Текст книги "Смерть в Византии"

Автор книги: Юлия Кристева

Взгляни, я сделала набросок. – Стефани серьезна и увлечена, ну вылитая училка. – Ты только вообрази себе этот людской прилив! Анна насчитала десять тысяч конников и семьдесят тысяч пехотинцев, и хотя эти цифры кажутся несколько преувеличенными, нетрудно представить себе, что испытывали византийские чиновники, которым никак уже было не справиться со столь значительным притоком все новых орд в эти края.

К тому же паломники не миндальничают с еретиками вроде павликиан, [74]74
  Христианская секта, возникшая в VII в. в Армении. Придерживались дуалистического учения, отвергали Ветхий Завет, таинства, крестное знамение и церковную иерархию, полностью отрицали иконы. Были насильно обращены в православие Алексеем Комниным.


[Закрыть]чей город на реке Вардар, не колеблясь, разрушают. А местные жители отказываются продавать продовольствие и предоставлять проводников. И хотя большая часть крестоносцев продолжает двигаться к Константинополю в надежде достичь затем Иерусалима, часть рыцарей со свитами разуверяется, колеблется, продолжать ли путь, и подается в разбойники. Кое-кто, столкнувшись с трудностями похода и с настороженным, если не сказать более, отношением к себе со стороны восточных христиан, открывает для себя византийцев, так не похожих на западных христиан и не только намного более богатых, чем представляли на Западе, но и гораздо более строптивых. Недоверчивые, гордые, они зачастую враждебны латинским баронам, держащим себя заносчиво при всей своей некультурности, а подчас и неграмотности. Есть среди крестоносцев и такие, которым, напротив, по нраву более утонченный образ жизни, чем тот, к которому они привыкли у себя на родине. Им импонирует смесь крестьянской простоты с богословской ученостью и изысканностью вкусов иерархических кругов, где приняты интригующие роскошь и пышность во всем и есть готовность оплачивать содержание явившихся издалека варваров с тем, чтобы свести их до уровня вассалов Автократора. Алексей договаривался с Папой лишь о посылке наемников, умелых, но послушных его воле воинов, а вовсе не об экзальтированных и возомнивших о себе особах, которые ввязались в священную войну с тайной целью – поставить Византию на колени!

Ну что, Норди, если вы с Минушах не против, вернемся к нашей печальной принцессе и Марии Болгарской. Еще буквально два слова о последней. Бабушка Анны не забыла о том, что Византия расправилась с ее предками, и было это не далее как век назад, не считая тайно свершаемых убийств, которые имели место в знатных византийских семействах, после чего было принято заключать браки между враждебными кланами. Поди разберись во всем этом! Византия – царица вероломства! Линия Марии восходила к Арону, брату великого кесаря Самуила, болгарина, чья старшая дочь вышла в свое время за одного из Комниных, дядю по отцовской линии Алексея I, а именно Исаака Комнина, брата Иоанна – отца Алексея. Тут все четко прослежено историками. Я тебя совсем запутала? Просто хотела показать, что генеалогия порфироносцев донельзя головоломна: войны и браки между знатью и захватчиками, греки, славяне, надменные потомки древних родов и наглые соседи. Династия Самуила, владевшая землями от Дуная до Фессалии и Адриатики, то есть обширной соседской территорией, угрожала царствованию Василия II, величайшего самодержца из македонской династии. Неужто потребовались мощь и опасность, исходящие от Самуила, чтобы Василий дошел до применения той варварской жестокости, которой и по истечении века все еще страшились все крестьяне Марии? После многочисленных битв византиец одержал наконец победу в Струмице в 1014 году и взял в плен не менее пятнадцати тысяч человек из числа земляков Марии. Это-то понятно, но к чему было ослеплять их всех, оставив зрячими лишь сто пятьдесят человек, которым выкололи только по одному глазу и поручили отвести соплеменников к Самуилу? А тот не выдержал, да и умер с горя и стыда при виде своих ослепленных воинов, и с тех пор эту жуткую историю рассказывают всем болгарским детям. Вот уж поистине византийский поступок Василия II.

