Текст книги "Сны листопада (СИ)"

Автор книги: Юлия Леру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Глава 15

Мы почти не разговаривали с Лукьянчиковым до самого его отъезда на Новый Порт. Не пытались мириться даже после ночей, в которых неизменно сдавались друг другу – и я ненавидела его за это еще больше, потому что справиться с тем, что он зажигал во мне, не могла.

Но даже после экстаза, в котором и он, и я сгорали, как спички, дочерна, даже после того, как, проснувшись утром, обнаруживали, что спим, обнявшись и прижавшись друг к другу – нет, теперь мы не говорили.

То странное чудовище, что пробудили во мне простые слова Ростислава Макарова, выбралось на свет из тьмы, куда я его так упорно все это время загоняла, и теперь требовало еды.

И я кормила его. Злостью. Желанием отомстить. Нежеланием признаться, что я на самом деле соврала и все придумала. Ложью, которая так быстро обросла подробностями и фактами – я и не подозревала, что могу так холодно врать своему мужу в глаза, рассказывая о том, чего никогда не было.

Я задыхалась от молчания, которым Костя встречал эту ложь. Мне хотелось, чтобы он сорвался, заорал, признался мне наконец, сказал, что хоть капельку, но все-таки сожалеет о том, что делал – но он молчал, и от этого молчания в доме висела ужасная тяжелая тишина.

Меня спасала от нее только работа.

Работа… и Ростислав.

Уже в понедельник после свадьбы Ростислав вызвал меня к себе и извинился. За что – не сказал, но у меня была догадка, и она наполняла меня трепетом и заставляла не опускать глаза, когда его взгляд встречался с моим.

Все стало как будто бы как раньше. Мы по-прежнему задерживались вместе допоздна и работали вдвоем, я позволяла себе чашку кофе в его кабинете, обсуждение отвлеченных тем в перерыве между работой с документами, улыбку в ответ на «Юстина Борисовна, похоже, сегодня не в духе», которое из его уст звучало, как комплимент…

Нет, я не хотела возвращаться в молчание и темноту, не хотела лежать в постели и думать. С Ростиславом эти мысли отступали на второй план.

Я смогла продержаться так два месяца, три, полгода… или мне казалось, что я держусь, потому что одежда стала вдруг как-то странно на мне висеть, и по возвращении с работы мне все чаще не хотелось есть, а хотелось только спать, а после первой неудачной беременности и больницы это желание стало постоянным, навязчивым, главным…

В больнице, прижавшись к Косте, я бормотала все, что приходило в голову, только чтобы заглушить наполняющее меня чувство пустоты и осознания того, что у меня действительно мог бы быть от Лукьянчикова ребенок – и уже не будет. Я плохо помнила и то, что говорил мне сам Костя: воспоминания пришли потом, намного позже, когда я смогла себе позволить вернуться в тот день и прожить его снова.

Но я помнила молчание женщин вокруг.

Образ маленькой смеющейся девочки, вдруг представший перед моими глазами.

Мне казалось, будь у меня ребенок, я бы забыла о ссорах, изменах и обо всем на свете. Мне казалось, стань я мамой, и все проблемы сразу же отошли бы на второй план.

Мне казалось.

* * *

В тот день я пришла домой рано – разболелась голова, мысли разбегались, и оставаться в кабинете, чтобы просто посидеть, послушать тишину, я не стала. Приняла душ и забралась на кровать рядом с Костей, который смотрел какой-то боевик по телевизору. Включила ноутбук и принялась листать новости в тишине, нарушаемой диалогами и выстрелами, пытаясь заставить себя заинтересоваться хоть одной статьей… и я знала Лукьянчикова слишком хорошо, чтобы хоть на мгновение позволить себе подумать о том, что он ничего мне не скажет.

– Сегодня ты рано, – проговорил он, выключая телевизор, когда фильм закончился. – Что, у Макарова в понедельник по расписанию своя жена, а не чужая?

– Отстань, – сказала я, закрывая ноутбук. Комната погрузилась в темноту; я поставила ноутбук на тумбочку у кровати и забралась под одеяло, отвернувшись от Кости и отодвинувшись от него как можно дальше, насколько позволяла наша небольших размеров кровать. – Я устала. Спокойной ночи.

