Текст книги "Сны листопада (СИ)"

Автор книги: Юлия Леру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Глава 7

Он не тронет меня.

Я знала, что он не тронет меня и пальцем без моего на то согласия, и все же, когда Костя отпустил меня, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, на мгновение мне стало страшно. Столько в глазах его было неприкрытого желания, столько бешеного огня, и взгляд все метался по моему телу, и длинные пальцы сжались, и…

Я вцепилась в воротник не до конца застегнутой куртки и отступила на шаг.

– Я же сказал, что не собираюсь тебя насиловать, – процедил Костя сквозь зубы. – Разве хоть когда-то такое было? Что ты из меня делаешь непонятно кого?

Я опустила руку, выравнивая дыхание, все еще немного срывающееся после воплей, и посмотрела на него, стоящего у двери с таким видом, словно выйду я отсюда только через его труп.

Лукьянчиков и его отец, после смерти его матери обзаведшийся новой семьей, делили дом на двоих. Они сделали перепланировку, пристроили с Костиной стороны отдельный вход и жили по-соседски, не залезая друг другу в душу. Коридор, в котором мы сейчас стояли, был совсем крошечным, буквально четыре шага от наружной двери до двери в комнаты, и неожиданно я почувствовала себя загнанной в угол. Тоже прислонилась спиной к обшитой брезентом двери, откинула голову и постаралась успокоиться.

– Это не были девки. Я собирался в магазин. Как и сказал.

– Ты много куришь, – сказала я, не принимая его объяснения. – Раньше так не было.

– Паршиво мне, ясно? Потому и курю.

– Вот только не надо мне тут пытаться привить чувство вины, – взвилась я.

– А ты уверена, что это из-за тебя? – оборвал меня Костя, и я замолчала, понимая, что слишком много на себя взяла. – Ты ведь не ко мне шла.

Он так и впился в меня взглядом, но я мотнула головой.

– Нет.

– А куда?

– Просто. Прогуляться. Подумать.

– О том, что я сказал?

Я снова мотнула головой.

– Нет, – и глаза его, вспыхнувшие было, погасли. – Не о том.

Костя сделал шаг, еще – все четыре от двери до двери – и остановился совсем рядом со мной, но не коснулся меня и даже не попытался, как обычно, ухватить меня за подбородок и заставить поднять голову. Я же уставилась на его расстегнутую куртку, на высокий, под горло, воротник вязаного темно-красного свитера, вдохнула терпкий запах дыма от его одежды и тела…

Я скучала по нему. Отрицать было глупо.

В дни, когда у нас было все хорошо, мне казалось даже, что я что-то к нему чувствую, и это что-то – не злость, не стремление ударить его побольнее в ответ на удар или первой, а даже наоборот… Какое-то инстинктивное желание погладить этого вздыбленного взъерошенного дикого кота, сказать ему, что я вижу в нем то, чего не видят другие, убедить его в том, что он – хороший, просто не умеет показывать эту свою сторону и предпочитает шипеть и выпускать когти там, где можно помурлыкать.

Я обвивала его собой, оплетала ногами и руками, и спрашивала, прислонившись щекой к спине и сама не зная, в шутку или всерьез, что я в нем нашла. Костя ершился и говорил, что если в нем находить совсем нечего, то я могу убираться на все четыре стороны и больше не приходить. Но когда я разжимала руки, обхватывал мои запястья и удерживал на месте, а потом разворачивался ко мне лицом и спрашивал, как обычно, по-лукьянчиковски враждебно:

– А ты и рада, да?

– А тебе и слова не скажи, – говорила я.

– А ты других и говорить-то не умеешь.

– А ты?

Мои подруги – а их у меня из-за взрывного характера было немного, – смеялись и говорили, что мы – два сапога пара, что я-таки приручила Лукьянчикова, что, похоже, этот мартовский кот все-таки нагулялся и остепенился… В наш самый первый раз, мы тогда встречались почти год, я даже этому верила.

Верила улыбке, расцветающей на его губах, когда я выходила за ворота.

– Нарисовалась.

– Кто бы говорил, Лукьянчиков, – говорила я, улыбаясь в ответ.