При одном упоминании об этом жестоком правителе сердце Марии сжималось, слезы выступали на глазах. Униженные не имут очей. Очи – а не ключ ли это к разгадке Византин?! Столько дискуссий по поводу видимого и невидимого образов, иконоборцев и иконопочитателей, ну ты знаешь… Мария слишком проста, чтобы принимать в этом участие, но знает, что в Константинополе люди прямо из кожи вон лезут, чтобы что-то доказать: иные заявляют, что видят незримый образ, другие считают, что его можно лишь ощутить, достаточно вдохнуть его, испробовать сердцем, приложиться лицом, а затем и всем телом, ну, как, к примеру, приникаешь к иконе или прижимаешь ее к груди. В Византии нас пожирают глазами. Да и у внучки Анны глазки такие острые, так и пробегают страницы ученых трудов! Доступно ли и ей невидимое? Возможно, еще нет. У нее уже много знаний, хоть она и дитя совсем, вот только не умеет делать самых простых вещей: слышать запахи, есть, ощущать. Как ни ослепляла Византия солдат Самуила, глаза все равно остаются. Глаза – свидетели, Анна – нежданный-негаданный свидетель, ее глаза – глаза византийки, но что нам о них известно… о глазах?

– Норди, ты меня слушаешь? Или разглядываешь Минушах? Хоть я и говорю, но глаз с тебя не спускаю. Так я продолжаю? Мы остановились на том, что Мария Болгарская окружила себя образованными людьми и экстравагантными проповедниками, которые заигрывали с богомильской ересью, если не исповедовали ее открыто, а также из любопытства давала приют наиболее достойным из странствующих рыцарей. Иные из этих чужеземных баронов получили право на какое-то вспомоществование в виде постных припасов, а самые чистоплотные и умеющие вести себя были даже допущены к трапезе, во время которой с помощью толмачей велись разговоры; в то время мало кто из иноземцев владел греческим. Наступила весна 1097 года, в эти места на разведку был послан юный Эбрар Паган из окружения графа Тулузского.

Эбрар Паган, или иначе Эбрар де Пэн, опередил войско Сен-Жиля. А также своего дядю – Адемара Монтёйльского, папского легата, в обязанности которого входило сопровождать французов, говорящих на провансальском языке. Я тебе напомню: Раймонд IV де Сен-Жиль стал крестоносцем на Клермонском соборе в ноябре 1095 года. В путь он пустился в октябре 1096 года, вместе со своей женой Эльвирой Арагонской, которая уже участвовала в священных войнах против испанских мусульман, и своим младшим сыном Альфонсом. Его старший сын Бертран остался управлять родовыми вотчинами. По хребту Монженевр одолели Альпы, прошли северной Италией до Триеста, затем проследовали по восточному побережью, через Истрию и Далмацию. Далмацкий берег плох, население там грубое и враждебное, сами войска оказались малодисциплинированными, в течение сорока дней пришлось переносить голод, набеги печенегов, преследования со стороны Иоанна Комнина – хозяина вежливого, но двуличного. Словом, натерпелись и до места назначения добрались лишь в 1097 году.

Эбрар, надо признать, не принадлежал к храбрецам. Он прекрасно владел как родным языком, так и латынью и греческим, об этом, во всяком случае, гласит одна из записей Себастьяна. Светловолосый красавец атлетического сложения, с «медоточивыми устами», по выражению Марии. И как будто бы он не остался равнодушен к ее темноволосой внучке, да и она наконец-то отличила кого-то из многочисленных высокопоставленных гостей бабушки. Мария обратила внимание, что внучка не убегает, как прежде, на озеро, а подолгу остается возле юного крестоносца, забыв и о любезном ее сердцу Гомере, и о своей горенке.

Себастьян словно прокручивает назад некий фильм и доходит до сцены в поместье Марии Болгарской. Норди, ты успеваешь следить?

«– Священники и епископы у нас не носят оружия, это люди, служащие Богу. Надеюсь, я вас не обижаю? – Агатовые глаза византийской принцессы кажутся латинянам жгучими, но Эбрару видится в них если уж не нежность, то по крайней мере приглашение к разговору.

