Текст книги "Традиция и Европа"

Автор книги: Юлиус Эвола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Тот факт, что в Италии внутри восстановительного римского и арийского движения могут пропагандироваться идеи подобного рода, даже в случайном выражении, показывает, до какой степени может иногда дойти беспорядок в сфере ценностей. Противоречие, определённое Бахофеном, имеет фундаментальную важность для правильной ориентации. Мы увидели, что все формы, содержавшиеся в античной цивилизации Матери, могут позволить нам точно идентифицировать всё то, что трудноразличимо в современном мире. Ценности и идеалы противостоящей «олимпийской» и мужской цивилизации могут, наоборот, дать нам с большой точностью, указания для истинного европейского восстановления, на подлинно арийской, римской и фашистской основе – и к этому моменту мы, возможно, ещё вернёмся.

Viviamo in una Societa Ginecocratica? //Augustea, 1936

ДРАМА РУМЫНСКОГО ЛЕГИОНЕРСТВА

С убийством – или, точнее сказать, с расправой над Корнелиу Зеля Кодряну и другими руководителями «Железной гвардии», брошенными в тюрьму вместе с ним, трагедия румынского национализма вошла в последнюю фазу. С благородной и великодушной фигурой антиеврейского и «фашистского» европейского фронта было покончено. Таким образом, сегодняшнее внутриполитическое положение Румынии стало таким же мрачным и угрожающим, каким оно было в самые худшие периоды её истории.

В недавнем периоде политического развития Румынии невозможно ориентироваться без обозрения её лейтмотива, а именно – антагонизма между правительством и движением «Железной гвардии»; при этом все остальные являются никем иным, нежели статистами, играющими подчинённую роль. Тем не менее, согласно логике и общему здравому смыслу, этот антагонизм абсолютно непонятен, и в нём обнаруживается либо непосредственное, либо косвенное воздействие внешних сил. Сегодня, после капитуляции Праги, стоит задаться вопросом – не является ли Румыния единственной центрально– и восточноевропейской страной, имеющей особое значение как с экономической, так и со стратегической точки зрения, которая оставляет силам так называемой «западной демократии», равно как и силам Израиля и его скрытых попутчиков, достаточно свободы действий? Нельзя забывать, что окончательная фаза вышеупомянутого конфликта находится в многозначительном созвучии с двумя международными событиями, аншлюсом и Мюнхенским соглашением: она возникла как нечто вроде резонансного контрапункта.

Уже с 1920 года, едва ему исполнилось двадцать лет, Корнелиу Кодряну широко очерчивал перспективы конструктивного румынского национализма. Он указывал на еврейскую опасность и порабощение Румынии евреями и болтунами без веры и без отечества. И с того времени борьба неутомимо продолжалась; и хотя сторонники Кодряну должны были терпеть преследования, насилие и всевозможные клеветнические нападки, число его приверженцев и сочувствующих неожиданно росло. Достаточно упомянуть, что в 1925 году на процессе, где Кодряну обвинялся в том, что собственной рукой убил палача своих приятелей, и был оправдан, председатель суда получил 19.300 сообщений в его защиту со всей страны.

В то время как ряды «Железной гвардии» росли, партийную систему парламентской демократии (яростным противником которой Кодряну был, всё более очевидно разоблачая её недостатки и коррупцию) сотрясали всё более сильные кризисы. Правая мировая печать ликовала, когда в начале 1938 года Гоге[85][85]
  Октавиан Гога (1881–1938) – румынский поэт, драматург, академик, политический деятель. С 1935 г. – лидер Национал–христианской партии, с 28 декабря 1937 г. по 11 февраля 1938 г. – премьер–министр Румынии. – прим. перев.


[Закрыть] пришлось призвать короля Кароля на трон. Верилось, что в Румынии настала новая эпоха, что новый режим освободит страну от тёмных внутренних и внешних сил, и вследствие этого в международной сфере она встанет в единый фронт антидемократических, антиеврейских и антимарксистских держав.

Тем не менее, при высказывании таких предположений и при подпитывании таких надежд были проигнорированы низкие интриги за кулисами королевского дворца. Впрочем, некоторые конструктивные варианты, которые должны были исключить следующие перевороты, оставались в то время ещё неопределёнными.

