Текст книги "Клинки и крылья (СИ)"

Автор книги: Юлия Пушкарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Пушкарева Юлия Евгеньевна
Клинки и крылья

ПРОЛОГ

Старые горы, Гха'а (город агхов)

Ночью Кетхе, дочери Кольдара из клана Белой горы, снова приснился Бадвагур. Она не очень удивилась, потому что в последнее время это случалось всё чаще. Кетха даже не запомнила, что именно там, во сне, происходило: нечто запутанное, радостное и тревожное. Сеть из дорог в снегах, знакомый перевал, тёмное горло пещеры, где они с Бадвагуром виделись тайком от её родителей и брата, вождя клана… И, конечно же, камни. Их цвета проступали на сколотых гранях грубо и медлительно, но потом умелые пальцы резчика придавали им более миролюбивый, осмысленный вид.

Просыпаться ей не хотелось.

Кетха встала раньше всех и, одевшись, тихонько толкнула дверь. В общей части дома было темно и пусто. Из спальни Тингора доносился раскатистый храп, за дверью родителей застыла тишина. Ноги Кетхи – маленькие и быстрые, как у истинной агхи – ступали мягко и не создавали шума, но всё равно каждый выдох казался ей оглушительно громким. Что будет, если кто-нибудь проснётся и выглянет?…

Она вздохнула, пряча под накидку растрёпанные со сна волосы. Стянула ремешки ботинок из козьей кожи, одёрнула платье, мельком – по привычке – заглянула в зеркальце: если честно – так себе, круглощёкое и заспанное лицо… Бадвагур, пожалуй, никогда не видел её такой; и слава духам гор. Если они всё-таки поженятся («Не если, а когда», – сердито исправила себя Кетха: ведь она (сердце тут всё ещё пропускало удар) – его наречённая невеста…), то, может быть, увидит. А может, и нет: мать учила Кетху, что хорошая жена должна оставаться самой красивой агхой для своего мужа… Или хотя бы пытаться – если уж вместо алмазного сияния ей досталась тусклая миловидность берилла.

Кетха наскоро собралась; от волнения лицо стянуло неосознанной улыбкой. Проснётся ли брат? Вряд ли. Вчера Тингор опять допоздна засиделся с делами, добивая и без того подслеповатые глаза над громадной пергаментной книгой, куда вносились записи о судебных разбирательствах в Гха'а. Как и всякая агха, Кетха не умела читать, так что ряды жирных (а на первых страницах – старых и выцветших), угловатых рун оставались для неё почтенной тайной. Отец с гордостью (он вообще гордился Тингором так, что это иногда смущало посторонних) рассказывал Кетхе, что именно её брат, его крутоплечий сын, теперь отвечает за закон Семерых в Городе-под-горами. Полагалось радоваться и удивляться каждый раз так, будто слышишь впервые: отец давно начал забывать, о чём уже говорил. Мать шикала на Кетху, если в нужных местах речи она не улыбалась.

В последнее время Тингору, кажется, вообще всё больше доверяли среди Семерых – вождей кланов Гха'а, совет которых испокон веков решал все внутренние дела. Кумушки с их яруса, собираясь вечерами вокруг пещерного источника, шептались о том, что старый Далавар начинает сдавать. Тингор – молодой, отчаянный и настроенный на свирепые битвы с людьми – начинал завоёвывать любовь города. Он один во всём Гха'а, наверное, осмеливался открыто радоваться падению Ти'арга, который столетия назад своим возвышением оттеснил агхов далеко в горы и обрёк их на нищету. Люди, по его мнению, как были, так и остались врагами детей гор, и ничто в мире не способно закончить эту древнюю вражду… Так думали многие, но один Тингор кричал на каждом углу; глаза его при этом краснели, а в уголках губ скапливалась слюна – Кетхе становилось грустно и слегка противно, когда она видела его таким. «Пусть они перегрызутся друг с другом и вернут нам наконец-то место в Обетованном! – пытаясь кричать повнушительнее, Тингор постоянно срывал голос и задыхался. – Если только королева Хелт и додумалась до этого – прекрасно, пусть делает с южными королевствами, что ей угодно, а потом поделит их с нами. Проще будет ужиться с Альсунгом, чем со лжецами из Ти'арга и Дорелии – сколько раз… – (тут Тингор обычно тыкал пальцем в сторону архивов Гха'а – или в ту сторону, где они, на его взгляд, должны были находиться), – сколько раз их короли обманывали наших предков? В любой нашей хронике об их подлости больше страниц, чем о нашем величии!..»

