Текст книги "Сны листопада (СИ)"

Автор книги: Юлия Леру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Господи, да я только раз или два задалась вопросом, а как ко всему этому относится его жена!

Да, Ростислав был прав: меня влекло к нему, на меня действовали эти чертовы кедр и сандал, и я в самом деле думала о том, что у нас могло бы быть, но… говоря с ним, целуя и позволяя себя целовать, я не любила его – я пыталась найти в нем спасение, забвение и силы на удар такой же меткости и глубины, который нанес мне Костя.

Хотя бы раз.

Хотя бы один-единственный, черт его возьми, раз.

– Я хотела переспать с тобой, чтобы отомстить мужу.

Тишина после моих слов была совсем короткой, а голос, прозвучавший за ней – безжалостно громким и спокойным.

– Это от него ты сбежала из деревни, да? От него уехала?

– Да, – еле слышно вымолвила я. – От него.

– А он тебя нашел.

– Да. – Я помолчала, зарываясь пальцами в волосы, теребя их так, что выдернула с десяток, но все-таки нашла в себе силы снова поднять голову и посмотреть на Ростислава, все так же стоящего рядом. Правда, тут же уткнулась взглядом в коленки, не желая видеть сочувствие в этих серых глазах. – Мы много ссорились и расстались, потому что не могли быть вместе, но когда Костя приехал сюда… я с чего-то решила, что все будет по-другому.

Тогда, в прошлый раз, когда мы говорили обо мне в той теперь уже злосчастной бильярдной зале, я выдала Ростиславу то, в чем боялась признаться сама. Я не просто уехала из Солнечногорки, я сбежала из дома, пока желание в который раз попробовать начать с Костей все сначала еще было не слишком сильным.

Я почти знала, что объявление о работе – это завлекалочка для дураков, но уцепилась за него, как за спасательный круг, когда потребовалось найти повод и причину. Мама качала головой, папа сыпал проклятьями и утверждал, что перестанет называть меня дочерью, если я сяду в поезд – я не слушала и не слышала их слов; я думала только о побеге.

– Прости, – сказала я, сжимая на коленях холодные руки. – То, что я хотела сделать, отвратительно. Мне так стыдно перед тобой.

Я услышала шаги по мягкому покрытию, скрадывающему звуки, а потом Ростислав пододвинул к моему стулу другой стул, опустился на него и тяжело вздохнул.

– Я же просил тебя не извиняться, Юстин. – Краем глаза я увидела, как он откинулся на спинку стула. – И я в этой ситуации тоже не святой агнец, к слову. У меня тоже были… причины.

На несколько секунд повисла тишина.

– Мы с Лидой уже давно поддерживаем видимость семьи ради сына, – сказал Ростислав после паузы, и в его словах была теперь отчетливо слышна горечь. – Мы сохраняем брак, потому что в случае развода моя бывшая жена и сын возвращаются во Владивосток, откуда Лида родом и где живет ее мать. Я буду видеть Сережку только раз или два в год, на каникулах… А я однажды поклялся, что никогда не разрушу свою семью и не стану для своего сына приходящим папой. Самонадеянный глупец.

Я покосилась на него; он смотрел прямо перед собой.

– Четыре года назад в моей жизни появилась женщина. Три года назад она из моей жизни исчезла, и почти одновременно появилась ты… – Ростислав сделал глубокий вдох, но мне не показалось, что он набирается сил для признания в любви. – Ты раздражала меня поначалу так сильно именно потому, что была такая же, как она. Меня потянуло к тебе потом так сильно, потому что ты была такая же, как она. Вы даже внешне с ней похожи: волосы, глаза, овал лица, а на той свадьбе… В какой-то момент я подумал, что схожу с ума. Я ревновал тебя так, что почти не соображал, что делаю и что говорю. Я был готов вытащить тебя из того кафе и…

Он снова глубоко вздохнул, заставляя себя замолчать.

– Ты ведь любишь своего мужа.

И, пока я приходила в себя после этих неожиданных, но ударивших меня прямо в сердце слов:

– Ты говорила ему об этом?

– Никогда, – одними губами прошептала я, снова глядя на него, и теперь Ростислав повернулся ко мне тоже. – А ты? Ты сказал ей?