– Потерпи меня еще немного, Юсенька, – сказал он очень ласково. – Зато потом на целый месяц останешься одна. Отдохнешь. Уверен, в мое отсутствие расписание твой Макаров перекроит.

– Спасибо за мысль, Костя, – процедила я. – Мы обязательно обсудим ее с Ростиславом завтра. Приду, кстати, поздно. Не жди.

– Ты, главное, предохраняйся, – заговорил он после паузы, и обычно мягкий голос его сейчас был похож на скрежет железа по другому железу. – Ну или сразу сделай аборт, если забеременеешь, чтобы до моего приезда уже…

В глазах у меня потемнело, я размахнулась и со всей силы ударила Костю по лицу. Он перехватил мою руку, потянул меня к себе, а потом прижал свои телом к кровати, пока я вырывалась и орала, что ненавижу его и что разведусь с ним, когда он вернется обратно, и пусть он валит на все четыре стороны, как я и предлагала ему в самый первый раз!

– Ах вот как? – зарычал он мне в лицо. – Вот что, значит, ты задумала, Юся? Не будет этого, тебе ясно, не будет, ты поняла?

– Почему ты это делал? – завопила я, вырываясь. – Скажи мне! Скажи мне, Костя, черт тебя дери, скажи!

– Да потому что я не собирался к тебе возвращаться! – выкрикнул он. – Никогда!

Тишина, наступившая вслед за его словами, зазвенела. Мы уставились друг на друга, и не знаю, чего я ожидала, но этих слов – точно нет, и они впились в мое горло, ухватили меня за шею и, казалось, лишили даже возможности вдохнуть.

– Не собирался? – наконец кое-как выдавила я.

– Да, не собирался, – яростно выплюнул он. – Ты мне все нервы вымотала своими истериками, Юся. Ты мне всю кровь выпила!.. Я уже ненавидел тебя до полусмерти, но все равно возвращался к тебе, как приклеенный, как последний идиот! – В новой тишине было слышно его тяжелое дыхание. – Я не прятался с твоими подружками на сеновале, пока ты ждала меня дома, я не спал с тобой и с кем-то еще одновременно, – я не изменял тебе, Юся, я уйти от тебя пытался, навсегда уйти!.. Ну, рада теперь? Довольна?

– И чем я должна быть довольна? – огрызнулась я.

– Ничем, – тут же огрызнулся Костя в ответ, отпуская меня и перемещаясь на свою сторону постели.

– Раз ничем, какого черта спрашиваешь?

– Лучше не зли меня сейчас, Юся, – сказал он, явно с трудом сдерживаясь. – Лучше не начинай.

– А то что?

Костя встал с постели и вышел на балкон, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла.

Глава 16

Я крепилась и терпела, пока Костя не заснул, но потом все же позволила себе заплакать, и долго лежала, глядя лицом в потолок и не стирая с лица катящихся по нему слез и слушая, как за окном свистит ветер и бьет в стекло мокрый снег.

Я вспоминала наши последние перед расставанием ссоры, жестокие слова, которые мы друг другу тогда наговорили, и понимала – да, я бы и сама не хотела возвращаться туда, где были ненависть и боль, и удары, которые мы с такой филигранной точностью и так без оглядки друг другу наносили, но…

У нас так было не всегда. Совсем не всегда.

* * *

Такой же снег шел в тот вечер почти пять лет назад, когда Костя, наконец, закончив отделку своей части дома, собрал своих друзей – и меня в том числе, – на посиделки в честь новоселья. Мы встречались к тому моменту уже два месяца, и мои подруги то и дело с любопытством интересовались, как долго еще я намерена «мариновать» Лукьянчикова, прежде чем у нас будет «это»…

Тогда «это» случилось.

У нас как назло заболела собака Кнопка, и целую ночь я и мама провели возле нее – боялись, что умрет до приезда ветеринара, который обещался заглянуть утром с лекарством и сделать укол. День я тоже провела на ногах в своих заботах и хлопотах по дому, и в результате в самый разгар веселья начала клевать носом и едва не уснула прямо за столом. Я попросила у Кости часик передышки – расходиться они не планировали всю ночь, – рухнула на кровать в его комнате прямо в платье и вырубилась, едва голова коснулась подушки.

