Текст книги "Дороги славы (СИ)"

Автор книги: Юлия Лиморенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

   Наевшись, члены экспедиции один за другим стали засыпать под мерное покачивание машины. Дорога была, против ожидания, довольно ровной, грузовик практически не трясло, и скоро весь отряд отключился. Леся, которая заснула последней, видела, как Вася пристроился к борту в том месте, где полог распахивался и было побольше света, вынул маленькую книжку и погрузился в чтение. Когда девушка наконец задремала, проводник всё ещё сидел с книгой, время от времени отрываясь от страниц и поглядывая на большую голубоватую луну, плывшую низко над дорогой.

   Жаркий золотистый луч засиял прямо у лица Маши, и она проснулась. Солнце, поднимающееся над сопками, заглядывало в машину сквозь маленькое окошко в брезенте, в луче кружились пылинки, машину потряхивало, и было так тепло и удобно, что не хотелось двигаться. Но Маша всё же высвободила из-под спальника руку и посмотрела на часы. Была половина восьмого утра, значит, ещё через полчаса, самое большее – через час они будут в Батагае.

   День, когда они вылетали в Верхоянск, казался далёким-далёким, а ведь это было вчера. Суета со сборами, путаница со временем вылета, изматывающее ожидание рейса уже забылись, вспоминалась только Лена – широченная голубая лента под крылом АН-24, серо-зелёные приленские долины, изрезанные протоками, дымка гор на северо-востоке, на самом горизонте, и напоследок, прежде чем река осталась позади, – весь Якутск внизу, чёткий и одноцветный, как на плане, ленский порт, длинные баржи, похожие с такой высоты на спички, плывущие в ручье, песчаные косы, вклинившиеся в русло, берёзовые островки вокруг города... Петя взял с собой в салон один из фотоаппаратов и без устали снимал всё, что мог, через иллюминатор. Иллюминатор попался не очень грязный, так что фотографии могли получиться вполне приличные. Маша на минуту представила себе фотографию Лены с высоты, распечатанную в панорамном формате – длиной в полметра. Мечтать не вредно, но, может быть, и удастся так смонтировать...

   Рядом заворочался Санжи, выбрался из спальника, куда ночью спрятался с головой, протёр глаза, нашарил в кармане очки:

   – Ещё не приехали?

   – Наверно, нет, – Маша подтянулась за борт и выглянула в окошко. Машина шла по бескрайней ровной степи цвета белого золота, местами эту ровную однообразность разбавляли пятна ярких цветов, а на горизонте висели в дымке далёкие сиренево-голубые горы. В Якутии, как поняла Маша, трудно было найти место, откуда не видны горы. Или, на худой конец, сопки.

   Проснулась Леся, бодро вылезла было из спальника, но тут же заползла обратно: в кузове после ночи было холодно. Она снова растянулась на своей лавке, закинув руки за голову:

   – Эх, так бы ехать и ехать... красота!

   – Ну нет, я так не хочу, – вполне серьёзно возражала Маша, – меня так скоро укачивать начнёт!

   – А ты высунься наружу, там воздух, – посоветовал Санжи. Лесе почудилась в его голосе какая-то хитринка, но Маша решительно высунулась – и тут же нырнула обратно: лицо, руки и куртка мгновенно покрылись тонким слоем жётлой пыли.

   – Санжи! Дурацкие твои советы... – обиженно начала она, но передумала сердиться; самой надо было думать, а Санжи известный мастер тонкой издёвки – пора бы уже привыкнуть...

   Начальника, сладко спавшего в обнимку с надувной подушкой, решили не будить. Весь вечер он делал вид, что страшно зол на бурята, и его можно было понять: если бы сорвался вылет, главные неприятности пали бы на его голову. Любое изменение маршрута, сроков и характера работы экспедиции надо согласовывать и пересогласовывать с начальством, а начальство в отпуске, на Чёрном море, где не ломаются банкоматы. Звонить туда в случае чего, конечно, можно, но бессмысленно... Так что составление горы объяснительных, корректировок смет и прочих бумажек начальнику отряда было бы обеспечено.