Верила поцелуям, горьким, как табачный дым, и сбивчивому «Знаешь, что я сейчас с тобой сделаю? Знаешь?», пока мы, стаскивая друг с друга одежду и натыкаясь на все углы, добирались до постели.

Верила искренней радости, когда я, сдав экзамен на водительские права с первого раза, прибежала к нему вприпрыжку, улыбаясь, как безумная.

– А я тебе разве не говорил? – возмущался Костя, обнимая меня и сцеловывая с моих губ счастливый смех. – Я же сказал тебе, что ты сдашь, разве нет? А ты тряслась все утро.

– Костя, я сдала, сдала! – пищала я.

Он тихо и как-то непривычно ласково смеялся вместе со мной, но потом начинал кашлять и вырываться.

– Ненормальная, да отпусти уже, задушишь!

Но мы были слишком похожи. Косте нужна была спокойная девушка, которая сносила бы его взрывы, а мне нужен был спокойный парень, который не обращал бы внимания на мои.

– Да хватит на меня орать!

– Иди к черту, Лукьянчиков, и не возвращайся!

И вскоре наших ссор стало больше, чем примирений. Врозь скучно – вместе тесно. Это было точно про нас.

И все же, когда я узнала, что Костя после очередной ссоры мне изменил, я сначала не поверила своим ушам. Стояла, не чувствуя ничего внутри, и слушала, как мама рассказывает о том, что на работе к ней сегодня подошла тетя Тая и поинтересовалась, рассталась ли «Устя с Костиком». Его видели вчера вечером в нашем деревенском клубе с какими-то пьяными девками, и одна постоянно висла у него на шее… и он ей это позволял.

Мои подруги – с неохотой, отводя глаза, – но подтвердили.

Я знала – мы в деревне все всё о друг друге знаем, – что Костя в тот день повез отца и мачеху в Оренбург. Его не было до вечера, и я, то почти плача, то скрипя зубами от желания запустить в стену чем-нибудь тяжелым, ждала его – и разговора, считая минуты.

Я увидела из окна его машину и через час, когда Лукьянчиков уже точно распрощался с отцом и был дома один, пришла к нему сама.

Костя не отрицал. Ни слова. Ни минуточки. Курил, смотрел на меня, прислонившись к косяку двери, и только все крепче сжимал губы, и от его молчания, от отсутствия даже попытки оправдаться я вдруг сорвалась на слезы, хотя раньше при нем себе их не позволяла, и закричала, что больше никогда не хочу его видеть, и наговорила кучу всего, припомнив, как меня предупреждали и как много раз я слышала, но не верила, не верила в то, что он такой…

– Уходи, – сказал он, отведя глаза, казавшиеся еще зеленее на мертвенно-бледном остроскулом лице. – И не приходи сюда больше, поняла? Пошла к черту!

Я, размазывая слезы по лицу, побежала прочь.

Мы встретились два месяца спустя за одним столом на свадьбе моей подруги Даши. Алкоголь и время сделали свое дело, и я танцевала с Костей, заливисто хохоча и вроде бы даже не чувствуя себя так, словно в груди засел и то и дело проворачивается тупой ржавый нож, но когда он пошел следом за мной к моему дому, все вспомнилось.

– Юся.

– Не разговаривай со мной! – Я ускорила шаг. – Никогда не разговаривай!

Но он догнал меня, обхватил за талию рукой и прижал к себе, горячо шепча:

– Юся, Юсенька, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прости меня, такого никогда больше не повторится, я клянусь тебе, я обещаю…

Но такое повторилось.

И снова.

И снова, и Костя уже не клялся и не просил прощения, и я, ожесточенная и словно наполовину выжженная внутри, больше не верила его словам, хоть и не могла сдержать данной себе самой клятвы не позволять ему быть со мной рядом.

Не верила. Не стану и сейчас.

– А ты можешь подумать о том?

– Зачем? – Я не подняла взгляда. – Я не хочу. Я не буду думать, Костя, я уже много думала.

Он молчал, и после вздоха я продолжила:

– Я устала, я два дня торчала в поезде. Я пойду.