Проснулась я в полной тишине и темноте – но, как и следовало ожидать, не одна. Рука Кости обнимала меня со спины, его теплое дыхание согревало мне затылок, и голос, раздавшийся над ухом через мгновение после того, как я попыталась отодвинуться, был полон нескрываемого недовольства:

– И куда это ты собралась?

– А ты как думаешь? Домой. – Рука сжалась крепче, и я довольно улыбнулась в темноте. – А который час? Я долго спала?

– Нет, – сказал он, словно невзначай задевая губами мое ухо. – Минут сорок, может, час. Все разбежались, когда ты начала храпеть.

Храпеть? Я ткнула Костю локтем.

– Я не храплю!

– Ясное дело, сейчас ты не храпишь. – Он издал смешок, и от низких ноток в этом смешке меня, как обычно, пробрало до самого нутра. – Но теперь я понял, почему ты так долго не решалась оставаться у меня на ночь.

– Лукьянчиков, ты, конечно, уверен, что после слов о храпе я начну снимать с себя платье, – сказала я возмущенно и снова попыталась отодвинуться, но в результате уже через две секунды оказалась лежащей на спине с прижатыми к постели руками, а сам Лукьянчиков смеялся мне прямо в лицо. – Не на ту напал. Пусти немедленно!

– Ну уж нет, Юся, – сказал он, все еще улыбаясь, – теперь – ни за что.

– Посмотрим, – сказала я и попробовала освободиться снова.

Костя подначивал меня, пока я не выдохлась и не сдалась, не зная, то ли смеяться, то ли злиться из-за того, что он так легко удерживает мои руки своими. От него пахло алкоголем, но мне не казалось, что он пьян настолько, чтобы не понимать, что именно делает. И я не сопротивлялась по-настоящему. Я знала, что стоит мне на самом деле попросить, чтобы Костя меня отпустил – и он отпустит, хоть и будет недоволен и разочарован и, возможно, даже больше не попытается никогда.

– Признайся, это и был твой план, – наконец сказала я, задыхаясь и все-таки смеясь. – Воспользоваться моей слабостью и однажды уже затащить меня в постель.

В темноте его лицо казалось странно чужим.

– Так я тебе все и рассказал.

Костя наклонился, чтобы поцеловать меня, и я потянулась к нему, встречая его губы своими. Его рука отпустила мою, чтобы забраться мне под платье, поползла вверх по бедру, задирая подол все выше и выше, прижимая меня все крепче и крепче, пока он не оказался почти лежащим на мне.

– Хочешь уйти?

…И на мгновение я растерялась и уставилась на него в темноте, не понимая, шутит Лукьянчиков или нет.

– Юся, я ведь на самом деле хочу затащить тебя в постель.

Я опустила руку, которой обнимала его за шею, подняла другую, которую он освободил только сейчас, и уперлась руками в его грудь, будто намереваясь оттолкнуть.

– Но если ты не готова, то, ясное дело, я не стану, – закончил он с таким явным разочарованием в голосе, что я едва не рассмеялась. Но только опустила руки вниз и ухватилась ими за край его черной футболки, чтобы потянуть ее наверх, и глаза Кости блеснули заметной даже в темноте кошачьей прозеленью. – Ах вот ты как, значит. Играть со мной вздумала?..

– Это тебе месть за храп, – сообщила я, прежде чем поцеловать его снова.

Я помогла ему стянуть с себя футболку и джинсы, а потом – уже с меня – платье и колготки. Костя бросил нашу одежду на стоящее рядом кресло и на несколько секунд замер, разглядывая меня, и я тут же взъерошилась, чувствуя себя странно беззащитной под его взглядом:

– На мне что, цветы выросли, Лукьянчиков, что ты такого увидел?

– Тебя, – сказал он просто, а потом…

А потом были его руки и губы на моей шее, груди, животе и ниже, бесстыдные, неторопливые, уверенные и одновременно нежные, заставляющие меня цепляться за простыни и хватать ртом воздух, которого мне вдруг стало так мало.

