Текст книги "Юдора Уэлти: Рассказы"

Автор книги: Юдора Уэлти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

В страхе, затаив дыхание, я оглядела все сборище – вроде бы никто из них мне не родственник.

Женщина подошла к краю веранды. Конечно же, это она, Сестрица Энн. Сперва я увидела ее ноги, ноги старухи, одна ступня чуть позади другой, как будто она стала в позу и сейчас начнет декламировать, а платье на ней было какое-то девичье, из черной тафты, с оборкой. Но когда я подняла глаза, она показалась мне чуть ли не вдвое моложе, чем в тот раз, когда ее вытащили из колодца. И волосы у нее теперь были не черные, а ржаво-каштановые. Рассыпчатые, жидкие, они не слушались шпилек. Это широкое лицо – нет, у Сестрицы Энн не было никакого сходства ни с тетей Этель, ни с мамой, ни с Кэт, ни со мной и вообще ни с кем из нашего семейства!

Она звала нас, жест ее сопровождался странной, растерянной улыбкой:

– Что я вижу? Торт!

Сестрица Энн сбежала к нам по ступенькам. Стоя позади Кэт, я надавила на ее плечо. Она склонила голову и зашипела на меня. А что я такого сказала: «Кто вытащил ее из колодца?»

– Какая неожиданность! – воскликнула Сестрица Энн, взяла торт из рук Кэт и чмокнула ее. Два красных пятнышка вспыхнули у нее на щеках. Цвет волос у Сестрицы Энн, увы, был точно такой же, как грудка малиновки – я наблюдала этих птичек нынче весной – будто крашеные.

– А это, стало быть, племянница, пропащая душа, а? – И она чмокнула меня так же, как Кэт, словно бы в наказание, и яркие огни роз на миг угасли, стиснутые между нашими столь не похожими бюстами.

– Мартышки этакие! – Сестрица Энн повела нас на веранду, не переставая вертеть головой и попеременно разглядывать то Кэт, то меня, будто самым неотложным делом сейчас было решить, кто из нас ей больше нравится.

Шея у нее была длинная, лицо широкое, глаза карие, круглые, неспокойные, и вокруг них разбегалась рябь морщинок, как на воде, когда кинешь камень, и все время чудилось, будто она подмигивает.

– Пожалуйста, дайте пройти родственникам, – сказала она, как мне послышалось, весьма прочувствованным тоном.

Мы с Кэт не смели взглянуть друг на друга. Мы вообще никуда не смели взглянуть. Как только мы пробрались сквозь толпу на веранде и были впущены в сквозной коридор – там, кстати, тоже стояло несколько человек, – я посмотрела на часы в углу и увидела, что они врут. Почему-то я была убеждена, что в этом доме часы идут исправно, словно все эти годы они отмеряли время специально для меня, и тотчас вспомнила, что гонг на дворе бил ровно в полдень, созывая всех с поля во время уборки урожая. Когда-то мне казалось даже, что он звучал и в полночь.

Вокруг нас слышался неумолчный гул голосов, как это всегда бывает в доме, где лежит покойник, – глухой, прерывистый, порой в нем явственно звучала чья-то речь:

– На мулов старого Ходжа напала охота побродяжничать, не иначе. Во вторник мимо моего дома прошли и подались на восток, а ныне, говорят, их в Гошене видели.

– Ступайте прямо туда, – со значением сказала нам Сестрица Энн.

И тут Кэт заплакала. Я привлекла ее к себе, чтобы уберечь от дополнительных поцелуев Сестрицы Энн.

– Когда? Когда это случилось? – всхлипывала Кэт.

– А что случилось?

Такой ответ был в духе особого типа старых дев и означал: «Хотите узнать – подождете!»

Сестрица Энн, подняв брови, уставилась на дверь в гостиную. Дверь была отворена, но завешена красной портьерой, из-за краев которой вырывались потоки тоже красноватого яркого света.

В этот миг в гостиной что-то зашуршало, словно там складывали старую зимнюю одежду, и кто-то зычно, молодо откашлялся.

