Текст книги "Франики (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

  Если попытаться рассказать о Якове Лейбовиче по прозванию «Франк» библейски торжественно, то необходимо знать его родословную, «толдот».

  Появившись в семье, отлученной от синагоги собором в Бродах, новорожденный вряд ли был где-нибудь записан. Космополит! Разберись с таким! Родился он в Украине, а может быть, в Румынии, гражданство имел турецкое, женился на болгарской еврейке, сидел в польской тюрьме, был российским шпионом, общался со староверами – и похоронен бароном в Германии. Очевидно, Лейбовичи – евреи простые, не раввинской династии, не коэны, не левиты, генеалогическим древом своим не интересовались. Польская версия Википедии гласит, что его отец был учителем («меламедом») в еврейской начальной школе («хедере») или купцом.

  Тоже неопределенно, потому что на место учителя в хедере брали обычно тех, кто не способен ни к какому другому делу, а купец – это уже выше. Вероятно, отец его разорился, пошел с горя учительствовать, но к 17Франка 40-м поправил свои дела, опять занялся торговлей – уже в Бухаресте. Дед раньше жил в Калише, а мать происходила с Ржешува (Жешув, Рашев). Оба эти польских города дали блаженных, почитаемых католиками.

  Сам Франк позже уверял, будто его отец был раввином в Черновцах, но это ничем не подтверждено. Якобы под влиянием отца-еретика он начал увлекаться саббатианством, из-за чего был исключен из еврейской общины. Уехал в Турцию, где изучал Каббалу у раввина Иссахара Полячека. В 1752 году женился на Хане, состоявшей в саббатианской группе Иехуды Лев Това. Родом она из Никополя над Дунаем (ныне Болгария). 14-ти летняя красавица, купеческая дочь, выходит за уродливого и не совсем психически уравновешенного торговца 26-ти лет. Это любовь или гипноз, коему Якуб подростком научился от старой цыганки в Бухаресте. Именно через очаровательную и влиятельную жену Франк пытался добиться не только посвящения в эту секту в Салониках, но и претендовать на лидерство.

  Откуда такие амбиции у трудного подростка? Кем на самом деле был его первый учитель Каббалы? Наконец, из-за чего (или кого) он внезапно вернулся в Польшу зимой 1755 года?

  ... Конечно, все это началось гораздо раньше, когда, не выстояв за прилавком торгового дома Моргулиса в Бухаресте, своенравный паренек Яков Лейбович сумел уговорить отца отпустить его в Турцию, за товарами. Если бы купец средней руки, владелец лавки восточных украшений, не был давним знакомым семьи Лейбовичей, наняться к нему в помощники на время поездки Якову могли и не разрешить. Злые языки утверждали, что Лейбович отпустил сына заграницу, потому что устал отвечать за его проступки.

  Только перед поездкой ему, разбитому ревматизмом старику, пришлось мчаться в пригородное село, вытаскивать сына из цыганского табора, где Яков, обиженный после совершенно бесполезной порки, намеревался остаться навсегда. А еще раньше были истории с кражей гусей, с домогательствами к соседской девочке, с мошенничеством на ярмарке, где Яков в волошском костюме продал старого козла как дойную козу, привязав ему к брюху переделанный бычий пузырь вместо вымени, но был узнан....

  – Пусть едет – сказала мать, пождав губы. – Если уж турки из тебя человека не сделают, то больше некому.

  – Его на кол посадят через неделю – мрачно произнес отец, потирая спину, обтянутую поясом из собачьей шерсти. – В туретчине законы строгие.

  Остался бы он в Бухаресте, глядишь, свое дело б открыл да капитал наживал с турецких шалей в «огурцах», с серебряных подвесок с бирюзой и сердоликом, да с благовоний, в фигурные стеклянные пузырьки запечатанных. И вывеска красовалась – "«Заведение Лейбовича. Кальяны, платки, амулеты из Стамбула, Салоник, Измира. Открыто ежедневно, кроме суббот» Но не Моргулису служить ему предначертано, и не семейному делу, а хмурому господину, имен у которого много, обывателя в пот вгоняющих, и одно из имен этих – разрушитель.

