитарка,
Я, для которой бытом стала смерть,
Понять в бою, что никогда так ярко
Уже не будет жизнь моя гореть?
 
 
Могла ли знать в бреду окопных буден,
Что с той поры, как отгремит война,
Я никогда уже не буду людям
Необходима так и так нужна?..
 

1974

«А я сорок третий встречала…»

 
А я сорок третий встречала
В теплушке, несущейся в ад.
Войной или спиртом качало
В ночи добровольцев-солдат?
 
 
Мы выпили, может быть, лишку —
Все громче взрывался наш смех.
Подстриженная «под мальчишку»,
Была я похожа на всех.
 
 
Похожа на школьников тощих,
Что стали бойцами в тот час.
…Дымились деревни и рощи,
Огонь в нашей печке погас.
 
 
Взгрустнулось. Понятное дело —
Ведь все-таки рядышком смерть…
Я мальчиков этих жалела,
Как могут лишь сестры жалеть.
 

1974

«Декретом времени, эпохи властью…»

 
Декретом времени, эпохи властью
У ветеранов мировой войны
Жизнь – красным – на две разделило части,
Как некогда погоны старшины.
 
 
Цвет пламени, цвет знамени, цвет крови!
Четыре долгих, тридцать быстрых лет…
Не стали мы ни суше, ни суровей —
И только в сердце от ожога след.
 
 
Как на войне, чужой болеем болью,
Как на войне, чужого горя нет…
Две разных жизни – две неравных доли:
Четыре года, после тридцать лет.
 

1974

ПЕРВЫЙ ТОСТ

 
Наш первый тост
Мы стоя молча пьем
За тех, кто навсегда
Остался юным…
Наш первый тост! —
И грусть, и гордость в нем,
Чистейшие он задевает струны.
 
 
Те струны
Никогда не замолчат —
Натянуты они
Не потому ли,
Что не забудешь,
Как другой солдат
Тебя собою
Заслонил от пули?..
 

1974

«Из последних траншей сорок пятого года…»

 
Из последних траншей
Сорок пятого года
Я в грядущие
Вдруг загляделась года —
Кто из юных пророков
Стрелкового взвода
Мог представить,
Какими мы будем тогда?..
 
 
А теперь,
Из космических семидесятых,
Я, смотря в раскаленную
Юность свою,
Говорю удивленно и гордо:
– Ребята!
Мы деремся
Еще на переднем краю!
 

1974

ТРИ ПРОЦЕНТА

По статистике, среди фронтовиков 1922, 23-го и 24-го года рождения в живых осталось 3 процента.

 
Вновь прошлого кинолента
Раскручена предо мной —
Всего только три процента
Мальчишек пришло домой…
Да, раны врачует время,
Любой затухает взрыв.
Но все-таки как же с теми —
Невестами сороковых?
Им было к победе двадцать,
Сегодня им пятьдесят.
Украдкой они косятся
На чьих-то чужих внучат…
 

1974

ПАМЯТИ КЛАРЫ ДАВИДЮК

В июне 1944-го была принята последняя радиограмма Смирной – радистки Кима: «Следуем программе…» Под именем Кима в немецком тылу работал советский разведчик Кузьма Гнедаш, под именем Смирной – Клара Давидюк, москвичка с Ново-Басманной улицы.

 
Я в году родилась том самом,
Что и Клара.
Сто лет назад
Нас возили на санках мамы
В скромный Баумановский сад.
 
 
От вокзалов тянуло чадом,
Вдаль гудок паровозный звал.
Мы и жили почти что рядом,
Разделял нас один квартал.
 
 
В том московском районе старом
Каждый домик мне был знаком.
На Басманную часто, Клара,
Я ходила за молоком.
 
 
Ты напротив жила молочной,
Мы встречались не раз, не пять.
Если б знала я! Если б!..
Впрочем,
Что тогдая могла бы знать?..
 

 
Застенчивость. Тургеневские косы.
Влюбленность в книги, звезды, тишину.
Но отрочество поездом с откоса
Вдруг покатилось с грохотом в войну.
 