Мои руки, спустившиеся по его гладкой груди и по животу вниз, не такие уверенные, но не менее бесстыдные, и его: «Ты с ума меня сведешь, Юся», сказанное со смешком, который тут же превратился в легкий стон, смешавшийся с моим смехом.

Поцелуи-вдохи и поцелуи-выдохи.

Мой неожиданный и сильный взрыв, и непреходящая дрожь, и его собственное освобождение минутой позже, и самодовольное и все еще слегка задыхающееся: «Ну вот, видишь, мой план сработал», на которое я смогла ответить только глупой улыбкой, спрятавшейся в темноте.

А потом – и это было не последнее потом за ту ночь, – Костя притянул меня к себе и уткнулся носом мне в висок, пока его пальцы осторожно и легко рисовали на моем животе круги, и какое-то время вокруг нас были только темнота и тишина, а за окном – метель и ветер, и спящий крепким сном под укрывающим его снегом листопад.

– Костя… – позвала я немного времени спустя, и он проворчал «ну чего», будто знал, что именно я хочу сказать, – мне пора домой.

– Не пора тебе никуда, – сказал он.

– Уже три. Я не останусь у тебя.

– Еще как останешься, – заупрямился Костя, хотя знал, это невозможно.

– Нет, не останусь. – Я повернулась к нему лицом и поцеловала крепко сжатые губы, но тут же заставила себя отстраниться, понимая, что так точно не уйду. – Я не хочу, чтобы твой папа утром зашел и увидел, что я тут. И мои будут волноваться. Я же им не сказала, а папу моего бешеного ты знаешь. Голову оторвет сначала мне, а потом и тебе.

– Я приду вечером, – сказал он, как говорил обычно. – Ладно?

– Ладно, – сказала я.

Поднялась с постели, оделась, чувствуя на себе взгляд зеленых глаз, но почему-то не в силах заставить себя обернуться, и как-то неловко и слишком торопливо ушла.

Правда была в том, что я тогда не особенно верила Костиным словам и поцелуям.

Я с самого начала не питала иллюзий по поводу того, как скоро закончатся наши с Лукьянчиковым встречи – и вот, постель у нас все-таки случилась, а уж я-то прекрасно знала, как быстро у Кости угасает интерес к очередной покоренной вершине, когда на глаза попадается новый Эверест.

И поначалу мне казалось, что и меня это более чем устраивает. Я не строила планов на Костю, да что там, я думала, что спустя пару месяцев мы мирно разойдемся каждый к новому «другу», и отношения, начавшиеся без обязательств, так же без обязательств и закончатся.

Но спустя полгода мы все еще были вместе – и не строить планов и не думать было все труднее. Наши ссоры начались именно тогда и отчасти именно поэтому, из-за того, что я уже не могла притворяться, что не привязалась к Косте, но постоянно пыталась – вот только попытки эти были такими глупыми, что не верила в свое притворство даже я сама.

–…Мы же договорились идти к Дашке вместе, а теперь ты мне заявляешь, что не пойдешь.

– Не пойду.

– И почему? – Я упирала руки в боки и зло дергала головой. – Чего ты добиваешься, Лукьянчиков, ты можешь сказать?

– Ничего я не добиваюсь. – Костя выбрасывал сигарету прочь, не глядя на меня – будто даже не хотел глядеть. – У меня просто дела.

– Да неужели. Дела, связанные с чем?

– А с чего бы ты вдруг так заинтересовалась? – вскидывал он голову, и зеленые глаза светились в полутьме, как у кошки. – Я же не спрашиваю тебя о твоих делах. Я же не устраиваю тебе допрос, когда ты говоришь, что занята и не можешь прийти, с чего бы вдруг я стал обязан давать тебе отчет?

– А, вот оно что, Костя, – рычала я. – Характер мне свой решил показать, да? Вот только не на ту напал. И на твои дела мне наплевать с высокой колокольни, иди хоть заделайся, мне пофиг…

Но моей решимости и желания покончить со своей ненормальной привязанностью к человеку, который совершенно точно скоро меня бросит и уйдет к очередной Тане или Даше, хватало ровно до момента, как я оказывалась в его объятьях.