  Поначалу вроде бы все складывалось нормально. Торговые науки хорошо считавший деньги парень освоил быстро и уже через неделю в Турции, вопреки прогнозам отца, оказался не на кол насажен, а на подушечку в кофейне, где заключалась первая самостоятельная сделка – покупка оптом подвесок с бирюзой. Однако мелкие провинциальные базары по пятницам и изделия небольших семейных мастерских, где веками изготавливают одно и то же, как дед, как прадед, и гордятся этим, его не устраивали.

  – Если хочешь заработать больше, надо ехать в Эфес, Измир, Эдирне, а еще лучше – в Салоники. Там есть все. Кроме того, в Салониках, – заявил купец, – мне предстоит задержаться по важным делам. А ты, чтоб время даром не терять, подумай – чем бы еще хочешь заняться?

  – Слышал я, что там живет рабби Иссахар Полячек, знаток тайной книги «Зогар».

  – Попроси стать его учеником. Торговле это не повредит, а мозги твои пора хорошенько проварить, иначе они скиснут, как старое варенье, в котором мало сахару.

  – Я не люблю учиться – отрезал подросток. – Школу давным-давно бросил, еле подпись свою ставлю, а уж почерк! Птичья лапа, никто не разберет. Отец нещадно драл меня ремнем телячьей кожи, но я на святом языке имя свое едва написать могу. От этих буковок глаза сохнут. Негоже мне в ученики к столь умудренному мистику нарываться. Да и предки мои большей частью люди неученые были, лесники, арендаторы, откупщики, воры....

  – Рабби Иссахар выбирает в ученики простаков – объяснил купец. – Ему интереснее мысли неучей вроде тебя, нежели рассуждения высохших старичков, которых мыши в синагоге подгрызают, а они и не замечают. Ему нужны свежие, открытые умы, не замутненные зубрежкой Талмуда.

  В этом (в ненависти к талмудизму) они совпали. Яков вспомнил, как однажды отец показал ему, маленькому, толстую старую книгу в темной обложке, и сказал: из-за нее вся моя жизнь пошла прахом. Еще раньше, до рождения сына, несчастный Иехуда Лейбович, попал под отлучение от общины за приверженность ереси. Вместе с ним пострадала и его жена, хотя она мирно варила вкуснейшую калиновую пастилу на продажу в панскую экономию, держала овец и вязала из их шерсти отличные жилеты, чулки, кофты, а не ходила скандалить в синагогу. Чадо их оказалось проклято строгими судьями еще в чреве матери, как будто в нечистоте и блуде зачатое, а не в законном браке, по всем традициям проведенном. Ведь собор в Бродах стольких детей объявил незаконными, не признав браки их родителей. Яков Лейбович тоже считался «мамзером», незаконнорожденным, если придраться, конечно. Поэтому не ладилось у него, искал себе занятие, не находил того, к чему душа пристанет, что нравилось бы по-настоящему. Торговля, конечно, хлеб дает, но не мотаться же с тюками на спине до старости! Пока силы есть, надо прибиться к чему-нибудь другому.

  В Турции этот некрасивый, с уродливым носом и липкими волосами, дерзкий мальчишка присмирел, напуганный слухами о строгих законах, помогал купцу искать товар, учился сбивать цену и довольно быстро, в месяц, заговорил по-турецки и немного на ладино, диалекте средиземноморских евреев. Вскоре он «акать» стал, слова округлять, чтобы все на гласные буквы оканчивались, местным подражая. И одеваться начал на восточный лад. Появился у него широкий пояс, рубахи длинные, расшитые, головные уборы по моде, скрывавшие его немного неправильную форму черепа, широкие штаны со складками, маскирующие худые, кривые, жилистые ноги, мягкие туфли и кошель кожаный, а еще трубка.

  Завершив торговые дела и накопив небольшой капиталец, увидел наконец того самого Иссахара Полячека, о котором купец каждый день истории смешные рассказывал – то как он козла на ярмарке продавал, то про спор в синагоге, который даже король польский слушать пришел, переодевшись иудеем, и про любовь несчастную к загубленной дочери трактирщика.