 
Напрасно дочек умоляют дома,
Уже не властен материнский взгляд —
У райвоенкоматов и райкомов
Тургеневские девушки стоят.
 
 
Какие удивительные лица
Военкоматы видели тогда!
Текла красавиц юных череда —
Казалось, выпал жребий им родиться
В пуховиках «дворянского гнезда».
Казалось, благородство им столетья
Вложили в поступь, в жесты, в легкий стан.
Где взяли эту стать
Рабочих дети,
И крепостных
Праправнучки крестьян?..
Все шли и шли они —
Из средней школы,
С филфаков,
Из МЭИ и из МАИ —
Цвет юности,
Элита комсомола,
Тургеневские девушки мои!
И там тебя я видела, наверно,
Да вот запомнить было ни к чему.
Крутился времени жестокий жернов,
Шла школьница к бессмертью своему.
 
 
На нежных скулах отсветы пожара,
Одно желанье —
Поскорее в бой!..
Вошла к секретарю райкома Клара
И принесла шестнадцать лет с собой.
 
 
И секретарь глядит,
Скрывая жалость:
«Ребенок.
И веснушки на носу…»
Москва.
Райком.
Так это начиналось,
А в партизанском
Кончилось лесу…
 

 
Предсказывая близкую победу,
Уже салюты над Москвой гремят,
А здесь идут каратели по следу,
Вот-вот в ловушку попадет отряд.
 
 
Такое было много раз и ране —
Не первый день в лесу товарищ Ким.
Но он сейчас шальною пулей ранен,
Ему не встать с ранением таким.
«Всем уходить!» – приказ исполнят Кима.
И только ты не выполнишь приказ,
И будешь в первый раз неумолима,
И будешь ты такой в последний раз.
Ким все поймет, но, зажимая рану,
Еще попросит: «Клара, уходи!»
Сжав зубы, девушка с пустым наганом,
Бледнея, припадет к его груди.
Потом, уже нездешними глазами
Взглянув в его нездешнее лицо,
Пошлет в эфир: «Мы следуем программе…»
И у гранаты выдернет кольцо…
 

Клару Давидюк и Кузьму Гнедаша похоронили вместе – в центре белорусского города Слоним.

 
Никогда и никто
Разлучить нас
Друг с другом
Не сможет.
Нас война повенчала
В солдатской могиле одной.
 
 
Кто за право быть вместе
Платил в этом мире дороже? —
За него заплатили мы
Самой высокой ценой.
 
 
Каждый год по весне
К нам сбегаются маки, алея,
Полыхают тюльпаны,
Пионы сгорают дотла.
 
 
…Ни о чем не жалею,
Нет, я ни о чем не жалею —
Я счастливой была,
Я счастливою, мама, была!
 

 
Уже смягчили боль десятилетья,
Лишь на Басманной так же плачет мать.
Шумят за окнами чужие дети.
Фронтовики приходят помолчать.
 
 
Еще доски мемориальной нету…
И все ж, пробившись через толщу лет,
Вдруг вспыхнуло звездою имя это
И в душах яркий прочертило след.
 
 
А я бессонной вспоминаю ночью,
Что мы встречались – и не раз, не пять.
Когда бы знала я тогда!..
Но, впрочем,
Что я тогда могла о Кларе знать?
 

1974

АДЖИМУШКАЙ

Героическим защитникам подземной крепости

 
Вначале, случалось, пели,
Шалили, во тьме мелькая,
Вы, звездочки подземелий,
Гавроши Аджимушкая,
Вы, красные дьяволята,
Вы, боль и надежда старших…
И верили дети свято,
Что скоро вернутся наши.
– В каком же ты классе?
– В пятом.
Мне скоро уже двенадцать! —
…При этих мальцах солдату
Отчаянью можно ль сдаться?
Да, стали вы светлячками
Подземного гарнизона.
…Мрак. Жажда. Холодный камень.
Обвалы. Проклятья. Стоны.
И меньше живых, чем мертвых,
Осталось уже в забоях…
«Эх, если бы возле порта
Послышался грохот боя!
Мы наших сумели б встретить,
Ударили б в спину фрицам!»
Об этом мечтали дети,
Еще о глотке водицы,
О черном кусочке хлеба,
О синем кусочке неба.
Спасти их мы не успели…
Но слушайте сами, сами:
Наполнены подземелья
Их слабыми голосами.
Мелькают они по штольням
Чуть видными светлячками.
И кажется, что от боли
Бесстрастные плачут камни…
 

 
Что разум? Здесь любой бессилен разум…
Жил, как всегда, подземный гарнизон.
И вдруг тревога, крики:
– Газы! Газы! —
И первый вопль, последний стон.
 