   Машина остановилась на минуту, и в кузов пересел из кабины Вася. Выглядел он бодро, хотя пол-ночи подменял водителя:

   – Ну что, учёные, чай пьём?

   – А где его взять? – оживилась Леся: утро без чая для неё просто не начиналось.

   – А в термосе! – Вася извлёк из-под лавки уже новый термос, правда, поменьше, трёхлитровый, и налил всем желающим не горячего, но и не полностью остывшего чая.

   – Вы волшебник просто! – удивилась Маша. – Ну раз есть что пить, сейчас будет что есть. – Она достала из кармана продуктовой сумки пачку печенья: – Делим!

   – Э, погодите, начальника разбудить надо, – сказал Вася, но его отговорили:

   – Пусть спит, а то весь день злой будет.

   Пока допивали чай и приканчивали печенье, показался посёлок. Машина нырнула с холма в узкий овраг, натужно гудя, выползла снова наверх и покатила по широкой улице. По сторонам замелькали ровные кварталы двухэтажных домов.

   Леся оглядывала посёлок, пытаясь найти следы недавнего наводнения. Два года подряд Батагай заливало так, что по улицам надо было плавать на лодках. Но видимых следов стихии уже не было заметно: заборы стояли крепкие, на клумбах цвели неприхотливые бальзамины, у стен домов виднелись свежие бетонные отмостки, столбы электролинии были укреплены внизу распорками, чтобы вода, если снова поднимется прямо на улицы, не смогла их уронить. Посёлок, кажется, вернулся к нормальной жизни.

   «Урал» остановился возле школы – вот это здание было совсем новеньким, его построили уже после наводнений. На крыльцо вышла высокая молодая женщина в спецовке и старых запачканных краской штанах.

   – Эля, Эля! – закричал Кожаный Чулок, перевесившись из кузова. – Я тебе учёных привёз, принимай!

   Отряд вылез из грузовика; женщина подошла, пожала руку Пете:

   – Я директор школы, Элеонора. Вы у нас жить будете, вон там, в левом крыле.

   – По отчеству вас как? – уточнил Петя.

   – Ой, да не надо по отчеству! – засмеялась Элеонора, тряхнув густыми волосами. – Размещайтесь, я вам всё покажу.

   Экспедицию поселили в маленьком классе – парты были вынесены, а вместо них стояли кровати с сеткой. На учительском столе расположился громадный электрический самовар.

   В другом крыле шёл мелкий ремонт – красили двери и окна, белили потолки, – но здесь было тихо и нисколько не пахло краской. Петя уселся на кровать, покачался на сетке:

   – То ли спать завалиться?..

   – В самолёте поспишь, – накинулась на него Маша, – работать надо! У нас тут столько информантов!

   – Работа не волк... – отмахнулся Петя.

   – Ага, поэтому в лес, к сожалению, не убежит и придётся её делать, – засмеялась Леся. – Так, предлагаю раскочегарить это чудо техники, умыться, поесть по-человечески, а потом работа. А то рухнем, как заморенные кони.

   – Ставлю на голосование, – отозвался начальник экспедиции, перебирая содержимое кофра. Видеокамера была самая обычная, старая, зато фотоаппарат (цифровая зеркалка) стоил как Петина годовая зарплата, хранения и ухода требовал соответствующего.

   – Вопросы еды надо решать единолично, властью командира, – Леся забросила на плечо полотенце: – Маш, пошли искать, где у них тут вода!

   Эти посиделки за чаем неожиданно оказались последними спокойными часами в Батагае. Все последующие дни отряд вставал в семь утра, наскоро завтракал и отправлялся к информаторам. Кочуя из одного дома в другой, экспедиция вела запись и съёмку практически непрерывно, только и успевая кое-как заполнять дневники в промежутках между записями.