  Правда, другие называли раввина Полячека шарлатаном, его науку – темной водой в облаках, собиравшей, однако, большие пожертвования. Приписывали ему роскошный дом с персиковым и ореховым садом, с розарием и фонтанами, с белыми павлинами в птичнике, и двух молоденьких жен, спрятанных на тайной половине этого дома. Купец же уверял своего помощника, что раввин Полячек беднее мыши и вдов. Жилище мистика в самом деле убого – голые беленые стены, грубый стол, разбросанные старые книги и свитки, грошовый светильник, испускавший чад.

  – Понравилась тебе чужая сторона? – ласково спросил Якова седенький старичок в черной накидке и с коралловыми чётками на поясе. – Хочешь остаться среди моих учеников?

  – Понравилось, многоуважаемый рабби Иссахар. – Я хотел бы – если на то получу согласие родителей, поучиться здесь полгода. Вот вам мои скромные дары – и он протянул старцу красный бархатный мешочек, перевязанный желтой атласной лентой.

  – Это лишнее, – смутился раввин, но мешочек с пиастрами взял.

  Вскоре Яков Лейбович с благословения родителей стал брать уроки у загадочного мистика, и каждое занятие шло ему на пользу. Они повторили по главам Тору, а затем, вместо начал Талмуда, рабби Иссахар поднял желтый палец и, дождавшись гробовой тишины, тихо сказал кругу учеников, что вокруг иудейского закона возвели слишком много оград.

  – Талмуд, добавил он, – это высокая каменная ограда, где уже пробиты первые бреши, и чем дольше, тем больше будет разрушаться эта ограда. Настанет час, и от нее останутся мелкие камешки, коими дети начнут швырять в последних приверженцев старой веры.

  Ученики побелели от страха. Критиковали Талмуд многие, но лишь караимы, отколовшаяся секта, отвергали его полостью. Единственный, кто понял старого еретика, был новенький, Лейбович.

  – Вы абсолютно правы, рабби, произнес он, – как можно заставлять людей жить по законам, которые почти невозможно соблюсти, не нарушив других законов?! После Шабтая Цви говорить о Талмуде всерьез смешно. Столько бессмысленных запретов! Если бы они кого-нибудь останавливали от греха, тогда был бы в Талмуде прок, а так.... Я бы его сжёг, честное слово!

  Спор продолжался до глубокой ночи. Ученики выходили растерянные, со слезами на газах – ведь с рождения их приучали следовать всем правилам.

  А с юным вольнодумцем, вскоре получившим кличку Франк, старый учитель проговорил до утра. Проверку он выдержал.

  Чем дольше учился он у Полячека, тем больше собирал слухов и сплетен о нем. Говорили, что это не группа мистиков, обсуждающих по пятницам старинные трактаты, а оккультная секта, где практикуют египетскую магию, превращают палки в змей и обратно, колдуют над расплавленным воском, вылепляя части тела, которые хотят «сглазить». Против раввина, способного, например, поведать о сатане, демонах и как их вызвать к себе на подмогу, о приворотах и амулетах не с точки зрения Талмуда, ополчились все.

  Его ненавидела еврейская ортодоксия, это понятно, но Полячека одновременно не жаловали и мусульмане, с коим он вроде не вел никаких дел, называя колдуном. Настал час, когда преследуемый рабби Иссахар покинул Салоники, подарив Лейбовичу свой молитвенник. Молитвенник был саббатианский, напечатанный малым тиражом в одном из городов Магриба, без обложки и заставок, но зато с обгорелыми краями. Его вытащили из большого книжного костра.

  – Это единственное, что я смог забрать с собой после изгнания – признался старый еретик, – скажите спасибо, что единоверцы не устроили обещанное забрасывание камнями.

  – Обещаю, со мной ничего подобного не случится – меня не сожгут, напротив, я сам получу такую власть, что лично запалю костер.

  Раввин ойкнул и побежал вприпрыжку, чего нельзя было ожидать от колченого старца.

  – Господи, – подумал Полячек, – пришли мне ангела смерти до того, как этот многообещающий юноша начнет поджаривать всех, кто ему не понравился! А то ведь он и меня спалит!