–…Куда ты эти ведра понесла, ненормальная? Рехнулась совсем такую тяжесть таскать? Дай сюда.

– Не дам! – Я ускоряла шаг, но он все равно настигал меня, хватал и начинал целовать, не обращая внимания на мои попытки высвободиться и ругань, которой я его осыпала. – Иди куда шел, Лукьянчиков, я и без тебя прекрасно справлюсь!.. Не смей, сказала! Пусти! Думаешь, ты сильнее, так все можно? Ненавижу тебя, ненавижу!

– И я тебя ненавижу, идиотка, да хватит вырываться, никто и не говорит, что ты не справишься без меня, все, Юся, все, перестань…

Мы целовались в темноте двора, пока бабуля, потеряв разом и меня, и ведра, в которых я должна была принести ей воду из колодца, не выходила на крыльцо и не начинала меня выкликать.

– Сейчас идем, Людмила Никитична! – откликался Костя так бодро, словно оторвался от моих губ не мгновение назад, и только сердце его под моей рукой билось быстро и горячо. – Ваша Юська тут мышь увидела и на сарай от испуга залезла, никак снять ее не могу.

…Иногда я ненавидела его за то, что он такой же, как я: неласковый, вспыльчивый, импульсивный.

А иногда мне казалось, я готова противостоять всему миру, если буду знать, что смогу в любой момент укрыться в безопасности его теплых рук.

Глава 17

В середине девяностых годов ошалевший от неожиданно свалившегося на него буквально с неба богатства дядя Веня Кадочников – первый «новый русский» в нашей деревне, отгрохал напротив наших тогда еще двух школ парк развлечений. Огромное, яркое чертово колесо, карусель, качели, комната страха, комната смеха – покосившиеся, проржавевшие и пустые, эти аттракционы все еще стоят там и пугают ночных прохожих противным скрипом и скрежетом металла.

Парк функционировал недолго – детей у нас было мало, обслуживание стоило денег, да и сам дядя Веня скоро оброс такими капиталами, что в деревне ему стало тесно. Он умотал в город, где благополучно был застрелен бобоновскими ребятами (прим. – речь идет о Сергее «Бобоне» Бабищеве, известном криминальном авторитете Оренбурга того времени) в какой-то, быть может, и совсем «левой» для него разборке. Его дочь и жена к тому времени успели улететь в Америку и больше о них мы не слышали.

Я даже прокатилась на этом колесе – папа водил меня, третьеклассницу, в парк в год его закрытия, и я помнила это ощущение полета и дикого восторга от вида с высоты. Те, кто не успел или не решился – жалели, но время было упущено: парк захирел, старшеклассники быстро превратили его в курилку и место для «выпить по-быстрому перед клубом», а колесо большой печальной громадиной застыло напротив школы, как памятник ушедшему и «лихим» годам.

Спустя десять лет в парке вдруг появились рабочие. Никто не знал, откуда и почему, а расспросы ничего не дали – это были таджики, не знающие по-русски ни слова, а их прораб хоть и знал, но только заговорщически прикладывал палец к губам и говорил:

– Не положен. Хозяин дал деньги, чтобы не сказат.

И кто-то на самом деле захотел восстановить парк и снова запустить чертово колесо и карусели, вот только… вот только спустя десять лет в парке устарело и износилось абсолютно все. Через несколько недель упорного труда рабочие собрали инструменты и укатили туда же, откуда приехали, оставив после себя запах краски, обрывки провода и крах чьих-то надежд.

Мы так и не узнали, кто стоял за этой попыткой: кто-то из родственников дяди Вени или какой-то совершенно посторонний чокнутый, которому вдруг стало не жалко выбросить пару миллионов рублей в трубу.

Я и Костя были, как этот родственник.

Мы были, как этот чокнутый.

Вырванное силой в ту ночь признание сделало все только хуже. Я жалела, что спросила, жалела, что услышала это выговоренное со злостью «я не собирался к тебе возвращаться» – что значило, что однажды я стала так противна и отвратительна Лукьянчикову, что любая другая оказалась лучше.