   Экспедиция называлась фольклорно-этнографической, основной целью имела выяснение степени сохранности фольклора и традиционной культуры в Верхоянском и Усть-Янском улусах Якутии. Такие исследования проводились в последние годы по всей республике, но огромная территория, дороговизна поездок и нехватка знающих специалистов сильно замедляли работу и было непонятно, закончится ли она когда-нибудь. В некоторых районах (улусах), густо населённых и не очень удалённых от Якутска, запись фольклора и съёмки этнографических фильмов шли постоянно силами музейных работников, местных краеведов, а большей частью – студентов факультета традиционной культуры Якутского университета. В отдалённых районах было сложнее: жизнь там сильнее зависела от сезонов и погоды, связь была сложной и дорогой, а часто и нерегулярной, да и населения было не в пример меньше. И если, например, в Вилюйском улусе число знатоков фольклора, обычаев и традиций исчислялось сотнями, а вилюйские записи издавались начиная ещё с девятнадцатого века, то на северо-восток Якутии давно уже не ступала нога учёного, и что там осталось от национальных культур, что появилось и что исчезло, было совершенно непонятно. В конце прошлого века там прошла крупная экспедиция, тоже возглавляемая новосибирцами, она работала на крайнем востоке – в Усть-Нере, Нелемном, Зырянке, – и на севере – в Чокурдахе. Более-менее обследованы были территории в среднем и нижнем течении Колымы. – там работали фольклористы из Магадана и Якутска. Но на Яне учёные не бывали, кажется, со времён знаменитого Худякова, а с тех пор пошло уже второе столетие...

   Когда составлялся маршрут экспедиции, новосибирцы связались с якутскими коллегами, те – с районными отделами культуры. По их сведениям, знатоки фольклора в посёлках вроде бы есть... Сколько их, что они знают и в каком объёме, работники культуры точно сказать, конечно, не могли. И хотя риск не найти ничего был довольно велик, обоснование маршрута было признано достаточно убедительным, чтобы получить негосударственный грант. На государственный грант такую дорогостоящую экспедицию при всём желании организовать не удалось бы...

   Нынешний экспедиционный отряд был, строго говоря, недоукомплектован – недоставало языковеда, чтобы общаться с исполнителями. В Якутии среди пожилых людей было немало таких, кто понимал русский язык очень плохо, а говорить не мог вообще. Да и для перевода нужных записей прямо на месте нередко требовался лингвист, в идеале такой, у которого якутский язык родной. По-якутски на севере говорили все – и эвены, и эвенки, и юкагиры, да и многие русские. Но на этот раз найти языковеда не удалось: аспирантки-якутки, учившиеся в Новосибирске, уехали в экспедиции по своим плановым темам, в якутском институте, помогавшем организовать поездку, с сотрудниками тоже было напряжённо – кто в отъезде, кто в декрете, кто в отпуске... В конце концов в качестве варианта «на чёрный день» якутяне нашли проводника – он знал район, бывал во всех сёлах, прекрасно говорил по-якутски и по-русски, одна беда – языковедом не был. Но переводить мог, и на том спасибо.

   Сама же экспедиция состояла из двух этнографов, фольклориста и музыковеда. Этнографы были разные: Санжи, уже «остепенённый» кандидат исторических наук, изучал традиционные обряды, но разбирался и в археологии, и в этнической истории. Петя диссертацию дописать никак не мог – не очень его интересовала какая-то диссертация, намного интереснее было снимать видео и фотографировать. Он нашёл для себя научную нишу – отрасль науки, к которой он довольно стихийно пришёл, называлась визуальная антропология. К антропологии в классическом, естественнонаучном смысле она имела мало отношения, а занималась фиксацией традиционной культуры в виде фото– и видеодокументов. Как именно фиксировать, анализировать, сортировать и изучать эти документы – на это чётких, освящённых традицией рецептов ещё не было, наука сравнительно молодая. И Петя с этнузиазмом нарабатывал практику, надеясь, что кто-нибудь мыслящий более системно сведёт его практические результаты в теорию. Материалы свои он не «зажимал», как многие, прося только строго соблюдать авторские права, и уже не раз его фотографии появлялись в серьёзных журналах, а совместные статьи с коллегами постоянно украшали фотоиллюстрации за его авторством. Фотограф Петя был отличный – научился у отца, знаменитого археолога и фотолюбителя. Особенно ему удавались портреты, и Петя нередко пользовался тем, что исполнители и коллеги-учёные перестают замечать человека с камерой: как только люди отвлекались от позирования, появлялась возможность снять прекрасные кадры, где люди выглядели живыми, естественными и обаятельными.