Глаза его стали цвета потемневшего предгрозового неба.

– Да. Я сказал. Но было уже слишком поздно. Пока я раздумывал, стоит ли пересматривать свои принципы и уходить из семьи, она… Александра, ее звали Александра, – выговорил он медленно и будто через силу, – вспомнила о своих. Саша рассталась со мной незадолго до того, как Горский тебя повысил. Буквально пара дней.

И, потеряв женщину, которую любил, ты вернулся к нелюбимой, чтобы жить с ней ради своего сына.

Я как-то автоматически поднялась со стула, застегивая оставшуюся пуговицу пальто. В голове проплывали его поступки, мои слова, наши стычки, наши поездки, которые, как оказалось, были не заслугой Юстины Борисовны Тумановой/Лукьянчиковой, как таковой, а лишь заслугой ее сходства с Александрой, на которую она была так похожа.

Что же за мазохист ты, Макаров Ростислав, если готов видеть рядом с собой каждый день ту, что разбила твое сердце… и понимать, что, несмотря на внешность и характер, это совсем не она?

Я подумала о Лиде, о женщине в розовом платье, вынужденной улыбаться и изображать семейное счастье с мужчиной, который ей изменял – потому что она не хотела причинять боль своему ребенку и потому что ее отвергнутому любовницей мужу просто было некуда больше идти.

Что же за мазохистка ты, Макарова Лида, если готова простить слова любви, которые твой муж шептал чужой обнаженной женщине в чужой постели?

И это с его женой я хотела поменяться местами… И это его я считала образцовым отцом…

– Юстина.

Я остановила Ростислава жестом, хоть и малодушно не смогла встретиться с ним взглядом.

– Не делай хуже. Я пыталась с тобой забыть о своем муже, ты – о девушке, которую когда-то любил. Мы оба едва не совершили то, о чем могли бы жалеть всю жизнь. Я бы никогда ни тебе, ни себе этого не простила, и ты это знаешь, раз уж я так похожа на нее. – Я перевела дыхание, чувствуя, как стены вокруг в буквальном смысле на меня давят. – Я все-таки доберусь домой сама. Не провожай.

Я молча вышла из номера и направилась по коридору, цокая каблуками и ловя краем уха отзвуки доносящихся из-за прикрытых дверей номеров чужих жизней.

Кто-то смеялся.

Кто-то говорил о чем-то серьезном.

Кто-то звенел бокалами и пел.

Кто-то плакал.

Уже у лестницы, ведущей на первый этаж, я все-таки остановилась и оглянулась на номер, где остался Ростислав. И четкое ощущение потери овладело мной, когда я поняла, что даже несмотря на то, что мы не смогли заняться на этой узкой кровати сексом и остановились, призрачное что-то, возникшее между мной и Ростиславом Макаровым за эти два с половиной года, в этот день и этот вечер сделало первый шаг к превращению в ничто.

Глава 18

Ростислав рассказал мало, показал мне лишь верхушку айсберга – в общем-то, как и я, – но самое главное я поняла точно.

Этот день и этот вечер были не случайными. Что-то заставило его, наконец, перейти черту и сделать то, что он мог сделать раньше, намного раньше, если бы захотел.

Я думала, что это связано с Александрой. Я думала, что это могло быть попыткой бегства от нее – такой похожей на те, что предпринимал, чтобы уйти от меня, Лукьянчиков.

Мы не смогли, Костя смог – но итог в любом случае был одинаковым. Стало хуже только нам самим.

Я и Ростислав стали отдаляться друг от друга с того дня. Это было, в общем-то, закономерно, после того, что мы друг о друге узнали, и оттого, что отчуждение это происходило при полном непротивлении сторон, мне иногда было даже не по себе. Я думала, что буду ощущать себя преданной, злиться, понимая, что все это время, все эти слова и дела – все они принадлежали не мне, а той женщине, образ которой он так обреченно пытался во мне вернуть… но этого не было. Точнее, было, но задевали эти чувства не мое сердце, а только мою гордость.

И пусть кедр и сандал никуда не делись, и воспоминания о том, как иногда мне было с ним весело и хорошо, время от времени возвращались и заставляли сожалеть – я не могла и не хотела пытаться что-то между нами восстановить.