Тем не менее, был оставлен без внимания тот факт, что вследствие чего–то вроде тактического преобразования большая часть сил, первоначально находившихся на стороне оппозиции, перебежали теперь на сторону государственного порядка, чтобы им было легче продолжать свою игру; а также то, что для этих новых «стражей Румынии» и государственной власти была характерна очевидная и яростная антипатия к движению Кодряну – хотя согласно логике, при условии их откровенности, они должны были бы видеть в мощном движении Кодряну самого ценного союзника.

Они тщательно уклонялись от всего, что касалось еврейского вопроса. Относительно этого мы позволим говорить самому Кодряну – вот его слова из книги «Железная гвардия»: [86][86]
  В оригинале книга называется «Моим легионерам» – прим. перев.


[Закрыть] «В 1919, 1920 и 1921 годах вся еврейская пресса нападала на румынское государство, провоцировала повсюду беспорядки и призывала к насильственным действиям против правительства, режима, церкви, общественного порядка и всякой национальной идеи и патриотизма. А что теперь? О чудо из чудес! Теперь эта пресса, руководимая до сегодняшнего дня всё теми же евреями, внезапно превратилась в защитницу государственного порядка и законов! Теперь она убеждённая противница всякого насилия. А мы стали врагами Румынии‚ «правыми экстремистами», мы находимся «на службе и содержании врагов Румынии». На наше лицо, на нашу румынскую душу обрушиваются удар за ударом, нам достаётся унижение за унижением, и в итоге мы увидим чудовищное утверждение: евреи —это защитники Румынии! Они защищены от неприятностей и живут в мире и достатке. Мы же, напротив‚ являемся «врагами Румынии». Наши жизнь и свобода находятся под угрозой. Все румынские органы власти преследуют нас, как бешеных собак!».

Настоящей целью кабинета Гоги была попытка провести в жизнь уловку, направленную против «Железной гвардии». После того, стал известен истинный масштаб успеха националистического движения, была предпринята эта попытка, чтобы ликвидировать опасность, предложив нации эрзац–национализм: что–то, что формально имитировало бы идеализм и цели легионерства «Железной гвардии», но по существу всегда должно был принадлежать к «другому миру» и быть под контролем. Таким образом выбрали Гогу, так как он был антисемитом, но одновременно и противником Кодряну. Выбрали патриарха Христеа, чтобы продемонстрировать, что религиозные силы, игравшие существенную роль в пропаганде и в национализме Кодряну, были бы максимально представлены на другой стороне. Как известно, в генерале Антонеску, также включённого в правительство в качестве военного министра, националиста и сторонника авторитарного строя, видели союзника и «запасного игрока». Но игра оказалась такой же опасной; вместо того, чтобы привести к ожидавшимся результатам, она привела к противоположным.

В действительности, кабинет Гоги должен был быть временным: в силу необходимости развитие пошло бы дальше и, наконец, привело бы к победе истинного национализма, что признавали позже в движении Кодряну. Как признавалось, была подготовлена бомба, которая взорвалась бы в собственных руках. Кабинет Гоги был распущен на следующий день без мало–мальски убедительного оправдания. Обещанные выборы, на которых уверенно победила бы национальная идея Кодряну, были отменены. Вместо этого партии были распущены, была составлена новая конституция и pro forma[87][87]
  Для видимости (лат.) – прим. перев.


[Закрыть] было объявлено о проведении референдума.

Мы говорим pro forma, так как Кодряну отчётливо видел, куда ведёт подобное изменение правил игры, и немедленно отступил. Прежде чем его партия («Всё для отечества») была распущена декретом, он предпочёл сделать это добровольно, и приказвал своим приверженцам воздержаться от голосования на референдуме. Он не хотел участвовать в борьбе, условия которой устанавливали враги народа; прежде всего, он не хотел, чтобы его вынудили сказать «да» или «нет» уже решённому делу, которым была новая конституция. Кроме того, она стала непосредственным произведением монархии и имела своей основной чертой исключительную централизацию власти в руках монарха. В конце концов, Кодряну сам был монархистом, и хотя его противники не отказались ни от одного обвинения против него, тем не менее, никто не ставил ему в вину намерение создать новую династию.