– У нас в Оверни это началось с „Божьего мира“. [75]75
  «Божий мир» (pax Dei) – обязательное прекращение на сравнительно длительный срок (до 3 лет) военных действий в той или иной стране (области) Западной Европы, предписывавшееся Католической Церковью в конце X–XII вв. Впервые был провозглашен во Франции в конце X в. Клюнийским монастырем. С 1179 г. стал каноническим установлением Католической Церкви.


[Закрыть]Согласен с вами, забавный мир. Церковные соборы, такие, как собор в Пюи в прошлом веке, позволили епископам защищать с оружием в руках церковное достояние, на которое претендуют сеньоры, одновременно обязав их защищать безоружных людей – inermes – от рыцарей – milites. Когда вы говорите о том, что епископы подменяют собой ослабшую королевскую власть, считаете ли вы, что они неправы? Согласитесь же, что можно относиться к этому иначе. Право на войну было предъявлено мирными ассамблеями, как господскими, так и простонародными. С тех пор война приобрела сакральный характер, но только в том случае, ежели речь идет о защите Церкви и ее служителей. Без этого „Божьего мира“ наш западный народ никогда не собрался бы выйти вам на подмогу против нечестивцев, понимаете?

Долгий урок Эбрара мог наскучить Анне, но она позволила словам чужестранца увлечь себя, ведь в них сквозили иноземные нравы. К тому же их произносили розовые уста, окаймленные светлой бородой.

– Именно это я и имела в виду, рыцарь: война приобрела для вас сакральный характер, как джихад для магометан. Но в таком случае какая разница между вашими баронами, захватывающими наши земли под предлогом освобождения Иерусалима – поверьте, мы этого ждем, – угрожающими нашей столице, и антихристами, потомками Авраама и Агари, [76]76
  Агарь – рабыня Сарры и Авраама, родила Измаила, родоначальника племени агарян.


[Закрыть]исповедующими ислам, порожденными желчью содомитов и горечью гоморрских жителей?

Анна вышла из себя. Несмотря на юный возраст, она знала, как эти преданные Аллаху души наседают со всех сторон на родную землю. Она читала Иоанна Дамаскина, [77]77
  Дамаскин Иоанн (II пол. VIII – нач. IX в.) – одни из крупнейших византийских богословов, поставивший задачу построения целостной системы ортодоксального христианства в труде «Источник знания».


[Закрыть]клеймившего магометан за язычество и лжепророчество, а также Иоанна Камениаты, засвидетельствовавшего резню и грабежи, устроенные ими в близлежащих городах, таких, как Фессалоника, читала и „Жизнь Андрея Салосского“, причислявшего религию детей Измаила ко злу. Оттого, что она прочла все это и немало другого, ее мать и послала ее к бабушке, которой многое было невдомек».

Под каменными сводами прочной и надежной деревенской цитадели свет факелов и свечей окрашивал в золотистый цвет матовые щеки дочери Алексея. Эбрар, глядя на нее, думал, как настоять на своем, но не обидев, как сделать так, чтобы разговор не закончился раньше времени. Сарацины были язычниками, еретиками, нечестивцами – в этом не было никаких сомнений. Однако «Божий мир» французов не означал лишь права убивать, будь ты священник или епископ, дабы повернуть вспять судьбоносный поток Истории, которым Господь наказывал Христианский мир, насылая на него мусульманский Апокалипсис. Напротив, Адемар передал своему племяннику Эбрару эсхатологический смысл этого «мира» – перемирие, приостанавливающее в случае необходимости месть. Разве и евангельское учение, и учение раннехристианской церкви не проповедовали, что в начале была любовь? О священной войне там и речи нет, как это у мусульман с их джихадом, – говорил епископ, – и потому приходится обращаться к Ветхому Завету для поиска доводов в пользу этой войны. Является ли крестовый поход священной войной, согласно утверждению нашего Папы Урбана II, напрямую связанной с «Божьим миром», введенным во Франции? Или же он должен остаться актом любви к Богу? И если так, каково его обоснование? Вот в чем проблема. Это было настоящей мукой для таких людей, как Адемар и Эбрар. Однако, поддайся Эбрар сомнению разве отправился бы он в крестовый поход и имел бы случай повстречать Анну Комнину в этот вечер у бабушки, да благословит Господь ее дом!

