Текст книги "Сны листопада (СИ)"

Автор книги: Юлия Леру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

У нее не хватило бы храбрости на выпад, будь она трезва. Но теперь в Анчутке бурлила водка – и водка заставила всю ее грязь вылиться наружу – как нечистоты выливаются из прорванной трубы.

– «Выходи-ите». «Прие-ехали», – зашипела она, как змея, брызгая слюною. – Противно тебе, Костя? Мерзко тебе? Коне-ечно, я-то для тебя второй сорт, пустое место, грязнуха вшивая… Сына моего они, видите ли, кормили. По гроб жизни я им теперь обязана из-за этого, нос воротят они от меня теперь!.. Да ни тебя, ни твою мать никто и не просил его кормить!.. Налили тарелку супа они раз в неделю, нашлись благодетели, смотри-ка…

– Пошла вон, – сказал Костя спокойно.

– «Пошла вон?»! Да пошел ты сам, Костя! – зарычала Анчутка и добавила следом порцию отборного мата. – Оба вы… пошли!

Она выскочила из машины, вытащила за собой Еву и, хлопнув дверью со всей дури, понеслась к дому – нечесаная, грязная, пьяная баба, пустившая под откос собственную жизнь и злая от этого на весь мир. Спустя две минуты раздался бешеный грохот входной двери, а еще через две секунды – лай Костиной собаки, чутко реагировавшей на каждый подозрительный шум по соседству – и только тогда Костя словно опомнился и тронулся с места.

До Лукьянчиковых было два шага, и до дома мы добрались через минуту. Я занесла покупки в кухню и пошла в спальню, чтобы переодеться – и внутри у меня все клокотало от злости и желания вернуться и выдрать Анчутке все ее грязные сальные космы.

– Юсь, – Костя заглянул в комнату, увидев, что я уже переоделась, зашел и закрыл за собой дверь. – Слушай, а ты купила… – он замялся, – эти свои таблетки? Не забыла?

Эти таблетки были контрацептивы, которые я снова должна была принимать как минимум полгода после внематочной беременности. И хоть у нас с Костей еще ничего не было – врач советовала половой покой на шесть недель после операции – я должна была начинать их пить заранее.

– Да, – сказала я Косте, видя, что он готов хоть сейчас, если надо, ехать обратно в Бузулук, – я купила, пока ты заправлялся. Не переживай.

Я отвернулась к зеркалу, чтобы собрать волосы – и ахнула, когда молниеносным движением Костя пересек комнату и сграбастал меня в объятья, и прижал меня лицом и грудью к холодной поверхности зеркала, так, чтобы я едва могла вдохнуть.

– А я вот буду. – Он наклонился ближе и забормотал, замурлыкал своим чуть хриплым голосом мне на ухо, покрывая поцелуями мою шею, распаляясь сам и распаляя и меня тоже, как делал за последнюю неделю несколько десятков раз: – Не могу я не переживать за тебя, ясно? Не хотеть, не скучать, не переживать – не могу…

Глава 20

Маленькая деревня – большая семья.

Она гордится твоими успехами, хоть и помнит каждую твою неудачу. Она с одинаковой легкостью раздает ласки и отвешивает оплеухи, она одновременно безжалостна и непогрешима, как самый строгий отец, и ласкова и тепла, как самая любящая мать.

Деревня знает о тебе все.

Ты можешь быть взрослой и серьезной городской фифой с кучей высших образований, мужем-миллиардером и «майбахом» в гараже собственного особняка, но стоит оказаться за столом с теми, кто знает тебя с пеленок, и все – ты уже Устя Туманова, которая в пятилетнем возрасте притащила в детский садик бродячего кота, и тот заразил всю группу лишаями, или Зулька Рахметова, которую в третьем классе вырвало на сцене прямо посреди выступления школьного хора, или Танька Коблик, с которой сдернули юбку в деревенском клубе на глазах у сотни людей.

Хуже этого стола может быть только тот, за которым собрались родители – и не просто собрались, а именно по твою душу, а значит, тебе сегодня уделят столько внимания, что помнить этот день ты будешь, наверное, всю оставшуюся жизнь.

Была суббота, последний день перед Костиным отъездом, и мы сидели в доме Лукьянчиковых и поедали вкусный ужин, которым наконец-то официально приветствовала мою семью его интернациональная семья.