Вздохнув, Кетха натянула пояс с серебряными бляшками – он обозначал статус незамужней девушки. Одну из бляшек украшала крошечная фигурка из оникса, одна из подаренных Бадвагуром статуэток, и Кетха намеренно задержала на ней пальцы. За годы – долгие годы, с детства – у неё скопилось собрание статуэток Бадвагура: больших и маленьких, вырезанных небрежно или до занудности тщательно, в течение нескольких лун. На поясе была длинноволосая девушка с рыбьим хвостом вместо ног. Русалка. Кетха упоённо повторила про себя диковинное слово: от него веяло жутью, волшебством и морем – всем, чего она никогда не видела. На рисунки с женщинами-рыбами Бадвагур, конечно, наткнулся в архивах; он любил копаться там не меньше, чем вырезать. Наткнулся – и не мог уснуть несколько ночей, пока не вырезал сто шестой подарок для Кетхи…

Кетха опустила голову, на секунду замерев в тишине каменного дома. Ей вспомнилось то, что не должно вспоминаться, вернулась боль – свирепая, точно долгие зимние вьюги на перевалах. Нет от такой боли ни тепла, ни спасения.

На последнем Совете Семерых Тингор отдал голос за то, чтобы Бадвагура признали кхилиру – отщепенцем, изгнанником, нежеланным гостем под родным хребтом. Если он осмелится вернуться, входы в Гха'а будут для него закрыты – потому что нет иной судьбы для того, кто пролил кровь сородича…

Бедный Мунидар. Он был угрюм, но слишком уж любил пиво и (соответственно) грязноватые шутки. От Кетхи, как и от девушек вообще, стыдливо укрывали их смысл, но она, чуя грязь, вспыхивала всякий раз, оказываясь с Мунидаром в одной компании. Мунидар был недурным ювелиром, приятелем Тингора и доводился им (если Кетха правильно помнила) четвероюродным братом. Клан Белой горы долго оплакивал его, однако никто почему-то не спросил открыто – а Кетха спросила бы, будь у неё право на это, – как, собственно, могла произойти такая беда? Пусть Бадвагур сбежал ночью, точно вор, вдвоём с вероломным некромантом (а именно так выражался Тингор, зачитывая обвинение), но что Мунидар – с оружием и в доспехах! – забыл в той же самой заброшенной шахте?… Он не мог, просто не мог оказаться там случайно, и это мучило Кетху. Она не понимала, как может мать чувствовать то же самое – и смотреть на Тингора с прежней любовью.

Возможно, надо самой быть матерью, чтобы понять.

Кетха была уверена, что Бадвагур невиновен – а если виновен, то сам не сумеет жить с такой ношей и кается, наверное, ежечасно, поочерёдно исповедуясь над каждым своим резцом. Она ни мгновения не сомневалась в этом – и, вызвав семейный скандал, каталась у брата в ногах, умоляла его выступить в защиту Бадвагура… Ничего не помогло. Тингор пнул её тогда, будто собаку, а следом ещё и плюнул – Кетха, глупая простушка, забыла, что сильнее всего его бесят как раз женские слёзы. Ни отец, ни мать не заступились: воля вождя свята для всего клана, и кровь тут (особенно если речь о дочери, бесполезном придатке к роду) совершенно ни при чём.

…Так что же всё-таки случится, если она разбудит кого-нибудь? Пожалуй, ничего особенного. Тингор разозлённо зашипит на неё (брат всё чаще срывает на ней гнев, исходя ненавистью к Бадвагуру и всему клану Эшинских копей), назовёт бесстыжей и гулящей, однако ни на что другое у него не хватит запала. Мать вспыхнет и скажет, чтобы Кетха не смела покидать дом без родительского разрешения, да ещё почти ночью и в одиночестве… Разве она хочет, чтобы честное имя их семьи к вечеру трепали по всему Гха'а? А отец… Кетха притронулась к шее – в горле ей снова, уже в который раз, мерещился горький шершавый комок. Отец молча запрёт её в комнате. И ещё, если будет не в настроении, пообещает найти для Кетхи нового жениха: знает, что это пугает её сильнее любых наказаний…

Никто в этом доме не забыл смерти Кадмута, сына Далавара, самого достойного воина и одного из лучших кузнецов в нынешнем Гха'а. Не забыл и не простил.

