Текст книги "Смерть в Византии"

Автор книги: Юлия Кристева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Я, комиссар и Скот Росс

Я решила обождать несколько дней, прежде чем возобновить контакт с «Новым Пантеоном». Полиция опечатала Морской храм, и у меня не было ни единого шанса туда проникнуть, даже если бы я и рассчитывала на снисхождение со стороны нового Диркома. Молниеносно заменив другого, павшего в неравном бою на паркинге, он явил себя на пресс-конференции велеречивым и особенно приветливым с журналистами.

Я у себя. Отдыхаю. Лежу на софе. Потребовались время и покой, чтобы понять. Нортроп тоже никуда не спешит. К его обычной беззаботности примешивается усталость, которой прежде я за ним не замечала: его помощники вновь наведались на место преступления, он же ограничивается тем, что держит руку на пульсе и следит за их успехами по факсу и электронной почте. Попов отсеивает звонки с мобильных телефонов.

Такое ощущение, что комиссар утратил всяческую чувствительность, как будто команда, которой он руководит, окончательно сверх меры завалена делами и бессильна перед масштабом происходящего, и с этим теперь долго ничего нельзя будет поделать. И то сказать – война между сектами на руку правительству: общественное внимание приковано к ней, а не к проблемам! Истинный дар небес, позволяющий властям ни шатко ни валко править. Стал ли Сан жертвой посвященных из «Нового Пантеона» или же пал от рук членов сект «Всемирная Церковь», «Нефритовый рай», «Духовная наука» – какая, в сущности, разница? Кокаина и автоматов Калашникова в Санта-Барбаре меньше не стало, и Рильски не исключает, что члены правительства получают выгоду в виде подачек разномастных гуру. Полиция – и та не совсем свободна от подозрений, ему это прекрасно известно, хотя за своих он ручается, само собой. Расследование как-то безнадежно увязло. Уже второе лето, как серийный убийца ускользает от них, и по-прежнему никакой зацепки. Впервые за то время, что мы знакомы, Нортроп кажется в большей степени занятым мною, чем погоней за Джо-Беллом-Роки, ставящим подпись под смертным приговором гуру, занимавшимся незаконной деятельностью. Чтобы как-то встряхнуться, Нортроп вышивает по канве гипотезы о психопате артистического склада, невиданном доселе наркомане, устраивающем жуткие «инсталляции» и ликующем от того, что он в одном лице актер и зритель этих серийных мистерий.

Поужинаем? Где? Нортроп предпочитает остаться дома. Не заказать ли ужин на дом из китайского ресторана? Почему бы нет?

Мы оба испытываем шок, но по-разному!

Креветки под имбирем, свинина под кисло-сладким соусом, кантонский рис, ничего возвышенного. Это студенческое меню подходит мне еще и оттого, что даст возможность избежать телячьей головы, излюбленного блюда моего хозяина, которым он перепотчевал меня в прошлые мои приезды, – его подают в единственном французском ресторанчике этой части города.

– Хватит, хватит соуса!

– Моя дорогая Стефани, этот тип, Чистильщик, делает работу, с которой не справились мы с нашими распрекрасными легальными методами. Это-то и не дает мне покоя… Впрочем, он явно следует той же логике, что и его жертвы. Он тоже помешан на Боге, Абсолюте или чем там еще, но только его механизм заело. Почему? Переусердствовал. Нужно быть на взлете или в падении, чтобы так бесстрастно любоваться собой за подобным занятием. А он и впрямь собой любуется, и причем бесстрастно. Но почему он обернул свое озлобление против своих же? В любом случае он из их числа, иначе как бы он проник в Морской храм?

Рильски пытается убедить самого себя, для меня же это звучит неубедительно – то ли он топчется на месте, то ли скрывает от меня что-то. И снова – в этом-то и состоит моя задача журналиста, ведущего расследование, – мне предстоит засучить рукава и самой добраться до сути. С нежностью взираю я на человека в гораздо большей степени загадочного, чем та роль, которую он себе отводит.