– У нас тут малость переполох сегодня, – сказала Сестрица Энн, – только вы уж, пожалуйста, дяде Феликсу ничего не рассказывайте.

– Не рассказывать?! Так он жив? – неистово завопила Кэт, вырываясь от меня, и потом закричала еще неистовей: – Как я не сообразила! Что за фокусы вы тут устраиваете, Сестрица Энн?

Сестрица Энн обошла нас и с деревенской неотесанностью с размаху захлопнула дверь в спальню. В этой комнате, спальне дяди Феликса, тоже было полно народу. Кэт тотчас тихо пробормотала:

– Простите…

Мы все еще стояли в коридоре, который тянулся через весь дом, от передней веранды до задней, такой же просторный, как и выходившие в него комнаты. Это была, по сути, прихожая, но в детстве, помню, ее называли проходом. Когда-то он был открытым, а теперь стены оклеили красными обоями, такими же, как в гостиной.

– Ну что ты, Кэт. Кто-кто, а уж вы узнали бы первыми. Неужели ты думаешь, я пустила бы сюда весь этот народ, даже если б связала себя словом, пожелай дядя Феликс нас покинуть именно сегодня…

Не успели мы прийти в себя от этих слов, как ослепительная вспышка света озарила прихожую, обратив все белое в черное, черное в белое, розы дрогнули и ринулись на меня, я успела заметить озирающиеся белые глаза Кэт, деловито-оживленное лицо Сестрицы Энн, карандаш у нее за ухом – лицо хозяйки-распорядительницы.

– А, ты про это? Это фотограф, – сообщила Сестрица Энн. – И сегодня он фотографирует у нас в доме. Он странствующий! – добавила она, подчеркнув последнее слово. – И он сам напросился, чтоб предоставили ему гостиную, а не мы… Ну и что, все ведь готово.

– Что готово?!

– Гостиная. Все приведено в должный вид. И гардины, понятно, выстираны.

Тут из-за портьеры вышел молодой человек с несколько ошалелым видом, в военном френче с чужого плеча. На цыпочках он направился к выходу. Снова отворилась дверь спальни, и мы услышали тихий рокот голосов.

– Слышите? – спросила нас Сестрица Энн, заглядывая в спальню. – Вы послушайте!

Чей-то голос говорил:

– Моя девчушка сказала, что ей бы лучше сюда поехать, чем в зоопарк.

Лицо Сестрицы Энн стало умиленно взволнованным, точно у влюбленной. В этот миг из двери вышла старая дама в широчайшем черном ситцевом платье, голову ее с обеих сторон украшали гребни. Следом за ней шел старик с выгоревшими, как старая сеть, усами. Сестрица Энн грозно нацелила на них короткий палец.

– Мы вместе, – сказал старик.

– Я тут за всем слежу строго, – бросила нам через плечо Сестрица Энн и сразу же оставила нас. – Ладно, я всегда поспевала делать два дела разом. Так что я и с вами успею побывать на той половине, и тут управлюсь. Ваше имя, сэр?

Посреди прихожей на маленьком столике возле подноса с графином и стаканами лежала конторская книга. Сестрица Энн и старик склонились над ней.

– Но куда же делся дядя Феликс? – шепнула Кэт.

Я все еще стояла с букетом в руках. Сестрица Энн повела престарелых супругов к красной портьере и впустила их в гостиную.

– Сестрица Энн, куда же вы поместили дядю Феликса? – спросила Кэт, шагнув к ней.

– Пошли, пошли прямо туда, – позвала нас с собой Сестрица Энн. И, прикрыв нос ладонью, продолжала: – Они же прямо с поля, побросали работу, расфрантились все равно как в воскресенье и в день выборов разом, только навряд ли у них хватило времени помыться, ха-ха! Апрель в этих краях – горячая пора, но сняться на фотокарточку – это вам дело поважнее! В такой глуши разок-другой, может, и выпадет случай за всю жизнь. Я его убрала подальше ото всей кутерьмы. – Она вела нас за собой. – А фотографа зовут… запамятовала, ну, в общем, он из янки, но ведь это теперь роли не играет? Что скажешь, Дайси, племянница моя? Ладно, это я так, шучу. Словом, он сюда добирался из какого-то там города с самого февраля, он сам мне так сказал. Ох, и набилось их, как в церкви, не продохнуть. Представляете вы, до чего род людской тщеславен? Дайте только повод.