– У тебя кто-то есть там, в Уренгое, да? – Это был бы не Костя, если бы не спросил. – Нашла себе кого-то?

– Да, – сказала я еле слышно, и эта ложь – Ростислав, Ростислав, – которую я на мгновение сделала правдой, оказалась такой легкой, если не смотреть в глаза. – Есть.

Тишина проводила меня до двери, вывела наружу и провела под руку до самого дома.

Глава 8

Ростислав позвонил через две неполных недели после моего отъезда. Я с какой-то гордостью, которую безуспешно пыталась замаскировать притворным недовольством, прошептала маме «начальство» и, выскочив в соседнюю комнату, бодро и по-деловому ответила: «Здравствуйте, Ростислав Евгеньевич, слушаю вас».

Мама, тоже почти таинственно и благоговейно, прижала палец к губам, когда зашедший в дом папа стал громко жаловаться на непролазную грязь дальше по улице, там, где заканчивались давным-давно проложенные администрацией села двести метров асфальта и начинались, как их называла мама, «хлябищи».

– Начальство.

Священное слово. Папа понимающе закивал и почти на цыпочках прошел в кухню.

Вопросы были текущие. Ростислав уточнил у меня кое-что по просьбе Горского, попросил напомнить, в какой папке у меня лежит проект штатного расписания – мы готовились к расширению штата и одновременно к оптимизации, и начальники служб вот уже с месяц несли нам свои предложения, – спросил, посадила ли я картошку…

– Ну хватит уже надо мной смеяться, – сказала я. – На дворе март, какая картошка?

– А никто и не смеется, Юстина Борисовна, – сказал Ростислав, тем не менее, с усмешкой. – Тут наоборот, всем горько, говорят, я без тебя озверел совсем. Работать заставляю, обсуждать маникюр и косметологов в рабочее время не разрешаю, к ошибкам в проектах приказов придираюсь.

– Как же так, на работе и без косметологов? – заметила я. Да, мы злословили. Но иногда было сложно удержаться. – Ну, ты нашел папку?

– Да, нашел, смотрю… Ты и проект приказа об утверждении «штатки» уже слепила! Когда только все успеваешь. Придется все-таки выписать тебе в этом месяце премию.

– Если ты откроешь приказ, то увидишь, что там ма-а-аленькими буквами в левом углу написана фамилия исполнителя, – подсказала я не без ехидства, хотя знала, что никакой премии мне Макаров «выписывать» не собирался. Это была наша с ним шутка со времени той самой первой совместной поездки домой. – Не я готовила.

– Чем же вы тогда, Юстина Борисовна, занимаетесь на работе, если не можете подготовить даже проект приказа?

– Знамо дело, чем, – сказала я. – Крашу ногти, обсуждаю косметологов. А вы, Ростислав Евгеньевич? Неужто работаете?

«…Интересно, а где сейчас находится его жена? – вдруг подумалось мне, пока мы перебрасывались репликами-шпильками, так похожими на те, что отпускали в адрес друг друга на работе. – И если рядом, неужели ей настолько все равно, с кем так долго и эмоционально разговаривает ее муж?»

Я вдруг поняла, что уже очень давно вообще не слышу из уст Ростислава имя Лиды, хоть и раньше он называл его совсем редко, по большей части только при Сережке, но все же…

Может, у них снова не все ладно? Может, их брак снова начал трещать по швам, как в прошлом году?

Мне не понравилось чувство, которое пробудила во мне эта мысль.

* * *

После того, как я сказала Косте, что у меня кто-то есть, и закончила этим короткий недоразговор у него дома, он не звонил мне и не приходил. Мы виделись – не могли не видеться, жили почти рядом – по пути в магазин и из магазина, когда я шла к своей старенькой бабушке Люде или возвращалась от единственного в деревне банкомата, сняв с карточки деньги.

Лукьянчиков не оборачивался. Даже не бросал взгляда, но однажды через три недели после моего приезда, когда после дождя в переулочке, где жила моя бабуля, образовалась уж совсем непролазная грязь, остановился и предложил подвезти.