   Музыковеды в «поле» всегда оказывались в странном положении: их почему-то по определению считали специалистами по аудиозаписи. Вся звукозаписывающая техника переходила в их ведение, на них возлагалась обязанность обрабатывать все звукозаписи, независимо от того, музыкальные они или нет, и переписывать их на постоянные носители. Работа нудная, скучная, съедающая уйму времени, – но освящённая годами традиция сваливала её на музыковедов. Музыковед Маша страдала от этого особенно: опыта звукозаписи в полевых условиях у неё было немного, обращаться со сложной техникой она училась на ходу и постоянно боялась, что неправильно подключила микрофон или не туда повернула регулятор уровня записи. Да ещё батарейки имели привычку кончаться без предупреждения прямо посреди исполнения – пока она возилась с перезарядкой, в записи возникали невосполнимые лакуны. После второго такого случая было решено, что писать на один диктофон опасно – можно неожиданно потерять ценнейшую запись. И одновременно с Машей всегда кто-нибудь вёл запись на второй диктофон. Чаще всего это была Леся, иногда – Санжи, но иногда и Маша держала оба прибора сразу: одновременно батарейки в них не кончались.

   Леся была фольклорист, причём странностью её положения ей постоянно тыкали в нос учёные «коренных» национальностей. Леся, украинка, выросла в русском окружении, в Новосибирске, украинский язык знала более-менее прилично, кроме этого говорила по-английский и по-испански, но сибирские языки систематически не изучала. И для работы с фольклорными текстами сначала долго билась над подстрочниками, обложившись словарями, грамматиками и постоянно прося консультаций у лингвистов. Коллеги-фольклористы, у которых какой-нибудь национальный язык был родным, не упускали случая поставить под сомнение осмысленность изучения их родного фольклора человеком, который не владеет языком; некоторые докатывались даже до заявлений в стиле «пусть славяне свой славянский фольклор исследуют». Леся с ними по первости спорила, ругалась, а потом поняла, что лучшие учёные из национальных научных школ поддерживают её, а не дураков-квазипатриотов местечкового толка, и перестала обращать на их внимание. И скоро могла сносно (хоть и со словарями) читать на четырёх сибирских языках. А «национальные кадры» нередко не владели ни одним больше языком, кроме родного и русского, да и по-русски изъяснялись и писали безграмотно. В институт, где работали члены отряда, постоянно приходили на отзыв диссертации «из регионов», которым требовалось суровое языковое редактирование. Этим частенько тоже занималась Леся...

   В таком составе отряд и работал – чаще всего разделяясь пополам: один из пары ведёт беседу с информатором, другой снимает видео или фотографирует. Обычно Леся работала с Санжи, а Маша – с Петей, причём Машу как музыковеда в первую очередь интересовали исполнители песен (и танцев), поэтому она вместе с Петей брала на себя песенниц и запевал хоровода (впрочем, снимать хоровод приходили все), а Леся и Санжи записывали в первую очередь описания обрядов, мифологические рассказы, предания, сказки и прочие виды повествований.