Вновь нас ослепила вспышка. Портьера не спасала, свет проникал с боков и сквозь материю, заливал всю прихожую.

– Пахнет порохом, – ледяным тоном произнесла Кэт.

– Порохом, – согласилась Сестрица Энн. Она казалась польщенной. – Очень может быть.

– Господи, я будто попала в другой мир, – ни с того ни с сего проговорила я в пространство.

– Пошли скорей, – подгоняла нас Сестрица Энн. – Кэт, оставь ее в покое. Плутишки вы этакие. Дядя Феликс вас проглотит от радости.

Впереди меня под юбкой-колоколом шагали отнюдь не миниатюрные ножки. В одном месте подол юбки обвис, отпоролся. Едва я сосредоточилась и прикинула в уме, что Сестрица Энн весит фунтов сто сорок пять и что ей шестьдесят девять лет, как она вдруг привстала на цыпочки, будто девчонка, и я, едва не прыснув от смеха, закусила губу. Кэт вразумляла меня локтем.

– Но как все-таки она умудрилась его запихнуть на самые задворки? – поражалась Кэт, и в голосе ее, не будь поблизости Сестрицы Энн, возможно, послышалось бы восхищение.

– Погодите-ка, я только взгляну на торт. – И Сестрица Энн свернула в кухню. – Хочу посмотреть, какой именно.

Она взвизгнула, словно увидала мышь. Прежде чем прикрыть коробку крышкой, она слизнула с пальца крошки глазури.

– Мой любимый! А как поживает сестрица Этель?

Потом она взяла у меня из рук букет.

– О! У тебя кольцо! – громко вскричала Сестрица Энн и, лишь опомнившись, приглушила голос. – Кольцо!

Она сжала мой подбородок в пятерне, между большим пальцем и четырьмя остальными, и принялась его трясти, будто я ее не расслышала. Она позволяла себе такое на правах родственницы.

Своими настырными руками, которым и шипы были нипочем, она стала засовывать розы в вазу дымчатого стекла, слишком для них тесную, и налила туда слишком мало воды. Да, подумалось мне, теперь у них водопровод, колодцем больше не пользуются…

– Ну вот, – начала Сестрица Энн, заталкивая розы с таким видом, будто вдруг спешить стало некуда. – Позавчера утром гляжу я на дорогу – вижу, едет старенький пыльный «фордик», а на багажнике чемодан, медленно так ползет и останавливается. Вылезает мужчина… Кто бы это, думаю. Не прошло и минуты – тук-тук-тук! Я надела туфли, подошла к двери и палец к губам приложила. – Она это нам тут же продемонстрировала. – А он все стоит за дверью на веранде, под палящим солнцем, время было четверть двенадцатого. Средних лет, в черной паре по такой жаре, низенький и какой-то согнутый, вроде кочерги. Подал он мне визитную карточку, а на ней в углу указана цена, переступил через порог и шепотком спрашивает, нельзя ли воспользоваться нашей гостиной. Он-де странствующий фотограф. Это, стало быть, вроде как цыган, но все ж не совсем то же самое. За две недели тут, можно сказать, ни одной живой души не появлялось, и вдруг – пожалуйста, странствующий фотограф с толстенной книгой заказов. Велю ему показать книгу. Сплошь заказы. Каких только имен там нет, каких мест! Чистые страницы для новых записей, а старые с выверками. Химическим карандашом. Скажу без хвастовства: мне тут скучать не приходится, но его я просто-напросто пожалела. Сперва я ему сказала, что это для меня неожиданность, потом поблагодарила за честь и согласилась, если уж он так просит, предоставить ему гостиную, но только с условием: чтоб было тихо, потому как мой кузен не вполне здоров. А он мне отвечает, что у него самая что ни есть тихая профессия на свете, он и выбрал ее за то, что она такая спокойная, благородная, можно свет повидать и самых разных представителей рода людского. Тут я сказала, что тоже люблю пофилософствовать, только чем скорей он начнет, тем лучше, и договорились на сегодня. И он у меня попросил ведерко воды, залил в радиатор – пар так и взвился, – вернул ведерко и укатил. Будто и не был.