 
Еще такого не было на свете —
Забыть, забыть бы сердцу поскорей.
Как задыхались маленькие дети,
За мертвых уцепившись матерей…
 
 
Но не слабела яростная вера
И разум возмущенный закипал —
Уже хрипя, четыре офицера,
Обнявшись, пели «Интернационал».
 
 
Полз газ. И раненые сбились тесно,
И сестры не могли спасти им жизнь.
Но повторял радист открытым текстом:
– Всем! Всем!
Аджимушкайцы не сдались!
 

 
Землянин этот
Был рожден для неба,
В курносом мальчике
Икара кровь текла.
Страсть к высоте! —
Неизлечимый недуг,
Два дерзких,
К солнцу рвущихся крыла.
Аэроклуб.
Вторая мировая.
Под Керчью сбили —
Прыгал, как в бреду.
Потом в подземный ад
Аджимушкая
Ушел, отстреливаясь
На ходу.
И потянулась то ли быль,
То ль небыль.
Шли дни, а может,
И столетья шли.
Над ним сомкнулось
Каменное небо,
Икар стал вечным пленником
Земли.
 
 
Но в смертный час,
В последнюю минуту,
Он так
Свои худые руки сжал,
Так вывернул,
Уверенно и круто,
Как будто в них,
И вправду, был штурвал…
 

 
…И когда остались единицы
(Пусть уже скорее душ, чем тел),
Сладкий женский голос хитрой птицей
Вдруг над катакомбами взлетел:
– Русские! Мы вашу храбрость ценим,
Вы отчизны верные сыны,
Но к чему теперь сопротивленье?
Все равно же вы обречены.
Лишней крови проливать не нужно,
Сдайтесь, сделайте разумный шаг.
В знак, что вами сложено оружье,
Выставить должны вы белый флаг. —
Обещало пение сирены
Людям жизнь, залитый солнцем мир…
Почему нащупывает вены
На худых запястьях командир?
Почему вокруг он взглядом шарит,
Странным взглядом воспаленных глаз?
– Отыщите в лазарете марлю,
Слушайте последний мой приказ! —
Тихо-тихо в катакомбах стало,
В ожиданье тоже замер враг…
И пополз он к небу – алый-алый,
Свежей кровью обагренный стяг.
 

 
Задрав свои техасы до колен,
На кромке пляжа девочки хохочут.
Но вижу я курортной этой ночью
Здесь «Огненную землю» – Эльтиген.
И снова слышу: «На прорыв, к Керчи!»
…А как же с теми, кто не может – ранен?..
(Пришел за ними тендер из Тамани,
Но был потоплен в дьявольской ночи.)
И значит, все: закон войны суров…
Десант прорваться должен к Митридату!
…Из компасов погибших катеров
Сливает спирт девчушка из санбата,
Хоть раненым теперь он ни к чему,
Хоть в этот час им ничего не надо.
В плену бинтов, в земляночную тьму
Они глядят настороженным взглядом:
Как это будет – стук сапог и «хальт!»?..
(Пробились ли ребята к Митридату?)
И, как всегда, спокойна и тиха,
Берет сестра последнюю гранату…
 

 
О горе Митридата
Слагали легенды и оды —
Усыпальницы, храмы, дворцы,
Хороводы владык…
Я рассеянно слушаю
Бойкого экскурсовода,
А в ушах у меня
Нарастающий яростный крик.
 
