Текст книги "Жена Кукловода (СИ)"
Автор книги: Юлия Данцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
– Что такое, родная?
– Мне нехорошо, – ответила Людмила тихо. – Давай уедем.
Руслан жестом подозвал официанта, поставил бокал на поднос.
– Опять болит?
– Немного. Мне жаль, что порчу тебе праздник.
– Глупая, – ответил Руслан, и погладил ее по щеке, – ты для меня важнее всего на свете.
Ей так хотелось поверить ему. Как всегда – безоглядно.
Глава 19
В воскресенье Людмила встала позже обычного, позволила себе бессовестно проваляться в постели лишний час. Руслан встревожено спросил: «Что болит?», сосчитал пульс, измерил давление, вроде успокоился немного. Но все равно заставил выпить какие-то таблетки. Людмила не спорила. Она с удовольствием провела бы в постели весь день.
Но на вечер был запланирован визит родителей Руслана. Можно было бы попросить мужа позвонить отцу и отменить приглашение. Людмила действительно чувствовала себя неважно. Но представила себе, как профессор презрительно скривит губы: «Из санатория сбежала – значит здорова!». И передумала.
Впервые приготовление праздничного ужина не доставило Людмиле никакого удовольствия. Она очень любила готовить, особенно новые, необычные блюда. Но сегодня продуманное за неделю меню – рагу по-ирландски, картофель «дофин», салат-коктейль из морепродуктов, вафельные корзиночки с «Цезарем», чернослив с орехами в сливках и торт «Вдохновение», показалось невыполнимой задачей.
– Давай, я позвоню отцу.
Руслан обнял ее за плечи.
– Выглядишь очень усталой. Целый день провозишься на кухне, потом еще этот ужин, а завтра на работу.
Людмила вздохнула, но упрямо покачала головой.
– Ты своего отца не знаешь? Будет столько сарказма…
– Я скажу, что ты заболела. Гриппом. Отец ни за что не придет – панически боится заразиться «инфлюэнцей».
– Врать не хорошо!
В кухню зашел заспанный Антошка.
– Это будет ложь во благо!
Руслан потрепал сына по взлохмаченной шевелюре.
– Умываться, чистить зубы. Посмотри на себя? Немытый трубочист…
– Пап, – отмахнулся раздраженно Антошка. – Пять лет мне что ли?
– Кашу будешь?
Людмила достала тарелку из сушки.
– Неа, – буркнул сын. – Хлопья.
– Овсянка полезнее, – начал было Руслан.
– Или хлопья или ничего, – отрезал Антошка.
– Так и не могу понять – кто из вас упрямее, – улыбнулась Людмила. – Хлопья так хлопья. Сейчас молоко согрею.
Ровно к пяти ужин был готов, стол сервирован, квартира сияла чистотой. Только Людмила держалась из последних сил, чтобы не хлопнуться в обморок и не напугать Антошку. Наскоро приняла душ, высушила волосы и успела одеться, когда в прихожей раздался звонок.
Она строго посмотрела на себя в зеркало и мысленно приказала своему отражению:
– Не раскисай. Ты должна продержаться.
Почти весь ужин она молчала, изо всех сил стараясь не выдавать своего состояния. Мария Петровна посматривала на нее встревожено, профессор увлеченно беседовал с Русланом, почти не удостаивая ее взглядами. Только один раз процедил:
– Рус, жена твоя выглядит бледно. Витамины подобрал бы, что ли. Учишь тебя, учишь. И внука давно пора профилактировать. Иммуномодулянты курсом. Вон опять «инфлюэнца» наступает.
Наконец, ужин закончился. Руслан и Антошка помогли ей убрать со стола, она стиснула зубы перед последним рывком – вымыть посуду. Но Мария Петровна решительно отобрала у нее губку.
– Вытирать будешь, – сказала она тихо, но спорить Людмиле совсем не хотелось. – Лица на тебе нет. А лучше вообще – иди, отдыхай. Тошенька, бабушке помоги!
Людмила благодарно сжала сухонькую маленькую руку Марии Петровны.
– Спасибо. И правда устала что-то. На работу завтра.
– Не за что. Иди-иди. Ужин как всегда великолепный. Позвоню на днях, рецептом рагу поделишься. Травы необычные, очень пикантно.