Кроме, пожалуй, самой Кетхи. Она считала, что и прощать-то некому – ведь глупо держать обиду на чёрное колдовство… А её слепые сородичи не уставали проклинать Бадвагура – так, будто он мог что-то изменить. Даже поход в Ти'арг за волшебником-некромантом, который мог бы спасти их всех, не исправил их незрячести, не смягчил чёрствые, как мясо горных коз, сердца.

Бедный, бедный Бадвагур – взрослый мужчина телом, но сутью – совсем дитя… Затягивая ремешки ботинок из козьей кожи, Кетха вдруг заметила, что улыбается. От мыслей о Бадвагуре у неё теплело на душе, и она часто улыбалась – хотя иногда сквозь слёзы.

Она помнила всё, но Кадмута никогда не было в её снах. Любовь настигает агхов только однажды, зато не покидает до тех пор, пока горы не примут их обратно в своё лоно.

Поёжившись от каменного холода, Кетха вышла на улицу. Весь ярус ещё спал – только негромко поскрипывали шестерёнки одного из гигантских лифтов. Он был сразу за поворотом, но Кетха двинулась к лестнице, чтобы не создавать лишнего шума. У стен подрагивали синие и бледно-зелёные светящиеся шары, закованные в железно-стеклянные панцири. Они всегда нравились Кетхе, а теперь навевали жуть. Она только теперь осознала, что впервые осмелилась выйти в одиночку посреди ночи… Неужели в тревожном сне с Бадвагуром случилось что-то ужасное, а она по глупости забыла?…

Запахнув накидку, Кетха осенила себя охранным знаком Катхагана. Если её заметит кто-нибудь (особенно кто-нибудь из мерзких друзей Тингора) – позора не оберёшься…

Кетха искренне считала, что дом её семьи стоит в самом красивом и уютном месте Гха'а – возможно, потому, что остальную часть Города-под-горами знала не очень хорошо. Очень удобным было отсутствие соседей, живущих вплотную: до самой лестницы тянулся ряд маленьких кузниц с треугольной эмблемой из молочно-белого опала над входами. Белая гора, их прародина – для того, чтобы клан не забывал о ней… Всего один из семи кланов Гха'а жил здесь изначально, другие были потомками агхов-пришельцев. Гаэ-но-катха – «ступавшими по чужим камням». И всё же уже столько веков их праправнуки куют здесь железо и машут кирками в шахтах, что все разделения давно утратили смысл.

Своя прародина есть у каждого клана Гха'а, но немного осталось древних агхов, помнивших другие времена… Кетха знала, что раньше весь могучий хребет Старых гор принадлежал агхам, как и часть Новых гор на юге Обетованного. И что под каменными толщами цвели и шумели десятки, сотни городов, подобных Гха'а…

Она всё это знала, но представить себе не могла. Для неё мир ограничивался Гха'а. Всё здесь было так знакомо, так правильно, и ей всегда не удавалось понять Бадвагура: отчего же его, неугомонного, постоянно тянет наверх?…

Ещё раз вспомнив о Бадвагуре, Кетха чуть не оглохла от звенящего стука сердца – а в следующий миг узнала в нём стук кузнечного молота. Кто-то, несмотря на время, трудится у наковальни… Странно. Среди агхов не принято бодрствовать по ночам.