Моя ложь о Макарове выглядела на фоне его правды еще более чудовищной.

Мы были дураками, когда решили, что прошлое можно просто вычеркнуть и притвориться, будто его не было – будто нас, наших характеров, наших ссор тоже не было. Мы были полными идиотами, когда решили дать друг другу еще один шанс и починить то, что уже износилось и едва не рвалось.

Между нами снова воцарилось молчание – тяжелое, камнем придавливающее к земле молчание, которое ни Костя, ни я не пытались нарушать. Люди могут долго молчать и жить друг с другом, ненавидя, храня в сердце обиду, презирая и не любя, и я не знаю, чем спасался от звона этой тяжелой тишины Костя… но я думала, что знаю, в чем мое спасение.

Это было неизбежно.

Это должно было произойти, как происходят с нами события, запланированные кем-то свыше: не вовремя и все же именно тогда, когда должно было случиться. Не раньше. Не потом. Именно в тот вечер и в тот день, и в тот час, и в том месте, которое определила для меня и Ростислава Макарова изменчивая и коварная, как женщина, судьба.

Муж в командировке, несчастная жена… завязка была стандартной.

* * *

– Юстин, – Ростислав окликнул меня, когда я уже вышла из своего кабинета в пятницу, задержавшись чуть дольше, чтобы не оставлять на выходные дела, и вставляла в дверной замок ключ. – Как дела?

– Не дождетесь, – сказала я, из последних сил включаясь в нашу привычную перепалку-общение, хотя в последнее время и она мне давалась с трудом. – Я из крепкой породы, забыл? Бузулукский дуб с пропиткой из деревенского самогона.

Ростислав не повел и ухом; ни улыбки, ни обычной колкости в ответ, и я каким-то краем сознания отметила для себя, что уже недели три от него их вообще не слышу. Как будто ему вдруг стала в тягость наша игра. Как будто и ему тоже она уже была в тягость.

Он приблизился, остановился, глядя на меня сверху вниз серыми, как сумерки, глазами. Отстраненно и почти безразлично подумалось мне о том, что наверняка я выгляжу неряшливо с остатками «съеденной» помады на губах.

Да какая разница.

– Домой? – спросил Ростислав.

– Да.

– Идем вместе?

Я убрала ключи от кабинета в сумку, застегнула ее и пошла прочь, и только когда Ростислав растерянно окликнул меня, не услышав ответа, вдруг вспомнила, что он меня о чем-то спросил.

Обернулась, чувствуя себя глупо.

– Ой, прости. Я сама доеду, спасибо. – Я изобразила улыбку. – Сегодня всего лишь минус пять. Прогуляюсь от остановки, подышу воздухом. До понедельника.

Через два шага Ростислав догнал меня, взял под локоть, помог удержаться на катке, в который каждый год превращалась стоянка перед зданием офиса.

Через двадцать метров – отпустил, чтобы открыть мне дверь машины и помочь мне усесться внутрь, и включил отопитель и радио, прибавив погромче, словно чтобы у нас не было возможности о чем-то заговорить.

Через полчаса мы были в уже знакомом мне месте и пили пиво в пустом бильярдном зале, пока вдали играла музыка и толпы людей бесцельно и бесконтрольно прожигали свою жизнь.

Но в этот раз все было не так.

Я сидела на столе и болтала ногами и слушала, как Ростислав рассказывает мне о проверке из трудовой инспекции, которая вот-вот должна будет к нам нагрянуть – и почти не понимала, что именно он мне говорит.

Я рассмеялась над каким-то его едким и очень удачным замечанием по поводу Долинского, которого он хорошо знал – но не смогла бы и через десять минут вспомнить, чего оно касалось.

От пива – я в этот раз пила настоящее – в голове постепенно становилось тяжело и одновременно легко, появлялись и исчезали разные бессвязные мысли. Я думала о пустом без Кости доме, в который вернусь, о пустой постели, в которую лягу, – и о том, что даже когда он приедет, мой дом и моя постель так и останутся пусты, потому что пустой, выжженной ненавистью и ссорами стала наша с ним жизнь.