Фарида, ставшая женой Костиного отца после смерти его матери Лизы, была татаркой, а о татарском гостеприимстве не знает только тот, кто никогда не переступал порог татарского дома. На столе стояло столько всего, что разбегались глаза: румяный белиш и казэ, кыстыбый с картошкой и квашеная капуста, овощное рагу и жареная рыба, соленые огурчики и сладкие баурсаки – накормить до отвала можно было человек десять, и почти все было пряное, духмяное, с пылу с жару.

Фарида, полная улыбчивая женщина, работала учителем родного языка, химии и биологии в нашей школе, и очень хорошо знала и меня, и моих родителей, и даже как-то бывала у нас в гостях – правда, после таких гостей мама частенько устраивала мне головомойку, так что я ее приходу обычно не радовалась.

А вот с Лукьянчиковыми мои родители до появления Фариды не знались. Да и знали о них мало, честно говоря: что дядя Матвей женился на тете Лизе против воли ее властного отца, и что тети Лизин отец якобы отказал ей из-за этого брака от дома и не простил ее до конца своей жизни, и что она с молодости болела сахарным диабетом и от него же и умерла.

И все.

Мои бешеный папа и не уступающая ему темпераментом, хоть и более отходчивая мама дрались и орали друг на друга, как оглашенные, в дни ссор, так что о том, что у Тумановых размолвка, обычно знала вся улица. Но Лукьянчиковы были другие. Они надежно скрывали за крепко запертыми дверями свои горести и радости, впуская в свою жизнь только самых близких и не оставляя чужим даже крохотной щелочки, в которую можно было бы подглядеть.

Костя не говорил со мной о своей семье, даже когда я стала вхожа в его часть дома. Я, впрочем, тогда и не лезла к нему в душу, и, в общем-то, это было нормально для двух людей, которых судьба свела лишь на короткий срок: не проявлять любопытство, не спрашивать, не откровенничать самому.

В тот первый короткий месяц благополучия после того, как мы поженились, эти разговоры с успехом заменялись сексом, а потом… потом мы не говорили, а били друг друга словами, рычали, кусали друг друга за слабые места – и снова занимались сексом, потому как это был такой легкий способ уйти от необходимости говорить вообще и о том, что происходило с нами – в частности.

И только сейчас, в эту короткую неделю после нашего примирения, когда мы все-таки начали по-настоящему разговаривать друг с другом и выражать чувства словами, не похожими на «чокнутая» и «идиот», я услышала от Кости, что ему нравится Фарида, и что характером он пошел в отца, и что главной в их семье до самой своей смерти была его мама.

– В моей семье тоже главная мама, – поделилась я тогда, и он фыркнул и сказал: «да неужели». – Хоть папа и умеет орать громче.

Да, мама у меня была главная… и самая словоохотливая, что она с успехом демонстрировала сейчас, рассказывая новообретенному свату ту самую историю о том, как мне было пять, и я притащила в детский сад кота, которого подобрала на улице. Через неделю в лишаях была я, вся моя детсадовская группа и кое-то из родителей.

Я краснела и молчала. Костя ухмылялся и тоже молчал.

– Добрая душа была Устя моя. – Мама похлопала меня по руке, завершая рассказ, и морщинки в уголках ее глаз разбежались лучиками от воспоминаний. – Кошек, собак – всех домой тащила, сто штук их у нас было. В тот раз отделалась легко она. Чуйка у нее уже тогда хорошая была, как поняла, что жареным пахнет, так учесала через поля.

– Ну мам! – не выдержала я, когда Костина ухмылка стала уж совсем наглой, такой, что пришлось даже пнуть его под столом.

– Дак Костя наш тоже герой был в детстве еще тот, – сказал дядя Матвей, худощавый, высокий мужчина, так похожий на Костю, что только слепой не распознал бы в них отца и сына, и настала моя очередь ухмыляться, а Костина – пытаться не покраснеть. – Залез, значит, как-то на дерево у речки с мальчишками на спор, а слезть не может. Так они его бросили и убежали купаться, а Костя наш один до вечера там висел, пока уже не стемнело. Только тогда орать и стал. Мать поседела тогда, неделю с Костей не разговаривала. И ведь молчал, как рыба, так и не признался, с кем поспорил. Я б самих этих выдумщиков на ту дереву бы и закинул для профилактики.

– Дети, что поделать, – сказала мама философски, подкладывая себе капусты из большой чашки, – но ведь неплохих вроде воспитали, Матвей, а?

– Неплохих, – сдержанно согласился дядя Матвей.

– Предлагаю за наших детей выпить! – вмешался папа и, по обычаю, встал, чтобы произнести тост.