Ну а сегодня, сразу после обеда, к нам хлынул народ. Их тут в округе тьма-тьмущая, вы и представить не можете сколько. Валом валят изо всех углов и закоулков, из долинок и с пригорков, по четыре, по пять, по шесть человек скопом, внизу под горкой кто машину оставляет, кто лошадь, а потом все заявляются в дом и пожимают мне руку, ни дать ни взять воскресные гости. Все объявились, кто ходить может, и еще двое, кто не может. Да еще целая делегация привела проповедника. Тут вам и субботний и воскресный день разом. Ох и погонял он, видно, по округе! Вот так спокойная профессия. Да еще эти противные пискуны ребятишки понабрались, он о них и словом не обмолвился, дурила этакий!

Ну, тут я ему объявляю: ладно, мистер, я к вашим услугам. Я им покажу, где можно посидеть, обождать, и буду их вызывать по очереди. «Пока очередь не подошла, – говорю им, – сидите спокойно, если что понадобится, спросите у меня. А кто не может обойтись без курева, пусть покурит, но чтоб аккуратно, на пожар я сегодня не рассчитываю».

И он сразу расположился в гостиной, распаковал чемодан, установил свои лампы, раскрыл складной стульчик, но тут увидал у фисгармонии нашу скамью, что покрыта бахромчатой накидкой.

Потом он вытащил и встряхнул кусок материи с декорацией, в точности как я бы встряхнула покрывало, подвесил свою картину на стену и принялся насыпать порошок на что-то вроде нотного пюпитра. И позвал: «Номер первый!» И так стал их приглашать по очереди. Ну это, положим, я взяла на себя. Мы с ним следим по книге, каждого вызываем по очереди, и все честно-благородно, по высшей категории.

– Но что же дядя Феликс?! – воскликнула Кэт так, как будто наконец-то поймала Сестрицу Энн с поличным.

– Негры помогли его перетащить туда, в дальнюю комнату, но почти все пришлось делать мне самой, вот этими ручками. А! Ты о том, как мне удалось его уговорить? Я, помнится, сочинила какую-то басню.

Сестрица Энн повела нас обратно в прихожую, где на стене, как остановившиеся часы, висело банджо, а какие-то белокурые детишки вышагивали друг другу навстречу и монотонно, без выражения, тянули: «Вот скачет герцог молодой…» В детстве мне тоже казалось, что проход длинный-предлинный, как туннель сквозь гору.

– Кыш! – Сестрица Энн хлопнула в ладоши.

Дети шарахнулись в конец коридора, выскочили на заднюю веранду, с веранды – на залитый солнцем двор и врассыпную кинулись к сараю. Как ни странно, пальцы Сестрицы Энн кровоточили от шипов. Вдали, на свежей зелени, паслось стадо черных коров. Пышные весенние пастбища густо поросли сочной травой.

Возле задней веранды, сбоку, к дому лепилась маленькая пристройка, там помещалась ванная комната и еще одна каморка. Мы увидели, что из ванной вышла молодая женщина с мальчуганом.

– Нет, вы только посмотрите! – Сестрица Энн содрогнулась от негодования. – Быстренько разобрались, где у нас что.

В детстве мне никогда и в голову не приходило считать комнатой чуланчик, к которому подвела нас Сестрица Энн, потому что зимой в нем хранили яблоки и еще потому, что в него вела простая дощатая дверь, как в сарае, и, чтобы открыть ее, надо было сунуть палец в дырку.

Сестрица Энн сунула палец в дырку, открыла дверь, и мы все втроем втиснулись в каморку, в которой и без нас было тесно.