   Для танцев вышли на солнечную полянку за зданием почты, покрытую нежной светло-зелёной травкой. Якутам было принципиально танцевать осуохай на траве, это тунгусы с удовольствием плясали и на песке, и на гальке... Танцевали все, кто оказался поблизости, – и Вася, и директор Элеонора, и несколько старшеклассников, вышедших передохнуть от запаха извёстки, и даже русский водитель Паша, который привёз группу из Верхоянска. Признанным запевалой в посёлке был Егор Петров – сухой, как палка, старикан в возрасте глубоко за восемьдесят. Когда он стоял спокойно, подбоченясь и пристально глядя куда-то в горизонт, он напоминал старого индейского вождя из кино с Гойко Митичем. Но стоило собраться хотя бы нескольким желающим танцевать, как Егор терял свою монументальность, и выяснялось, что он вполне ещё бодр и способен вести хоровод два-три часа подряд, как это обычно делают на празднике лета.

   Сначала все чинно вставали кругом, брали друг друга под локоть и начинали неторопливо двигаться по ходу солнца скрещенным шагом, равномерно взмахивая сцепленными руками. Запевала сначала очень медленно начинал петь, выделяя чётким ритмом каждую строку, – в песне с довольно устойчивым содержанием говорилось, что наступает лето, солнце смотрит на землю, а на земле всё, что на ней есть, радуется теплу и просит у неба богатства и безопасности на весь год. Постепенно ускоряя темп, запевала перечислял всех обитателей земли, какие только приходили в голову, – людей, лошадей, коров, орлов, стерхов, белок, ласточек, лисиц, сосны, богородскую траву, лютики, морошку... На каждой второй строке, взмахивая руками, весь хоровод дружно подпевал: «Уруй!» (Слава!). Всё убыстряя и песню, и пляску, запевала начинал в конце концов высоко подскакивать, двигаясь по кругу, за ним начинали прыгать и все другие танцующие, при этом песня не должна была прерываться ни на шаг. Постепенно быстрая, однообразная пляска становилась просто экстатической, слова в песне сводились к возгласам «Уруй – айхал!» (Слава – счастье!), и только когда хоровод уставал, запевала понемногу замедлял пляску, переходя снова на торжественный шаг и завершая песню длинными нотами. С последним словом запевалы хоровод распадался и танцоры, тяжело дыша, садились на траву. Странно было видеть, как люди в традиционных костюмах, только что плясавшие в очень архаическом обряде, снова возвращаются в свою эпоху, переключаются с танцевального ритма, всё ещё звучащего в ушах, на привычные заботы... Старики сразу вспоминают, что у них больные спины и ноги, молодые спохватываются, что осталось много несделанных дел, и вневременное ощущение пропадает. И отвернувшись от горного пейзажа, на фоне которого происходила пляска, члены отряда почти с удивлением натыкались взглядом на строения посёлка, блестящую тушу «ДЭСки» и спутниковую антенну на крыше отделения связи.

   По рассказам, раньше на праздниках лета (ысыахах) такие хороводы танцевали на огромных полянах целыми сутками, не различая дня и ночи, и каждый хоровод плясал по несколько часов. Смысл действа прозрачен: круг, движущийся по ходу солнца и славящий его, – это магический обряд призывания удачи и богатства, прерывать его нельзя и каждый находящийся на празднике должен плясать хотя бы в одном хороводе.

   На сам ысыах в Батагае экспедиция, к великому сожалению местных жителей, остаться не могла: праздник был намечен на десятое июля, отряд в это время должен быть уже в Намском наслеге. На батагайский ысыах приезжали и немногочисленные жители Эсэ-Хайя, и даже верхоянцы. Маша искренне огорчалась, что не увидит именно этого праздника, и спешила заснять и записать на диктофон хотя бы один только осуохай... Егору Петрову Петя твёрдо пообещал, что пришлёт кассету с видеозаписью танца, на что запевала, словно сто лет был знаком с отрядом, спросил:

   – А сам-то приедешь? А когда?