Говорил он по-простому: вот и породнились, дети у нас хорошие, все у них будет хорошо, сват, Фарида Ахатовна, приходите в гости на будущей неделе, мы будем жарить шашлыки. Дядя Матвей приглашение принял и сказал, что обязательно придет, и я поняла, что первый лед между нашими семьями все-таки разбит.

Мама и папа троекратно расцеловали Костю, а Костин папа чуть коснулся губами моих щек, а потом мама вдруг оглушила всех громогласным «ой, Борь, что ж ты не напомнил, я ж забыла», после чего понеслась в прихожую за своей хозяйственной сумкой, с которой пришла.

И Костя потерял дар речи, когда она извлекла из ее недр теплый темно-зеленый свитер из толстой шерсти с высоким воротом и протянула ему.

– Хотела еще и варюжки, но не успела. Давай-ка, сынок, размер глянем, не коротко ли? – Я ткнула Костю в бок и он, все еще ошарашенный, поднялся, чтобы мама могла приложить свитер к его спине. – А рукава? Ну-ка, вытяни руки.

– Да пусть оденет, – сказал Костин папа, чуть заметно улыбаясь такой же, как у Кости, лукавой тонкой улыбкой. – Константин Матвеич, ну-к, принарядись.

Костя надел свитер, и он был впору, но мама еще немного покрутилась возле, чтобы убедиться, что рукава не коротки и в плечах не узко.

– Это Устя у тебя свитер стащила. Я по нему вязала, – сдала меня она с потрохами, и Костя вдруг будто опомнился: неловко обнял ее и едва заметно запинаясь, проговорил:

– Вот это подарок! Спасибо, теть Лен. Такой мягкий он и теплый, ну, теперь точно на Северах не замерзну.

– Варюжки с Устей передам тогда, – уточнила мама, улыбнувшись, когда следом за ней Костя обнял и меня тоже, чтобы чмокнуть в волосы и отпустить. – Тоже цвет такой, только узор другой и с желтеньким немножко. Устя привезет.

Спустя немного времени Фарида пошла в кухню, чтобы поставить чайник для чаепития с баурсаками. Мои родители и Костин папа разговорились о каких-то общих знакомых, и Костя, воспользовавшись передышкой, выбрался из-за стола покурить.

Я увязалась за ним. Вышла на крыльцо, встала рядом, прислонившись спиной к резным каменным перилам, и с улыбкой стала наблюдать за тем, как он зажигает свою неизменную «спичку».

– Чего это ты развеселилась? – Он заметил.

– Да так, – сказала я, пожимая плечами. – Детство вспомнила. Мама моя сколько чилиговых веников на меня извела. Иной раз только у бабули я от нее и спасалась.

Как обычно, при упоминании моей бабули Костино лицо просветлело, но тут же на него снова набежала глубокая тень. Он оперся локтями на перила и устремил взгляд куда-то вниз по улице, туда, откуда уже скоро должны были показаться первые коровы нашего деревенского стада: одна, пять, десять, – а потом воздух наполнится густым низким мычанием, тяжелым переступом ног и запахом травы, и по дороге, оставляя за собой след из коровьих лепешек, потечет настоящая разноцветная река. Наша корова, Лысёнка, должна была скоро прийти домой с этим стадом.

Я встала рядом с Костей и тоже стала туда смотреть.

– Нет, мои меня пальцем не трогали, – сказал он, помолчав и бросив на меня быстрый взгляд перед тем, как заговорить, будто хотел убедиться, что я точно слушаю. – Мама меня наказывала, но… по-другому.

– Как наказывала? – спросила я.

– Молчала, – сказал Костя спокойно. – Делала вид, что меня не существует.

– В каком смысле? – растерялась я.

– А в прямом. Могла ходить мимо меня или сидеть в коляске и просто смотреть сквозь меня, как будто не видя. И так несколько дней. И с папой тоже так же. – Он помолчал, а когда заговорил, голос стал будто резче и тверже, и чуть выше. – «Если человек несколько раз совершает одну и ту же ошибку, значит, он ничему не научился, значит, он – пропащий человек. Я хочу, чтобы ты учился на своих ошибках. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты вырос хорошим человеком, Костя. Подумай над тем, что случилось, и вынеси урок».

Костя выбросил сигарету, выдохнул дым.