Вечером мы не сразу расходимся по своим комнатам. Небрежно положив свою руку на мою, Нортроп делает вид, что вкушает веселые звуки клавесина, вырывающиеся из-под пальцев Скота Росса. Зазвонил телефон. Но не тот, что связывает Рильски с его подчиненными, а старый семейный аппарат, который был им сохранен и находится в комнате гостей. Он удивленно вскинул брови: кто мог знать этот номер? Мой начальник связывается со мной из Парижа только по мобильному или по электронной почте. Телефон не умолкает, и Нортроп решает взять трубку, а когда возвращается, то выглядит весьма озабоченным. Он как будто сгорает от желания поведать мне нечто сокровенное и борется с этим. Я делаю вид, что ничего не замечаю, и опускаю веки, как бы заслушавшись музыкой.

– Звонила Эрмина. – Нортроп уселся напротив меня. – Эрмина Крест-Джонс, жена Себастьяна. Он уже неделю не подает признаков жизни. Она думает, его больше нет, он умер. – Комиссар побледнел сильнее, чем накануне, после перестрелки, в которой я уцелела.

Я не знакома с этой женщиной, а фамилия Крест-Джонс будит во мне лишь смутное воспоминание: вроде бы дальний родственник комиссара? Становится вдруг как-то не по себе: неужто я перебрала джин-тоника? Нет, просто меня тянет обнять Рильски. Словно почувствовав это, он привлекает меня к себе и, забыв о Скоте Россе, удостаивает длиннющей саги о своей семье. А ведь известно: у людей чувствительного склада подобные излияния служат прелюдией к эротическому настрою. Я не слепа, с самого моего приезда Нортроп дожидается подходящего случая. Да и я не прочь – моложавый, с седеющей шевелюрой, непосредственный и неизменно умный, он мне очень нравится. Странно, однако, другое: мое насмешливое отношение к нему как гуманисту, сбившемуся с пути и случайно забредшему в полицию – жалкая уловка, чтобы защитить себя от его отеческого шарма, – тает на глазах, словно кусочек льда, попавший с джином ко мне в рот. Я перестаю сопротивляться, жадно отдаюсь поцелуям и в конце концов увлекаю его на широкую кровать, стыдясь и жадно ища этого соития. Так должно быть в инцесте…

А затем вполуха выслушиваю его рассказ о потерянном отце.

Все началось с легендарного предка по имени Сильвестр Крест, на которого Нортроп вроде бы похож, как двойник. Этот дед комиссара, сирота, бежал с нищих Балкан к дальним родственникам, незадолго до того обосновавшимся в Санта-Барбаре. Там он страшно бедствовал, перебивался с хлеба на воду и кем только не был: и мальчиком на побегушках в кафе, и грузчиком, и рассыльным, и разнорабочим, а потом каким-то чудом выучился на врача. И в довершение всего открыл свой кабинет в самом центре города. Видный мужчина, уважаемый член общества, он еще более прибавил себе весу, когда ему пришла в голову счастливая мысль жениться на единственной дочери главного врача клиники, знаменитого профессора Генри Спенсера. У Сюзанны и Сильвестра родилась дочь – Гризельда, мать Нортропа. Таким образом, мой друг, радушный хозяин и с некоторых пор любовник приходился Сюзанне Крест-Спенсер и Сильвестру Кресту, эмигрировавшему с Балкан, внуком. Мать Нортропа, Гризельда, стала преподавателем музыки и сочеталась законным браком с одаренным дирижером из Бургаса, Борисом Рильски, отцом Нортропа. Это я знала и раньше. Женившись лет под тридцать на Сюзанне и обзаведясь дочерью, дед, казалось, перестал довольствоваться достигнутым как в социальном, так и в семейном плане. В памяти Нортропа запечатлелся сколь величественный, столь и загадочный образ деда.

– Каким же он был, этот прославленный дед? – По правде говоря, меня в эту минуту больше интересовал тембр голоса Норди, чем запутанная семейная история.