 
Это грозной «полундрой»
Матросов на штурм Митридата
Молодой политрук
Поднимает опять и опять,
Это с хриплым «ура!»
К ним бегут на подмогу солдаты
Лишь молчат катакомбы —
Не могут погибшие встать.
 
 
Не дождались они…
Только мрак да тяжелые своды,
Только в каждом углу
Притаилась угрюмо война…
Я рассеянно слушаю
Бойкого экскурсовода,
А в ушах у меня
Тех святых катакомб тишина.
 

 
Подтянутый, смуглый, в шрамах,
В глазах затаенный смех,
Держался на редкость прямо,
Казался моложе всех.
Казался юнее юных,
Хоть стали белеть виски.
…Норд-ост завихрял буруны,
Норд-ост разметал пески.
Смотрел человек на скалы,
И смех уходил из глаз —
Одна я, быть может, знала,
Что он далеко сейчас.
На пляже, где для печали,
Казалось бы, места нет,
Не волны его качали,
А память сгоревших лет.
В кипящие волны эти
Он тело свое бросал
Так, словно свежел не ветер —
Крепчал пулеметный шквал.
Как будто навстречу трассам,
С десантниками, впервой
Он прыгал опять с баркаса
С винтовкой над головой…
 

 
Здесь в скалы вцепились оливы.
Здесь залпы прибоя гремят…
 
 
– Вы живы, ребята? —
 
 
– Мы живы,
Прости нас за это, комбат!
Вот здесь, под оливой, когда-то
Упал ты у самой волны…
 
 
– Себя не вините, солдаты:
Не всем возвращаться с войны…
 
 
Оно, вероятно, и так-то.
Но только опять и опять
Вдруг сердце сбивается с такта,
И долго его не унять,
Когда про десантные ночи
Напомнит ревущий бора.
Забудешь ли, если и хочешь,
Как тонут, горя, катера?
Еще и сегодня патроны
Выносит порою прибой…
Прости, что тебя, батальонный,
Прикрыть не сумели собой!
 
 
…Да, мир под оливами ныне,
Играет дельфиний народ,
С динамиком в синей пустыне
Прогулочный катер плывет.
Рыбачьи сушатся сети,
У солнца сияющий взгляд…
Здесь целое тридцатилетье
Лишь залпы прибоя гремят!
 

1974

«Нет, раненым ты учета конечно же не вела…»

 
Нет, раненым ты учета
Конечно же не вела,
Когда в наступленье рота
По зыбким понтонам шла.
И все-таки писарь вправе
Был в лист наградной внести,
Что двадцать на переправе
Сестре удалось спасти.
Возможно, их было боле,
А может, и меньше – что ж?
Хлебнувший солдатской доли
Поймет ту святую ложь…
Пока по инстанциям долгим
Ползли наградные листы,
На Припяти или Волге
Падала, охнув, ты.
И писарь тогда был вправе
В твой лист наградной внести,
Что сорок на переправе
Тебе удалось спасти.
Возможно, их было меньше,
А может, и больше – что ж?
Помянем тех юных женщин,
Простим писарям их «ложь»…
 

1974

«На носилках, около сарая…»

 
На носилках, около сарая,
На краю отбитого села,
Санитарка шепчет, умирая:
– Я еще, ребята, не жила…
 
 
И бойцы вокруг нее толпятся
И не могут ей в глаза смотреть:
Восемнадцать – это восемнадцать,
Но ко всем неумолима смерть…
 
 
Через много лет в глазах любимой,
Что в его глаза устремлены,
Отблеск зарев, колыханье дыма
Вдруг увидит ветеран войны.
 
 
Вздрогнет он и отойдет к окошку,
Закурить пытаясь на ходу.
Подожди его, жена, немножко —
В сорок первом он сейчас году.
 