  .... Родители Якуба по-прежнему жили в Бухаресте, долго не получая от сына никаких известий. Тогда он не любил эпистолярный жанр, отчетов не составлял (зато потом войдет в историю как первый спамер, рассылая навязчивые «красные письма» по всему свету). Если бы его редкие весточки сохранились, смотреть на них совестно – кривые падающие буковки, немыслимые сокращения слов, разве что языковое смешение привлечет филолога, и то вряд ли – не та птица наш еретик, чтобы особенности его лексики изучать. Гораздо интереснее то, как Франк вернулся в Бухарест.

  Внезапно отворилась дверь, на пороге предстал высокий, с некрасивым, но живым лицом и выразительными глазами, хорошо одетый мужчина. Они провожали мальчика Якова Лейбовича, а вернулся (ненадолго, конечно) мужчина Якуб Франк. С усиками. И с «акающим» акцентом.

  Отец не узнал его – думал, разносчик дрянных турецких безделушек, что не накопил на лавку и ходит от дома к дому. Чужой, чужой. Только нос от Якова Лейбовича. Вернулся он другим. К фамилии своей прибавлять – франк или френк, что по-турецки значит – иностранец. Трубку курит с янтарным мундштуком, заправляя ее не табаком, а сухими растертыми травами, странно пахнущими, носит кожаный пояс с бирюзовыми висюльками, хвастает, будто сшит тот пояс из хвоста гиены. Только грустит, дома оставаясь, в окно смотрит, жалуется – съедает его змий-горюн, извел всего.

  .... Вновь и вновь он уезжал в Турцию, оставался там подолгу, живя в Салониках, выбил турецкое подданство, завел нужные связи в купеческих кругах, которые по совместительству оказались и кругами саббатианскими. Деловой успех Франка напрямую вел к известности его в среде нераскаявшихся еретиков, влиятельной, денежной, горячей верой. Якуб посетил Измир (Смирну), богатый средиземноморский город, зашел в дом семьи Цви, увидел его родственников, с очень похожими лицами, торгующими английскими товарами, посмотрел интерьеры, погрустил, ничем не обмолвившись, что неугомонный Шабтай приходит к нему во сне.

  Побродил по берегу, где когда-то прогуливался гениальный мальчик, чертил палочкой на песке каббалистические формулы, высчитывая страшные даты испытаний еврейского народа. Смыли волны все эти черточки, будто не было ни 1648 года, ни 1666, ни 1759, ни 1941, ни 1948, ни других дат, и кто теперь все это знает, кто? Завернул паломник и на старое еврейское кладбище, где лежали предки Измирского авантюриста, отец его, дяди, два брата, а плита, для Шабтая предназначенная, еще валялась в высоких колючках.

  Бывал он даже в Скопье (столица Македонии), на могиле сосланного сюда Натана из Газы, пиар-менеджера лже-Мессии, а вот до Ульчина на границе Албании и Черногории не добрался.

  – Выше моих сил видеть место смерти Шабтая Цви, – признавался Якуб, – ведь я с ним говорю, он моя прошлая жизнь, а раз так, он для меня ничуть не мертв.

  А что еще ожидать от некроманта со стажем? для Франка общаться с покойниками более чем привычно.....

  В Скопье, на могиле лже-пророка при лже-месии, Франка «прорвало», и он объявил себя третьим, последним Избавителем рода людского. Когда паломника разбудили, назвался Иисусом Христом.

  Оставалось всего ничего – вернуться в Салоники, опровергнуть авторитет Барухи Руссо, этого Врухии.

  8. Эти страшные «денме» в Салониках....

  Говоря о «денме» или «селаникли», иудейско-мусульманской секте, появившейся в Турции конца 17 века (датой основания обычно называют 1683 год), следует помнить: она никогда не была единой. У ее истоков стояли люди из близкого круга Шабтая Цви, руководствующиеся его "18 заветами ", но лже-Мессия умер бездетным, не указав, кого считать своим преемником. Обещание же перевоплотиться он оставил настолько смутные (ждите меня где-то под Львовом, через 49 лет и 9 месяцев со дня рождения), что еретики растерялись. Этой неопределенностью ловко воспользовалась его некровная родня по линии второй жены, заявив, что только их «дом» – дом Мессии, и только они знают «истинную волю умершего Шабтая».