Латинянин не обладал учтивостью придворных с Босфора, но говорил так искренне, был так прямодушен, что Анна испытала незнакомое смятение, покраснела и постаралась побыстрее завершить разговор.

«– Доброго тебе пути, рыцарь! И все же подумай о следующем: подлинные служители Ягве – не воины, почитай получше Библию. Оставь раздоры политикам, военачальникам, это им по нраву, я сама тому свидетель. Спокойной ночи! – Она встала и поправила диадему на лбу, не столько, чтобы казаться выше, сколько чтобы показать превосходство своей православной веры.

– До свидания, принцесса. – Эбрар прошептал эти полные надежды слова только после того, как Анна вслед за бабушкой покинула зал».

– А теперь, Норди, послушай о том, что происходит в романе дальше на берегу озера. Так и кажется, что это было вчера.

Начало марта 1097 года, уже, как в мае, припекает солнце, поверхность озера такая гладкая, ласточки, вернувшиеся с зимовки, касаются ее крыльями. Анна сменила туники из красного, лилового и золотого шелка, которые носят во дворце, на крестьянские рубахи из белой холстины с вышивкой: кому здесь дело до того, во что она одета? Зое, ее верной наперснице, Марии или старику Радомиру, рыбаку на службе бабушки, на все взирающему глазами своей повелительницы?

Никто в Константинополе не поверит Анне, вздумай она рассказать родовитому окружению, что рыбачила с Радомиром, слушала его забавные еретические речи, по его собственному признанию, богомильские (на его родном славянском языке «богомил» означает «любимый Богом»). Он утверждал, что Добро и Зло поровну поделили между собой весь тварный мир, что женщины – существа равные мужчинам (что логически вытекает из предыдущего), но лишь в определенных обстоятельствах, не уточняя, в каких именно, и это вызвало у нее сперва смех, а потом опечалило. Как не поверят и тому, что она дышала пропитанным солью запахом, исходящим от карпов и форели – называемой в здешних местах «коран», – дергающихся в сачках Радомира, пробовала их нежное мясо, наслаждаясь вкусом, какого не знала на берегах Босфора. И даже дотрагивалась до них, ускользающих от нее, будто струящаяся меж пальцев ртуть. Ей захотелось последовать их примеру, когда лодка Радомира пристала к берегу, и она легла в воду в своей вышитой белой рубахе, когда же встала, ткань прилипла к ее телу, обрисовав грудь и бедра, а внизу живота появилось какое-то незнакомое ощущение – будто прилив чего-то горячего.

Один Гелиос, [78]78
  Гелиос (греч. миф.) – бог солнца, сын титана Гипериона и Фейи. Древнейшее доолимпийское божество, дарующее жизнь и наказывающее слепотой преступников, а также видящее дела богов и людей (Гелиос Всевидящий).


[Закрыть]сын Гипериона, да вода были ей свидетелями, но божество это лишало смертных зрения.

 
…и услышал его промыслитель Кронион;
Быстро орла ниспослал, между вещих вернейшую птицу.
Темного, коего смертные черным ловцом называют.
Словно огромная дверь почивальни высоковершинной
В доме богатого мужа, замком утвержденная крепким, —
Крылья орла таковы распростерлись, когда он явился.
Вправе над Троею быстро парящий. Они лишь узрели,
В радость пришли, расцвело упованием каждого сердце. [79]79
  Гомер. Илиада. Перев.: Н.И. Гнедич (строфы 314–321).


[Закрыть]
 

Стихи слепого старца звучали в Анне, в то время как Афина, богиня с глазами цвета морской волны, будто морская рыба, ласкала ей грудь, живот, лобок.