Спускаясь, Кетха слышала, как стук приближается – значит, кто-то на нижних ярусах…

Ступени лестницы были сделаны ладно и крепко, как всё в Гха'а. По ступеням Кетха просеменила меж двух колонн – справа и слева, – каждую из которых украшала резьба с деяниями из прошлого агхов. Далеко вверх и вниз, в тёмное чрево гор, уходила летопись с бородатыми фигурками в доспехах и шлемах. Пока рука Кетхи скользила по холоду кованых перил, она вспоминала, как Бадвагур критиковал эту резьбу. Вечно то одно, то другое казалось ему грубым, бессмысленным – или, наоборот, слишком неправдоподобным… Кетха не спорила: ему, конечно же, было виднее. Они вообще никогда не ссорились, даже в детстве, потому что легко соглашались друг с другом.

Кадмут был совсем не таким. Впрочем, она и общалась-то с Кадмутом от силы раза три… Их отцы сговорились быстро и без особых сложностей, Тингор – как-никак вождь клана – был всецело не против. Кадмут казался Кетхе слишком серьёзным и взрослым, почти стариком.

Стук становился громче – решительный, какой-то даже бунтарский. Кетха забеспокоилась: кто бы это мог быть? Звук, кажется, доносится как раз со стороны Святого места – оттуда, куда она направляется… На два яруса ниже он стал совсем отчётливым, обрёл звонкую величественность, которую Кетха обычно не замечала днём, когда весь Гха'а и жил одним стуком молотов.

В полумраке тускло сияла медная статуя Дагарат Доброй – жены первого вождя клана Эшинских копей. Она считалась лучшей врачевательницей среди женщин горного народа. Бадвагур рассказывал Кетхе, что этот вождь (имя его не сохранилось в хрониках), единственный из агхов, однажды бился с драконом и победил его. Было это, конечно, ещё в ту пору, когда драконы не покинули Обетованное… Сам Бадвагур был бы не против жить в ту эпоху. Он редко говорил об этом – смущался, – но Кетха о многом догадывалась сама. С Бадвагуром вообще было несложно догадываться самой: всё было будто бы ясно прорисовано на его широком, по-медвежьи выпуклом лбу.

Семья Бадвагура жила прямо за этой статуей, а ещё чуть дальше находилось Святое место. Кетха вздохнула, признавая своё поражение, и подняла голову: ей нет необходимости прятаться.

– Да благословит Катхаган твой молот, Котр, сын Бадвагура, – сказала Кетха. Проклятая необходимость произносить это имя; хорошо, что сейчас не видно, как она покраснела. Бадвагура назвали в честь деда – распространённый обычай в Гха'а.

Голос в темноте звучал тоненько и как-то беззащитно. Оторвавшись от наковальни, старый Котр посмотрел на неё. Точнее, сначала куда-то вдаль – в сторону видневшихся отсюда чёрных точек пещер. В клане Кетхи их величали Приютом Нетопырей, а в клане Бадвагура – Ноздрями Скал (вариант родного клана, как часто бывало, нравился Кетхе больше).

Старый Котр, наконец нащупав её полуслепыми глазами, отёр пот со лба. Его пряди – курчавые, как у сына – насквозь промокли от долгой работы. Они были белыми, эти пряди, будто жирное козье молоко, которое мать Кетхи ставит на стол к ужину.

Кетха не видела старика очень давно – безумно, непозволительно давно, если учесть, что провела в доме Котра почти всё детство. Это произошло не по её вине, но сейчас ей стало стыдно… И ещё она поняла, что скучала не только по единственному обитателю вот этого дома, который одной из стен привалился к кузнице.

– И тебе добра в каждом деле, Кетха, дочь Кольдара, – тускло откликнулся Котр. Кетхе показалось, что он не сразу вспомнил её имя. Ничего удивительного: в последние луны старик был так медлителен и погружён в себя… Большая, тёмная тягота томила его изнутри – в чём-то та же, что саму Кетху.

– Отчего ты так поздно работаешь? – нерешительно спросила Кетха. Старик выглядел одиноким и потерянным, ей хотелось обнять его. А ещё, конечно же, щипало женское любопытство: Котр успел встать так, чтобы закрыть от неё наковальню и то, что лежало на ней, почти готовое.

– Отчего ты так рано не в родительском доме? – в тон ей прогудел Котр. В лукавом прищуре его глаз – карих и тёплых, как у Бадвагура – Кетха узнала родное, одному резчику свойственное выражение. – Девушкам не полагается бродить по городу в темноте.

– А кузнецам – будить соседей шумом.