На старой, покрытой периной черной железной койке, которая кренилась к изножью так же, как кренился весь дом с вершины холма на задний его склон, маячили бок и спина дяди Феликса. Белоголовый, как только что убежавшие дети, но больше ничем на них не похожий, он сидел в ночной рубахе – тяжелая неподвижная глыба – лицом к окну. Руки, вниз ладонями, слегка подвернутые, серебристо-янтарные, с поблекшим загаром, лежали по бокам.

– Это-ж-негритянская-кровать! – проговорила Кэт скороговоркой, в одно слово.

– Ничего подобного, – возразила Сестрица Энн. Все лицо ее затряслось, будто Кэт собиралась расплющить его в лепешку. Затем она склонила голову в поклоне: что ж, мол, продолжайте в том же духе, раз уж вы так настроены.

– Добрый вечер, сэр, – другим тоном сказала Кэт.

Вслед за ней то же самое повторила и я.

Продолговатая взлохмаченная голова дяди Феликса безмолвно повернулась над могучим плечом и снова застыла. Он смотрел на нас. Тяжелый взгляд его надолго вперился в некую среднюю точку между тремя женскими лицами (если лицо Сестрицы Энн можно было причислить к женским), но ни в одно из них в отдельности. Потом постепенно что-то стало исчезать из его глаз. Ясного сознания – вот чего я не увидела в них. Вскоре направление его взгляда резко изменилось, будто от удара, толчка или шлепка сзади, и голова старика метнулась обратно. И вновь он сидел в прежней позе, лицом к окну, единственному окну в доме без занавесок – нагое и наглое, оно взирало на запад, пылающий запад.

Сестрица Энн поднесла вазу с розами к окну и поставила ее на подоконник, в поле зрения дяди Феликса. Пожалуй, только на подоконник ее и можно было поставить без риска. Вся каморка была битком набита каким-то скарбом, старым, ненужным хламом, который сгрудился еще теснее, когда сюда внесли кровать, – чемоданы, бочонки, плетеные стулья с продранными, измочаленными сиденьями. Мне припомнилось, как зимой мы, бывало, вбегали сюда на секунду под струю ледяной стужи из окна, хватали яблоко из груды, лежавшей на полу, и сломя голову выскакивали прочь, прихлопнув дверь, не то бы закоченели до смерти. Окно это всегда держали открытым, и тогда, как и теперь, его створку подпирало полешко. И по-прежнему в стенах, между грубо сколоченными досками, зияли щели. Все тут было покрыто пылью, даже с потолка свисали жгуты из свалявшейся пыли, хлопковых волокон и пуха, они мягко мерцали в неверном свете гаснущего дня. В каморке, если поискать, чего доброго, найдешь и осиные гнезда, подумала я.

А розы взирали на нас с окна – пламенные, немыслимо яркие, почти как бумажные цветы в букете фокусника, который всем на диво выстрелил его из ружья.

– Сегодня мы полюбуемся на закат над пастбищем, правда, дядя Феликс? – громко провозгласила Сестрица Энн в отличие от того конспиративного полушепота, каким говорила с нами. – Ручаюсь, он будет великолепный. Этакая пылища! На прошлой неделе вы же сами сказали, братец Феликс, что надо бы дождя.

Затем Сестрица Энн почему-то шагнула вперед и поставила ногу на штабелек обомшелых книг возле самой кровати – я стояла по другую сторону, – оперлась локтем о согнутое колено и оглядела чулан, словно явилась сюда впервые и приглядывается, не купить ли его. Из нас двоих скорее уж я могла бы так выглядеть. В углу, словно забытая метла, стояло нечто похожее на мушкет времен войны Северных и Южных штатов. На ведерке с углем – старое блюдо для хлеба, напоминавшее треснувшую пополам дыню. Тут был даже манекен, он торчал над чемоданами, чуть поворотив вбок свой непомерно пышный бюст, словно еще мог вращаться. Воображаю, сколько пыли взметнулось бы, если б по нему похлопать!