Крики Зои, Радомира и слуг, ждавших ее за поросшими соснами скалами, вывели Анну из состояния несказанного удовольствия. Она вышла на берег и тут заметила неподалеку от себя горстку чужеземных солдат – крестоносцев, франков, судя по всему, чьих предводителей принимала у себя накануне бабушка. Хотя нет, ей это показалось, то были не солдаты, а разбойники – грязные, оборванные, голодные, от которых исходила опасность и для кошельков, и для жизни встречных. В который уж раз Анна пожалела, что не родилась мужчиной, пусть ей и твердили, что она похожа на отца. Ну почему ее не научили драться, пресвятая Богородица, почему лишили возможности выхватить саблю из ножен и кинуться на недружелюбных незнакомцев, как поступает отец и как учат поступать брата Иоанна? Нет, Анна не страшилась ни варваров, ни смерти. Разве после разрыва помолвки с Константином она уже не познала тяги к смерти? Однако впервые с тех пор, как ее тело открыло для себя воду, землю, ласточек и коранов, она устыдилась своей груди с торчащими сосками, просвечивающей сквозь мокрую тонкую холстину, длинных распущенных волос, голых рук и ног. Мужчины приближались. Анна не тронулась с места. Зоя издала пронзительный крик колдуньи, заговаривающей некую магическую силу, толи Зевса, толи Спасителя, а может, и того, и другого. Анна тоже всегда безотчетно обращалась к ним с мольбой, когда подступал страх. Варвары замедлили шаг, но все же приближались. Анна не видела уже ничего, кроме их темных, налитых злобой глаз, а потом потеряла сознание и рухнула как подкошенная в теплую воду, будто простившись с миром. Зло так же сильно, как и Добро, так к чему быть женщиной, лучше уж покончить со всем разом, не важно как!

Открыв глаза, она увидела, что ее держит на руках тот самый юный рыцарь из войска графа Тулузского, исполняющий роль писца при своем дяде, прелате Адемаре. Эту ночь он провел без сна – покинув чертоги Марии Болгарской, он стал дожидаться рассвета: зная, что из отряда, к которому он принадлежал, воины часто отправлялись разбойничать, он желал оградить от их нападения местных жителей. Не исключено, что его также беспокоило, не причинят ли они зло юной Афродите; вот уже неделю по утрам представавшей его взорам на берегу озера, к тому же его тянуло взглянуть на нее после их беседы. (Себастьян еще не решил, что было главным в мотивации его поступка.)

Не в добрый час встретилась юная дева, дочь василевса, со скромным овернским дворянином. Влажные девичьи руки обвили его шею, губы шептали «отец», она всем своим гибким телом приникла к нему. Вот только это нечаянное спасение навсегда лишало его возможности общаться с нею, как накануне вечером, не сводя с нее глаз. В ее взоре он подметил отблеск собственного взгляда, удовольствие и испуг. Сколько это длилось? Две, три секунды? Бесконечно? Он нежно поставил ее на ноги, она долго смотрела на него своими блестящими глазами, которыми любовались все, кто их видел, не в силах отвести взор от его лица, потемневшего от загара, под шапкой соломенных волос, от его широких плеч, свободных от доспехов, по которым стекала вода, на фоне голубого неба и голубого озера, затем потупила очи и почувствовала, как струятся по ее щекам слезы. А тут уж подоспела и Зоя, спешащая укрыть ее плащом.

Эбрар поклонился, вскочил на коня, с которым не расставался всю ночь, и унесся прочь. Больше они не виделись. Говорят, он приходил навестить Радомира, бродил с ним и богомилами вокруг Охридского озера, а затем нагнал дядю в Фессалонике – тот залечивал рану, полученную от печенега, византийского наемника, когда сбился с пути. И вот тут-то Эбрар Паган принес извинения и попросил дядю освободить его от службы и благословить. Он не чувствовал больше в себе мужества оставаться в рядах крестоносцев и двигаться с ними до Константинополя, Антиохии и Иерусалима. К тому же лишенная усмиряющего епископского слова паства уже устремилась на приступ городов и деревень Фракии под крики «Да здравствует Тулуза!», а 21 апреля 1097 года, на Страстную неделю, была уже под стенами Константинополя. Эбрар более не мыслил себя на этом поприще.

Поползли слухи о резне, свершаемой рыцарями на всем протяжении пути. Эбрару о бесчинствах солдат Сен-Жиля было известно больше, чем Радомиру, зато рыбак слышал о том, что кое-кто дрожал при одном упоминании имени графа Эмихо из Лейзингена, хваставшего тем, что якобы на его теле чудесным образом отпечатался крест; тот чинил расправу над иудеями – правда, далеко отсюда, в Спире, Вормсе, Праге, Волкмаре; в Майнце зарезал тысячу ни в чем не повинных людей, в Кёльне сжег синагогу – несчастные укрылись в ней, а архиепископ воспользовался этим, чтобы обратить их в иную веру, но главный раввин с ножом набросился на гостя… И все это за весну и начало лета 1096 года. Радомир с тайным удовольствием доносил обо всех этих ужасах Эбрару: «Простите, если я коверкаю названия ваших городов, но, видите ли, ваши крестоносцы…» Не мог Эбрар следовать за солдатами до Иерусалима, никак не мог, пусть его правильно поймут. Он покинул лагерь крестоносцев, и больше о нем не слыхали.