Вокруг меня и без того уже было достаточно руин.

В начале августа у меня случилась вторая внематочная беременность и я, взяв отпуск на месяц вне графика, собралась домой. Я была еще слабой после операции и отработала после больничного всего неделю, но Ростислав согласовал, а Горский подписал заявление без вопросов.

Я могла бы дождаться октября, но не могла.

Я была на пределе.

Костя приходил в больницу трижды, и только однажды я встретилась с ним и поговорила – чувствуя себя не менее отвратительно, чем в день, когда солгала ему о себе и Ростиславе. Его взгляд, его глаза, полные сочувствия и сострадания, и все же, быть может, даже не осознаваемо для него самого спрашивающие меня о том, а чей это был ребенок, прожигали меня насквозь.

Моя грязная ложь – и полуправда, которую теперь она за собой скрывала, – разрушала его.

Его жестокая правда разрушала меня.

Мы разрушали все, к чему прикасались, но теперь Костя не уходил от меня, чтобы попытаться не вернуться, а оставался рядом, что значило, что он мне все-таки не лгал.

– Я поеду с тобой, – сказал Костя, пока я собирала вещи в чемодан на колесах. – Ты еще дохлая, а чемодан нагрузишь гостинцами, я тебя знаю. Тебе сейчас нельзя тяжелое таскать.

– Незачем, – сказала я резко, подходя к шкафу с одеждой и открывая его. – Меня папа встретит, чемодан донесет. Да и не возьму я много. Знаю, что нельзя.

Костя закурил прямо в комнате – я в последнее время и не пыталась это ему запрещать, – поставил пепельницу на журнальный столик и мрачно наблюдал за мной, бестолково бродящей по комнате туда-сюда.

– Я могу вообще жить отдельно, – заговорил он снова спустя пару минут. – Побуду у отца или в Бузулуке в гостинице. Если что будет нужно – позвонишь, я приеду.

– Ну да, конечно, в гостинице он будет жить! – возмутилась я, останавливаясь рядом и глядя на него сверху вниз. – Я тогда глаз показать по деревне не смогу. С ума сошел совсем?

– Да какая мне разница?.. Иди сюда, хватит мельтешить. – Костя потянул меня за руку, и я уселась рядом с ним, но тут же нахмурилась и отвела взгляд. – Я не хочу отпускать тебя одну, ясно? Ты только из больницы вышла. Тебе сейчас беречь себя надо.

Когда я не ответила, он отпустил мою руку, затушил сигарету и поднялся, тоже больше на меня не глядя.

– Понятно все. – Я упорно молчала. – Молчи, молчи сколько угодно, но только вот что, Юся: я еду с тобой и это не обсуждается.

* * *

По прибытии я осталась в родительском доме, а Костя поселился в доме своего отца, где они с ним затеяли ремонт. Меня якобы переселили к родителям, чтобы не мешал перфоратор, запах краски и вообще, чтобы я могла отдохнуть после операции и прийти в себя. Я не возражала. Мама тоже и, кажется, она поняла все без слов, потому что в общении с Костей я стала замечать почти не скрываемый ей холодок.

Костя тоже его замечал и старался у нас без необходимости не появляться. Мы встречались только у моей бабули, куда он заходил изредка, чтобы проведать ее и наколоть дров или натаскать воды, раз уж последнее я делать не могла, обменивались парой реплик и расходились – без ругани и криков, без оскорблений и взаимных уколов, молча, как будто нам было больше нечего друг другу сказать.

Костя и нашел бабулю мертвой за неделю до своего отъезда на Новый Порт. Заглянул ее проведать утром – и увидел лежащей на постели и уже совсем холодной, и такой умиротворенной, словно смерть эта пришла за ней в тот день и час, когда она этого хотела.

Бабуля была тихая и благостная в последние дни: часто улыбалась, наблюдая за тем, как я суечусь, наливая ей наваристый горячий бульон в миску с отколотым краем, или снимаю с веревки стираное белье, пока она сидит на крылечке и жмурится под еще ярким солнцем… Мама сказала мне потом, что она ждала меня, и что так бывает – старые люди могут ждать кого-то очень любимого, цепляясь за жизнь, а потом, увидев и попрощавшись, спокойно уходят, покидая этот мир.