– Обязательно.
Людмиле показалось, что она уснула в тот же миг, как голова коснулась подушки.
В понедельник вечером, когда Людмила уже собиралась уходить с работы, в дверь постучали. Курьер службы «Экспресс доставки», долговязый парень в оранжевой куртке и бейсболке козырьком назад, спросил: «Вы Сикорская?» и вручил ей конверт. Имени отправителя на нем не было.
Расписавшись на бланке, Людмила с интересом надорвала конверт и оттуда выпала фотография. Та самая – с ней, обнаженной, распятой на кресте. С искаженным лицом…
Она потрясенная смотрела на карточку несколько секунд, потом заглянула в конверт и вынула оттуда записку.
Размашистым почерком Каверина на листке было написано:
«Это единственная и последняя. Все другие я уничтожил. Сам, а не ваш дурацкий хакер, что пытался сжечь мне комп. Прости».
Она судорожно скомкала в руках записку. Потом разгладила. И положила вместе с фотографией в шредер, что с тихим гулом превратил все в тонкие полосочки бумаги. Ненужные и безвредные.
Отошла к окну и смотрела на струйки дождя, стекающие по стеклу. В груди снова заныло, будто в сердце воткнули тупую ржавую иглу.
Всю неделю Людмила ловила на себе жадные, нетерпеливые взгляды мужа. За его постоянной, навязчивой заботой о ее здоровье, внезапно стала видеться тревога о том, смогут ли они провести сессию пятницу. И становилось так тоскливо.
В пятницу утром она была на взводе. Накричала на свою помощницу, пролила кофе на свежие гранки будущей статьи, поругалась с Большовой. Опять ныло сердце, во рту стоял неприятный привкус металла. Но в четыре часа ее телефон выдал сигнал о входящем смс-сообщении. Она открыла его. «Ровно в шесть. Не опаздывай. Кукловод».
В груди стало горячо. Глубоко вздохнула. Привычного темного, тянущего низ живота возбуждения не было. Она закрыла глаза, пытаясь вызвать воспоминания о последней сессии…Умелые, сводящие с ума ласки, горящее под его ладонями тело, нежная и обжигающая боль, впитывающаяся в кожу… хрипловатый властный голос, которому так радостно подчиняться… сжала бедра… улыбнулась… Да. Она соскучилась по Игре. Дыхание стало чаще, сердце забилось быстрее. Но беспокойство затаилось, свернулось клубком, как ядовитая змея.
И вот без пятнадцати шесть она, чувствуя легкую дрожь, открыла дверь студии и сделала шаг в темноту прихожей. Ее окутал знакомый, терпкий и чуть душноватый запах плавленого воска, кожи, ароматических масел, ее любимых духов.
Несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь унять сердцебиение и дрожь в коленях. Несколько раз сжала и разжала пальцы на левой руке. Опять немеют, так некстати.
Как давно она тут не была…
Зажгла свет. Поставила сумочку. Повесила на вешалку пальто. Разулась, аккуратно поставила сапожки на обувную полку. Расстегнула молнию юбки. Медленно, по одной пуговке, – блузку. Сняла, вздрогнула от прохладного воздуха. Взглянула на свое отражение в большом, до пола, зеркале. Подняла руки, чтобы расстегнуть крючки бюстье. Потом передумала. Они так давно не играли. Нужно дать ему повод ее наказать. Мысль о том, что она заведомо нарушает его Правила, заставила кровь вскипеть озорными пузырьками. Нервно улыбнулась своему отражению и прошла дальше, потушив свет в прихожей и не зажигая его в студии.
Опустилась на колени на бархатную подушку, лежащую на полу. Сложила руки за спиной. Глаза в пол. Полная покорность.
Тихо щелкнул замок. Уверенные шаги. Она не видит, но точно знает. Вот он ставит портфель на полку, рядом с ее сапожками. Вешает на вешалку пальто… Оно слегка влажное, на улице моросит, и сукно пахнет мокрой мертвой листвой. Может, даже несколько листочков прилипли к воротнику. Расшнуровывает ботинки. Аккуратно ставит их на полку. Пиджак, рубашка – в кресло, поверх ее юбки и блузки. Конечно, он заметил, что там нет ее нижнего белья и чулок. Хмурится? Или усмехается? Скорее всего, усмехается.