Он зашептал, уткнувшись мне в шею. Иные мужчины обретают свой детский голос, когда влюблены. На меня он не смотрел, глаза его были обращены внутрь самого себя, а голос был таким ласковым и обволакивающим, как и объятия.

– Сильвестр? Высокий, сухопарый, светловолосый, голубоглазый. Носил бороду, ездил верхом, имел большую практику в городе, но часто куда-то пропадал, не сообщая, где его можно найти. При этом обожал жену Сюзанну, дочь Гризельду и – само собой – единственного внука Нортропа, то есть меня, родившегося, когда ему было под шестьдесят.

Десять лет спустя, незадолго до смерти, этот почтенный отец семейства открыл своим родным, и без того уже о чем-то догадывавшимся, что признал свое отцовство в отношении пятилетнего мальчика, плода его любви с двадцатилетней официанткой по имени Трейси Джонс. Этот запретный плод любви прозывался Себастьяном Крест-Джонсом.

– Муж Эрмины? – Я следила за ходом повествования без отрыва от объятий и потому смекнула, что к чему.

Жена и дочь спокойно восприняли весть о появлении в их жизни бастарда, чего не скажешь об обществе – разгорелся скандал, а Нортроп, которому исполнилось десять лет, обзавелся дядей, на пять лет моложе его самого, к тому же приходящимся единокровным братом его матери Гризельде. В те времена подобные то ли неполные, то ли наоборот чересчур полные – это как посмотреть – семьи не были нормой, ну да что там! Вскоре родоначальник умер, и вполне естественно, что законная семья не выказала нетерпеливого желания познакомиться с еще одним претендентом на наследство, к тому же преподнесенным ей в виде отравленного подарка. Трейси Джонс и Себастьян удовольствовались частью состояния, завешанной им не поскупившимся Сильвестром, и не навязывались его «настоящей» семье: ни бабушке Сюзанне, дожившей до девяноста лет, это само собой, ни уж тем более семье ее дочери, отошедшей от родовых корней, не носившей фамилию Крест и не обременявшей себя памятью об основоположнике. Всему этому г-жа Рильски, мать моего комиссара, предпочитала музыку, вообще позабыв о своем единокровном брате, которого ей почти не довелось знать; к тому же, выйдя замуж за композитора, она не видела ничего, ну совершенно ничего общего между собой и каким-то там побочным ребенком.

И все же совсем бесследно это не прошло, остался шрам, ноющий при плохой погоде и напоминающий о себе при определенных обстоятельствах. Дядя (Себастьян) и племянник (Нортроп) – разница в возрасте между ними, напомню, составляла пять лет – вежливо здоровались друг с другом, когда встречались в узком кругу зажиточных людей Санта-Барбары, где трудно не пересечься. На самом же деле тщательно избегали друг друга и прикладывали большие усилия, чтобы ничего друг о друге не знать. Когда они стали взрослыми, эта игра продолжилась, но для Себастьяна (дяди) это было нелегко, поскольку имя племянника, главного комиссара полиции Нортропа Рильски, часто фигурировало на первых полосах газет в связи с теми делами, которые он расследовал. Зато Нортроп (племянник) без труда забыл о существовании дяди, сумевшего неплохо распорядиться своей судьбой незаконнорожденного ребенка – каждый психиатр вам это подтвердит, – посвятив себя изучению истории, пусть до недавних пор его карьеру и нельзя было назвать блестящей.

– Вы что же, никогда не виделись? – Хотя я задаю вопрос, и мои губы, и мой голос все еще полны иным содержанием.

– Да нет, разок виделись. На одном приеме, в честь пятидесятилетия криминальной службы. Он мне представил свою жену Эрмину: недурна собой, белокура, словоохотлива. Но это было, дай бог памяти, двадцать лет назад. – Нортроп пребывал в замешательстве. – Такой тип, как Крест-Джонс, немного чокнутый, однажды непременно должен был съехать с катушек. Но чтобы превратиться в самурая-наркомана! Это уж слишком. Может, он что и задумал уже давно, желая отомстить роду людскому? Да и вряд ли кто заподозрит обычного преподавателя. Хотя почему бы и нет? Ты думаешь, сбежал?