  К началу 18 века секта уже раскололись на Измирскую ветвь (Измирлар), и ветвь ученика Шабтая Цви, Якоба Керидо (Якоблар).

  Затем, в 1716 году часть Измирской ветви объявили сына Якоба Керидо, Берахию Руссо (он же Осман-Баба), воплощением Шабтая Цви. Так образовалась группа Каракашлар (на турецком буквально – чернобровые).

  Секта Каракаш вербовала себе сторонников в Германии и Польше.

  В 1720 году возникла группировка Капанджилар (владельцы весов), или весовщики, отвергающая авторитет Якоба и Берахии. Весы – один из распространенных символов Страшного Суда, на которых будут взвешиваться добро и зло в каждом человеке, а так же – атрибут торговли (примечательно, что искры ереси тлели в среде богатого купечества). Кроме того, сектанты применяли опиаты для расширения сознания и тщательно взвешивали дозы на маленьких аптечных весах, которые они старались держать при себе....

  Остановимся на фигуре Барухии Руссо (в другой транскрипции Берехия, Брухия, Берахия, Брухия., или Осман-баба). Еврейский каббалист, саббатианец, живший в Салониках, руководитель секты дёнме. Многие элементы его учения появились под влиянием суфийского ордена Бекташи, c которым община находилась в дружеских отношениях. Ратовал за отмену 36 запретов, устраивал оргии, практиковал гомосексуальные отношения со своими учениками. Точная дата смерти неизвестна, указывается и 1720, и 1721г. Однако некоторые уверяли, будто бы встречали господина Руссо в Салониках и много позже этой даты.

  К приходу Якуба Франка «денме» группировались вокруг ложного склепа господина Берахьи, а так же пытались доказать «божественную природу» его малолетней внучки, чье настоящее имя пропало, а осталось прозвище – Гвира или Наара Кадиша («Госпожа» или «Святая девочка-подросток»). Впрочем, авторитет ее среди сектантов оставался слабым. Где это видано, чтобы лидером религиозной общины стала молоденькая девчушка?! Вот если бы породниться через нее с другой ветвью, и подождать, пока подрастет сын Гвиры..... Он-то и должен возглавить «денме» в будущем. Он, а не девочнка и не пришелец издалека.

  Незадолго до своей мнимой кончины господин Берахья строго-настрого наказал беречь девочку, постепенно подготавливая ее к будущему «служению». И пообещал, что если тот наглый щенок (то есть Франк) все-таки явится в Салоники, то он задушит его собственными руками, труп законопатит в бочку, пустит в море на радость акулам. Угрозы не для красного словца – молва приписывала Руссо кровавые расправы с соперниками и с теми, кого он по подозрительности, переходящей в манию, принимал за соперников. Его красивый сад, засаженный персиками и грецкими орехами, таил в себе человеческие кости, не раз запах разлагающегося мяса приманивал голодных шакалов и одичалых собак. Уже одного этого достаточно, чтобы желание стать «денме» исчезло напрочь у кого угодно, только не у Якуба Франка. Он лично пришел в богатый дом наследников Берахьи Руссо с рекомендательным письмом от раввина Полячека. Само по себе это ничего не значило бы, но содержание письма сильно озадачило сектантов. Первой тревогу забила девчонка Гвира.

  – Он сразу мне не пришелся по душе, -сообщила Гвира в письме своему деду, – боюсь, это нее из-за его внешности, и не из-за неприятного ломаного языка. Я более чем уверена – это, тот, о ком предупреждали, и пришел он, чтобы лишить меня власти. С детства я слышала эту историю – про мальчика, родившегося в конце 1726 года по христианскому календарю, в метель, в убогой мазанке у древнего торгового пути, ведущего во Львов, от отца-еретика и матери-еретички. Это он, наш губитель!