Измена племянника ослабила Адемара. Лишившись преданного близкого человека и сподвижника в этой толпе рыцарей, полных предрассудков, только и толкующих что о войне и наживе, епископ из Пюи недолго прожил, преждевременно унесенный то ли чумой, то ли столкновением со взбешенным воякой, вскоре после того, как в Антиохии было найдено Святое Копье.

Эбрар продолжал носить крест, под которым в его груди жила память о кратком прикосновении к телу лишившейся чувств принцессы. Обжигающий холод ласки, ζχθυς, анаграмма Христа, мистическая эмблема Спасителя. Он был навсегда потерян для своих. И никто из них с тех пор, если верить Себастьяну, его больше не видел.

– А что же Анна? Ничего. Ни словечка никогда и никому. Одни Зоя и Радомир знали, но молчали, сохраняя все в полной тайне. Ее тело, внезапно проснувшееся и потянувшееся навстречу Эбрару в водах Охридского озера, навсегда уснуло. При том, что она выносила восемь детей, из которых выжили лишь четверо. Она больше не одевалась в белые холщовые или льняные рубашки, не купалась на природе, а облачилась в тяжелые, цвета крови парчовые одежды и отозвалась на призыв родителей вернуться в столицу. Было ясно: ее выдают замуж, причем немедля, прямо в день ее рождения 1 декабря – четырнадцатилетняя девушка ее положения не может больше ждать, особенно ежели Комниным необходимо заручиться поддержкой Вриенниев. Мы, победители, заключим мир с семьей побежденных, и потому ты предназначена Никифору, сыну Вриенния, полководца, это именно то, что требуется твоему отцу в данную минуту: так стоял вопрос. И речи не могло быть о том, чтобы воспротивиться, Боже упаси! И хотя Анна думала об Эбраре, она никому, даже самой себе, в этом не признавалась. Она выполнит свой долг – сперва выйдя замуж за того, кого нужно, затем создав историю царствования отца, которая останется на века, а прочее никого, кроме нее одной, не касается. Кем же был для нее Эбрар? Мужчиной, крестоносцем, посланником Христа или Аполлона? Тайна.

Так вот, Норди, какой роман об Анне сочинил Себастьян. Теперь ты веришь, что он был влюблен в свою героиню? Как видишь, он опасен, ведь его манит за собой мечта, он гонится за неким чувством, а все прочеедля него не существует. На что может пойти экзальтированный человек, которого любая реальность способна только разочаровать? Да на все что угодно: сбежать, покончить с собой, отправиться на священную войну, стать террористом, интегристом, камикадзе. У меня нет ответа, как именно он поступил, однако в нем открылась некая бездна, способная привести его в том числе и к преступлению. Чтобы отыскать его, нужно заглянуть в эту бездну. Любовь ведет к преступлению, не возражай, вот увидишь, я чувствую интуитивно. Разве ты не любишь говаривать: «Стефани – наш главный детектив».

– Гм, гм…

Норди молчит, но он уже настроился на волну Анны – Стефани – Себастьяна, его удалось поддеть на крючок история принцессы, даже если он еще и не понимает, что это может дать, если, допустим, перевести это в конкретную плоскость и пустить Попова с бригадой по следу. Но по какому следу, черт подери! Должна же быть хоть какая-то зацепка? Шах-Минушах давно уснула. И правильно сделала. Чем же ему озадачить Интерпол? Что ответить на запросы по поводу серийного убийцы? Тому же Фулку Вейлю? В Париже вечно интересуются тем, что их не касается.

Вот Стефани этими вопросами не задается, читает себе хронику Анны, все ей нипочем, даже в разгар жары. Что, правда, не лишено очарования. Не так ли, Шах?