Котр не ответил. Словно позабыв о присутствии Кетхи, он повернулся к наковальне и вытянул с неё что-то длинное – необычайно длинное и громоздкое, учитывая его рост, невеликий даже по меркам агхов. По-молодецки крякнув, замахнулся (Кетха отшатнулась) и погрузил выкованное, всё ещё обжигающее оружие в бадейку с водой, поджидавшую тут же. Раздалось сытое шипение, и над водой поплыли клубы пара. Кетха робко подступила поближе.

– Это меч, шохн Котр?… Ты не успел выполнить заказ для кого-то из воинов? – Котр всё молчал, поэтому она осмелилась предположить другое: – Или, может, людские рыцари снова стали присылать заказы на оружие?…

А скорее всего, это меч для брата Бадвагура… Он давно служил в страже Гха'а и готовился, если верить слухам, пойти наёмником на поверхность, на людскую войну. Но только – тут Кетха совсем встала в ступор – меч всё-таки просто гигантский для него.

И, кроме того, почему Котр куёт его по ночам – так, словно это секрет?

Неужели?…

Котр распрямился и гордо поднял клинок над головой. Сталь резанула Кетху по глазам, будто грозовая молния. С восторженным ужасом она смотрела, как тонко и прочно лезвие лежит у кузнеца в руках, как стремительно оно сужается к концу, как упруго круглится позолоченное навершие… Котр тщательно выдавил ямку на рукояти, но пока она пустовала – дожидалась своего камня. Почему-то Кетха не сомневалась, что он будет красным: рубин или гранат, похожий на кровь.

– Это меч для меня, о девушка, – медленно проговорил Котр – дряхлый старик, который теперь выглядел совсем не по-старчески. – Длинный меч, как ковали раньше… Для меня или моего младшего сына, когда он вернётся. А ещё – для любого, кто захочет отстоять правду.

– Правду? – пробормотала Кетха. Она начинала понимать, но не верила своему счастью. – Так на самом деле ты не веришь в предательство Бадвагура? Не веришь в его преступление?…

– Я его отец, – с достоинством вождя сказал Котр, опуская меч. – Как я могу не верить в него? Как могу не желать его спасти? И как могу, – тут карие глаза из тёплых стали ледяными – в Бадвагуре она никогда не видела такой ненависти, – смириться с тем, что творит твой брат и его сторонники?… Нет, Кетха, – Котр опять ссутулился, без всякого желания возвращаясь к обычному облику. Запоздалая искра, взметнувшись от наковальни, высветила двери кузницы у него за спиной. – Нет больше моих сил выносить позор, которому отдался наш народ. Страх волочет нас за собой, как козлят на убой.

Раньше Кетха не слышала, чтобы старый Котр говорил так долго (больше десятка слов за раз, подумать только!..), а самое главное – с такой горечью. Она прижала руки к груди, стараясь сдержать глупые, внезапно нахлынувшие слёзы; но перед глазами уже мерцала туманная пелена.

– Страх перед королевой Альсунга?

– О да. Страх перед королевой Хелтингрой, белой ведьмой… И теми древними силами, которым она служит, – Котр с отвращением потряс головой, не выпуская меча. – Твой Тингор и много кто ещё – да что там, почти все – думают, что мы не сможем им сопротивляться. Что биться против Альсунга в новой войне нет никакого смысла. А я думаю и вижу другое, – он любовно провёл заскорузлым ногтем по рукояти – в точности как Бадвагур водил по своей резьбе. – Никогда ещё агхи не были безропотными козлятами. Никогда не предавали тех, с кем были в союзе – даже если это «всего лишь Ти'арг», как говорит вождь Далавар… Раз ты увидела меч, я не стану больше скрываться, дочь Кольдара. Скоро придут большие перемены. Скоро все, кто захочет, смогут сражаться за свою свободу против тёмного колдовства.

– То есть… поддержать врагов Хелт?

– Вот именно, – кивнул Котр. – И дело моего сына. Чтобы он вернулся сюда оправданным… И чтобы смог взять в жёны одну упрямую, надменную девчонку. Ту, что не удосужилась за всё это время заглянуть к нам – ты случайно не знаешь такую, дочь Кольдара?…

Вот это уже просто нельзя было выдержать. Кетха удивлялась, как не сломалась раньше. Шмыгнув носом, она бросилась к старику (он, к счастью, вовремя отложил своё творение) и молча уткнулась лицом ему в грудь.