Бабуля дождалась меня и ушла.

Костя сказал сначала мне, я сказала папе, и уже он отвел маму в комнату и сообщил ей – и моя взрослая шестидесятилетняя мама заплакала, как ребенок, когда ей сказали, что ее старенькая восьмидесятипятилетняя мама умерла.

Меня же слезы накрыли только на поминках. Я помнила, что зарыдала в голос, усевшись на деревянном крыльце и закрыв лицо руками, но не помнила, как рядом оказался Костя, как он отвел меня в сад и усадил на скамейку под рябиной подальше от людских глаз, не помнила, как оказалась в его объятьях, обливая слезами воротник его куртки, пока он успокаивающе гладил меня по волосам и что-то говорил в ответ на срывающиеся с моих губ слова и бессвязные фразы.

Его теплая шея, его запах, его голос, низко вибрирующий возле моего уха, были такими родными, успокаивающими, своими…

Я бы до конца дня могла просидеть так, обняв его, закутавшись в его спокойную уверенность и тепло, как в самый уютный плед. Как же я хотела вернуть те времена, когда у нас было все хорошо, тот день до момента, как он впервые захотел уйти от меня, то время, когда мы еще не начали ненавидеть друг друга, как же я хотела!

– Я так устала, – вырвалось у меня вместе с рыданием, прежде чем я успела себя остановить. – Костя… Почему у нас не может быть все хорошо?

Рука на моей спине застыла и даже стук сердца под моим ухом, казалось, стал реже, когда Костя мне ответил, так, будто я задала вопрос, на который на самом деле был нужен ответ:

– Я не знаю, почему, Юсь. – Он помолчал и добавил с еле слышной горечью в голосе, которую безуспешно попытался скрыть смешком. – Мы ведь так стараемся.

Я согласно всхлипнула, оттерла слезы рукавом, подняла голову, чтобы посмотреть ему в лицо.

– Костя…

– Мне предлагают работу в Губкинском, – сказал он вдруг, и я не договорила. – В головном офисе. Вакансия будет уже в октябре.

Я попыталась поймать его взгляд, но Костя отвел глаза и смотрел теперь куда-то поверх моей головы, туда, где у заборчика ровным рядом стояли стройные вишневые деревья – и Лукьянчиков в нашем далеком детстве тоже пасся возле них, когда приходила пора собирать ягоды, и набивал ими на пару со мной и другими ребятами свой бездонный тощий живот.

И как мы не замечали друг друга тогда? Мы ведь учились в параллельных классах и знали друг друга, правда, ходили в разных компаниях, пока на Дне молодежи вдруг не оказались в одной. Поцеловаться с Костей Лукьянчиковым после трех рюмок водки показалось мне тогда очень даже хорошей идеей. Я думала, мы и двух недель не продержимся, теперь он – мой муж, и я не могу представить своей жизни без него…

– Хорошее место? – спросила я.

– Да, – ответил Костя. – Зарплата такая же, как здесь на испытательном сроке, потом – больше.

– И что ты? – спросила я. – Согласился?

– Это пятидневка, Юсь, – сказал он, не отвечая и по-прежнему глядя поверх моей головы. – Нам придется переехать из Уренгоя. Навсегда. Я узнавал по поводу вакансии для тебя, им нужен экономист. И квартиру дадут тоже по договору.

Его рука, наверняка неосознанно, но прижимала все крепче, и только поэтому я поняла, что именно Костя не хочет мне сейчас озвучивать, о чем именно изо всех сил пытается молчать.

– Ты согласился, так? – Я высвободилась из его объятий, встала со скамейки и отступила на шаг, вздергивая голову, чтобы теперь уже ему приходилось искать мой взгляд. – Ты согласился, Лукьянчиков, и решил мне сообщить об этом только теперь?!

Его прищуренные глаза были похожи на два зеленых сверкающих лезвия.

– А ты, естественно, против?

«Да, естественно, я против», – хотела огрызнуться я, и Костя, видимо, предчувствуя это, уже начал что-то яростно и горячо говорить, но что-то внутри меня словно дернуло за ниточки, и с губ сорвались совсем другие слова:

– Правильно сделал.