Звук шагов босых ног по паркету. Зажигается мягкий розоватый свет. Она не смеет поднять глаза. Жгучее возбуждение течет по венам… Горло пересохло от волнения… Что он задумал?
– Так… – хрипловатый тихий голос. Она дрожит от той власти, что он имеет над ней. – Моя Эль забыла про то, как она должна встречать своего Господина?
– Нет, Господин, – она кусает губы.
– И про то, что говорить ей не разрешалось?
Она судорожно вздыхает.
– Встань, – хлесткий приказ будто пощечина, и она вздрагивает, но немедленно повинуется.
Его пальцы медленно скользят по плечам, по ключицам. Расстегивают застежку, крючок за крючком, медленно. Бюстье-корсет без лямочек и просто соскальзывает на пол. Пальцы пробегают по груди, сжимают соски. Она опять судорожно вздыхает от резкой, но приятной боли. Руки забираются под край трусиков, гладят кожу живота, а потом вдруг грубо сжимают тонкое кружево в кулаке. Ткань больно врезается в нежную плоть, она кусает губы, но все равно с них срывается тихий стон.
– Теперь моя Эль вспомнила, да? Как она должна встречать своего Господина?
Она молчит.
– Ответь, – опять приказ, будто удар хлыста.
– Да, Господин. Обнаженной. На коленях. В позе покорности.
– Хорошо.
Резкий рывок, и тонкие полоски кружева рвутся, обжигая кожу.
– Чулки, пожалуй, я оставлю. Так даже пикантнее. На колени!
Она падает, промахивается мимо подушки, больно стукается о деревянный пол.
Но он только усмехается. Подходит ближе, поднимает ее лицо за подбородок.
– Что же мне с тобой сделать? Наказать?
– Как пожелает мой Господин, – шепчет она, губы дрожат. Она не хочет порки.
– Умница, – мягкое рычание посылает по ее телу теплые волны. – Я, пожалуй, тебя отшлепаю. Но чуть позже. Может, хочешь заслужить прощение?
– Да, Господин! – она очень хочет заслужить прощение.
Он расстегивает пряжку ремня и молнию брюк.
– Давай, Эль. Служи своему Господину.
Его хриплое дыхание становится чаще, собранные в хвост волосы он наматывает на кулак. Она старается расслабить горло, принять глубже, так как он любит. Стон, похожий на рычание… уже близко…
– Хватит! – Он резко отталкивает ее. – У меня другие планы.
Застегивает брюки, идет к постели, садится на край и призывно похлопывает по коленям. Страх жгучей струйкой течет по венам. Она не хочет порки. Но прощение может быть только после наказания. Медленно встает. Четыре шага до постели, каждый отдается внутри как оборванная струна. Она ложится животом ему на колени, обнаженную кожу покалывает ткань брюк.
– Руки за голову.
Теплая ладонь начинает ласково гладить ее ягодицы. Обманчивая ласка, но она поддается, млеет… Резкий шлепок. Она вскрикивает от неожиданности. Боль обжигает, но ладонь опять гладит, втирая ее в кожу вместе с маслом, расслабляя… Новый удар и опять ласковое поглаживание… Кожа горит, становится нестерпимо чувствительной, кажется, каждая клеточка пылает по отдельности…
– Как красиво, – шепчет он восхищенно, – обожаю этот розовый цвет…
Последние шлепки выбивают из нее стон, и на глазах выступают слезы…
И тут ладонь сменяют нежные губы, целуют ее горящую кожу, забирают боль, ласкают, нежат. Он помогает подняться, бережно усаживает рядом. Потом берет в ладони ее лицо, пристально смотрит в глаза. По ее щеке скатывается слезинка, он ловит соленую капельку поцелуем.
– Прощена. Теперь удовольствие.
Жадно целует ее в губы, в шею, а потом опрокидывает на кровать. Гладит ее тело, медленно, любуется, ласкает…
Мягкая кожа наручей и поножей обхватывает запястья и лодыжки. Он никогда не использует металлические наручники, чтобы не повредить кожу.
Беспомощна, распята, по телу – дрожь от предвкушения и жгучего желания.
Розовый свет меркнет – на глаза ложится шелковая повязка.
– Повтори стоп-слова.
Тихий горячий шепот над ухом.