Какое–то время в течение следующих месяцев после опубликования новой конституции казалось, что не все надежды потеряны. Высказывались мнения, что ещё возможно было найти формулу сотрудничества между возглавлявшимся Кодряну национально–тоталитарным движением и новой, сконцентрированной в монархии, авторитарной антипартийной системой.

Вместо этого суждено было произойти противоположным событиям, что однозначно доказывает, что так или иначе в игре вокруг идеи и единства румынской нации более или менее сознательными инструментами были не честность и любовь, а совсем иные силы. Напряжение увеличивалось, и в то мгновение, в которое дело не двигалось с мёртвой точки, с одной стороны, легионерское движение интенсифицировало свою пропагандистскую активность, а с другой стороны, элементы, которые, оставаясь при правительстве, надеялись на лучшее, переходили на сторону Кодряну: даже генерал Антонеску, который в итоге был смещён с должности и арестован.

Таким образом, дело шло к объявлению войны. Правительство проявило инициативу сразу же после аншлюса, боясь, что реакция выльется в бунты и беспорядки. В этом состоит причина того, почему Кодряну был арестован как раз в этот период. Внезапно вспомнили, что он оскорбил министра; таким образом, его обвинили в государственной измене. Доказательства были настолько слабыми, что требования смертной казни или пожизненного заключения были отвергнуты, и Кодряну осудили на десять лет тюрьмы. Но и здесь просчитались: не было достигнуто ничего иного, кроме ещё большего волнения умов. Начался террористический период, как бы ответная мера или непосредственная акция против тех, кого считали несущими основную ответственность за беды румынской нации. Созданный Кодряну «батальон смерти», условием для членства в котором был целибат, чтобы быть готовыми к смерти в любое время, носивший имена Марина и Моты – павших в Испании руководителей «Железной гвардии», по команде таинственных «национальных судов» вступил в дело. Это брожение усилилось после капитуляции Праги. Однако вследствие этого реакция стала ещё сильнее и безжалостнее, дойдя до убийства Кодряну и его основных помощников и ареста Антонеску.

И вместе с тем произошло непоправимое, и никакое соглашение или урегулирование более невозможно. Из–за этого чудовищного убийства формально законной государственной властью можно констатировать, что с данной точки зрения до тех пор, пока это поколение живо, ненависть и жажда мести останутся неуспокоенными. Что произойдёт завтра с Румынией, остаётся под вопросом. Какова бы ни была развязка, нет сомнений, что благородный и великодушный вождь пал жертвой тёмных сил. Человек, в верности которого и честности все, которые приближались к нему, могли убедиться. Он сказал нам при последнем прощании: «В Риме, в Берлине – везде, куда бы Вы не отправились, передавайте мой привет всем сражающимся за наши общие идеи, и скажите им, что в непреклонной борьбе против демократии, коммунизма и иудаизма ‘Железная гвардия’, безусловно, на Вашей стороне».

Corriere Padano,Ferrara, 6 декабря1938 г.

О ДУХОВНЫХ ПРЕДПОСЫЛКАХ ЕВРОПЕЙСКОГО ЕДИНСТВА

Только немногие могут всерьёз оспаривать тот факт, что сегодня в общем всё европейское общество посреди пугающего чувства кризиса и неприятного ощущения, охватившего лучшие умы, взывает к идеалу высшей мировой культуры – культуры, в которой новый принцип должен вновь привести силы и носителей рассеянных европейских традиций к единству.

Точно так же является фактом, что определённые отрицательные силы, которые встречались раньше только в отдельных появлениях и, так сказать, в бесформенном состоянии, сегодня начинают организовываться. Они становятся властью в особенном смысле этого выражения. Тем не менее, в своём требовании господства и противоположности всему тому, что мы ценим в европейских традициях, такие силы образуют определённую угрозу, призывающую нас к созданию необходимой альтернативы. Также с этой точки зрения утверждается требование европейского единства по крайней мере в качестве оборонительного союза.