Я, с трудом выдирая ноги в резиновых сапогах из крепко обнявшей их глиняной каши, согласилась.

– Я натопчу, – предупредила сразу, открыв дверь.

– Переживу, – буркнул он, глядя, как я безуспешно пытаюсь скинуть с сапог налипшую грязь. – Ты к Людмиле Никитичне?

– Угу.

– Что там она?

– Не очень она, – сказала я невесело, и по лицу Кости было видно, что он искренне огорчился.

Бабуля у меня вот уже лет десять была божий одуванчик, а в этом году как-то быстро, почти стремительно начала сдавать, высыхать, даже ссыхаться, правда, разума и живости не теряла и по-прежнему звонила мне на домашний телефон и звонко кричала в трубку:

– Устиньюшка! Ну ты придешь сёдни ко мне или нет?

– Приду, бабуль! – кричала я в ответ, и она радостно и по-молодому смеялась и сразу начинала говорить о делах:

– Ну тогда я тебя поджидать буду. Тебе с чём пироги: с капустом или с рыбом сделать? Я могу и тех, и тех, ты тольке скажи.

– С капустом, бабуль! – выбирала я, смеясь, и она заканчивала разговор, бормоча «ну, с капустом так с капустом, тесто у меня готово…».

Я старалась навещать ее каждый день. Прибиралась в доме, мыла пол, забирала в стирку одежду, приносила чистое постельное белье. И говорила, говорила, говорила… Мы с ней могли с утра до ночи не замолкать.

– А твой-то что, не зайдет? – спросила бабуля, когда я вышла из Костиной машины и, чавкая сапогами, стала филигранно обходить огромную лужу у крыльца.

Костя для нее всегда был «мой», независимо от того, расставались мы или сходились, и даже сейчас, год спустя после моего отъезда, так и остался для нее моим. И вот к ней-то Лукьянчиков в пору наших с ним встреч-расставаний заходил часто. Бабуля его всегда привечала.

– Идем, Костик, я тебе пирога с капустом свежего отрежу, – сказала она, поманив его рукой. – Только спекла.

– Мы с вашей Юськой поссорились, Людмила Никитична, – сообщил ей Лукьянчиков, закуривая и выпуская дым в окно. – Не зайду.

– Ну тогда постой-ке тут, сейчас я тебе вынесу, – сказала бабуля дипломатично. – Не уезжай.

– Обойдется, – буркнула я, уже открывая дверь в сени.

Бабуля сделала вид, что не слышала.

– Вы лучше Юську покормите, – сказал Лукьянчиков вслед, пока я придерживала для бабули дверь. – Совсем щепка стала на своих Северах. А я поеду, некогда мне пироги есть.

Бабуля уже не услышала, торопясь отрезать своему ненаглядному Костику кусок теплого пирога, а вот я – да, и вскипела мгновенно, так, словно была костром, в который вдруг плеснули бензин. Обернулась, хлопнув дверью, сделала два шага вниз по ступеням крыльца и вцепилась в удерживающий резную крышу столбик, так крепко, что побелели пальцы.

– Тебе что, трудно две минуты подождать и взять кусок пирога? Бабуля-то моя при чем, идиот, она-то что тебе плохого сделала?

– А я решил, что обойдусь, – процедил он в ответ.

– А и в самом деле, – мотнула я головой, жалея, что не могу испепелить его взглядом. – Обойдешься. Проваливай на все четыре стороны, Лукьянчиков, туда и дорога.

Он заглушил мотор, глядя на меня с ненавистью, сигарета полетела в заполненную грязной водой колею.

– А если не провалю?

– Да проваливай уже, проваливай, что ты, как девочка, все меняешь решения. Ты же так торопился! С чего вдруг одумался?

Он, словно не слыша, вышел из машины и направился к крыльцу, и мы почти одновременно вздернули головы: два злейших врага, сошедшихся для смертельного противостояния на кровавом поле непрекращающегося боя. Я отступила к двери, когда Костя взошел на первую ступеньку, ухватилась за ручку, чтобы в случае чего просто сбежать – позорно, потерпев поражение, но сбежать от его ненавистного присутствия и собственной злости, и снова вздернула голову, глядя в зеленые глаза.