  И живой, но изрядно растолстевший Берахья помчался в Салоники убирать наглеца. Он обещал внучке вернуться ко 22 адара (месяц еврейского календаря, захватывающий часть февраля и часть марта), когда саббатиане отмечали «день овцы», странный экуменический праздник, изобретенный Шабтаем Цви. Сектанты приносили в жертву молодую овечку, выбирая ее весьма придирчиво (белая, здоровая, веселая), лакомились ее свежеприготовленным мясом, а ночью проводили тайный ритуал свального греха, считая, будто в зачатых 22 адара детей вселится душа Мессии.

  ... Поздним вечером Берахья сидел за темной шторой в потайной комнате, очень похожей на узенькую каморку, где сейчас делают фото на паспорт за 5 минут. Только вместо автоматической фотокамеры в ней стояло полированное кресло черного дерева, в виде крылатого дракона. Издалека оно казалось троном. Однако Берахья в кресло сесть не мог даже боком, поэтому в укрытии лежали засаленные подушки под его мощный зад.

  Темная штора могла бесшумно отодвигаться, и тогда взору беспокойного покойника открывалась вся картина празднества – подносы с кусками жарено овцы, ее голова отдельно на блюде, еретики, болтающие в сторонке, внучка в белом покрывале на голое тело, смуглое и тонкое.

  За ним следит обиженный Якуб Франк (его в секту не приняли), тогда еще никому особо не известный. На оргию он проник инкогнито, воспользуюсь подсказками своей жены Ханы, чьи родственники прошли посвящение в «денме» и знали, как надо себя вести, дабы сойти за «своего».

  Сборище еретиков опрокинуло его романтические ожидания. Вместо незабываемой мистерии Франк стал свидетелем театрализованной постановки с элементами садо-мазохисткой порнушки. Что там происходило, описано множество раз, поэтому я лишь напомню, что сначала были моления за построение нового царства справедливости, затем вышла Гвира, танцевала со светильником на голове, обнажаясь. Голая, она была совсем подростком, с родинками и царапинками, но взрослые мужчины с воем и плачем падали перед ней на колени, целовали пальцы ног и молились на нее так, как Франк видел в костелах. Ему вдруг стало жаль девчушку, обреченную вытирать слезы этим похотливым неудачникам. Несмотря на то, что вожделение витало в воздухе, Гвиру никто не домогался, единственное, что вымолил у нее один настырный еретик это прикоснуться воспаленными губами к левому, совершенно маленькому, соску. Гвира позволила ему это, склонившись, на несколько секунд, и удалилась.

  – Старый извращенец – подумал Франк, хотя сам любил извращения. Портретами растленых им малолеток уже было можно завесить все стены большой комнаты, но то безродные подростихи, но Гвира – из клана Мессии, а с ней так обращаются. Хорошо, неподалеку вадяется кожаная плётка.....

   Впрочем, за шторкой сидел ее дед, мощный, грузный драчун с пудовыми кулаками. Он следил за ходом оргии и за тем, чтобы его преемница налила аквау тофану (яд) в нужную чашу.

  И эта вредная девчонка говорит:

  – Саба (дед), а акву тофану добавлять?

  – Постой, внучка, я скажу, когда пора, а то ты всех потравишь!

  – А с ядозубом что деоать? На стол подать?

  – Ты что! (Ядозуб – это тропическая рыбина, в банке ее держат) Его доить надо! Осторожно, по капельке! С ядозубом перебарщивать нельзя – а то у нас уже места в саду не осталось, где кто-нибудь не закопан....

  Гвира – девочка красивая, смышленая, недаром ее дед и после мнимой смерти все Салоники терроризировал. На левой руке у нее браслет из хорошо снятой змеиной кожи, с блестящими молодыми чешуйками, и сама она молодая, резвая, словно та тропическая рыбка в банке. А Осман-баба – толстый, с пузом как у слонихи на 13 месяце, с задом бегемота и бородой бен Ладена.

  – Если кто расшалится, ты его плеткой, мужики это любят – учит ее дед.

  А потом она чаши перепутает, та с ручкой простой, яд – в чаше с витой ручкой. И умер старый сектант на 143-м году, а мог бы и до 230 прожить.

  Хорошая девочка Гвира, правда? Совсем как я.