Минушах урчит во сне. Когда она погружена в глубокий сон, у нее появляется славянский акцент.

– Разумеется, Анна ни словом не обмолвилась о встрече с вашим общим предком в своей «Алексиаде». Что не является доказательством того, что этой встречи не было вовсе, тут Себастьян прав. Анна просто не говорит всего. «Алексиада» ведь книга ангажированная, написанная с определенной целью. Тебе нужны примеры? Вот один из худших: она как будто бы не принимает в расчет роль Папы Урбана II в крестовом походе; разве она не пишет, что латиняне, издавна точащие зубы на Византийскую империю, желали овладеть ею «благодаря предлогу, нашедшемуся в предсказании Петра Пустынника»? Или же вот еще: она пишет, что латиняне, подгоняемые голодом, «явились к Петру, епископу». Она упорно не называет Адемара и приписывает духовную власть над такими-сякими крестоносцами (к тому же еще и жертвами «безумия, худшего, чем то, что овладело Иродом») все тому же Петру. А кто он – тот ли Кукупетр, который вызывал ядовитый смех Вольтера, или же провансальский писец Петр Варфоломей, принявший участие в деле со Святым Копьем. Последний и тогда уже, и в наши дни признается сумасшедшим, антиподом ясновидящего Адемара, не способным держать речи, которые ему приписывает Анна: «Вы дали обет хранить чистоту до тех пор, пока не будете в Иерусалиме. Боюсь, что вы нарушили этот обет, поэтому Бог теперь не помогает вам, как прежде. Обратитесь к Господу, покайтесь в своих грехах; облекшись во вретище, осыпав себя пеплом, явите свое раскаяние горячими слезами и всенощными. Тогда и я постараюсь вымолить вам милость у Бога». Один лишь Адемар Монтёйльский мог так обращаться к солдатам, но о нем-то она как раз никогда и не упоминает. Делает ли она это намеренно из-за его племянника Эбрара, посланного им на берег Охридского озера?

Здесь роману должно прерваться – прозорливому комиссару Санта-Барбары есть что сказать:

– Секундочку, Стефани. Ты хочешь, вернее, вы с Себастьяном хотите внушить мне, что в те времена существовала Церковь, выступавшая против священной войны, объявленной Церковью? – На самом деле Рильски очень мало волнует суть богословских споров, ему нужен только Себастьян, выходящий из-под пера Стефани этаким двойственным типом: в фас – романтический герой, чуть ли не записавшийся в крестоносцы ради писательницы, жившей девять веков назад, в профиль – темная личность, может, даже и серийный убийца. Пока лучше промолчать и мысленно устремиться по предложенному следу вместе с Шах, которая всегда идет к главному кратчайшим путем. При этом есть несколько возможностей повести себя. Например, дать понять Стефани, что этот роман об Анне, сочиненный Себастьяном и так увлекший ее, захватил и его. Уже ясно, к чему это приведет: Стефани недооценивает свою эрудицию сыщика-интеллектуала. Он преподаст ей между делом урок. Но это чуть позднее… – Специалисты отмечают нарастающую резню среди иудейского населения с начала Первого крестового похода, ты сама намекнула на это только что. Это, конечно, не мой конек, но все же и впрямь шла священная война! А не искал ли наш бесценный ученый муж способов удрать под прикрытием любовной истории?

– Думаю, нет. Он ведь вел и настоящую исследовательскую работу. Честную, беспристрастную. Он тоже обнаружил факты преследований иудеев с самого начала Первого крестового похода, и знаешь, как это произошло? Я узнала об этом из материалов в его компьютере. Primo: правоверные иудеи из Орлеана, подстрекаемые дьяволом, якобы подкупили раба, сбежавшего из какого-то монастыря, и послали его к султану Фатимидской династии, [80]80
  Арабская династия (909—1171), ведущая свое происхождение от дочери Пророка Фатимы.