– Тебя сюда никто не звал, уходи!

– Твоя бабушка меня пригласила.

– Тебе вроде было некогда!

– А я, как девочка, поменял решение. – Он остановился напротив меня, как обычно, чуть прищурившись, кривя губы в ухмылке, которую смело можно было назвать издевательской, но сквозь которую я ясно видела уже рвущийся наружу огонь. – Уйди с дороги.

– Какого черта ты делаешь?

– А ты ослепла и не видишь?

– Я не пущу тебя в дом, я не собираюсь сидеть с тобой за одним столом, и я вообще-то пришла к своей бабушке в гости!

– Ну так заходи, кто тебе мешает?

– Да уйди ты уже, здесь тебя не ждут!

Я заметила через его плечо, что из дома напротив, видимо, привлеченная нашим оживленным диалогом, выглянула бабка Таня.

Ну начинается. Завтра маме опять скажут. Завтра снова все будут говорить.

– Лукьянчиков, черт тебя дери, я же сказала, что…

– Никого у тебя нет, ясно! – вспылил он, обрывая мои объяснения. Уперся рукой в дверь, навис надо мной, снова лишая меня возможности уйти, снова загоняя меня в угол и наполняя яростью, с которой уже практически невозможно было справляться. – Ты хочешь мне отомстить, да? Поэтому так сказала? Не верю я тебе, ты поняла, не верю!

– Ах, не веришь? – Я зло засмеялась, достала из кармана телефон, торжествующе ткнула в журнал вызовов, выводя его на экран. Костя буквально впился глазами в список входящих звонков. – А как тебе это, Костенька? Видишь имя? «Ростислав Макаров». Мы с ним встречаемся, и он, в отличие от тебя, не тащит в постель кого попало после каждой нашей ссоры!

Он сжал зубы так, что я подумала, треснут, и попытался что-то сказать… Я сразу же оборвала:

– Нет, Костя, нет, хватит. Я ведь все понимаю, думаешь, нет? Обидно тебе стало, видите ли: как же так, ты тут решился замуж позвать, осчастливить, а Юська не побежала за тобой, и даже парень у нее появился! У Юськи ведь кроме тебя никого не может быть. Это только тебе можно с кем попало водиться, а потом предъявлять и допрашивать, но лучше бы ты, мой бывший друг, не бросался словами, потому что мне про тебя все рассказали и…

– Да не было у меня ничего ни с кем и уже давно! – взорвался он. – Ты побольше своих подружек слушай, уж они-то тебе всю правду…

Дверь позади меня подалась вперед, когда бабуля открыла ее со словами: «Ну вот, Костя, я тебе отрезала, возьми-ке», и мне пришлось буквально отскочить в сторону, чтобы не влепиться в Лукьянчикова, который тоже поспешно отступил назад. Мы дышали, как два разъяренных быка на корриде, но бабуля словно ничего не заметила и подала Косте завернутый в полотенце кусок пирога, как ни в чем не бывало.

– Вот спасибо, Людмила Никитична, – сказал он, пытаясь говорить спокойно, хоть мне казалось, что я даже слышу отчетливый скрип крепко сжатых зубов. – А как пахнет! Сразу мамины пироги вспоминаю.

– Матрины-то уж не увидишь теперь, так моих хоть поешь, – сказала бабуля жалостливо, поглаживая морщинистой рукой Костину щеку. Уж она у меня была всему свету печальница. – Наша Устинья тоже умеет печь, правда, ленится.

Она повернулась ко мне и неодобрительно покачала головой.

– Спекла бы хоть свому. Вон какой тощой, как хворостина.

– Найдется, кому для него печь, – сказала я, старательно пряча лицо от укоряющего взгляда бабулиных глаз. – Желающих много. Идем в дом что ли, бабуль? Холодно тут стоять.

* * *

Когда бабушка умерла – легко, просто однажды не проснулась, – я и Костя были в деревне.