– Тепло и горячо, – привычно выдыхает она.
– На сегодня я даю тебе другое. Холодно. Повтори.
– Холодно, – послушно шепчет она.
– Умница.
Она лишена зрения и ловит каждый звук, шорох, скрип, мучительно пытается определить по ним, где Господин и что собирается делать.
Тихое потрескивание… запах плавленого воска, с примесью какого-то аромата… Корица… ваниль… лимон…
Что-то начинает гладить ее кожу, медленно, ласково… такое нежное, мягкое прикосновение, покалывание, немного щекотное… Мех? Как же приятно… Ей хочется урчать как кошка, и она пытается выгнуться вслед этой волшебной ласке.
Кусает губы от нетерпения… и тут же жесткий поцелуй, как укус… Такой же на груди… Она вскрикивает, когда зубы сжимаются на соске… на другом… Больно! Но тут же ласковый язык, губы, щекочут, посасывают…
Живот… ямка пупка… ниже… Она мечется по подушке в нестерпимо сладкой истоме… Через несколько минут начинает умолять его…
– Нет! – жесткий приказ, и она готова разрыдаться от разочарования.
И вдруг горячая боль обжигает ее грудь… Она кричит… Пальцы гладят и скользят…
– Тебе нравится? – опять это бархатное рычание не ухо.– Это воск…
Горячая почти на грани терпения капля падает на другую грудь, и она опять кричит.
И снова медленные ласковые поглаживания.
Тело натянуто как струна и трепещет в сладкой муке ожидания. Она не знает, куда упадет следующая обжигающая капля, и это сводит с ума.
На живот проливается целая струйка, медленно горячей лавой стекая в пупок. Хриплый стон рвется из груди, где тоже уже горячо… так горячо…
Опять нежное скольжение ладони… ниже… ниже… она больше не может терпеть… Возбуждение такое сильное, что больно в груди. Боль пульсирует в висках, разливается по телу, заполняет, растворяется в жгучем удовольствии.
– Пожалуйста… Господин…
– Не сейчас!
В груди уже будто развели маленький костер… Жар все сильнее… так больно… все сильнее немеют пальцы рук, стянутых наручами…
Его пальцы осторожно разводят набухшие влажные складки, и следующая капля приземляется прямо туда…Мир вдруг сжимается до одной горячей пульсирующей точки…
Она кричит, хрипло, срывая горло, и вдруг все тело затапливает нестерпимая, жгучая боль, будто прорвавшаяся из груди… Во рту противный вкус металла… она не чувствует больше рук и ног, ладони и ступни леденеют, в груди полыхает пожар… Уже теряя сознание, хрипит:
– Горячо… так горячо… и… холодно…
Она уже не видела, как он встревожено приложил пальцы к ее шее, пытаясь нащупать пульс, как вскрикнул от ужаса и начал судорожно расстегивать ремни на запястьях и лодыжках, как метнулся в коридор, достал телефон и набрал «03», как вернулся обратно, достал из тумбочки лекарства, шприцы, начал делать ей уколы, искусственное дыхание и массаж сердца….
Лихорадочно, не попадая в рукава, оделся и одел ее, застегивая неловкими пальцами пуговки на блузке… Как плакал и шептал: «Держись, родная, держись…»
Не слышала сирены скорой помощи… Она уже ничего не слышала и не видела… Она почти умерла… Ее сердце в тот вечер остановилось.
***
Разноцветные обрывки… лица… фигуры… шепот… больно… очень больно…
…– Господи… как я мог… я врач….
…– нет… вины… это спонтанно… острая… недостаточность…
…– виноват… только… жить… как?..
Пытается мучительно дотянуться до этого голоса и вдруг понимает, что не ощущает своего тела…
Темнота…
***
Темнота, оказывается, бывает разного цвета. Сегодня – мутно-зеленая.
Словно на глубине… Уши давит… не хватает воздуха… как страшно… Больно!!!
… – Скорее! Опять остановка!
***
Серая полутьма, вязкая как клейстер… Несчастное насекомое, попавшее в ловушку. Тихо погружается… только дна все нет… где же дно?