Уж кто-кто может удивляться, только не комиссар полиции, ему-то хорошо известно, что стоит всего ожидать, и даже от самых близких, и даже от себя самого. Рильски овладело тревожное чувство сопричастности к злодеянию, причем это происходило как будто в силу некоей роковой неумолимости, словно бы в действие вступила программа генетического родства.

– Слушай, а этот Номер-какой-то тоже что-то вроде Себастьяна?

Комиссару следовало сразу об этом подумать. Он увязал, но все было возможно.

Выходило, Эрмина позвонила не под действием сиюминутного порыва, не вследствие каприза, а в силу форс-мажорных обстоятельств. Я попыталась вообразить, какую бучу этот звонок поднял в душе внешне спокойного Нортропа. Пробуждало ли в нем это вторжение в его жизнь, нарушавшее их молчаливый многолетний уговор, смутные угрызения совести? Страх перед общими истоками? Боязнь потери социального равновесия? Что конкретно? Задавался ли он вопросом об их перекрестившихся в детстве судьбах? Или все было более мучительным, и это исчезновение оживляло в памяти горе от потери единственной жены Марты, чьи портреты многие годы украшали его рабочий кабинет? Кажется, Попов поведал мне о том, как Марту унесла лейкемия вскоре после свадьбы, что превратило Нортропа в закоренелого холостяка.

А мне-то казалось, я его знаю. «Скорее узнаешь другого, вместе совершив преступление, нежели пережив любовную связь», – шутил Рильски, когда мы искали голову Глории, вместе дрейфили перед наркоторговцами, переодетыми в коллекционеров современного искусства, когда сеть сводников, расправлявшихся с парижскими проститутками, приводила нас к дверям иных посольств. «Наш суперинформированный спецкор сообщает…» – такими заголовками порой пестрела «Лэвенеман де Пари», и этот комплимент, от которого начинал яриться мой шеф, был адресован моему упорству в исследовании логических связей в такой же степени, как ветреному гению комиссара.

Но в эту ночь передо мной предстал совершенно другой человек. Как Нортроп ни досадовал, ни сетовал по поводу звонка «этой чокнутой» Эрмины, которой нужно было обратиться в полицейский участок по месту жительства, только и всего, а не беспокоить главного комиссара города – ведь любому известно, что Рильски не занимается всеми пропавшими в Санта-Барбаре и уж тем более беглыми мужьями, – все же он был явно тронут ее звонком. Его растерянность не имела ничего общего с его профессиональными заморочками. Я же разрывалась между желанием любить его и стыдливостью, связанной с боязнью: не посягаю ли я на территорию, вход на которую для меня, возможно, запрещен. Однако у меня возникло предчувствие, что эта история с пропавшим дядей возникла вовсе неспроста: наши пути с комиссаром пересеклись в один из тех смутных моментов бытия, когда из-за того, что мы не ведаем, где очутились, на нас сваливается прошлое. Наше прошлое – со всеми семейными ответвлениями, пристрастиями, опытом предыдущих поколений. В противоположность тому, что воображает большинство затопленных своим прошлым, эти приливы вовсе не застигают нас врасплох, ибо прошлое всегда с нами. А тайна истоков не более чем приложение к нашим поискам, придающее смысл пошлой сиюминутности, от которой, не будь этой тайны, нас могло бы освободить одно лишь самоубийство.

Норди продолжал завлекать меня в свою семейную лодку, этого только недоставало! Я предпочла заснуть под единственно громко прозвучавшие звуки, извлеченные Скотом Россом из инструмента. Скарлатти как-никак!

II

Он ушел, но лишь в душе.