Народу на похороны собралось много, но, в основном, старики, философски крестящиеся у могилы и прощающиеся с Людмилой Никитичной так легко, словно увидят ее уже завтра, да наша семья: мамина родная сестра, моя тетка Настя с мужем, дядей Валерой, и детьми, да двоюродные – дети бабушкиного брата-близнеца Игоря, умершего несколько лет назад.

Я стояла у могилы рядом с Костей, смотрела, как гроб моей бабули опускают в холодную землю, слушала стук земли о крышку… и не плакала, вот даже слезиночки не проронила, хотя мама и тетя Настя, обнявшись, содрогались от беззвучных горьких рыданий.

Но когда мы вернулись с кладбища и собрались на поминки, и пустой бабушкин дом заполнили голоса ее стареньких подруг, бормочущих «много не накладувай, я стольке не буду», «сёдни тяпло, в хороший день Людмилу провожали», «суп с лапшом вкусный какой получился», я вдруг не выдержала и, выбежав на крыльцо, упала на ступеньки и заревела в голос.

Мне потребовалось несколько долгих месяцев, чтобы понять, что я ее больше никогда не увижу. Разве что только во сне… и в такие ночи я просыпаюсь с легкой болью в сердце и почти чувствуя носом запах теплых капустных пирогов.

Глава 9

Раньше в моей деревне школ было две: деревянная начальная и кирпичная средняя, в которой занимались ученики с пятого по одиннадцатый класс. Ко времени моего появления на свет население Солнечногорки так обмельчало, что начальную школу закрыли совсем, переведя все одиннадцать классов в двухэтажное кирпичное здание. Опустевшую же «деревяшку», немного подкрасив, отдали под деревенский клуб.

Полы в клубе, хоть были еще крепкие, но скрипели нещадно при каждом шаге, ряды кресел, установленные в незапамятные времена перед крошечной сценкой, уже давно щербатились дырами, но молодежь все еще собиралась вечерами в темном актовом зале или бывшей школьной столовой, и, подключив к чьему-нибудь телефону потрепанные колонки, устраивала танцы.

Пили чаще крепкий деревенский самогон… не всегда умеренно, и иногда под утро тем, что еще держались на ногах, приходилось растаскивать чуть тепленьких товарищей по домам. Сдавали иной раз родителям прямо с рук на руки. Те отцы, что еще справлялись со своим чадами, бывало, ухватывали их за вихры и тащили к бочкам с водой, заготовленным для полива, а зимой и просто в ближайший сугроб.

– Ничо-ничо, пару раз курнешься в водичку-то и прочухаешься ты у меня! – частенько чихвостил своего здоровенного сына Володьку наш сосед дядька Максим, «курная», то бишь окуная его в бочку. Володька покорно терпел и отцовское купание, и мои насмешки… и уже на следующий день снова приползал домой на рогах.

Наша пустеющая деревенька была похожа на ленивую бабу, которая лежала себе на печи и, зевая, поглядывала на двор и думала о том, что вот надо бы встать и что-нибудь все-таки сделать, пока не кончился день… И только в клубе кипела жизнь: встречами и расставаниями, драками и признаниями в любви под аккомпанемент матерков, хохотом и пьяными слезами, такими же фальшивыми, как и уверения в вечной дружбе.

Я, за год уже привыкшая к суматохе города, под конец первого месяца отдыха была готова на стенку лезть от тишины и одинаковых, как горошины в стручке, дней. Но только услышав как-то вечером веселый стук в окно, поняла, как сильно соскучилась по клубу.

Я как раз торчала в кухне, вытирая тарелки после ужина, да так и застыла с полотенцем в руке, не уверенная, что на самом деле услышала россыпью по стеклу пробежавшую дробь.

– Юсь! – раздался с другой стороны дома крепкий мужской бас.

Нет, не послышалось. Это был Ванька Аббасов, мой сосед и когда-то первый парень на деревне, в том числе и если считать по количеству выбитых в драках зубов. Он постучал снова, нетерпеливо и настойчиво:

– Юся!

– Пап, да скажи, пусть зайдет! – крикнула я, принимаясь вытирать последнюю тарелку, и спустя секунду услышала, как папины телеса с оханьем и кряхтеньем начали свое движение от дивана к окну.