В этом отношении граф Р. Н. Куденхове–Калерги[88][88]
  Граф Рихард Николас де Куденхове–Калерги (1894–1972) – австрийский политик, основатель консервативного Панъевропейского Союза.


[Закрыть] ясно указал в своей брошюре «Сталин и Ко» на опасность, которую означает новая, советская Россия для будущей Европы. Эта варварская власть стремится в настоящее время к абсолютной организации всякой силы, рационализации и планомерной эксплуатации своих громадных естественных возможностей. В качестве первого проявления этой воли перед нами стоит пятилетний план; кроме того, она сознательно вооружается с намерениями вмешательства в международные дела. Если Россия будет придерживаться этого направления и этой воли к власти, мы увидим такого монстра, которому не сможет оказать сопротивление никакой отдельный европейский народ, а только лишь объединённая Европа.

Однако наше признание русской опасности не является единственным аргументом для создания традиционной Европой решающей альтернативы, прежде чем станет слишком поздно. Русской опасности на западе соответствует американская опасность. Верно, что при этом речь ещё не идет о непосредственной – материальной или политической – опасности, хотя уже само влияние американского финансового мира на европейскую политику представляет собой определённый риск. Однако остаётся опасность материалистического мировоззрения, которая может воздействовать на нас в том же разрушающем, антиевропейском смысле, как и большевистский фермент.

Само собой разумеется, Россию не стоит приравнивать к Соединённым Штатам. Оба государства постоянно обнаруживают несомненные различия с точки зрения людей, темперамента, расы и политического состояния. Как одна, так и другая культура демонстрирует нам демонизм коллективизма; анонимность власти; сознательное или инстинктивное умаление всякого трансцендентного интереса под интересы группы и её материальные воплощения; механический идеал и технический мессианизм; безразличие(Америка) или ненависть (Россия) к автономной личности и всякому виду незаинтересованной деятельности – ко всему, что ещё ценилось нами как «действие» или «созерцание» в традиционном смысле. В этой связи указывается на то, что советские идеологи, техники и даже поэты осознанно следуют американскому идеалу и придают ему почти таинственный ореол.

Здесь может находить место только одно или другое указание. Мы не можем подчёркивать – как мы делали это в другом месте – многочисленные моменты, где обе культуры на самом деле встречаются. Даже с экономической точки зрения нет никакой принципиальной противоположности между советским государственным трестом, где пролетарский капитал не может оставаться в руках отдельных людей, и системе непрерывных инвестиций большого американского производства, где капиталист сводится к чему–то вроде аскетического инструмента для расширения и непрерывного производительного размещения всякой прибыли. В конце концов, можно приписывать всё следующему различию: формы, которые при Советах добиваются своего напряжением, сохраняющим в себе что–то трагическое и дикое, фактической диктатурой и террористической системой, вновь появляются в Америке при внешней видимости демократии и свободы, но они оказываются стихийным результатом, к которому привел чистый интерес производства, освобождение от всякого традиционного элемента, «животный идеал» материального покорения мира.

По этой причине Америка таит в себе подстерегающую нас опасность, но не как Россия – не как враждебная сила с ясно сформулированной идеей. Скорее она несёт в себе зародыш именно такого искажения ценностей, той материализации и «социализации», крайним результатом которого является советский миф. Беззаботная американизация Европы вводит в неё троянского коня —принцип, который уничтожит всякий традиционный остаток в её народах. Внешний, практический, механический, по–спортивному американизированный образ жизни неизбежно несёт с собой взгляд на мир, в результате которого Европа – твёрдо, но незаметно – пойдёт как раз в том направлении, на котором ей угрожает опасность всемогущего советского массового человека.

Символ, при помощи которого Европа может воззвать к единству для защиты своей жизни и сохранения своей древней традиции, по нашему мнению, будет неполным, если Россию и Америку не отставят в сторону, если не увидят обе стороны одних клещей, сходящихся с востока и запада.

Разрушение личностного; подъём коллектива; всемогущество механического над органическим, смешение и стандартизация над разделением; грандиозная trahison des clercs[89][89]
  Измена учёных (франц.) – прим. перев.