[Закрыть]правящему в Каире, с письмом, составленном на древнееврейском! Оно содержало предупреждение могущественному Аль-Хакиму об угрозе скорого завоевания его страны… христианами и совет покончить с «почитаемым ими местом» – Гробом Господним! Аль-Хаким не заставил себя уговаривать. Иными словами, евреи манипулировали мусульманами, разрушившими Гроб Господень, что спровоцировало крестовый поход! И вроде слушок об этом тотчас стал распространяться повсюду, и у Себастьяна есть доказательства. Secundo: к моменту предполагаемой встречи Анны и Эбрара, году в 1096-м, Папа Урбан II – положим, это был он, хотя на этот счет у Себастьяна есть сомнение, – в некоем письме, достоверность которого под вопросом, призывает с Божьей помощью к расправе над агарянам: «Мы одолеем их, как было во времена Тита и Веспасиана, отомстивших за смерть Сына Божьего. После своей победы они были удостоены почестей Римской империи и получили отпущение (индульгенцию) своих грехов. Ежели мы станем действовать подобно им, мы, без сомнения, получим вечную жизнь». Читай сие обращение так: названные римские императоры – язычники – были если не обращены в христианскую веру, то по меньшей мере прощены, потому как расправлялись с иудеями, и это неплохой способ отомстить за Христа в глазах христиан той эпохи. Вывод следует такой: нам, крестоносцам, надлежит следовать их примеру. Черт возьми, что ты так на меня уставился?! Думаешь, Себастьян чокнутый? Не исключено. Но до того, как влюбиться в принцессу, твой дядюшка попытался всесторонне исследовать факты. Понимаешь? Он даже скопировал хроники Шломо бар Симеона и Елиезара бар Натана… погоди, я сейчас отыщу странички… вот они. Надо сказать, эти люди XII века не стеснялись в выражениях! Вот послушай: «Папа нечестивого Рима бросил вызов – выступить в Иерусалим, и вот поднялась свирепая волна французов и германцев, добровольцев, отправившихся ко гробу распятого бастарда (Sic! – это пометка Себастьяна). Они провозгласили: тот, кто убьет еврея, освободит себя от всех грехов». Видишь! И далее: «Они нацепили на свои одежды гнусный знак – крест. Сатана был среди них, и было их больше, чем песка морского или саранчи на земле». Себастьян приписал на полях: «У Анны то же сравнение!» Знаешь, у этого Крест-Джонса беспокойный ум, то, что называется исследовательский. Ты его недооцениваешь, поверь!

Тебе все это кажется чересчур замысловатым? Наш Себастьян далек от того, чтобы считать средневековую Церковь свободной от греха антисемитизма, пусть тогда это так и не называлось, но само явление существовало. Себастьян считает, что Эбрар мог слышать об этом, я тебе уже говорила. Разделяли ли Эбрар и Адемар эти верования, эти заблуждения? Ничто не доказывает, что они им противостояли, как и на то, что они их разделяли. Зато известно, что епископ Пюи-ан-Велэ, весьма умеренный в иных вопросах, не следует моде на чудеса и видения, подстегивающие крестоносцев истреблять нечестивцев, но все же подвергает сомнению откровение Петру Варфоломею по поводу Святого Копья. В хрониках той эпохи написано, что это недоверие стоило ему нескольких дней, проведенных после смерти в аду!

Анна ни разу не упоминает Адемара – я тебе уже говорила, – и я разделяю удивление Себастьяна: не пристало особе, обладающей столь обширными знаниями, как она, быть такой слепой. Вели оставить в стороне недоверие, свойственное православным по отношению к Ватикану, отчего она молчала о призывах Папы? Может, оттого, что это было как-то связано с Эбраром, которого она желала скрыть, утаить от мира, поскольку возводила монумент своему отцу, а заодно и себе? При этом она не может удержаться от того, чтобы признать все в той же «Алексиаде» определенные достоинства за Раймондом де Сен-Жилем, графом Тулузским, которого сопровождали Адемар с Эбраром и с чьими войсками – как пишет Себастьян – Анна встречалась сорока годами ранее, у своей бабки. Кстати, это те же войска, часть которых достигла Филиппополя – запомни это название, ты еще его услышишь! – до того, как сам Раймонд де Сен-Жиль добрался до Константинополя, принял участие в осаде Никеи, до того, как ему было доверено Святое Копье, до того, как он встал под стенами Дамаска и Триполи и ему было предложено стать королем Иерусалимским, et cetera.