Ростислав осушил бокал залпом и со стуком опустил на стол, заставив меня вздрогнуть. Не отводя взгляда от моего наверняка ошарашенного лица, он поднялся и подошел ко мне, остановившись только тогда, когда мои колени уперлись в его бедра. Я зацепилась глазами за пуговицы его белоснежной рубашки, мазнула по подбородку, кое-как добралась до темно-серых глаз… Какая-то дикая тоска обуяла меня из-за того, что я увидела в этих глазах, и, чтобы справиться с ней, я снова поднесла бокал к губам и отпила, и снова, и еще глоток…

– Да убери уже его к черту, – сказал Ростислав устало, так, словно просил меня об этом тысячу раз.

Я поставила бокал рядом с собой, проводив взглядом, и снова вздернула голову, чтобы что-то сказать, пока все быстрее стучащее сердце не заглушило своим грохотом все на свете.

– Ты меня…

Его ладонь обхватила меня за шею, а губы коснулись моих губ так неожиданно, что я не сразу поняла, что молчу. В груди словно взорвалась бомба. Я перестала дышать. Я перестала думать. На какое-то мгновение я забыла о том, что я замужем и что он женат… обо всем, что имело значение, кроме одного.

Ростислав Макаров целовал меня. Он касался губами моих губ и языком моего языка, и это было как будто жидкий огонь, вливающийся прямо в мои вены, как будто горькая нежность, просачивающаяся в мои поры с каждым запретным мгновением нашего поцелуя.

И я вцепилась пальцами в темные густые волосы, обхватила его бедра своими, и, когда Ростислав прижал меня к себе, позволила своей тоске по нежности и любви взять верх.

– Ростислав….

Еще один поцелуй, и его губы никак не хотели отпустить мои, и мы оба словно забыли о том, что в зале стоит камера, и какой-нибудь охранник сейчас наверняка развлекается, наблюдая за происходящим.

– Ростислав…

– Я уже тридцать два года Ростислав, скажи мне что-нибудь еще.

– Я не знаю… – Мои пальцы тоже не желали отпускать его, мир сузился до размеров его лица, и растерянность вырвалась из меня с быстрыми словами, когда я еле слышно зашептала: – Я не знаю, что тебе сказать, не знаю, не знаю, не знаю…

Ростислав отстранился, и мне пришлось собрать все оставшиеся силы, чтобы не потянуться за ним для еще одного поцелуя. Широкие ладони скользнули вверх по моей талии, пальцы сцепились в замок за спиной. Мои руки лежали у него на плечах так, словно им было там самое место, мои бедра обхватывали его бедра так крепко, что если бы он сделал шаг назад, то вместе со мной, и серые глаза, распахнутые и какие-то трогательно беззащитные сейчас, смотрели мне в лицо так настойчиво и пристально, что отказать им я была не в силах.

– Никогда не думал о сексе в публичном месте, но ты меня вынуждаешь, – сказал он чуть охрипшим голосом, и жаркая волна обдала меня с головы до самых кончиков пальцев ног. – Уйдем отсюда. Сейчас.

– Да, – сказала я.

Мы добрались до машины, то и дело останавливаясь и целуясь, как сумасшедшие. Мое тело требовало его прикосновений, мой разум соглашался с ним, а мое сердце – о, раньше я не знала, что боль в нем может быть такой мучительной. У меня дрожали руки, и дыхание вырывалось из груди резкими хриплыми выдохами, и внутри все туже и туже завязывался узел, стягивающий мои внутренности в один большой комок.

Я знала, что мы делаем.

Он знал, что мы делаем.

Мы оба очень хорошо знали.

Я не запомнила названия гостиницы, в которую мы приехали – я не смогла бы запомнить его, даже если бы была трезва. Ростислав что-то говорил администратору, вежливо и спокойно, а я просто стояла рядом и смотрела на него – и знала, что мое раскрасневшееся лицо, припухшие губы и блестящие глаза наверняка выдают нас обоих с головой.

Он стащил с меня пальто, блузку, брюки, лифчик, не забывая раздеваться сам и ловить губами мои торопливые поцелуи в темноте номера гостиницы, помнящей так много встреч, подобных нашей, слышавшей так много вздохов и вскриков наслаждения, знающей в лицо так много чужих мужей, занимающихся сексом с чужими женами.