 
Там, где возле черного сарая,
На краю отбитого села,
Девочка лепечет, умирая:
– Я еще, ребята, не жила…
 

1974

НЕТ ПРИКАЗА

 
«Отползать!» —
Пошло по цепи слово.
Роты оставляли высоту,
А связной забыл про часового,
Вросшего с винтовкой в темноту…
Что случилось, понял тот не сразу,
Но еще сумел бы отойти —
Только у солдата
Без приказа
Отступать заказаны пути…
Рассвело.
Согнулся он в траншее —
Хорошо, что ростом невысок.
От движенья каждого по шее
Тек за ворот медленный песок.
Поползли шинели на нейтралку —
Странного нерусского сукна.
Значит, точка…
Ребятишек жалко —
Как поднимет четверых жена?
Старшему исполнилось пятнадцать,
Младшему сровняется пять лет…
Есть еще, есть время попытаться
Ускользнуть,
Да вот приказа нет!
 

1974

ОКОПНАЯ ЗВЕЗДА

 
И вот она —
Родного дома дверь.
Придя с войны,
В свои неполных двадцать
Я верила железно,
Что теперь
Мне, фронтовичке, нечего бояться.
Я превзошла солдатский курс наук —
Спать на снегу,
Окопчик рыть мгновенно,
Ценить всего превыше слово
«Друг»
И слову «враг»,
Понятно, знала цену.
Изведала санбатов маету…
Одно не знала —
Никому не надо
Теперь
Мое уменье на лету,
По звуку различать калибр снаряда,
Ужом на минном поле проползать,
А если нужно —
В рост идти под пули.
(В хвосте за хлебом у меня опять —
В который раз! —
Все карточки стянули…)
Меня соседки ели поедом:
– Раззява, растеряха, неумеха! —
Меня в свой черный список управдом
Занес, как неплательщицу, со вздохом.
Но главное,
Что сеяло испуг
Во мне самой
И подрывало силы, —
Неясность,
Кто же враг тебе,
Кто друг;
На фронте
Это невозможно было…
И все-таки
Сейчас, через года,
Я поняла, солдаты, слава богу, —
Окопная кристальная звезда
В то время
Освещала нам дорогу.
И все-таки
Она нам помогла
Там, где житейские
Бушуют войны,
Не вылететь
Из тряского седла
И натиск будней
Выдержать достойно,
Уметь спокойно презирать иуд,
Быть выше
Злости, зависти, наживы,
Любить любовь,
Благословлять свой труд
И удивляться,
Что остались живы.
 

1974

«Окончился семьдесят третий…»

 
Окончился семьдесят третий —
В какую я даль забрела!
На яростной этой планете
Еще мне ворочать дела.
 
 
И сердце пока не устало,
И щеки, как прежде, горят.
И надо для счастья так мало —
Работу да любящий взгляд.
 
 
И снова уводит дорога
Туда, где стихов целина.
И надо для счастья так много —
Сознанье, что людям нужна.
 

1974

БОЛЕЗНЬ

 
Рентген. Антибиотики. Микстуры.
Как Травиата, кашляю всю ночь.
И сокрушается профессор хмурый,
Что он ничем не может мне помочь.
 
 
Совсем обескуражен столп науки,
Мне даже где-то жаль его чуть-чуть.
Острей овал лица, прозрачней руки,
И куролесит в градуснике ртуть.
 
 
А если вдруг полночною порою
В беспамятство ныряю, как под лед,
Опять военной становлюсь сестрою
И раненого волоку в санвзвод.
 
 
Пороховой захлебываюсь пылью,
Рывок, бросок – спасительный кювет.
Еще одно, последнее усилье,
И… жалко мне, что отступает бред.
 

1974

«И опять ликованье птичье…»

 
И опять ликованье птичье,
Все о жизни твердит вокруг.
Тешит зябликов перекличка,
Дятлов радостный перестук.
 
 
Поднимусь, соберу все силы
Пусть еще неверны шаги.
Подмосковье мое, Россия —
Душу вылечить помоги!
 

1974

«Когда железо плавилось в огне…»

 
Когда железо
Плавилось в огне,
Когда стальными
Становились люди,
Могла ли думать,
Что навеки мне
Щитом
Воспоминанье это будет?
 
 
И впрямь,
Чего бояться мне теперь,
Когда пережила
Такое лихо?
Ну, не поймут.
Ну, не откроют дверь,
А после скажут,
Что стучалась тихо.
 