  Увидев, что расплывшийся Берахья завалился на спину, Франк раздумывал около минуты и рванул из Салоник с такой скоростью, что вскоре его видели в Никополе над Дунаем, в нынешней Болгарии, в доме тестя, которому в подарок хозяйственный зять привез изумительной работы стул черного дерева.....

  С «дёнме» в Салониках не сложилось, но уже в 1754 году Франк организовал собственный мистико-оргиастический кружок, пока слишком малый, чтобы счесть его новой сектой, но все же. Кружок вступил в конфликт с консерваторами, не желавшими заполучить на свою голову еще одного Берахью Руссо, от которого покоя нет ни живым, ни мертвым (турки предполагали, что Берахья – оборотень, «uber»). В кружок, за неимением порядочных людей, Франк призвал двух полуграмотных бродяг, польских евреев по имени Нахман из Буска и Элиша Шор из Рогатина.

  Они представлялись раввинами, знатоками книги «Зогар», плакались, будто были изгнаны из своих родных краев за пропаганду «святой веры» (то бишь саббатианской ереси) и обречены скитаться, прося подаяние. И именно они подкинули ему мысль вернуться в Польшу, к страдающим без единого лидера сектам Подолии, Галиции, Буковины и Закарпатья.

  Сам Франк объяснял свое внезапное возвращение иначе. Якобы ему во сне явился Шабтай Цви собственной персоной и велел идти во Львов, посетив по пути старые саббатианские гнезда.

  – Как я узнаю эти места? – попытался возразить Франк. – Меня увезли еще ребенком, я почти ничего не помню!

  – Все очень просто. Однажды ты взойдешь на высокую гору, и тебя охватит такое волнение, что навернутся слезы в уголках глаз, и ты поймешь, что пришел туда, куда стремился.

  9. Дома.

  ...есть вещи, которые гораздо важней, чем судьба.

   Т. Прохасько. Непросты (перевод А. Пустогарова)

  Согласно польской версии Википедии, Якуб Франк возвращается в Речь Посполитую в начале декабря 1755 года. Пришел зимой, пешком, в поношенной одежде, разбитых цыганских сапогах и с небольшой суммой денег, зашитых в феску. Феска была единственным новым предметом гардероба, но не обольщайтесь, будто Франк обзавелся ею честно – украл у старика-шляпника. За это ему должны были отрубить руку. Под турецкой длинной рубахой (ее полы постепенно отрывались, превращаясь в длинные носовые платки, которые Франк, естественно, не стирал, а выбрасывал) у него ничего не было. Нижнее белье ему всегда мешало. Сверху – темно-серая курточка из толсто свалянного войлока. Когда-то ее украшал позумент и бахромки, но они давно обтерлись. Просторную рубаху стягивал узкий пояс телячьей кожи с медными язычками.

  К поясу пристегнут небольшой кривой нож с костяной рукоятью. Франк ни разу его не точил, нож с трудом разрезал яблоко. Никто не мог представить, что вскоре этот подозрительный странник станет популярным у евреев проповедником, говорящим от имени умершего мессии, и создаст секту, с которой будет играть в кошки-мышки католическая церковь Кошки, кстати, будут шестипалые, с гепардинкой, а мышки – крылатые, когтистые.

  Но пока – все не в его пользу: промозглая сырая ночь, предательски освещающая дорогу белая луна (в древних трактатах упоминается «левана»), сова-сплюшка, оповещавшая тьму, будто она уже спит, когда острые створки клюва сжимали пугливую полевку.

  Пересечь польско-турецкую границу законно Франк не решался. В куртку зашиты бумаги, свидетельствующие, что он – турецкий гражданин, купец, приехавший с товаром. Однако никакого товара на сей раз у него не оказалось. Несколько попыток ночью пролезть через заросшую камышом реку и ольховую, мокрую, кишащую змеями, лощину, провалились.

  Светало, и Франка ловили. Он исхудал, одежда изорвалась, вымокла, выгорела, никакая стирка в реке не вернет ей былых красок, сапоги прохудились, отбились щегольские медные пряжки, и только феска осталась темно-вишневой. Только через неделю какие-то крестьяне, говорящие на ломаном польском языке, согласились помочь ему. Они провели еретика буковым лесом, через папоротниковые дебри, а когда дебри кончились, сказали: все, пришли. Дорога, которую он представлял долгой и опасной, заняла минут сорок.