От него можно было бы оттолкнуться и попробовать всплыть… Только как? Нет ничего – рук, ног, туловища… только в груди что-то есть… и оно болит… так болит…
–… к операции… наркоз… как она?... плохо… Фибрилляция! Адреналин! Двести джи!.. Руки!… Чисто!…
Страшный удар… ребра… наверное теперь там месиво…
Темнота…
***
Тихий мамин голос что-то шепчет… невозможно разобрать… нет… не шепчет… поет… она поет… колыбельная… мамочка… как жаль…
Прохладная мягкая ладонь на лбу… как приятно… стоп. Она чувствует? Наверное, просто сон…
– Спи моя радость, усни…
Мамочка… я не хочу больше спать! Но веки такие тяжелые… так сладко… качает… спать… спать…
***
– …не приходила в себя? Должна уже очнуться… Показатели? Почти норма. Это хорошо…
Родной голос, такой тревожный… Она хочет крикнуть, что слышит его… но губы не слушаются.
Опять темно…
***
Поняла, что сможет открыть глаза. Просто нужно немного усилий. Надо же, оказывается поднять веки – это тяжело… Но она должна…
Пробивает пот… как трудно… узенькая полоска света… ох… ярко, слишком ярко… В темноте там проще, легче… отдышаться… еще разок. Слезы… ярко… но она видит!
– Позовите Руслана Николаевича! Очнулась!
Сильная теплая ладонь сжала безвольно лежащую поверх больничного одеяла руку.
Все расплывается перед глазами, но она различает родное лицо, осунувшееся, встревоженное, но радостное.
– Милая… хорошая моя… наконец…
Руслан прикладывает ее ладонь к своей щеке… Колется… небритый…
Из уголка левого глаза скатывается слезинка. Он наклоняется и ловит ее губами…
– Я так виноват… прости меня… прости…
О чем это он? В чем виноват? И что вообще происходит? Пытается поднять руку, чтобы обнять его за шею.
– Нет! Не двигайся. Еще рано. Только три дня после операции. Отдыхай. Сейчас сестра сделает укол. Поспи.
Спать?! Она не хочет больше спать! И какой операции?
Боковым зрением видит женскую фигуру в коротком белом халатике, она вводит что-то в капельницу…
Опять тяжелеют веки… спать… спать…
Теплые губы мягко целуют ее…она счастлива…
***
Людмила окончательно пришла в себя только на десятые сутки после операции. На сердце. Руслан, счастливый, но еще встревоженный и виноватый, рассказал, что во время сессии у нее случился сердечный приступ, и она дала остановку сердца. До приезда скорой получилось его запустить, но вскоре, уже в больнице, снова была остановка. И еще раз – во время операции.
Он произносил непонятные слова, она просто кивала, совершенно не понимая о чем речь. Понятным было только одно. Она перенесла операцию на открытом сердце. И еще долгое время проведет в больнице. А потом... Руслан опускал глаза, когда она спрашивала, что с ней будет потом.
После того, как ее перевели из реанимации в отделение к Руслану, к ней, наконец, пустили Антошку. Он ворвался в палату и бросился к ней, прижался и разрыдался в голос, как маленький. Она гладила его по голове и шептала всякие глупости.
Успокоившись, сын смешно шмыгнул носом и сказал хрипло и смущенно:
– Я так испугался… Думал, потерял тебя.
И снова шмыгнул носом.
Следующий месяц слился в один очень долгий, серый день, пропитанный острым неприятным больничным запахом, заполненный уколами, процедурами, капельницами, исследованиями на странных, пугающих аппаратах.
Руслан почти не отходил от нее, она ругалась, что другие пациенты не должны страдать, муж отшучивался, что у него талантливые интерны, и вообще пациентов много, а жена у него одна.
В отдельной палате с телевизором всегда стояли живые цветы. Розы… желтые розы. Руслан всегда дарил их. А еще подарил новую куклу – немного смешную, в белом коротком халатике медсестрички, белой шапочке на белокурых волосах и широко распахнутыми голубыми глазами. Она сидела на тумбочке, прислонившись к вазе с цветами.
Руслан забрал Людмилу домой холодным и пасмурным мартовским днем. Падали тяжелые хлопья мокрого, насквозь пропитанного водой снега, и Нева еще лежала подо льдом, но город уже просыпался от зимнего, тяжелого как смерть, сна. И она чувствовала то же самое.