…– Храни его, Катхаган. Храни его на земле, под землёй и в море. Храни его на войне и в мире, в пути и у очага, рядом с друзьями и врагами. Пусть камни под его ногами будут крепкими, как его душа и слово. Пусть уныние оставит его, как реки в наших горах весной оставляют ледяные доспехи. Смилуйся над моим сердцем, Катхаган. Смилуйся и приведи его домой.

Так шептала Кетха, дочь Кольдара из клана Белой горы, приникнув макушкой к стопам статуи Катхагана в тёмном каменном святилище. Но разноцветные камни статуи были холодны, а её глаза, сделанные из кусочков бирюзы, ничего не отвечали на её молитву.

ГЛАВА I

Лэфлиенн (западный материк). Пустыня Смерти, Молчаливый Город

Лететь на драконе оказалось для Тааль не так странно, как находиться в новом теле. Всё-таки высота естественна для майтэ; неестественно, лишь если дарит её кто-то другой.

Полупрозрачные кожистые крылья неуловимо-текучего цвета поднимались и опадали по обе стороны от Тааль. Сквозь них просматривались и небо, и песок Пустыни, щедро облитый рассветными лучами, и серовато-белые развалины Молчаливого Города, к которому направлялся дракон. Но крылья были вполне реальны, как и широкая, бугристая драконья спина под Тааль. Вдоль позвоночника дракона тянулась цепь гребней – изящно-заострённых, вместе напоминавших волну ряби на озёрной воде, – и Тааль, по совету своего нового спутника, уселась меж двух таких гребней. Обхватив новыми ногами позвоночник дракона, защищённый чешуйчатым панцирем (чешуйки в среднем были с ладонь Тааль и больше), она чувствовала себя почти уютно и совсем не боялась не удержаться – так, будто за спиной остались её собственные крылья…

Мелькнула тоскливая мысль: долго ещё придётся привыкать без них. Почему-то Тааль не сомневалась, что на этот раз крылья к ней не вернутся.

Возможно, не боялась она ещё и потому, что дракон летел невысоко и осторожно, без резких рывков или рискованных поворотов. Сама Тааль бывала очень даже склонна к ним, но его выбору сейчас скорее радовалась… Точнее, радовалась бы, если бы не была вот так, до отстранённого бесчувствия, ошеломлена всем происходящим.

Дракон разворачивался при помощи длинного, гибкого хвоста с острым треугольным наростом на кончике; взбираясь на своё место (с усилиями, потому что ноги нетвёрдо держали её), Тааль успела заметить мерцающие на хвосте разводы – по-видимому, когда-то его украшал богатый узор, словно на крыльях бабочки… Когда-то – когда дракон ещё не обрёл вот такую полувоздушную форму. Тааль хотелось верить, что он не всегда был таким, не всю жизнь… Сколько живут драконы? От одной мысли об этом у неё перехватывало дыхание – сильнее, чем от жаркого ветра, бьющего в лицо. За весь короткий полёт она больше ни разу не оглянулась на хвост, но ощущала, как каждое его движение упруго отзывается в драконьем позвоночнике.

Проводник Тааль сидел впереди, за следующим гребнем, и она обхватила его спину неуклюжими руками, беспёрыми, лишёнными когтей; как и ноги, они пока казались чем-то чужеродным, пригнанным кое-как. Или, может быть, иллюзорно-призрачным, подобно дракону… К слову, Тааль подозревала, что её бескрылого спутника тоже разве что с натяжкой можно назвать живым. Его кожа, конечно, была не прозрачной и ртутно-текучей, а просто бледной и прохладной, несмотря на палящее солнце; ветер путал лёгкие тёмные волосы, небрежно собранные в хвост какой-то тесёмкой; чуткие пальцы то и дело дотрагивались до драконьей чешуи там, где туловище переходило в шею: бескрылый направлял полёт, и гигантское существо подчинялось каждому ласковому прикосновению. Но Тааль, смущённо касаясь узкой спины и ощущая вздымавшиеся от дыхания рёбра под тонкой тканью одежды, всё же отлично видела, что её спутник не отбрасывает тени. Видела она и то, как солнце временами начинает просвечивать сквозь его скулы и высокий открытый лоб; и ощущала, как весь его облик, по мере приближения к полуразрушенным стенам, становится всё более бестелесным – сотканным из теней, и лунного света, из чужих снов и чужой памяти. Плоть то истончалась и таяла под её руками, то вновь обретала плотность – как только она задумывалась об этом. Тааль не знала, смущает ли бескрылого своей наблюдательностью, и мысленно благодарила его за молчание.