[Закрыть] – порабощение всякой интеллектуальной и духовной возможности в пользу только лишь более материального и более социального осуществления —этим являются для нас признаки утверждаемого Америкой и Россией универсального «идеала» нового и высшего человечества.

В противоположность этому мы должны защитить нашу универсальную европейскую идею. Мы намеренно подчеркнули духовную сторону антиевропейской опасности, чтобы приблизиться к определению истинных предпосылок нового европейского единства.

Сегодня мы оказались в таком положении, что материальные и политические опасности со всех направлений вызывают опасение и готовность к ответным действиям. Поэтому обрисованная графом Куденхове материальная опасность со стороны новой России, вероятно, уже в скором времени принудит европейские народы к таким интересам и принципам, которые, наконец, выйдут за пределы ограниченного политического эгоизма. Всё же мы настаиваем, что некоторое единство, которая осуществляется в области материального – а к этой области для нас принадлежит всё, что является экономическим и «политическим» в узком смысле – может быть только преходящим – таким единством, которое в каждое мгновение может снова распасться на самые различные, в том числе и иррациональные, силы. Кроме того, если речь идёт об органическом единстве, а не о единстве простого соединения разнородных частей в одно целое, то ненужно думать, что его можно добиться внешним путём – рядом международных договоров без наличия высшего принципа. Предпосылкой, из которой нужно исходить, истинной основой, на которой можно органически достигнуть также и материального и политического единства «Пан–Европы», кажется нам единство в одном и том же духе, в единственной традиции. Точно так же мы считаем, что истинная природа отношений должна быть определённо не интернациональной, а наднациональной.

Если говорят о необходимости «европейской» реакции, то нельзя обойти главное: от чьего имени должно оказываться сопротивление? Если мы признаем, что противопоставляем себя России как союзу советских республик или Соединённым Штатам, то Европа – как раз согласно анти иерархическому «социалистическому» государственному идеалу этих обеих держав – организовалась бы в единое целое. Тогда мы имели бы положительное решение, равное отрицательному; сопротивление скрыло бы в себе отказ, внутреннее поражение, переход на сторону врага как раз направленным против него защитным актом. Материальная – политическая или экономическая – опасность, которая Россия или Америка представляет для нас, должна считаться нами противоположной стороной духовной опасности, поэтому она должна призывать нас к реакции, которая должна быть духовной в primis et anteomnia, [90][90]
  До и прежде всего (лат.) – прим. перев.


[Закрыть] как основа и принцип для всего остального.

Как верно выразился князь К.–А. Роган в рассмотрении похожего вопроса, «если несколько полков раздельно маршируют по дороге в пропасть, то мало пользы в том, что они объединятся в одну армию, но не изменят своё направление – и эта объединённая армия тоже упадёт в пропасть». Было бы слишком легкомысленно полагать, что упадок нашей культуры можно задержать созданием какой–либо формы европейского объединения, если отдельные народы ещё не подверглись внутреннему обновлению, т. е. интегрирующей реакции, духовной интеграции, вследствие чего всё то, что склоняется в них к русскому или американскому, было бы отделено. Тогда они обладали бы единым духом и были бы органически и практически собраны в высшем, стоящем над всякими деталями единстве. Может также произойти так, что при быстро развивающихся событиях какая–либо экономическая, политическая или военная форма объединения будет навязана в качестве немедленного вспомогательного метода, прежде чем будет сформирована соответствующая ей духовная сторона, общеевропейское сознание. Несмотря на это, нужно признать: где внешнее не организуется внутренним, где душа не придаёт собственному телу единство, жизнь и форму – там может речь идти только о незавершённых явлениях, которые не в состоянии сохранять настоящее постоянство.

Итак, проблема состоит в следующем: в каком направлении отдельные европейские народы должны осуществлять то внутреннее обновление, которое может, с одной стороны, сохранить наши традиции от окончательного уничтожения и, с другой стороны, укрепить их во имя преодоления всего того, что разделяет и противопоставляет нас друг другу?