И Костя запнулся и замолчал.

Какое-то время мы просто смотрели друг на друга, безмерно и одинаково удивленные оба моими словами и тем, что только что так неожиданно решили.

Но это и в самом деле был выход. Я на самом деле хотела бы уехать из Уренгоя, – снова сбежать, да, пусть это было бы так, но сбежать не от человека, которого я любила, а с ним, чтобы… о господи, Юся, ты опять готова начать с ним все заново? – спросила меня, хватаясь за призрачную голову, разумная я.

И ответ был «да».

Он на самом деле всегда был «да».

– Скажешь мне, когда написать заявление на увольнение, – сказала я все так же твердо, не позволяя себе передумать. – Если работа хорошая – надо ехать. Тем более дают квартиру.

Он ничего не ответил, и только все сверлил меня взглядом, и я опустилась на лавочку рядом, снова вдруг думая о бабуле и о том, что сказала бы она, увидь меня сейчас.

Да моя бабуля пришла бы в ужас, узнав, что за выдумки рассказываю я ее любимому Косте. Она бы усадила бы меня за стол и долго глядела бы на меня своим укоряющим мудрым взглядом, а потом отчихвостила бы меня по первое число, со всей своей внушительностью и серьезностью, на которую, несмотря на возраст и телосложение, все еще была способна.

– Ты чего ж делаешь-то, милая моя? – Я вдруг словно услышала ее звонкий голос у себя в голове, и краска стыда поползла по моим щекам. – Коли дорог тебе Костик, так дорожи им, а если расстаться с ним хочешь, так расстанься навсегда, но человека не мучь! Нельзя так с человеком, человек – это тебе не деревяшка бесчувственная, у него чувства есть!

Ох, бабулечка, как бы мне сейчас помог разговор с тобой. И ведь я хотела поговорить, вот только все откладывала и откладывала беседу на потом, не желая тебя тревожить, не желая рассказывать о своих бедах, а теперь уж нам и вовсе не сказать друг другу ни словечка…

Слезы снова потекли по моему лицу, обжигая его горькой солью, и я вцепилась руками в холодное дерево, позволяя им капать мне на джинсы с уже соленых щек и покрывать их темными пятнышками-следами.

Спустя пару мгновений Костина рука накрыла мою руку, сжала ее и потянула, и голос, в котором отчетливо был слышен тяжелый вздох смирения, позвал меня к себе:

– Иди сюда.

И я пошла.

Я не знаю, сколько мы так сидели: я и мой муж, самые близкие и одновременно такие чужие друг другу люди. В какой-то момент я подняла лицо, и Костя пальцами оттер слезы с моих щек и поцеловал меня – и я поцеловала его в ответ, поцеловала так, что если бы не было между нами всей той огромной кучи жестоких слов, ссор и лжи, то он бы точно понял, что я люблю его.

– Значит, решено, – сказал Костя уже позже, укрывая меня собой от поднявшегося ветра. – Мы уедем оттуда, и попробуй только передумать в последний момент, Юся.

– Я не передумаю, – сказала я глухо в его воротник и прижалась крепче. – Я же сказала.

– Ты придешь ко мне сегодня? – спросил Костя еще некоторое время спустя. – У вас там народ, наверняка места нет, а у меня-то полно… Я знаю, что тебе еще нельзя, но я не поэтому тебя зову, правда, – добавил он, и вдруг притянул мою голову к своему плечу и под быстрый стук своего сердца произнес мне куда-то в макушку странные и такие неправильные в его устах слова: – Я хочу, чтобы ты пришла, Юсь. Я соскучился.

…Костя уже перестал ждать ответа: я почувствовала это по легкой расслабленности тела, по выровнявшемуся дыханию, – когда я все-таки решилась, собралась с силами и призналась ему, так тихо, что едва услышала даже сама:

– Я тоже.

И почему-то это оказалось так просто и даже не страшно – сказать о своих чувствах тому, кто тебе дорог.