  – Это уже Польша? – переспросил ошеломленный Франк.

  – Польска, Польска – ехидно закачали головами его проводники, иди, иди.

  И исчезли. Сквозь землю провалились. Только что стояли – и вдруг нет никого. Ветер пшеницу колышет, на далеком дубе кобчик сидит, клюв чистит. Увидев Франка, кобчик уселся ему на феску, таращил глупые глаза. Молоденький кобчик, неизвестно откуда прилетел.

  Ночь Франк провел в чистом поле, среди чужой пшеницы.

  – И что же делать? – спросил он наутро, озираясь в сторону букового леса.

  У ног проскользнула медянка, слепая змейка, протыкающая человека насквозь.

  – Куда она поползет, туда и я.

  Медянка поползла налево, любимую еретиком сторону, и Франк поплелся за ней. В то, что медянка будто бы умеет пробивать человека насквозь, пулей, он не верил. Далее Франк скрывался в заброшенной избушке лесника и питался исключительно мясом молодых ежей (по рецепту Авиценны), Пиастры, зашитые в феску, берег – пригодятся в трудную минуту. Хорошо, хоть ежи бесплатные и хорошо прожариваются в кучке тлеющих углей. Иногда он обмазывал ежей влажной глиной, – это ему посоветовал цыгане.

  Когда пустой желудок прилипал к ребрам, думал – только бы не нарваться на тех, кто его знает! Огибал тернопольскую Королёвку – да и весь

  Тернопольский повет – за версту. Там жили старики, еще помнившие его родственников, хотя прошло уже больше двадцати лет, и не столь много было у Лейбовичей соседей, а знакомых – еще меньше, но осторожность не помешает. Черновцы тоже опасны – родители прожили там несколько лет, а мальчики, с которыми Якуб иногда играл у дровяного сарая, выросли и могли теперь его узнать. Неимоверно тянуло его только к королевскому крыжовнику, огромные дикие заросли этой кислой ягоды спускались за хатой вниз, к склону холма, где тек пересыхающей змейкой ручеек, и тянулись почти до самого леса. Всегда замечал, где растет крыжовник, подкарауливал птичку, неосторожно вивших гнезда в колючих ветвях, и пугал их, трепещущих, громко хлопая в ладоши. Брал пальцами остро колющие ветви, словно прикидывая, каково будет стоять на них босыми ногами. Крыжовник любит плохую, кислую землю, растет в тени, у каменных оград, на руинах и могилах, в проклятых местах и пустошах. Франк с его сектой тоже взрастали на гиблых местах, ведьминых кругах и полонинах, где совы губят перья о кривые сучья, камни и сухостой.

  Он ненавидел ухоженную, возделанную почву, аккуратные монастырские сады, панские цветники и оранжереи. Изогнутые корни, дуплистые стволы больных от старости деревьев, мхи, лишайники, чертополохи, папоротники, омелы, болота с пузырьками тухлости, развалины и паутинный тлен, обглоданные турьи черепа, груды костей и осиные гнезда – лишь там было ему светло и тихо. Разрушение было домом Якуба Франка, и он ревностно служил в этом импровизированном храме всемирного неустройства. Саббатианское стремление к разладу, расколу, отмежеванию выразилось в его характере необыкновенно четко. Каббалистические трактаты этой мутной поры упоминали хаос как наилучшее условие рождение нового мироустройства. Идея красивого разрушения старого захватила всю его еретическую душу, заслонив главное – мудрецы говорили не только о разрушении, но и о созидании, обновлении, реформе. Крушить старое надо с умом, что было явно не дано ни Якубу Лейбовичу-Франку, ни его последователям.... Почему реформистское движение в иудаизме получило распространение лишь после ухода последователей Франка с исторической сцены. Поэтому «апостолами» обновленной веры стали дети и внуки разочарованных «фраников», а центры реформизма идеально совпали с главными гнездами его ереси.