Мы считаем, что как раз западная история предлагает элементы для решения такого вопроса. Если европейское единство является мифом лучшего будущего, то оно является также действительностью нашего лучшего прошлого. В средневековой культуре над самыми различными расами и традициями господствовал единый дух; над ограниченными интересами отдельных политических единиц возвышался как вышестоящая идея надполитический, единый, не интернациональный, а как раз наднациональный авторитет Священной Римской империи. Вместе с тем именно средневековая культура даёт нам необходимый ввиду кризиса и материализма современного мира пример. Мы, конечно же, не намереваемся возвращаться к несвоевременным и устаревшим проявлениям: однако один и тот же дух может быть пробуждён вновь и вновь в иных, более подходящих формах. При этом поучительнее всего процессы, приведшие к разрушению наднациональной средневековой Европы до сегодняшнего дня: они указывают на путь, обратное направление которого, mutatis mutandis, [91][91]
  При внесении соответствующих изменений (лат.) – прим. перев.


[Закрыть] выражает как раз смысл той интеграции, о которой мы говорили выше, и которая образует предпосылку нового, истинного европейского единства.

Здесь мы можем указать только на самое общее и общеизвестное значение таких процессов. Европейское единство погибло, когда место надполитического принципа империи занял политический принцип отечества. При помощи этого принципа Европа универсального стала Европой отличий, Европа сакрального – Европой обусловленного кровью, и в конце концов – Европой чисто коллективного и «социального» (поэтому именно Америка и Россия могут считаться «рекордсменами»). Этот переход был связан с разрушением того иерархического, традиционного идеала, который раньше преобладал в пределах отдельных государств. Как известно, связующим материалом феодальных общностей была верность —fides, а не плебейская идея нации, экономически–социальные законы или сила централизованной «государственной власти». Из чувства верности сословие крестьян и ремесленников признавало власть дворянства, а дворянство – власть государя. Верность – ещё вечная верность – наделяла государя способностью подчинять политическую единицу, вождём и живым центром которого он был, универсальному и надполитическому единству священной империи. Организация общества позволяла каждому сословию вести соответствующий ему образ жизни; иерархия сословий делала материально–экономическую часть общественной жизни отдельным пластом, по ту сторону которого беспрепятственно можно было вести высший образ жизни, согласно как героически–аристократическому, так и аскетическому идеалу (как часто случалось в великих рыцарских орденах). Эта организация и иерархия делала возможным совершенствование отдельных и свободных форм личности – и равным образом она вела за пределы материального и социального. У элиты —т. е. у людей, которые были способны на верность в высшем смысле– такая иерархия создавала возможность господства надполитической и универсальной идеи.

Когда иерархический средневековый идеал был уничтожен; когда сословная организация распалась; когда началась национальная централизация и создание «государственной власти», а руководители спустились с высших аристократических функций до непосредственного абсолютистского вмешательства в области, уже связанные с экономикой и нацией как коллективом – тогда распространился материализм, посредством которого в полной мере освобождался путь для разлагающего партикуляризма. Конечно, те государи, которые шли на государственную централизацию и на введение национальной «государственной власти», готовили свой собственный закат. Они создавали организм, в котором при помощи революций должна была прийти к власти «нация» как простой коллектив. Также это может казаться парадоксальным, но на самом деле между идеологией «нации», которую является наивысшей ценностью по сравнению с её членами, и мифом всемогущего массового человека без отечества существует разница только в степени. Речь идёт о двух следующих друг за другом ступенях антииерархического и антиаристократического упадка, вследствие чего в итоге пробуждается к новой жизни состояние промискуитета первобытных народов: «индивидуум» является здесь ничем иным, как безличной частью группы. Это является как раз антиевропейским идеалом – при условии, что идеал нашей европейской традиции мы будем искать в культуре, в формировании ценностей отдельной совершенной личности, в свободном органическом встраивании в живую иерархию.