– Ванька! – Я почувствовала сквозняк, когда папа открыл окно. – Хорош долбить, чего надо?

– Дядь Борь, Юся дома? Я за ней пришел.

– Да уж вся деревня теперь знает, что ты за Юсей пришел, – проворчал папа. – Ты чего как бешеный в окно тарабанишь? Заходи давай, не стой на улице. Сейчас она, посуду моет.

Я вышла в коридор, чтобы встретить гостя, и как была, с полотенцем в руках, полезла обниматься, едва он переступил порог.

Когда три года назад мы всей деревней провожали Ваньку в Оренбург, он был этаким крепышом с кривым носом, задиристым характером и сбитыми в драках костяшками пальцев. Сейчас же передо мной стоял широкоплечий мужчина в дорогой одежде, уверенный в себе и по-чужому пахнущий каким-то горьким одеколоном… правда, блеск в голубых глазах был все-таки Ванькин, да и белозубая улыбка, сверкнувшая из-под курчавой бороды, осталась прежней.

Ванька радостно сграбастал меня, и я аж пискнула от восторга, на мгновение затерявшись в медвежьих объятьях. Отпустив меня, оглядел чисто мужским взглядом, присвистнул.

– Ну ни… какая ты стала, просто…! – У меня уши свернулись в трубочку от его слов, хоть они и были полны неприкрытого восхищения. – …выглядишь, Юсь!

– Э, э, молодежь, вы там совсем берега потеряли! – подал голос папа, выходя из зала и протягивая Ваньке руку для рукопожатия. – Когда материться перестанешь, Ванька? Взрослый мужик же.

– Прости, дядь Борь! – смутился тот, по-прежнему сверкая улыбкой. – Как дела? Отпустишь со мной Юську в клуб?

– Смотри, будешь опять учить ее курить, руки оборву, – сказал папа серьезно, как будто мне и Ваньке все еще было по четырнадцать лет. – Устя, ну а ты чего застыла? Иди собирайся, человек ждет. Ванька, не стой на пороге, айда в кухню, покалякаем пока об жизни.

В клубе было полно народу, и многих я не знала, ибо была на пять-семь, а то и десять лет старше. Но «старички» тоже были, и я даже заметила в толпе Лукьянчикова, правда, постаралась лишний раз в ту сторону не ходить и даже не глядеть.

Не было у него никого, смотрите-ка. В ноги ему упасть из-за этого что ли?

Ванька организовал «за приезд». Деревянный стол в бывшей столовой накрыли клеенкой, на одноразовых тарелочках появилась закуска, гордо встали между ними узкогорлые бутылки. Вокруг сразу же собрались друзья-товарищи и те, кто просто решил приобщиться.

Ванькины дорогие телефон и часы, голубая рубашка и слегка снисходительные разговоры о деньгах и большом городе привлекали внимание. Он постоянно оглядывался на меня, словно за подтверждением того, о чем говорил, словно давая понять остальным, что Юська – «слышал, ты начальницей стала? Не зазнавайся смотри» – не даст соврать, потому что она и сама такая.

–…Деньги… ну а что деньги, правда, Юсь? Всех не заработаешь, но мужик должен уметь зарабатывать, иначе грош цена такому мужику. У меня пока небольшой бизнес: сауна и бильярд на Просторной, но кое-что уже имею, – вещал Ванька, густо пересыпая речь матерками.

–…Да, машинка хорошая, четыре ляма отвалил, но уже надоела. Пару лет – и все, поменяю, наверное, а может, и раньше. Юсь, а ты себе чего не купишь? У тебя же есть права, – добавлял он, обнимая меня за плечи.

– Надо было в Бузулук сгонять, взял бы икры, колбасы нормальной, водки. Эту даже пить противно, сразу видно, дешевка. Ну, давай, Юсь, на брудершафт? – наклонялся ко мне, дыша водкой и улыбаясь в бороду.