Молчание, впрочем, тянулось не так уж долго: полёт скоро подошёл к концу. Увидев, как приближается земля, Тааль испытала знакомый укол сожаления. Лишь в небесах, пусть даже невысоко, можно быть по-настоящему счастливым… На земле возвращаются боль, и тревога, и невыполненные обязательства с дурными снами, с чередой суетных забот. Они приходят, как только воздушный океан перестаёт колыхаться под ногами, а пьянящая свобода – врываться в лёгкие. Лишь в небесах можно сполна чувствовать, что живёшь.

Дракон перелетел через источённую древностью стену с белыми воротами и, лениво поведя змеиной головой, стал снижаться. Вскоре все четыре лапы заскребли по песку, а перед глазами Тааль выросло второе, внутреннее кольцо стен. Теперь они были так близко, что она различала полустёртую резьбу на камне: круглые древесные кроны, и какие-то махины, переплывающие море, и драконы, драконы, драконы – десятки огромных, с любовной точностью высеченных драконов. Какие-то из них замечательно сохранились, от других остался лишь размытый силуэт, одно ущербное крыло или половина лица (отчего-то уже не хотелось говорить: морды…) Пока проводник подавал ей руку, помогая спуститься, Тааль ошарашенно смотрела на драконов величиной с галку и высотой с башню, на драконов с рогами, на драконов, дышащих водяным паром (мастера древности выскоблили каждую капельку, чтобы вода и без цвета легко отличалась от пламени)… Чешуя одного из драконов напоминала кружевные воронки. На каменной плите он обвил цветущее дерево – может быть, поэтому сам походил на громадный цветок.

– Я никогда не думала… – пробормотала она, силясь подобрать слова. Тааль спрыгнула на песок, уже успевший раскалиться. Он обжёг кожу пяток – новую, уязвимо-тонкую, – так, что она вскрикнула от боли. Чтобы устоять, пришлось схватиться за плечо провожатого. – Не думала, что…

– Что они такие разные? – с улыбкой закончил бескрылый. Бережно обхватив Тааль одной рукой, другой он погладил драконью морду – или, скорее, коротко потрепал меж ноздрей. Он явно знал, где именно гладить: чешуйки там были частыми, узкими и нежными; дракон благодарно фыркнул и заурчал, жмурясь с доверием старого друга. Потом отстранился, по-кошачьи напрягся, присев на лапы, мощно оттолкнулся и взлетел; Тааль заслонилась ладонью, но в лицо ей всё равно брызнул фонтан песка.

– Да, – кивнула она, с завистью провожая взглядом полупрозрачное существо. Переливаясь всеми оттенками от зелёного до густо-фиолетового, дракон описал плавный круг над ними, издал прощальный рык и скрылся за кольцом стен. Ещё несколько ударов сердца она слышала шорох его крыльев, а затем вернулась тишина. – Да, наверное. Это по-прежнему так или?…

Тааль боялась договаривать – боялась услышать жестокую правду о том, что все эти удивительные существа исчезли или стали бесплотными призраками. Её спутник вздохнул и на мгновение прикрыл дымчато-серые, лишённые всякого определённого выражения глаза. В таких глазах нетрудно потеряться; и что-то подсказывало Тааль: терялись многие.

– Раньше, несомненно, драконов было куда больше. Теперь осталось не так уж много пород: им нужен простор, а на том клочке земли, который сейчас в их распоряжении, нелегко размножаться и искать пропитание… Но нельзя и сказать, что всё совсем безнадёжно. Каждого дракона сейчас очень берегут. Их кладки хранятся, как вода в Пустыне, а у детёнышей есть всё необходимое.