– Папа говорил, мама такая в своего отца. Дед был принципиальный человек, идейный партиец, закоренелый коммунист. Он до конца своей жизни не простил маме ее брак с папой. Бабушка чуть не ослепла от слез тогда. Но дед был человек принципа. Вычеркнул ее из своей жизни – и все.

– А чем твой папа ему так не угодил?

Костя пожал плечами.

– Я не знаю, Юсь. Отец на такие темы со мной не говорил. И вряд ли будет.

– С ума сойти, – сказала я. – Нет, мои бы чокнулись, если бы кто-то решил в молчанку играть. И я бы с ними. Слава богу, Костя, что ты не такой.

Я замолчала, не зная, что сказать еще и какой откровенностью ответить на его откровенность о матери, всю жизнь пытавшейся научить своего сына не повторять ошибок… мысль эта вдруг потянула за собой другие, новые, неприятные, отдающиеся странным эхом из нашего с Костей недавнего прошлого…

– А свитер тебе идет, – сказала я, обнимая его, чтобы спастись от этого неприятного наваждения, и запрокидывая голову, чтобы поймать реакцию на следующие слова. – Хотя, если так разобраться, посмотреть все равно особо не на что.

– Ах вот как, – сказал Костя безмятежно, ущипнув меня обеими руками за мягкое место, и потянувшись за поцелуем, когда я хихикнула. – Ладно-ладно. Мы вернемся к этому разговору через месяц и посмотрим.

– Думаешь, выдержим?

– Ну, – сказал он, чуть отстранившись и глядя мне в лицо, – мы ведь уже начали стараться, правда?

– Поскорее бы уехать из Уренгоя!

Я и сама не знала, что за черт дернул меня за язык, но упоминание о Новом Уренгое сработало, как триггер: Костя задеревенел в моих объятьях, сжал руки крепче, глаза зажглись недобрым огнем.

– Юсь, – еще крепче, так, что мне стало почти больно, – Юсь, ты мне можешь честно сказать, почему ты согласилась уехать?

– В смысле «почему»? Чтобы начать все сначала, – сказала я легко.

Но Костины глаза будто два алмазных сверла сверлили мое лицо, и голос его был так же тверд и остер:

– Значит, чтобы начать все сначала. И начать ты хочешь со мной или…

– «Или»? – перебила я, уставившись на его во все глаза. – «Или»?! Ты идиот, Лукьянчиков, или как? С кем, по-твоему, я должна начинать, с Ванюшкой Аббасовым? С Салаватом? – Я дернулась, вырываясь из его объятий, сжала кулаки. – Какого черта ты начинаешь сейчас, ты вздумал на прощанье мне нервы потрепать? Нашел время, еще бы завтра утром…

– Юся, черт тебя подери, умолкни! – взорвался он, хватая меня за плечи и тряся так, что мне пришлось схватиться за него, чтобы не упасть. – Ты можешь хоть раз ответить мне нормально? Ты можешь уже наконец понять, что я ничего не начинаю, и что я спрашиваю тебя, потому что хочу получить вразумительный ответ!

– Хочешь вразумительный ответ? Так и задавай тогда вразумительные вопросы! – рявкнула я, снова вырываясь.

– Иди ты к черту!

Костя сделал мимо меня два шага, не больше – и я заскрипела зубами, почти зарычала и, рванув вперед, преградила ему дорогу.

– Черта с два ты будешь от меня вот так уходить, Костя, ясно тебе? – Я оттолкнула его прочь от двери, и Костя отступил, но схватил меня за руку и дернул на себя, так что я полетела в его объятья и ткнулась носом в его грудь с такой силой, что едва не сломала. – Только попробуй еще раз все испортить, придурок, попробуй еще раз попытаться от меня вот так уйти, и я обещаю, я тебе ноги вырву и…

– Костя, Юстина! – осторожно выглянула из двери Фарида, и я замолчала и сделала вид, что просто обнимаю своего мужа, и он сделал вид, что просто обнимает меня в ответ, и прижал мою голову к своей груди, чтобы я могла перевести дыхание и смахнуть неизвестно откуда взявшиеся на глазах злые слезы. – Скоро коровы, идемте. Вас все ждут.

Глава 21

Мы дождались, пока Фарида зайдет в дом, сказав ей, что тоже вернемся через минуту, а потом я отступила от Кости на шаг и…

– Значит, ноги вырвешь, если уйду, – уточнил он.