Глава 19

Анька Державина или, как ее звали по-деревенски, Анчутка, была моей одноклассницей и местной «ш», что, естественно, обозначало далеко не «швея-закройщик». Суеверные родители отвешивали нам подзатыльники за упоминание нечистой силы, но имечко к Аньке прилипло крепко, и не отлипнет, наверное, до самой ее смерти.

Сама Анчутка, впрочем, не обижалась. В деревне у многих были местные прозвища, часто со своей историей: дядя Саша Климкин был «Синяком», как и его алкаш-отец, хотя сам слыл трезвенником, Зойка Демьянова звалась «Дыня», потому что как-то на спор съела огромную дыню, баба Люба Кузякина всю мою жизнь была Кузнечиха… да вон даже Дашкин муж Алмаз расплывался в довольной улыбке, когда его называли «Брюлик».

Ну а Аня была Анчуткой.

Анчутку воспитывала бабушка Надя – отец бросил, мать спилась и умерла, когда ей было три года – и она с самого детства ни на что особо в жизни не рассчитывала. Высокая, белобрысая и такая худая, что, казалось, просвечивала насквозь, Анчутка носила учебники в старом полиэтиленовом пакете с рекламой сигарет, ходила целую неделю в одной и той же одежде и иногда заявлялась в школу с грязными волосами, за что бывала безжалостно осмеяна – типичный изгой, ненавидящий нас так же сильно, как мы презирали ее. К концу школы Анчутка собрала в аттестате кучу троек и уехала с ними покорять Оренбург, но отучилась два года в кулинарном техникуме и вернулась работать в нашу деревню, на хлебозавод, когда забеременела от какого-то мужика, и пузо стало наползать на нос.

Деревенские сплетники говорили, что отцом ребенка был какой-то оренбургский криминальный авторитет. У меня было смутное подозрение, что сама Анчутка эти сплетни и распускала.

Как бы то ни было, Аня родила здоровенького мальчика, Степу, и какое-то время чинно гуляла с ним по единственной нашей заасфальтированной улице, демонстрируя поведение примерной мамы красивого розовощекого малыша… А потом бабушка Надя умерла, материнские гены взяли свое, и Анчутка пустилась во все тяжкие.

Парни. Водка. Взрослые мужики-вахтовики с месторождения, заезжающие к Ане в ночь с пятницы на понедельник. Короче говоря, началась у Анчутки веселая жизнь.

Подросший Степа обычно «гулял», пока его мама принимала очередного мужика, – иногда долго, дотемна гулял, нарезая круги от дома Лукьянчиковых до улочки, где жила моя бабуля. Частенько Костина мать, а когда она слегла – его отец или сам Костя, устав смотреть на голодного и сопливого мальчишку, зазывали Степу в дом, где его кормили, вытирали сопли, укладывали спать. Спустя время Степа уже сразу шел к Лукьянчиковым, когда к маме приезжали мужики, а сама Анчутка, поначалу прятавшая глаза и бормотавшая извинения, забирая утром своего ребенка от чужих людей, осмелела и стала вести себя, словно так было и положено.

Анчутка стала ходить с нами в компании, когда брат Брюлика, Салават, вдруг вздумал не просто спать с ней, а встречаться по-настоящему. Любовь зла, а глядя на этих двоих, я понимала, что очень зла: влюбленный до одури Салават сделал в Анчуткином доме ремонт, приодел Степу, а на Новый год и вовсе сделал своей ненаглядной предложение, встав на колени посреди кафе. Брюлик и его родители, пусть и не ортодоксальные, но все-таки мусульмане, рвали и метали, но у Салавата была любовь, и он не видел кроме Анчутки никого и ничего.

Я и Дашка тоже скрипели зубами, наблюдая за тем, как ловко вертит эта «ш» хорошим парнем, как самоуверенно, будто и не было ничего, ведет она себя в нашей компании, и как хлопает ресничками, называя Салавата «солнышко» и говоря ему, тихо, но чтобы мы точно слышали «люблю тебя».

Появление Кости расставило все по местам.

Анчутка могла сколько угодно притворяться, что в ее жизни до Салавата не было других мужчин – в жизни ее сына до Салавата другие мужчины были, и каждый раз, глядя на Костю, Анчутка это явно вспоминала. В присутствии Кости она живо теряла весь свой гонор и старалась быть тише воды, ниже травы, и несколько раз я даже замечала, как вздрагивает она в объятьях своего ненаглядного, когда слышит в коридоре клуба бархатный лукьянчиковский тембр.