   Умом было понятно, что вероятность снова попасть в эти места приближается к нулю, но Петя не стал этого говорить. Во-первых, долгая экспедиционная жизнь приучила не зарекаться, во-вторых, организовать ещё одну поездку сюда было бы, в самом деле, полезно. Сейчас у отряда слишком мало времени на полноценную работу, а вот если приехать зимой, когда жители не так заняты...

   На следующий лень после осуохая отряд выехал в Эсэ-Хайя. Ехали туда только ради Епросиньи Кузьмовны Николаевой – больше исполнителей в посёлке не было. Да и вообще людей там было немного – меньше трёхсот человек. Петя остался приводить в порядок свежие записи – в Батагае не было времени хотя бы нормально записать в дневник, когда кого записывали; Вася остался помогать ему – Епросинья хорошо говорила по-русски, переводчик там был не нужен, а Пете, наоборот, нужно было просматривать записи и разбирать каждую реплику.

   Леся, Маша и Санжи оказались у Епросиньи Николаевой втроём. Соседи говорили, что она, несмотря на возраст, помнит много рассказов «про чудное» и с удовольствием ими поделится. В том, что семидесятилетняя доярка прекрасно всё помнит, сомневаться не приходилось – женщина она была бодрая, подвижная, хотя без суетливости. Подтвердила, что слышала много историй про мохнатых чучуна (что-то вроде снежных людей), про шаманов, которые воевали друг с другом с помощью своих духов, про людей, которые родились от женщины и медведя, про тех, кто умер оттого, что не оказал шаману должного почтения... Но на просьбу рассказать что-нибудь Епросинья (все здешние жители предпочитали, чтобы их называли без отчества) твёрдо упёрлась:

   – Да ну, время тратить... не поверите ведь всё равно.

   – Почему? – искренне удивилась Леся.

   – А потому. Вот ты крещёная?

   – Нет.

   – В бога веришь?

   – Не верю.

   – Вот видишь! В бога если не веришь – как поверишь в истории? Про бога даже книжки написаны, а про шаманов только люди рассказывают...

   Маша несколько растерялась от такой трактовки веры в бога – она бывала в нескольких экспедициях, разговаривала с разными людьми, в том числе с очень набожными, но такого странного отказа не слышала ни разу. Санжи, кажется, тоже не мог сообразить, что делать; только Леся, похоже, не собиралась сдаваться. Не выключая диктофона, она уселась напротив Епросиньи:

   – Я людям верю. Не бывает, чтобы несколько поколений рассказывали враньё.

   – Ну вот ты скажи, – упорствовала Епросинья, – ты видела, чтобы люди летали?

   – Нет, не видела.

   – А чтобы люди в птиц превращались?

   – Тоже не видела, – пожала плечами Леся. За её спиной Санжи что-то пробурчал про оборотня Надю, которая в полночь превращается в бревно, но Епросинья, к счастью, его не услышала.

   – Во-от, так чего тебе рассказывать?..

   – Мало ли чего я не видела, – спокойно ответила Леся. – Раз не видел – значит, не бывает? Мне бабка такое рассказывала – я радовалась, что сама не видела, от такого поседеть можно раньше времени... А бабке врать было не резон – говорила как есть.

   – А что говорила-то? – не утерпела Епросинья.

   Леся поняла, что зацепила любопытную женщину, и если интерес её не пропадет, то она всё же поделится какими-нибудь из своих историй...