– Похоже, он и меня не собирается сегодня узнавать, – сказала Сестрица Энн с намеком в мой адрес. – Ну, я пойду. Мне нельзя отлучаться надолго. Извините, дядя Феликс! Сию минуту вернусь, – заверила она, сдернув ногу со штабеля книг, будто девчонка-сорванец. У двери она обернулась, дабы устремить на нас скорбный взгляд.

Кэт и я, стоя по обе стороны кровати, молча переглянулись.

– Этого от нее следовало ожидать! – с тяжелым вздохом сказала Кэт. Она тотчас на всякий случай распахнула дверь и выглянула. С другой половины дома доносились топот, шорох и потрескивание половиц в коридоре – люди ходили на цыпочках, – где-то вдалеке сверкнул яркий свет. Совсем близко раздался детский плач. Кэт прикрыла дверь.

Вернулась Сестрица Энн, она действительно управилась за минуту.

– Ты ничего ему не сказала? – обратилась она ко мне. – Заговори с ним! Скажи ему, кто ты, милочка! Для чего же ты приехала?

Но я вместо этого неожиданно для себя самой вынула из кармана носовой платок с завязанными в уголке лепестками магнолии и поднесла его к массивному смуглому носу дяди Феликса.

Он раскрыл рот. Я убрала душистый платочек. Старик со страшным усилием что-то пробормотал.

– Прячьтесь! – выговорил дядя Феликс и так и не закрыл рта, высунув всем на обозрение язык.

Сестрица Энн попятилась от нас и продолжала пятиться к набитому бумагой очагу, будто забыла, какое время года. Я бы не удивилась, если бы она слегка задрала сзади юбку, но она лишь игриво глянула на меня.

– Прячьтесь! – повторил дядя Феликс.

Мы все смотрели на Сестрицу Энн. На лице ее расцвела такая нежная, такая солнечная улыбка, ну прямо южный жасмин на пятый день цветения.

– Прячьтесь… а я войду! – прерывисто выдохнул старик, и я впервые пошевелилась. – Я убью их всех. Я уже большой. Ей-богу. Я же сказал, Боб. Убью, не держи меня, не держи!

Сестрица Энн подмигнула мне.

– Окружены… Они там… – И он опять высунул язык и завращал глазами, озирая нас вперемешку.

Сестрица Энн откуда-то извлекла термометр. Жестом профессиональным, явно напоказ, и вместе с тем этаким пренебрежительным, она принялась его стряхивать.

– Ладно, ладно, братец Феликс, хватит, успокойтесь! Вы лучше поглядите на закат, поглядите, как полыхает! Так, стало быть, этот снимок двадцать шестой, – пробурчала она, должно быть ведя в уме какой-то свой подсчет, словно для верности, чтобы не допустить обмана.

Сестрица Энн проворно сунула термометр в открытый рот дяди Феликса, и старик вынужден был его закрыть. В этом было что-то противоестественное, опасное – все равно что попытаться измерить температуру медведю.

– Уж и не знаю, что ему мерещится… – Она ласково закивала дяде Феликсу. – Да, да, вот оно как…

В тот же миг, не успела я и глазом моргнуть, пальцы его сгребли мою голую руку и с силой рванули вниз. Чудилось, в меня вцепились звериные когти, но, когда я склонилась над ним, рука его уже бессильно упала на постель и лежала неподвижно, темная, сотни раз опаленная деревенским солнцем, да еще и сегодняшним в придачу.

– Извините, мэм, – прозвенел за дверью тонкий голосок. В каморку с благоговением заглянул мальчуган, голова у него была как пук кудели. И волосы, и алый галстучек поблескивали, будто окропленные каплями росы. – Мисс Сестрица Энн! Он сказал: еще один и потом вы.

– Слышите, моя бесплатная фотокарточка! – И Сестрица Энн протяжно вздохнула, будто маленькая девочка, которой предстоит мученический подвиг – продекламировать стишок.

Фотокарточка – для кого? – подумала я.

– Надо бы немножко привести себя в порядок, как по-вашему? – Лицо ее приняло прекомичное выражение. – Я же не причесывалась с четырех часов.

– Идите, – сказала Кэт. – Идите скорее.