Глава 20
«Засыпая, мы никогда не знаем наверняка – сможем ли проснуться. Каждый вечер я со страхом закрываю глаза. Вдруг та темнота, что так жадно меня обнимает, – навсегда?»
Черные по белому. Буквы, буквы, много букв. Они складываются в строчки, в абзацы, в тысячи знаков с пробелами, в авторские листы. Затейливая вязь черных закорючек на белом экране волшебным образом становится картинками, образами, мыслями, героями. А потом Людмила отпускает их на свободу. Блоггер – странное слово, она не любит себя так называть.
Противный пронзительный писк таймера оторвал Людмилу от экрана ноутбука.
Пора глотать таблетки. Она с сожалением отодвинула столик на колесиках, потерла затекшие запястья. Острая кромка давит, но погружаясь в свой выдуманный мир, она перестает чувствовать боль. И не только в запястьях.
За два месяца, что прошли с операции, Людмила привыкла к боли, как к чему-то неизбежному и постоянному. Сжилась с ней, свыклась. Когда-то боль могла быть приятной. Теперь – тупая, постоянная, засевшая в груди как ржавый осколок, изматывает и мучает. Лекарства снимают боль ненадолго. Но она приходит снова и снова.
Людмила не жалуется. Руслан и так просто помешался на ее здоровье, превратил его в культ. Эта удушающая, неусыпная забота – вина за то, что случилось. Бесполезно убеждать, что Игра была решением обоих, что это Людмила вовремя не сказала о недомогании и не использовала стоп-слова.
Людмила чувствовала, как постепенно начинает ненавидеть свою болезнь и немощность. Не могла видеть эту участливую жалость в глазах мужа, слышать его постоянные вопросы:
– Что болит? Как болит? Где болит? Сделать укол? Ты выпила лекарство?
И иногда жалела, что не умерла тогда, в студии. Потому что то, во что превратилась ее жизнь теперь, не стоило ничего.
Но вспоминала счастливые слезы Антошки в больничной палате и страх в его глазах. И стыдилась себя.
Людмила с досадой прихлопнула ладонью ненавистный таймер, высыпала на ладонь таблетки и капсулы из пластикового стаканчика: на наклейке надпись «День» неразборчивым почерком Руслана. Запила водой, помыла стакан и поставила в сушку. Тщательно протерла капли воды с мойки.
В прихожей хлопнула дверь, сердито, сильнее, чем обычно. Портфель шлепнулся об пол.
– Антоша? Случилось что?
Сын протопал через зал к себе, буркнул:
– Нормуль.
Дверь в комнату закрылась, не оставляя шансов на разговор по душам.
Людмила прислушалась. Включил ноутбук, что-то бурчит себе под нос. Расслышала обрывки: «Опять этот Чернов… не победить». Поняла, что речь идет об областном фотоконкурсе. Как жаль, что Анна улетела со Шталем в Швейцарию! Теперь сыну даже не с кем посоветоваться. Конечно, можно было позвонить, но Людмила чувствовала – подруге вовсе не до Антошкиных проблем.
Осторожно постучала.
– Мам, не сейчас!
Упрямец. Вылитый папочка.
Решительно открыла дверь. Вошла и села на постель.
– Выкладывай.
Возмущенное пыхтение, сердитый взгляд исподлобья.
– Давай-давай. Нечего дуться как мышь на крупу.
– Вот.
Антошка сунул ей в руки планшет.
« Для участия во втором туре областного конкурса фотографии «Мой неповторимый Город» отобраны следующие работы…»
Дальше шел список имен, среди которых Людмила разглядела: «Сикорский А. 15 лет».
Непонимающе посмотрела на сына.
– Так это замечательно! Чего злишься?
– Дальше читай, кто со мной, видишь? В моей группе до восемнадцати лет? Петька Чернов!
Антошка стукнул кулаком по столу от досады.
Петр Чернов с первых дней был его вечным соперником во всех конкурсах. Его папа был главой администрации Октябрьского района, и победы, мягко говоря, нечестными.
– Это капец. Такой шанс получить стипендию в Праге накрылся…
Антошка чуть не плакал.
Людмиле хотелось ободрить сына, пообещать, что все будет хорошо. Но это значило бы солгать ему.
Вечером, когда Руслан пришел с работы, и вся семья собралась в зале перед телевизором, она произнесла:
– Антон вошел в финал областного конкурса. Главный приз какой помнишь?