   – Бабка у меня была родом с Урала, – словно бы нехотя сказала она, – у неё вся родня из горных рабочих. Там, на шахте, где бабкин дядька работал, был такой случай. Прислали к ним нового инженера, по фамилии Масленников, с приказом заложить новую выработку. Он мастеров собрал, послушал, что они говорят, пальцем ткнул на карту, где надо шахту пробивать. Тут к нему подходит мужичок – обтрёпанный весь, в шапке набекрень, сапоги рваные, и говорит: господин инженер, тут рыть никак нельзя, рухнет. Инженер отмахнулся, велел начинать работы. А мастера боятся: кто такой этот мужичок, неизвестно, его тут никто раньше не видел, может, нечисть. Инженер давай на них орать: работать не хотите, ленивые скоты, шкуру спущу, у меня приказ от государя-императора, а вы тут нечисти боитесь! Короче, заложили эту... как она называется-то... шурф, что ли... не помню. В общем, начали рыть. Тут опять этот мужичок: нельзя, говорит, тут копать, всё обрушится. Инженер не слушает. Начали работы, поставили крепи – они падают, всё заваливает. Снова копают – снова заваливает. Отрыли снова неглубокую шахту – рабочие упёрлись, дальше, говорят, не пойдём, там дурное место. Инженер говорит: вы, вредители, крепи ставите спустя рукава, пойду сам смотреть, всё ли правильно. И полез туда, а за ним этот мужичок оборванный. Тут опять обвал, вход завалило. Рабочие прикинули, что далеко инженер уйти не мог, раскопали в глубину сколько смогли – тела нет, и вещей никаких не нашли. Так и пропал.

   Маша поёжилась – история напоминала читанного в детстве Бажова, от которого мурашки по спине бегали... Епросинья покачала головой:

   – И ты веришь?

   Леся почесала нос:

   – Но куда-то же делся этот инженер! Потом какой-то местный краевед поднимал документы, проверял – действительно присылали туда инженера Масленникова, действительно пропал он в шахте, причём не очень глубокой, тела не нашли. Чего бы не верить?

   – Ну а шаманы-то? – не унималась Епросинья. – Слышали, небось, что шаманы делают? Рукой проведут над человеком – и указывают, где у него что болит.

   – Это я тоже умею, – отмахнулась Леся, – хоть и не шаман. Так многие могут, только тренировка нужна.

   – Ну а как шаман на расстоянии другого шамана убивает, ты можешь объяснить? – Епросинья вскочила на ноги в азарте спора. – Как?!

   – Не знаю, – вздохнула Леся. – Учёные по этому поводу обычно говорят так: есть факты, которые нельзя проверить; значит, до поры до времени будем про них помнить, но никаких выводов сделать не сможем. А когда придумаем проверку – проверим и поймём, что за факт и как он возникает. Так что и шаманы ваши, и оборотни, и чучуна – это всё непроверяемые факты. Их надо собирать и проверять. Может, правы те, кто рассказывает про шаманов, а те, кто говорит, что так не бывает, окажутся неправы. Доживём – увидим.

   Епросинья наконец обратила внимание, что, по сути, опровергает сама себя: только что утверждала, что все известные ей истории «о чудном» реальны, а теперь пытается заставить девчонок усомниться в них. Махнув рукой, она села на диван, долила гостям чаю:

   – Ну, раз так, пишите, рассказу, что вспомню. А уж верить или нет – дело ваше, учёное...

   С Епросиньей отряд проговорил до самого вечера, и под конец общения уже все поделились хотя бы парочкой историй «про чудное» – естественно, не на запись. Кладезем такого рода сведений оказался Санжи – он был просто набит рассказами о духах рек и гор, об охотниках, женившихся на хозяйке тайги, о следах коня Гэсэра, из которых сочилась целебная вода, о дырках в земле, ведущих в Нижний мир, и прочим в том же роде. Но когда, наконец, исследователи, совершенно измотанные, вышли на улицу и поплелись к «Уралу» (в Эсэ-Хайя их привезли всего на день), Маша задала явно давно мучивший её вопрос:

   – Лесь, а эта история про шахту... ну, это же неправда?

   – Почему? – искренне удивилась Леся. – Ты что думаешь, я бы Епросинье врать стала? Да она бы меня раскусила сразу! История такая была, я её от бабки слышала, хоть в издания фольклора включай.

   – То есть это всё правда? – в Машином голосе слышались какие-то странные нотки; так, наверно, должны были выглядеть якуты, которым русские священники рассказывали про воскресение Христа.

   – А чего ты меня не спрашиваешь, правда или нет? – встрял Санжи.