Анри Мишо, «Портрет Мейдоземов»

Факультетский крестоносец

Кафедра истории миграции занимала целый этаж в асбестовых башнях, принадлежащих университету Санта-Барбары и послуживших причиной экологического скандала, раздутого прессой. «Опасный факультет», «Сколько студентов заболело раком?», «Несколько человек уже слегли, три летальных исхода из-за асбеста» – газеты призывали к разбирательству и бдительности. Почему тревогу подняли только сейчас, при том, что асбест уже семьдесят лет числился среди экологически вредных материалов и экологи кампуса более десяти лет тщетно взывали к властям? – задавались вопросом пытливые умы. И взоры обращались к президентскому дворцу: как обычно, подозревали, что зло шло сверху. Однако Рильски знал: подобная возня «гуманитарного типа» больше месяца не протянется и стихнет сама собой без всяких последствий. Нельзя же на самом деле ради того, чтобы понравиться зеленым, снести кампус, стоивший несколько миллиардов долларов. Раз или два заблудившись в лабиринте коридоров, не снабженных в достаточном количестве указателями, Рильски переступил порог кафедры Себастьяна Крест-Джонса, которая, как и весь факультет, должно быть, воображала себя центром асбестового скандала.

Поскольку ученый равнозначен своим трудам, Рильски представлялось разумным с них и начать: порыться в папках, дискетах, просмотреть компьютер, глядишь, что-то и прояснится в отношении личности невесть куда запропастившегося дяди.

Пока коллектив кафедры делал вид, что читает утренние газеты в tea-room, [28]28
  чайная (англ.).


[Закрыть]Рильски заперся в кабинете Себастьяна, чтобы в первую очередь расспросить Эрмину, которая, как он и ожидал, не поведала ничего интересного. Супруга Себастьяна принадлежала к разряду тех женщин, о которых говорят: «все еще красива» и «независима». Худая платиновая блондинка с плоской грудью, привыкшая исключительно к брючным костюмам, длинноногая и длиннорукая. Комиссар без труда распознал тип экс-феминистки с высоким жизненным тонусом, при том самодостаточной. Она не преминула напомнить, какой ценой далась «ее» поколению эта свобода, на которую многим ныне плевать, а зря, спохватятся, да будет поздно! Эти избитые мысли Эрмина произносила с забавным видом и сопровождала заливистым смехом, уверенная, что только смех свидетельствует о добром здравии и благоразумии того, кто рискует выражать свои мысли. Это было, по ее мнению, верно в любых случаях, даже если речь шла о трауре – худшее-то все равно уже произошло: «Не могу объяснить, комиссар, но у меня предчувствие, уверенность, сами убедитесь». Рильски, хотя и не особенно удивился, все же про себя отметил: добровольная вдова со смехом рассказывает о своих интуитивных догадках. Откуда ему было знать, что кудахтанье было ее визитной карточкой, ее генетической отметиной. «Слушай, есть новость (или история, или шутка – нужное подчеркнуть), обхохочешься», – бросала она с порога в лицо всем своим собеседникам, прежде чем преподнести им нечто абсолютно заурядное, но, на ее взгляд, потрясающее, небывалое. У Эрмины перебывало множество любовников, она несколько раз избавлялась от нежелательной беременности. Все это она выкладывала любому, кто давал себе труд выслушать ее, неизменно демонстрируя доброе расположение духа. Конечно, порой приходилось несладко – например, распрощавшись с возможностью родить или получая обиды сентиментального плана. Ну не становиться же в позу жертвы, ха-ха-ха! Да и Себастьян никогда не хотел иметь ребенка. Повезло, что и говорить! Более того, он как будто даже был доволен тем, что может опереться на пожившую, опытную женщину. При этом она недоговаривала, что недолго оставалась в неведении относительно того, что муж ее попросту не замечал.