– Кто бережёт? – спросила Тааль, с досадой услышав, как сорвался её новый голос. Он был и похож на прежний, и совсем не похож – будто одна и та же песнь майтэ, спетая в разных традициях либо на разных тонах. Это сбивало с мысли. – Бессмертные? Тауриллиан?

Серые глаза пристально глянули на неё – и тут же отправились в новое странствие по стенам и песку.

– Потерпи ещё немного, Тааль. Совсем скоро мы всё обговорим, обещаю. А пока – будь моей гостьей… Прошу.

Изящно вывернув руку, он сделал приглашающий жест. Тааль шагнула вперёд, тщетно стараясь не раскачиваться (какое всё же большое, громоздкое, непропорциональное тело, и как голова высоко от земли!..) и не шипеть от боли на горячем песке. В этих стенах ворота не сохранились: на их месте зиял провал, края которого будто пустынные ящерицы обгрызли. Было видно, что внизу кладка на немалую высоту осела, уйдя в песок.

– Ты привыкнешь, – услышала Тааль, робко проходя через арку бывших ворот. Рельефный каменный язык одного из драконов – раздвоенный, как у змеи, – чуть не оцарапал ей щёку… В голосе бескрылого звучало искреннее сочувствие – вот только теперь, после кентавров, Двуликих и грифов, после загадок Хнакки и Эоле, Тааль тяжело было поверить в любую искренность. – Обязательно привыкнешь. Новое тело – это всегда испытание.

– Дайте мне, пожалуйста, руку… – всё-таки осмелилась попросить она, обнаружив, что голова заново начинает кружиться. – Мастер Фаэнто, ведь так?

– Так, – он с готовностью пошёл рядом, ради неё замедляя шаги. – Но друзья когда-то звали меня просто Фиенни.

Фиенни. Точно трель закатной песни – той, что так дивно даётся Делире.

Мать… Тааль закрыла глаза, отгоняя воспоминание о ночном бдении и разговоре с матерью. Слишком больно вспоминать об этом, даже зная, что всё – плоды колдовства песчаного старика Хнакки и, возможно, самих тауриллиан. Больно и унизительно: они надругались над самым дорогим для неё, над печалями и радостями родного гнезда. Всю недолгую жизнь Тааль стыдливо, как любая майтэ, прятала свои раны – а они, смеясь, погрузили в них пальцы, содрали тонкую корочку…

Тааль надеялась, что мастер Фаэнто непричастен к бдению и трём загадкам Хнакки, а тем более – к тем испытаниям, которые чуть не прикончили её раньше. Почему-то, идя с ним бок о бок, ей очень важно было это знать.

– Фиенни – как хорошо звучит. Музыкально.

Он шутливо поклонился.

– Высшая похвала от майтэ. Я польщён.

Тааль нерешительно улыбнулась. С ним рядом было хорошо. Она растерялась, обнаружив это в себе: ей потребовалось не так уж мало времени, чтобы привыкнуть, например, к Гаудрун и Турию. А полупризрачного человека, бредущего рядом, она видит впервые в жизни – но с ним рядом так легко, будто они знакомы целую кучу солнечных кругов…

– Я должна знать, что случилось с моими друзьями, Фиенни. Вы расскажете мне? Почему их здесь нет?

– Потому что это место не для смертных… Для тебя сделано огромное, потрясающее исключение, – без всякого выражения пояснил он.

– Но где же они тогда?

– Вероятно, там, где хотели оказаться. Тауриллиан умеют дарить желаемое.

Тааль искоса посмотрела на него. Было непонятно, говорит он серьёзно или горько насмешничает.

– Со мной был кентавр-звездочёт, Турий-Тунт, который оставил свой садалак, чтобы идти со мной на юг.

Она снова покачнулась, не устояв, и Фиенни стиснул ей локоть; даже в этом простом движении он ухитрился показать не снисходительность, а заботливое уважение.

– Впечатляющее доверие, – убеждённо сказал он. – Для любого кентавра порвать связи с садалаком – значит нанести себе неисцелимую рану.