– Вырву, – хмуро пообещала я, запахивая на груди полы ветровки. – Костя, вот ты же знаешь, что я – бешеная тумановская порода, а, что ты меня злишь? Я и так на нервах из-за того, что ты уезжаешь, а ты, как специально, компостируешь мне… – я поняла, что снова распаляюсь, и все-таки заставила себя заткнуться, – прости.

– Чё компостирую? – Нет, он был неисправим.

– Не «чё», а «прости», идиот!

– Сама идиотка, – тут же отреагировал Костя, и спустя секунду напряженного и близкого к взрывному молчания мы оба вдруг прыснули и расхохотались: от нелепости слов, от облегчения и бог знает, от чего еще.

В воскресенье Костя улетел на Новый Порт, а я осталась в деревне: считать дни, волноваться, переживать… – и стараться, стараться вместе со своим мужем сохранить то, что возродилось между нами здесь, в месте, где мы были самими собой, рядом с теми, кто любил нас и хотел для нас самого лучшего, несмотря на то, что иногда это выглядело совсем иначе.

– Я скучаю по тебе, Лукьянчиков, – признавалась я вечером, когда мы созванивались по скайпу и обсуждали прошедший день.

– Ну надо же, – отвечал Костя наполовину шутя, наполовину серьезно. – Юсь, у тебя температуры случаем нет, ты нормально себя чувствуешь?

– Это намек на то, что я плохо выгляжу?

– Ты хорошо выглядишь… Даже слишком, хотя под этой кофтой ничего толком не разглядеть. – Он ухмылялся, и я уже знала, что за этим последует. – Может, снимешь?..

Мы флиртовали напропалую.

…За несколько дней до моего отъезда в Уренгой в нашей деревне случилось несчастье. Один из дружков Анчутки ударил ее ножом прямо на глазах у Евы, после страшной пьяной драки, во время которой они переломали мебель и перебили всю посуду. Степка схватил Еву в охапку и выбежал на улицу, и Фарида перепугалась до полусмерти, услышав бешеный стук в дверь и задыхающийся, срывающийся от ужаса детский голос. Она затащила детей в дом и вызвала полицию и скорую, и Анчутку той же ночью увезли на срочную операцию в Бузулук.

Ее пьяный дружок благоразумно скрылся, забрав нож с собой.

С раннего утра у Лукьянчиковых в доме горел свет, сновали туда-сюда люди в форме, сверкали полицейские мигалки. Уже в обед детей забрали в социальный приют, поскольку в деревне своего не было – в бузулукский, до возвращения Анчутки из больницы.

Говорили, что она может и не вернуться. Удар ножа повредил внутренние органы, и состояние ее было тяжелым.

Вечером к нам потянулись любопытствующие соседи: обсудить, поделиться догадками, просто поохать над судьбами детей. Происшествие по меркам нашей тихой деревеньки было страшным. Об Анчуткиных грехах тут же забыли, все переживали за нее, кто-то даже взялся отвезти в Бузулук общую от всех нас передачу в больницу. Мама напекла булочек и наливала желающим травяного чая со зверобоем и чабрецом, и соседки костерили неразумную Аньку, сгубившую свою молодость, жалели сирот, строили догадки насчет их судьбы и спешили домой, прижать своих собственных чад к груди и напомнить им, что их родители с ними и любят их.

Уже поздно вечером, когда последние сочувствующие разошлись, я, забравшись под одеяло и дожидаясь Костиного звонка, долго думала об Анчуткиных детях, о детях вообще и о том, какая все-таки неоднозначная штука – взрослая настоящая жизнь.

Мы ведь с Костей вряд ли хоть раз обсуждали всерьез вопрос о ребенке и о том, даст ли нам на него бог, как в той поговорке, если у нас родится малыш. Все это предполагалось как-то само собой: брак и сразу дитё – так было у всех, так жили все, и так было заведено не нами и задолго до нас.

Вот только в нашем браке все было не как у всех. И даже если бы бог дал нам ребенка, смогли бы мы с Костей что-то этому ребенку дать? Или мы, как Лида и Ростислав Макаровы, на ускоренных курсах лжи и притворства научились бы изображать семью ради человечка, рожденного в самый разгар нашей с Костей войны?

А может, это нашему ребенку пришлось бы учиться выживать на поле боя, как научилась выживать, спрятавшись за баррикадой безразличия ко всему миру, маленькая Ева?

Я была никудышной женой большую часть своего брака. Кто дал бы мне гарантию, что как мать я оказалась бы тогда лучше?