   Маша, всё ещё погружённая в свои мысли, рассеянно отмахнулась:

   – Да ты-то ладно, ты носитель традиционной культуры...

   Начальнику отряда, сидевшему в кузове в ожидании остальных, так и не сумели растолковать, почему бурятско-украинский тандем всю дорогу до машины хохотал, как стая гиен.

   У отряда оставалось ещё полдня на работу в Батагае – в два часа надо было выезжать обратно в Верхоянск, а с утра очень ранним рейсом лететь в Нижнеянск и дальше – в Усть-Куйгу. Петя предложил зайти к Марте Кунц – все местные в один голос рассказывали про её «собрание».

   Марта Альбертовна Кунц была заведующей отделением связи. День был выходной, и экспедиция застала её дома. На вежливый стук в дверной косяк (двери по случаю тепла во всех домах были открыты) перед ними появилась высока статная женщина, полная, но не расплывшаяся. Шагала она легко и ловко, словно всё время вела танец, все движения были точны и изящны. Несмотря на домашнюю обстановку, одета хозяйка была аккуратно, почти парадно, в доме был порядок, хотя и без нарочитой стерильности, а навстречу отряду неторопливо – совсем как хозяйка – вышел громадный дымчато-серый кот. Кот оказался вежливый, ни к кому особенно не приставал, под ноги не лез, но слушал всех очень внимательно.

   Напоив гостей обязательным чаем, Марта Альбертнова начала доставать свою коллекцию, или «собрание», как говорили в посёлке. У отряда разбежались глаза: это была коллекция национальных костюмов – якутских, эвенских, юкагирских, русских... Они появлялись из сундука один за другим, уже диван, два кресла, стол, все стулья и скамейка были заняты ими, но из своего бездонного сундука хозяйка доставала всё новые. Всего Леся с Машей насчитали сорок полных платьев со всеми прилагающимися деталями – головными уборами, поясами, подвесками, лентами. Петя и Санжи фотографировали всё это богатство, даже надели на девушек несколько костюмов съёмки ради. А Марта Альбертовна рассказывала про каждый костюм, поглаживая мех, словно живой, поднося к свету вышивку бисером (на стене от неё зажигалась маленькая радуга), расправляя металлические подвески на поясах...

   Большинство костюмов она шила сама – по образцам в музеях и в альбомах. А самые старые достались ей от свекрови – Марта Альбертовна была замужем за якутом, его мать всю жизнь шила одежду, сперва просто для жизни, потом для ансамблей самодеятельности, для театра. Ей даже из Якутска присылали заказы, когда там вскоре после войны начали ставить спектакли из национальной жизни. Историю и местные особенности северных костюмов Марта Альбертовна знала на практике: как носили на Яне, как – на Колыме, как – на нижней Лене... Было в коллекции даже два женских платья и два мужских наряда из Русского Устья – старинного поселения на берегу Восточно-Сибирского моря, в устье Индигирки.

   А на вопрос, почему же всё это хранится в старом сундуке, хозяйка объяснила, что она предлагала передать всё в музеи, но из самого Якутска ей сказали, что это будет напрасный труд: ни в экспозиции, ни в запасниках нет места. И условия хранения даже в обычном сельском доме лучше, чем могут предоставить музейщики, много лет страдающие от тесноты и плохой исправности хранилищ.

   Уходили от Марты Альбертовны со смешанными чувствами: фото получились отличные, в качестве этнографических иллюстраций цены им не будет, но что станет с коллекцией – никто бы не взялся предсказать... Петя был особенно задумчив: он не раз бывал в музеях многих городов Сибири и представлял, в каком состоянии частенько находятся запасники. Многие ценные экспонаты пропадали именно потому, что попадали в музеи, где не было возможности их правильно хранить. Повредить можно было даже камню, что уж говорить о тканях и коже...

   – Слушай, Санжи, – сказал он вдруг, – сколько у нас там снимков получилось?

   – Штук двести, наверно, если все считать, – прикинул бурят.