– Вы и представить себе не можете, Нортроп… вы позволите так вас называть? В конце концов, мы ведь с вами одна семья, вы – его племянник, то есть были им. Если я говорю в прошедшем времени, то потому, что уверена: неизбежное уже случилось. Видите ли, дорогой Нортроп, за те три десятка лет, что мы вместе, Себастьян минимум дважды в день звонит мне, а это доказывает, что даже, если между нами и не было никакого общения – ха-ха-ха! хи-хи-хи! – я имею в виду человеческого обмена – его нам заменяли знаки, обычные жесты, обиходные слова, – я все же была его спасательным кругом! Знаю, вам трудно поверить, но он мог часами находиться рядом с вами, не слушая вас и не отвечая. Когда я говорю «вас», я имею в виду «себя», ну я и предпочла Пино, Пино Минальди, его ассистента, если можно так выразиться, ох-хо-хо, ах-ха-ха! С ним хоть поругаешься, все лучше, чем терпеть этот монастырь, этот комендантский час, воцаряющийся в доме, когда там Себастьян! Пино брутален? Согласна, но он по крайней мере как-то на вас реагирует, так или иначе. Вы меня понимаете? Вам попробуют внушить, что они терпеть не могли друг друга, кое-кто станет прямо обвинять Пино в том, что он его уко… ну, словом… хе-хе-хе, хо-хо-хо!.. убрал. Я же заявляю: это невозможно, и прошу вас мне верить! Почему? Да потому, что Себастьян ни о чем не догадывался, ну совершенно ни о чем, он витал в облаках. Спорили ли они? Ну, может, только по всяким теоретическим вопросам. Забавно, не правда ли? Да, Пино был его ассистентом, но в рот ему не смотрел! В науке, знаете ли, как и везде, существует рутина, и то, что называется научными изысканиями… ах, поверьте, нет ничего банальнее. Хи-хи-хи! Я вижу, вас удивляет, что я говорю о муже в прошедшем времени, но моя интуиция никогда меня не подводит, а у меня она ого-го какая. Говорю вам, ха-ха-ха, это исчезновение – не шутки.

Эрмина торопилась отмазать Пино на тот случай, если до главного комиссара дойдут слухи о частых ссорах между ее любовником и мужем, как и о стычках, к которым на кафедре уже притерпелись. Ну что тут скажешь – и впрямь рутина, опрошенные коллеги тоже не верили, что разногласия учителя и ученика могли плохо обернуться. Ладно, Попов исследует эту версию, ему не привыкать, мало ли, вдруг что-то да и вылезет наружу, однако было очевидно: опасения Эрмины выдавали скорее беспокойство неверной жены, чем свидетельствовали об угрозе мужу, исходящей от более молодого и счастливого соперника. Слов нет, Минальди – горлопан и вполне способен процедить сквозь зубы, сжав кулаки: «Прикончу этого придурка, крестоносца, психа чертова! Как дам по башке!» Но чтобы от слов перейти к действиям…

Тот, о ком шла речь, находился в это время в соседней комнате и отлично себя чувствовал. При взгляде на него не оставалось сомнений: он подмял под себя всю кафедру после исчезновения профессора, если не раньше.

– Не стану отрицать, между мною и профессором случалось непонимание, господин комиссар. – Разговаривая с Рильски, Минальди был приторно-вежлив и отводил глаза. – Но незначительно профессионального характера, я бы даже сказал – идеологического. Профессор Крест-Джонс с некоторых пор поменял свой взгляды на миграцию, и, должен признаться, я был шокирован, поскольку, когда он пригласил меня на кафедру, мы были настроены на одну волну… Сколько уж лет тому назад? Эрмина должна помнить, извините, госпожа Крест-Джонс. Так вот, прежде профессор был ярым приверженцем метизации, как и я, как и вы. Но вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и заделался сторонником приостановки притока людей других национальностей, развития местной экономики для устранения главных причин миграции, удушения в зародыше переселения коренного населения, словно это кому-то под силу! Это равнозначно признанию того, что эмиграция для него превратилась в источник опасности, сама по себе стала представлять опасность. Охранительная позиция правого толка, в корне нереалистическая. Это очевидно: люди не желают сидеть на месте и переезжают не только для того, чтобы башлять – говорю вам, как думаю, – и никто им этого не запретит, даже сам профессор Крест-Джонс. Орды перемещающихся людей не задумываясь пройдут по его исследованиям, столь дорогим профессорскому сердцу, и по его новому званию доктора honoris causa, ибо таков смысл исторического развития! Мы обязаны встретить нелегалов лучшими человеческими условиями, какие только возможны, а не пытаться их прикармливать – из этого все одно ничего не выйдет – жалкими премиями за возвращение! Но что поделаешь, дряхлея, человек отвыкает думать, начинает нести невесть что, пока однажды это не превращается просто в бред.