К полуночи из «старичков» почти никого не осталось, так, пара парней и несколько девчонок, еще не дошедших до кондиции. Я вышла вслед за Ванькой и остальными на свежий воздух, думая о том, что пора бы домой, и что как-то не по себе мне среди всех этих кому чуть за двадцать или недалеко до, и одновременно ощущая какую-то тупую тоску по времени, когда и мне было столько же, и жизнь казалась такой огромной и вся впереди…

– Быстро летит время, – сказал Ванька, закуривая и выпуская в ночь струю дыма. Несколько человек подошло к нему за сигаретами, и он с удовольствием посветил пачкой каких-то, судя по всему, дорогущих. – Кирюху Солдаткина видела? Совсем спился, я даже не узнал его. Выглядит как пятидесятилетний мужик, а наш ровесник.

– Видела, – сказала я, запахивая куртку и оглядываясь вокруг.

Лукьянчиков ушел что ли? Хотя какая мне разница. Ванька, конечно, зря напился, домой на машине я с ним точно не поеду. Придется тебе, Юстина Борисовна, как в старые добрые времена, чесать через всю деревню пешком.

– Господи, век бы в этот гадюшник не приезжал, если бы не бабушка, – сказал Ванька достаточно громко, чтобы услышали стоящие поодаль. – Все убогое, гнилое… болото. Нет, здесь только сдохнуть. Жить – нафиг надо, с ума сойдешь… Я тут услышал, ты с Лукьянчиковым рассталась вроде насовсем, Юсь, что, правда?

Вот это переход. Я мгновенно ощетинилась.

– А что?

Ванька засмеялся, похлопал меня по плечу своей огромной рукой, едва не вбив в землю по колено.

– Да что ты сразу кошки-дыбошки, я просто спросил.

– А если да, – сказала я. – Тебе что за дело?

– Да ничего. Просто. – Он вдруг фыркнул, пренебрежительно, высокомерно, коротко. – Нашла ты себе, конечно, ухажера, я тебе скажу. Свитер этот красный… помню, еще три года назад он в нем рассекал. Чем он тут занимается вообще, в этой глуши? Хоть работает?

– Да. Оператор УПСВ (прим. – установка предварительного сброса воды на нефтегазовом месторождении, отделяет добываемую нефть от воды и попутного газа), – сказала я сквозь зубы.

Красный свитер? Ухажер? А ты, Ваня, оказывается, тот еще гад, С Лукьянчиковым до твоего отъезда вы были прямо не разлей вода.

– Зарплата, так понимаю, не ахти. Ну, на бензин хватает, и то хорошо.

Он засмеялся; я же думала, скрежет моих зубов услышит вся улица.

– Правильно сделала, Юсь, что бросила его и уехала. Завязла бы ты здесь, ходила бы по три года в одном платье. – Ванька затянулся в полной тишине и выбросил сигарету, качая головой. – Да и вообще из этой дыры рвать надо тем, у кого мозги есть. Кто поумнее, тот, конечно, уже рванул, ну а кто остался, тот, как видно…

Он белозубо улыбнулся, но теперь мне очень хотелось врезать прямо по этим крепким ровным зубам. Судя по напряженному молчанию тех, кто стоял и слушал нашу милую беседу, это желание испытывала не одна я.

– Молодец, я горжусь тобой, прямо серьезно горжусь… – Ванька снова покровительственно похлопал меня по плечу, заглядывая в глаза. Схватился за воротник рубашки, оттянул, показывая мне и остальным. – Вот знаешь, сколько эта вот рубашка стоит? Годовая зарплата какого-нибудь оператора УПСВ, как тебе? А кофта твоя?

Я даже сама не поняла, как так получилось. Только что Ванька тянул руку к воротнику моей кофты, а через секунду уже отшатнулся, держась за щеку, по которой я ударила так, что зазвенела ладонь.

– С ума сошла? Ты чего дерешься? – Но я уже развернулась и шла прочь, не желая больше его слушать. – Эй, Юсь, ты… совсем?

– Это ты совсем…! – рявкнула я, не оборачиваясь. – Придурок.

– Эй, ты из-за Лукьянчикова что ли обиделась? Ау, Юсь! Вот дура! – пьяно и фальшиво захохотал он мне вслед, а я все ускоряла шаг. – Да что я сказал-то? Вернись!

Но я не вернулась.