В груди стало больно от дурного предчувствия, будто закрутились острые шестеренки, царапая до крови.
Руслан оторвался от телевизора, потер лоб и виновато спросил:
– Не очень… Какой?
Антон возмущенно хмыкнул.
– Стипендия в Пражской академии! И мне ее не видать. А Петьке она нафиг сдалась? Он бездарь!
– Почему не видать?
Людмила пристально посмотрела на мужа. То ли действительно не понимает, то ли просто делает вид? И то и другое было обидно.
Боль в груди стала сильнее и острее, она несколько раз сжала и разжала пальцы на левой руке. Руслан немедленно отреагировал – вскочил и метнулся на кухню, за лекарствами.
– Сейчас обезболю… потерпи, родная.
– Я в порядке! Потом, сейчас разговор о другом…
– Разговор может подождать. Главное – твое здоровье. Рукав закатай.
Руслан уже стоял рядом со шприцем, одноразовой спиртовой салфеткой в одной руке и
жгутом в другой.
– Сын, помоги.
Антошка нахмурился, но промолчал и взял в руки резиновую полоску.
Людмила подтянула рукав толстовки и отвернулась, чтобы не видеть, как игла входит в ее тело. Она всегда всем существом ненавидела уколы. А их уже было столько…
– Кулаком поработай… вена уходит.
Мерзкое ощущение от иглы, протыкающей упругую стенку сосуда, легкое головокружение от обезболивающего. Боль отступила, растаяла. Но не ушла. Она никогда не уходит насовсем.
– Так что там с конкурсом?
Руслан произнес это с легким раздражением.
– Да ничего, – в тон ему ответил Антошка. – Проехали. Все будет как всегда…
– И дались тебе эти конкурсы, эта Прага. Почему бы не продолжить династию…
«Как же иногда Рус напоминает своего отца», – подумала Людмила.
– Ну какой из него медик, – улыбнулась она.
Улыбка вышла натянутой.
– А фотография – это серьезная профессия? – не унимался Руслан.
– Все, я сказал, закончили, – психанул Антошка, резко встал с кресла и метнулся к себе в комнату. Дверь захлопнулась с грохотом, даже стена вздрогнула.
– Не смей хлопать дверью! – вспыхнул Руслан, и хотел встать, но Людмила удержала его за руку.
– Оставь. Неужели не понимаешь? Это же мечта! Пожалей его… и меня.
Руслан тут же стушевался и виновато произнес.
– Прости. Как ты? Лучше?
– Лучше. Не уходи от разговора. Неужели мы ничего не можем поделать с сынком этого чинуши Петрова? Опять Антошку прокатят, как на городском.
Руслан нахмурился, презрительно скривил губы.
– Ты же знаешь. Взяток я давать не стану. Сам никогда не возьму, и давать – тоже преступление!
– Я не про взятки! Может, кто из твоих пациентов знает членов комиссии?
– Мила…
Людмила вздохнула, понимая, что продолжать бессмысленно. Руслан не станет помогать. Стало горько и обидно.
На объявление результатов конкурса участников и зрителей собрали в Белом Зале Комитета по культуре администрации Санкт-Петербурга на Невском. Руслан как всегда был занят – две сложные операции в платном отделении, поэтому группой поддержки Антошки стали мама и бабушка Таня.
Людмила смотрела на сына – в костюме, белой рубашке и галстуке он выглядел таким взрослым. Нахмурился, на лбу такая же «складка гордецов», как у отца. Сжал кулаки, так что костяшки побелели. Попыталась обнять его, чтобы успокоить, но Антошка отстранился.
– Мам…давай без этих нежностей.
Бабушка Таня нервно поправляла на шее новый шарфик и комкала в руке платочек.
Места для финалистов были в первом ряду, но родственникам и сопровождающим сесть рядом с ними не позволили. Людмила сжала руку сына, ободряя, но сердце заныло от тревоги.
Торжественная часть началась с длинных и нудных речей чиновников. Людмила разглядела на сцене в президиуме Василия Чернова, папу Антошкиного конкурента. Потом начали представлять жюри конкурса. Один за другим вставали и кланялись чиновники городской администрации, главред одного из крупных изданий, еще какие-то важные люди…
– Член Совета журналистов Санкт-Петербурга, обладатель многочисленных премий и победитель международных конкурсов фотоискусства, Артем Каверин!