* * *

Костя встречал меня на перроне Уренгойского железнодорожного вокзала, куда прибыл наконец после долгих двух с лишним суток пути переполненный вахтовиками и оттого страшно шумный и провонявший водкой и соленой капустой поезд. Я не любила поезда дальнего следования особой нелюбовью именно из-за того, что часто приходилось делить вагон с пьяными мужиками, едущими на перевахтовку – а им после возлияний всегда страшно требовалось женское присутствие, – но в тот раз поездка была какой-то особенно длинной и оттого еще более ужасной.

И из-за того, что мы задержались на пять часов – уже за Сургутом в локомотиве обнаружилась неполадка, и нас остановили, пока техники разбирались, что к чему. И из-за того, что эти пять часов кое-кто скоротал за бутылкой, и в вагоне-ресторане, как и в общих, куда набились толпы знакомцев, едущих на одно месторождение, было не протолкнуться. А еще в купе было душно – чем дальше на север мы шли, тем жарче топили – и это тоже меня раздражало и заставляло считать станции и минуты и с особым нетерпением ждать прибытия.

Но только увидев на перроне стоящего чуть поодаль от толпы Костю с сигаретой в длинных пальцах, я поняла, что причина моего нетерпения была не в поезде, а в нем.

Я остановилась, пока он меня не видел, и с замиранием сердца обежала взглядом его высокую худощавую фигуру в темно-синей куртке с белым воротником и джинсах, жадно вгляделась в резкие черты лица, на которых было написано нетерпение.

Я и в самом деле так сильно по нему скучала.

Я двинулась вперед, таща за собой то и дело подпрыгивающий на неровностях асфальта чемодан на колесиках, но Костя тоже уже увидел меня и пошел ко мне быстрым шагом, едва ли замечая попадающихся ему на пути людей и почти не реагируя, когда кто-то задевал его локтем. Я влепилась в него, не замедляя шага, обхватила руками за талию и запрокинула голову, чтобы посмотреть в кошачьи глаза.

– Костя.

– Нарисовалась, – пробормотал он довольно, обнимая меня в ответ, и я улыбнулась, услышав это слово. – Ну, давай, рассказывай, как ты по мне скучала.

Вместо ответа я притянула его к себе за воротник куртки и крепко поцеловала, – и тихо засмеялась, когда через пару мгновений Костя схватил мою голову в свои руки, чтобы запрокинуть ее так, как было удобно ему, и стал целовать меня сам. Опомнились мы, только когда кто-то особенно сильно – наверняка намеренно – задел нас, проходя мимо, но даже тогда Костя не отстранился надолго: нахлобучил мне почти на глаза шапку, отобрал чемодан, и обнял меня за плечи, разворачивая в сторону выхода к вокзалу.

– Юсь, у тебя пять минут на душ, не больше. – Его горячее дыхание обожгло мне ухо, когда на ходу он наклонился ближе. – Задержишься – займемся сексом прямо там.

Я задержалась.

* * *

Я написала заявление на увольнение через две недели после возвращения, согласившись задержаться для защиты бюджета по просьбе Горского, который не скрывал своего расстройства моим уходом, но достаточно быстро, за пару дней подыскал мне замену. Ростислав был в отпуске, и я искренне была этому рада: не придется неловко прощаться, придумывать любезности, быть вежливой.

Мы встретились лишь в самый первый день, когда он передавал мне часть своих дел. Все такой же самоуверенный, надменный, резкий – но теперь я бы низачто не посчитала бы его похожим на моего Костю, нет, теперь даже кедр, сандал и что-то еще не могли ввести меня в заблуждение относительно моих к нему чувств.

Я даже не спросила его, как там Сережка. Мне не хотелось. Как и прислушиваться к сплетням, которые снова стали до меня доноситься.

Вокруг вдруг стало так много лжи, что я начала в буквально смысле задыхаться от нее; она давила на меня и снаружи, и изнутри, заставляя сожалеть и злиться – правда, эта злость была иного рода, как боль в нарыве за несколько секунд перед тем, как его вскроет, чтобы выпустить гной, острый скальпель.

Я знала, что вот-вот прорву этот нарыв. Я должна была рассказать Косте о себе и Ростиславе, открыть ему правду, пусть даже она могла ввергнуть нас в состояние новой войны, но не молчать – потому что это никуда не денется, не рассосется само, не перестанет быть ложью, моим предательством, моей ошибкой, за которую расплачивались мы оба.

Я любила Костю еще сильнее за то, что он ни разу об этом не заговорил.

Я знала, что буду любить его, даже если он после признания меня возненавидит.