Даже будучи изложенными сжато, такие размышления всё же привносят ясность в наш предмет. Самой большой преградой на пути всякого истинного европейского единства является европейский национализм как раз в плебейском коллективистском смысле, в котором выступает действительное зло. В рамках такого национализма раса, экономика, политика в узком смысле слова – соответствующие материальной сфере древнего общества – соперничают с ценностью духа. Он не признаёт власть всего, что превосходит политически или национально обусловленную деятельность; он принижает идею сословий, аристократии и даже государства; он также разбивает антагонистической ересью понятие единства духа и традиции. Пока духовность смешана с политикой, а аристократия с плутократией или руководителями только экономических или военных структур; пока государство является всего лишь «нацией» без иерархии типов и ценностей, – столько, думаем мы, в качестве движущей силы продолжат существовать и алчность, эгоизм, гегемонизм различных народов, борьба и конкуренция ненасытных трестов и монополий и т. п. Истинное единство невозможно на уровне материального, неподчинённого никакому высшему принципу: здесь нужно ожидать только расколы, борьбу или пришествие присущих последнему веку коллективистских, материалистических, технических «идеалов». В последнем случае, пожалуй, состояние всемирного «братства» и приблизилось бы – но в нём следует признать не уничтожение «национального» духа с его амбициями и светской гордыней, а его крайнюю форму. Согласно словам Бенда, тогда нация будет называться «человеком», а враг – «Богом».

По нашему мнению, интеграция, которая должна быть проведена в пределах отдельных народов для подготовки нового европейского единства, должна развиваться в аристократическом и, соответственно, «классическом» смысле. Высший, духовный слой, которому должно подчиняться всё остальное, должен быть отделён от политического и экономического уровня. Вследствие этого идея государства и идея вождя могли бы подняться над материальным и обусловленным кровью уровнем до чисто духовного уровня. С другой стороны, децентрализация могла бы привести к созданию различных путей, функций и форм деятельности как основы качественно иной реализации человеческой личности.

Здесь у нас нет возможности рассмотреть различные стороны такого обновления. В материальном плане, вероятно, может внести свой вклад корпоративная идея, но понимаемая не в синдикалистском, а в древнем смысле – смысле гильдий и цехов. Речь идёт об образовании кооперативов и сословий, которые должны освободить государство от вовлечённости в материально–экономическую область и позволить ему подняться до высших, уравновешивающих и упорядочивающих, чисто духовных и символических функций. Чтобы восстановить связь между материальной и нематериальной сторонами жизни каждого государства, в противовес вторжению анархического индивидуализма и сведению всего к интересам мелких лавочников и наёмных рабочих, должно вновь вызвать к жизни старые принципы верности, чести и гордости своим служением, радости заниматься деятельностью, соответствующей своей собственной природе и сословию. Общеевропейское сознание, которое могло бы объединить народы духовно, не смешивая их телесно, лучше всего смогло бы развиваться в высшем иерархическом слое.

В этом последнем отношении было весьма полезно помнить о противоречии между коллективистской и универсалистской (наднациональной) идеями. В первом случае различия стираются, а во втором интегрируются: в области материального они продолжают существовать и упраздняются только благодаря иерархическому подчинению духовной стороне каждой части. Европейское единство было бы так же мало предрасположено (как было вынуждено средневековое единство) к отрицанию принципа отечества и расы – при условии, что этот принцип оставался бы на своём законном месте и не предъявлял необоснованных претензий, и его здоровое проявление происходило бы только на высшем уровне. Организм тем совершеннее, чем сложнее – и он также тем совершенней, чем в большей степени отличные друг от друга части гармонично и непосредственно подчиняются единой и свободной воле, свободной от проявлений животных инстинктов.

Как раз такое единство должно считаться предпосылкой для указаний, поднимающихся панъевропейским движением относительно материальных требований для разрешения европейского кризиса и образования европейского оборонного политического блока. В некоторых случаях духовное единство могло бы спокойно господствовать как испытанное, не нуждающееся ни в каком внешнем предписании состояние. Однако в других случаях это единство должно быть способно динамично проявлять свою глубокую действительность при помощи силы самых разных рас и традиций, которая может быть объединена в единый безудержный порыв и волю. Если речь идёт также об оборонительном или завоевательном движении, то в этом случае реальное действие, происходящее с высших уровней, всегда должно превосходить слепой детерминизм политических страстей, а идеальный и универсальный принцип – царить над служением. В обусловленной временем форме проявления крестовые походы, в первый и последний раз объединившие Европу, демонстрируют нам универсальный, свободный и одновременно органический, превосходящий границы земли и крови идеал такого рода.