Тут Пино Минальди спохватился, что зашел слишком далеко и переступил границы, намеченные им самим в разговоре с полицией, на полуслове оборвал свою речь, подобострастно уставился своими черными глазенками на комиссара и стал похожим на ребенка, удивленного тем, что сломал свою игрушку.

– Э-э, комиссар… – Он колебался, словно имя выскочило у него из головы. – Вы ведь комиссар Рильски? – Ассистент слегка отстранился. – До сих пор мне не представилось случая познакомиться с вами, и потому я удивлен… как бы это сказать: вы слегка похожи на профессора, фамильное сходство, вам уже об этом говорили? Те же черты лица, то же выражение, те же глаза, только вот цвет…

Ну конечно, ему об этом говорили. В тот незабываемый день, когда юного Себастьяна представили семейству Крестов, его племянник Нортроп узнал себя в пятилетнем мальчугане – те же брови, та же улыбка. Разница же между ними была именно в цвете: Себастьян был чернявым, а Нортроп ослепительно светлым. Особенно похожи были глаза, что прямо-таки вызывало чувство неловкости – миндалевидные, с лукавинкой и робостью одновременно, правда, и цвет глаз был разным: голубой у Нортропа, темно-карий у Себастьяна. Тонкие и насмешливые губы у обоих то складывались в гримасу, то растягивались в улыбке. Схожесть была разительная, но никто в семье об этом даже не заикнулся. То ли с этого дня, то ли по мере того, как Себастьян наведывался по воскресным дням в дом патриарха, но только Нортроп принялся подмечать, какие все же различия существуют между ним и незваным гостем. Однажды, когда его малолетний дядя пачкал акварелью листы бумаги «Кансон», разложенные перед ним на столе в гостиной его сводной сестрой Гризельдой, Нортроп склонился над его затылком, желая проверить, нет ли у дяди такой же розовой родинки за левым ухом, как у него самого. Слава Богу, черты Сильвестра Креста не совсем одинаково передались по наследству двум продолжателям его рода! Еще Нортроп был очень горд тем, что выше и статнее чернявого Себастьяна, скорее коренастого. Зато смоляные волосы и темные глаза придавали Себастьяну более мужественный и серьезный вид, «старше своих лет», «слегка диковатый», как говорили домашние. «Прямо-таки крошечный мужчина», – не без подтекста изрекала Гризельда, поскольку ей было все же трудно свыкнуться с мыслью, что ее единокровный брат младше ее сына.

К счастью, через год это кончилось, поскольку роковая брюнетка Трейси Джонс, прослывшая токсикоманкой и с истинно королевским размахом презираемая семейством Крестов, скончалась, попав в «довольно-таки сомнительную аварию». (Это также мнение Гризельды.) «Бедняжка Себастьян» тут же был отправлен в интернат. С годами Нортропу все реже доводилось слышать о своем дяде, темноволосом клоне светловолосого деда, который изящно покинул сей свет на семьдесят пятом году жизни.

– Дальнее родство. Его отец был моим дедом. – Рильски взбесило, что приходится распространяться на эту тему, тем более что родство вовсе не было таким уж дальним. Одновременно порадовало то, с каким ошалелым видом уставился на него Минальди, явно запутавшийся в генеалогии этого семейства, которое не переставало его надувать. – Так как же, господин… э-э-э…

– Минальди, Пино Минальди, – как можно почтительнее молвил тот.

– Господин Минальди, инспектор Попов, с которым вы уже беседовали, встретится с вами, прошу вас быть в полном его распоряжении, само собой, держать его в курсе и постараться вспомнить: распорядок дня профессора, с кем он встречался в последнее время, в общем, все, что может иметь отношение к его исчезновению. А я желал бы обратиться к его наработкам, всему, над чем он трудился: картотека, архивы, дискеты, пароль к компьютеру, словом, все…

Чем занимался его двойник, столь смутивший его когда-то и так быстро исчезнувший из поля зрения семьи? Рильски ровным счетом ничего об этом неизвестно. Специалист по истории миграций – допустим, но миграций кого, куда, как и когда? Ныне чуть ли не каждый делит себя между двумя странами, двумя женщинами, двумя языками, двумя стульями, двумя бедами. И Нортроп в том числе: разрывается сразу между несколькими преступлениями, ничего не попишешь!