 
Пускай посмотрят косо на меня,
Пускай недодадут чего-то где-то:
Подумаешь!..
Колючая стерня —
Обыкновенная тропа поэта.
 
 
Страшна лишь боль разлук
Да боль утрат —
Куда от них
И в мирной жизни деться?
А от уколов
Защищен солдат:
Рубцы и шрамы —
Прочный щит для сердца.
 

1974

КАССИР

 
Он много лет
Сидит в одной сберкассе,
Возможно – двадцать,
Может – двадцать пять.
Он хром.
И лысина его не красит.
Ему рукой до пенсии подать.
 
 
Сидит всегда
В сатиновом халате,
Пиджак и брюки
Истово храня.
Полтинник без раздумий
Не истратит,
Свою жену боится, как огня.
 
 
Но в День Победы,
Пробудясь до света,
Он достает,
Торжественен и строг,
Из старого потертого планшета
С отбитою эмалью орденок.
 
 
Потом стоит он
В театральном сквере
Часами, с непокрытой головой —
Стоит комбат,
И веря и не веря
Во встречу с молодостью фронтовой.
 

1974

МУЖЕСТВО

Памяти Людмилы Файзулиной

 
Солдаты! В скорбный час России
Вы рвали за собой мосты,
О снисхожденье не просили,
Со смертью перешли на «ты».
 
 
Вы затихали в лазаретах,
Вы застывали на снегу —
Но женщину представить эту
В шинели тоже я могу.
 
 
Она с болезнью так боролась,
Как в окружении дрались.
…Спокойный взгляд, веселый голос —
А знала, что уходит жизнь.
 
 
В редакционной круговерти,
В газетной доброй кутерьме
Страшней пустые очи смерти,
Чем в злой блиндажной полутьме…
 
 
Работать, не поддаться боли —
Ох, как дается каждый шаг!..
Редакция – не поле боя,
Машинки пулемет в ушах…
 

1974

«И суетным, и мелковатым…»

 
И суетным, и мелковатым
Иной дружок вдруг мнится мне,
Когда припомню о солдатах
На той войне, на той войне.
О тех, что так умели просто
Богами стать в твоей судьбе
Все —
От последней корки черствой
До жизни —
                  подарив тебе…
 

1974

ТРИ ПЕСНИ ИЗ КИНОФИЛЬМА «ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ» (Триптих)

 
Расходится в сумерках серых
Со смены фабричный народ.
Веселая девушка Вера
С толпою подружек идет.
 
 
Смеется, хотя и устала,
Хоть горек смеющийся взгляд,
Пылает цветной полушалок,
Упругие щеки горят.
 
 
Нет имени лучше, чем «Вера»,
И это я всем повторю.
Не Вера ли в сумерках серых
Напомнила мне про зарю?
 
 
Любое несчастье осилю,
Пробьюсь сквозь пожары и лед —
Мне только бы знать, что в России
Веселая Вера живет.
 

 
В окопах, землянках, теплушках
Не годы я прожил – века…
Ах, если бы знали, как сушит
Солдатское сердце тоска!
 
 
От пули спасения нету,
Спасения нет от огня.
Я б, может, не выдержал это —
Надежда хранила меня.
 
 
Пусть землю бьет крупною дрожью,
Пускай пулеметы стучат —
Надежду убить невозможно,
А значит, бессмертен солдат!
 

 
На запад нас ненависть гонит,
Но даже в смертельном бою
Я чувствую вдруг на погоне,
Любовь моя, руку твою.
 
 
Ты вновь мне приснилась сегодня —
Подходишь, платок теребя…
Нет, в прорези мушка не дрогнет —
Ведь я защищаю тебя.
 
 
Но только иссякли бы силы
И прочности вышел запас,
Когда бы на родине милой
Не ждали любимые нас…
 

1974

«Мы бы рады мечи на орала…»

 
Мы бы рады мечи на орала —
Но пока только снится покой…
Новобранцу платком помахала
Мать, а после закрылась рукой.
 
 
У девчонок глаза покраснели…
Не пора еще танкам на слом,
Не пришло еще время – шинели
Под музейным храниться стеклом.
 

1974