Она попыталась «навести мосты» – компания-то была общая, я была Дашкиной подругой, а Салават – братом Дашкиного жениха, – но Костя плевал на эти попытки с высокой колокольни при нашей ощутимой даже без слов поддержке, а Салават, понимая, что в этой ситуации лучше молчать и не пытаться, молчал и не пытался.

– Ой, Костик, ты же завтра едешь в Бузулук? – спохватывалась забывчивая Дашка, когда мы уже выходили из клуба и останавливались среди небольшой толпы курящих на крыльце знакомых. – Возьмешь меня на базар, а? Мои торговать опять будут целый день, а мне бы туда и обратно.

– Если туда и обратно, возьму, – отвечал Костя, закуривая. – В девять будь готова, заеду. – И будто между делом бросал и мне, хотя не далее как днем мы уже успели послать друг друга куда подальше: – И ты тоже.

– А я вроде никуда не собиралась, – дергала я плечом.

– Теперь собираешься, – заявлял он, не меняя тона.

– Это мы еще посмотрим.

– Посмотрим, Юся, посмотрим.

Дашка, слушая наш обмен любезностями, только закатывала глаза.

– Костя, а можно и мне вам на хвост упасть? – с робкой заискивающей улыбкой начинала Анчутка, на всякий случай вцепившись в Салавата, как в живой щит, когда Костя оборачивался к ней с непостижимой скоростью учуявшей врага кошки. – Я тоже очень быстро, мне только продукты.

– Маршрутка в десять уходит. Места всегда есть, – отрезал он, глядя прямо ей в глаза, и улыбка Анчутки вяла.

Салават расстался с Анчуткой незадолго до свадьбы Алмаза и Дашки. Совсем скоро Анчутка вернулась к своему привычному амплуа и снова стала той самой на букву «ш», которой оставалась и по сей день, правда, добавив к этому «ш» еще и «а», что расшифровывалось деревенскими просто – «алкашка».

Я очень хорошо помнила «любовь» Кости к Анчутке, и потому самым натуральным образом потеряла дар речи, когда он сказал, притормаживая у обочины возле полной пожилой женщины и крошечной, годика полтора, девочки, голосующих на повороте у выезда из Бузулука:

– Державина что ли. Юсь, забери-ка с заднего сиденья сумку.

– Ты что, собираешься ее взять? – изумилась я.

– Она с ребенком, – сказал он. – Возьму.

Костя остановился у самой остановки и откинулся на сиденье, наблюдая в боковое зеркало, как Анчутка и девочка идут к машине: первая – пошатываясь и явно пьяная, и вторая – почти бегом, чтобы поспеть за матерью, которая тянула ее за собой за руку без особых церемоний.

Я знала от Дашки, что Анчутка снова родила неизвестно от кого ребенка, девочку, и знала, что девочка эта подозрительно похожа на Аббасова Ваньку… и когда они обе забрались на заднее сиденье машины, увидела, что сплетники не врали.

Девочка, большеглазая, худенькая, светловолосая, была откровенной замарашкой: платье и кофта давно нуждались в стирке, волосы явно не знали расчески дня два, пальцы, которыми она вцепилась в спинку сиденья, перебираясь с одного места на другое, были грязными и, кажется, липкими. Сама же Анчутка, дрябло-жирная, с гнилыми зубами и грязными, густо усыпанными сединой волосами, выглядела старше моей мамы и воняла перегаром так, что меня затошнило.

– О. Костя, Юся, привет, – заплетающимся языком поздоровалась она и тут же дернула за рукав кофты девочку, с любопытством оглядывающуюся вокруг. – Ну-ка, прямо сядь! Чего крутишься?

– Привет, Ань, – сказала я, когда Костя не ответил. – Вы домой?

– А куда еще? – Аня запустила в грязные волосы пятерню и улыбнулась гнилыми зубами, наклонившись вперед и бросая в сторону Кости заискивающие взгляды. Сам же Костя сидел будто аршин проглотил, предоставив право вести светские беседы мне. – А я думала, Костя, ты уже уехал. Как ремонт, продвигается там у тебя?