Я закрыла глаза, отдаваясь откровенным ласкам, и тоже вскрикивала, и вздыхала, и выговаривала сквозь эти вскрики и вздохи его имя, умоляя его взять меня прямо сейчас, пока я еще готова, пока я еще не осознаю, что намерена сделать то самое гнусное и мерзкое, о чем солгала своему мужу – то, что не смогу простить себе никогда.

Но мы не успели. В самый последний миг, в самое последнее мгновение я ухватилась за плечи Ростислава Макарова, и трусливо и со слезами в голосе, удерживая нависшее надо мной горячее и готовое тело от того, что вот-вот уже должно было произойти, зашептала:

– Я не могу. Пожалуйста, пожалуйста, прости, Ростислав… я не могу.

Мгновение почти ощутимой борьбы за контроль – и он взял себя в руки. Отстранился. Слез с меня, перекатился на спину, тяжело дыша и не говоря ни слова – но что он мог бы мне сказать?

Я повернулась на бок и уткнулась лицом в подушку, скрипя зубами и пытаясь найти в себе силы хоть на какое-то подобие объяснения, но, как оказалось, и мои слова здесь были тоже не к месту.

– Не вздумай извиняться.

– Ростислав… – все-таки начала я, но он уже поднялся с этой жесткой чужой кровати и зажег свет, щелкнув выключателем на стене. И я не застеснялась своей наготы и встала с постели, не прикрываясь руками, но одежда, валявшаяся на полу, это свидетельство того, что чуть не случилось, вдруг показалась мне отвратительно грязной, почти до тошноты. Я едва заставила себя ее надеть. – Я доберусь до дома сама.

– Не включай характер сейчас, ладно? – попросил Ростислав, застегивая рубашку. – Ты приехала со мной и уедешь со мной.

Но я уже качала головой, попутно приглаживая торчащие в разные стороны волосы.

– Ты злишься. – Он раздраженно попытался что-то сказать, но я перебила, зная, что права. – И я тоже злюсь, а мне надо успокоиться, пока мы не наговорили друг другу… чего-нибудь.

Я схватила со спинки стула платок и обернула вокруг шеи так резко, словно намеревалась себя задушить. Накинула пальто, стала вдевать одну за другой пуговицы в петли дрожащими, вот только теперь уже от презрения к самой себе и злости пальцами – и наткнулась на взгляд наблюдающего за мной Ростислава.

– Что он сделал?

Я подобралась.

– Я не собираюсь с тобой это обсуждать.

– Ты несчастна с ним, Юстин, я же вижу.

– Думаешь, если я едва не переспала с тобой, ты получил право лезть в мою жизнь?!

– А зачем же ты тогда полезла в мою жизнь, когда приехала в больницу к моему сыну?! – перебил он так резко, что я даже вздрогнула.

– Что? При чем тут Сережка?

– При том, что, я тебя об этом не просил. – Его голос звучал все холоднее, а я словно онемела от этого обвинения и стояла, словно облитая ледяной водой, потеряв дар речи и способность огрызаться. – При том, что я не дурак и прекрасно знаю, как легко женщина может пробраться в жизнь мужчины, если найдет подход к его ребенку. Ты решила пойти этим путем?

Силы вдруг мне изменили, и я рухнула на стул, закрыв лицо руками и неудержимо дрожа.

– Хватит! – Господи, это не мой голос, это какое-то противное овечье блеяние. – Твой сын тут ни при чем… Я не использовала его… – я тут же разозлилась и вскинула голову, чтобы посмотреть в холодное лицо, – и ведь это ты меня с ним познакомил и сам постоянно предлагал меня подвезти, как ты вообще можешь меня в чем-то таком обвинять?..

Но он был отчасти прав. Я принимала его предложения поехать домой и на работу вместе. Я расспрашивала его о Сережке, я – идиотка! – приходила к нему домой и приезжала в больницу к его сыну, я ходила с ним в кафе и изображала олигофрена, абсолютной нормой воспринимающего такую противоестественную якобы дружбу между женатым мужчиной и тогда еще незамужней женщиной.