Людмила вздрогнула от омерзения и почувствовала, как внутри все заледенело. Последняя надежда, и так зыбкая, разбилась. Только Каверина не хватало! Снова заныло в груди, будто от тупой ржавой иглы.
Людмила уже почти не слушала сменявших один другого ораторов, думая только об одном – как утешить Антошку и откуда брать деньги на платное обучение на подготовительных курсах Пражской академии. Деньги были не малые, помочь некому. Значит, придется брать кредит…
Из задумчивости ее вывели громкие фанфары, и ведущий торжественно объявил:
– Итак, настало время объявить победителей. Традиционно начинаем с детской группы, и не призовых мест по возрастающей.
Ведущий начал называть фамилии лауреатов Мальчики и девочки, нарядные, взволнованные, некоторые расстроенные до слез, некоторые счастливые, поднимались на сцену, получали грамоты, дипломы, книжки и цветы. Но фамилии Сикорский так и не прозвучало.
Людмила чуть не плакала от досады. Работы Антона всегда получали призовые места, никогда еще не было такого, чтобы он даже не вошел в десятку. А фотография на этот конкурс с удивительным видом их любимой аллеи в Петергофе, была великолепной. Так говорила Анна, когда помогала Антону готовиться к конкурсу.
Снова прозвучали фанфары, и ведущий торжественно объявил:
– В возрастной группе до восемнадцати лет первое место достается Петру Чернову, пятнадцать лет, за работу «Утренний Петербург». Людмила стиснула зубы… Так и есть. Все, как и обычно.
Пока счастливый победитель – краснощекий и пухлый мальчишка в туго натянутом на животе пиджаке получал диплом и кубок, она привстала и поискала глазами Антошку, чтобы увести его из зала.
Тем временем аплодисменты смолкли, и ведущий продолжил:
– Но в этом году жюри решило отступить от правила о том, что победитель может быть только один. Первое место, а также стипендия от Пражской академии искусств, благодаря которой ее обладатель сможет бесплатно пройти двухгодичные подготовительные курсы и поступить на отделение фотоискусства, жюри решило присудить еще одному конкурсанту. Антону Сикорскому, пятнадцать лет. Поздравляем!
Людмила все еще не верила своим ушам, и смотрела сквозь слезы как смущенный, растерянный, красный Антошка поднимался по ступенькам, на сцену, споткнулся, еще гуще покраснел и неловко топтался на месте. С дипломом в рамке и красной бархатной папкой к нему вышел Каверин, вручил призы и похлопал по плечу. Потом с улыбкой посмотрел в зал, и Людмиле показалось, что он искал ее.
Вечером они праздновали победу с тортом «Ленинградский» из «Севера» и настоящим шампанским. Антошка сиял от счастья как начищенный самовар, и не отнимал телефон он уха – звонили друзья, подружки, знакомые. Даже профессор Сикорский поздравил внука с успехом, но при этом не забыл сказать, что надеется на продолжение врачебной династии. Бабушка Таня квохтала над внуком как наседка, усиленно напрашивалась поехать с ним в Прагу «для присмотра». Руслан, явно гордый за сына, сдержанно улыбался.
Шампанского налили даже Антошке, при снисходительном согласии отца, но сын пригубил, скривился и отставил бокал:
– Гадость… налейте лучше «Колы».
Людмила любовалась счастливым сыном, только радость ее отравляло то, что к этой победе явно приложил руку Каверин. Руслану об этом она говорить не стала. Но торжествующую улыбку и взгляд, явно предназначенный для нее, Людмила забыть не могла.
Победа Антошки была единственным светлым пятном в монотонных серых буднях. Жизнь словно выцвела, потеряла все свои краски. Людмила всегда любила лето, пусть короткое северное, с частыми дождями и переменчивой погодой. Но теперь даже солнечные лучи, тепло, свежая июньская зелень и щебет птиц уже не радовали.
Ездить на работу в редакцию Руслан категорически запретил. Большова сначала согласилась сохранить за Людмилой авторскую рубрику и раздел в электронном журнале, но потом все же вывела ее за штат, и все реже и реже присылала материалы для работы.