– Ты сама-то прямо сядь и пристегнись. И на руки ребенка возьми, – процедил Костя, отъезжая от обочины, и Анчуткина улыбка уже привычно увяла.

Из-за запаха в машине стало нечем дышать уже метров через триста, и я приоткрыла окно. Костя было автоматически потянулся к лежащим на панели сигаретам, но бросил в зеркало заднего вида взгляд и передумал. Аня взялась рассказывать какую-то историю, беспрестанно посмеиваясь но, похоже, с каждой минутой все четче понимая, что наша любезность вовсе не означает дружбу и мир; девочка смотрела то на меня, то в окно, но не ответила на мою улыбку и вообще была как-то отрешена – тихий, странно тихий, хоть и подвижный ребенок, застывшее и какое-то слишком серьезное лицо.

Я пожалела, что у меня нет яблока или чего-то такого, чтобы ее угостить. Повернулась на сиденье под косым взглядом Кости, улыбнулась снова, искренне и широко, ловя взгляд карих глаз.

– Привет. Меня зовут тетя Юся, а как тебя?

– Ева, – снова не отвечая на мою улыбку, сказала девочка.

– А сколько тебе лет, Ева? – спросила я. – Знаешь?

– Неть, – сказала она ровно и мотнула головой.

– Как же ты не знаешь, – тут же вмешалась Анчутка, резко дергая дочь за плечо, и внутри у меня что-то сжалось в комок, когда я заметила, как поморщилась от боли девочка. – Ну-ка покажи на пальцах, как тебя Степка учил. Два года тебе почти, ну-ка показывай.

Девочка послушно подняла руку и, подумав, показала мне два пальца.

– Да ты совсем большая, – сказала я и, не зная, что еще добавить, замолчала.

Убедившись, что это все, Ева опустила руку и отвернулась от меня к окну. Ни удовольствия оттого, что она знает, как показывать свой возраст, ни гордости из-за того, что ее назвали большой – она просто сделала то, что ей сказали, и теперь хотела, чтобы ее оставили в покое.

– А у вас, Юсь, я слышала, деток нет? – поинтересовалась Анчутка спустя пару минут.

– Нет, – ответила я.

– Ничего, будут еще, ты еще молодая. – Анчутка поерзала на сиденье, кашлянула, распространяя удушливую перегарную волну. – А я вот относить не успеваю. Евку вот не успела, сказали: поздно, нельзя. Пришлось оставить.

Она говорила об этом так легко – будто не о человеке, а о щенке, которого решила не топить, потому что у него уже открылись глаза, и потрепала Еву по голове так небрежно – будто и вправду щенка. Вот только щенок откликнулся бы даже на такую ласку. Ева же словно вообще не почувствовала прикосновения, так и глядела в окно, равнодушно и молча, не нуждаясь в матери так же явно, как в ней не нуждалась сама мать.

– Вот папашка наш с зоны вернется, подарочек ему будет. – Анчутка хрипло засмеялась и все-таки закашлялась влажным кашлем курильщицы. – Порадуем папашку, пора-адуем…

– Ань, может, не надо при ребенке? – не выдержала я.

– Ой, да что я сказала-то? – протянула Анчутка с новым хриплым смешком и снова повернула дочь к себе за плечо. – Ну-ка, Ева. Как папу зовут?

– Вая, – ответила девочка почти сразу.

– И где сейчас Вая? В тюрь-ме. Скажи тете Юсе, «в тю-юй-ме».

Костя затормозил так резко, что нас дернуло вперед. Я и не заметила, что мы оказались возле Анчуткиного дома, и сначала было даже подумала, что мой муж просто не выдержал происходящего, этого извращенного, сюрреалистичного диалога между матерью и дочерью, который в нормальном мире просто никогда не должен был случиться, не выдержал – и решил высадить их посреди дороги.

– Выходите. – Костя почти рычал, и я поняла, что он все-таки на пределе. – Приехали.

Аня спихнула девочку с колен и взялась за ручку двери, чтобы ее открыть… и замерла, наливаясь ядовитой пьяной злобой, такой же уродливой, как и она сама.