– Свой ноутбук он, должно быть, взял с собой, его нет ни дома, ни на кафедре. Ничего удивительного, профессор с ним никогда не расставался. Но база данных в вашем распоряжении. С материалами за те четыре года, что мы пашем на его увлечение, можете ознакомиться. Вообще-то электронная база – моя епархия, я ему в этом помогал, если не подготовил ее всю целиком. Только дайте себе труд заглянуть в эту сокровищницу, узнаете все о крестовых походах.

В словесном потоке, который до того обрушила на него Эрмина, комиссар уже уловил что-то о хобби мужа. Эрмина была уверена, что Рильски знал о мании ее мужа, как и все вокруг. «Как, разве нет?» – поразился Минальди. Ну не будет же он оправдываться перед этим вертлявым субчиком, этого только не хватало! Они ведь были едва знакомы, да и то в детстве. Ну, если вкратце, в процессе изучения истории средних веков Себастьян заинтересовался происхождением своего отца и побывал в Пловдиве, болгарском городе, бывшем Филиппополе, откуда родом Кресты. Никто толком не знает, что он там откопал, но Эрмина рассказывала, будто бы во время этого путешествия он вел дневник, куда заносил тщательным образом все, что с ним произошло – разговоры, свидетельства, какие-то сведения, все это довольно хаотично и, конечно же, top secret. [29]29
  совершенно секретно (англ.).


[Закрыть]Единственное, в чем он неопровержимо убедился – хотя Эрмина считает это малодостоверным и надуманным, – так это в значении самой фамилии.

– Crucesignati, то есть «помеченные крестом», или крестоносны, их еще называли milites Christi – «Христовы воины». Знаете, среди всех этих немецких и французских баронов, во главе толп бедняков устремившихся на приступ Иерусалима с целью вызволения Гроба Господня, были такие, что оставили след и в Филиппополе. Эта мысль как-то запала ему в душу, потом ему в руки попал один документ, редкий по тем временам, как вы понимаете, в котором подтверждалось, что одна из его прапрабабушек звалась Милицей Кристи или Милицей Крест, что не так уж важно, звуки весьма подвижны, от латыни до этой магмы славянских языков, а затем к санта-барбарскому звучание не могло не измениться. Документ относился к XIV веку, к периоду турецкой оккупации Болгарии, то есть ко временам гораздо более поздним, чем те, когда происходили крестовые походы. Ну так вот Себастьян был мечтателем, романтиком. Он увлекся эпохой крестоносцев, поменяв предмет своих научных интересов. – Тон Эрмины был скорее агрессивным, а вовсе не умильным, как можно было ожидать.

Голос Минальди, когда он вводил комиссара в курс дела, сделался, напротив, медовым.

– Вам, конечно, известно, что Пловдив находится в Болгарии, комиссар. – Минальди явно хотел сойти за преданного помощника полиции. – Так вот эти ребята – специалисты по компьютерным вирусам, они взломают систему защиты, как нечего делать, то есть я имею в виду, такие ловкачи, могут слямзить все, включая самую защищенную базу данных… Вот почему Себастьян, ну, то есть профессор, взял меня к себе на работу, я кое-что кумекаю в информатике – вирус, антивирус плюс история, разумеется. Он потребовал поставить ему полную защиту на все, чтобы никто не мог пользоваться его компьютером. Я и поставил ему защиту будь здоров. Разумеется, для вас, учитывая обстоятельства, сделаем исключение, вы ведь об этом меня просите? Как только пожелаете, вам будет обеспечен доступ, можете на меня рассчитывать. – Минальди приходил во все большее возбуждение.