Сестрица Энн наклонилась, внимательно вгляделась в лицо дяди Феликса, вытянула термометр у него изо рта и стала разглядывать шкалу. Потом она пробормотала себе под нос какие-то цифры и этак мило сложила губы. Температура дяди Феликса принадлежала только ей.

Когда она выбежала, дядя Феликс что-то прохрипел. Кэт шагнула к чемодану, где на стопке старых книг и тарелок стоял кувшин с водой, должно быть давно уже не прохладной, и лежала ложка. Она налила в ложку воды и немного накапала из нее дяде Феликсу на язык, который он ей подставил. А плечо его уже подергивалось, раскачивалось, и он приткнул натруженную, тяжелую, как звериная лапа, руку к моему боку и нашел мою руку, уже расслабленную, ждущую. Он шарил по ней, тянул, пока не добрался до кисти, и стал притягивать ее к самому полу. Опустившись на колени, я нашла на пыльном полу карандаш. Вот что ему было нужно.

Так и не выпустив из правой руки мою левую руку, дядя Феликс, мой двоюродный дед, принял карандаш в левую. На какое-то мгновение наши руки скрестились, но это не выглядело ни странным, ни неуклюжим, а казалось, будто мы с ним хотим, на коньках или в танце, выскользнуть прочь отсюда вдвоем. Все еще держа меня, он, ни секунды не мешкая, будто это уже решено, толчком раскрыл старый сборник церковных гимнов, что лежал сверху на штабеле пыльных, заплесневелых книг у самой кровати, и левой рукой стал торопливо водить карандашом по заглавному листу, хотя я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь из Джерролдов был левшой, уж, во всяком случае, не дядя Феликс. Я отвела глаза.

На бочке прямо перед собой я увидела и постепенно узнала вещь, чем-то напоминавшую теперь изношенную упряжь. Вещь, некогда такую любимую. Это был стереоскоп. Место его было в гостиной, на полке под круглым столом, что стоял посреди комнаты, а на столе всегда лежала Библия. Стереоскоп был неотделим от воскресного дня и лета.

Скованная рука моя заныла, мне мучительно захотелось взять этот старый прибор, когда-то казавшийся таким таинственным, новомодным развлечением, раствориться в нем взором – и чтоб это сделала не я одна, но и все мы. И в этой томительной неотступной боли я вспоминала дядю Феликса. Настоящего, каким он был прежде. Услышала его голос, внушительный, торжественный, когда он произносил за столом слова молитвы, и стремительный поток беседы, которую он вдохновлял. Так начинался воскресный день в Минго.

Мне вспомнился дом, тот, прежний, такой же серебристый, как теперь, но пахнувший кипарисом, уютный, прохладный, задумчивый, чистый. Воскресный обед подавали на стол, который перетаскивали к самому входу в прихожую, почти в открытые двери. С веранды струился воздух воскресного дня, он веял на нас и через вентилятор с тонкими лопастями, и через боковые окошки, прямо на наш островок, которым были мы сами вместе с накрытым скатертью столом, и букетом цветов, и желе на десерт, и казалось, будто мы обедаем, сидя в свежей, проточной воде.

Столько народу собиралось в Минго за воскресным столом, что его раздвигали до предела, и тогда круглая столешница превращалась в овал, напоминавший наш трек. За столом сидели моя мама, отец, брат, тетя Этель, дядя Харлэн, которого, если он не слишком наедался, можно было упросить после обеда поиграть на банджо. Моя бабушка Джерролд, которая обычно говаривала о себе: «Я, милочка, всего лишь деревенская простушка», разрезала курицу, а дядя Феликс – окорок. Там были тетя Ева и дядя Арчи, и Кэт, Кэт всегда и повсюду, так же как и я.

Там были и многие другие. Ели с таким же удовольствием, как и разговаривали, словно никто не собирался уходить из-за стола. Они сидели вместе – все, кто был нам так дорог. А сколько там было красивых лиц! И когда после обеда гости по всему дому пристраивались поспать, наступал мой час, и я вместо послеобеденного отдыха наконец-то могла повидать мир.

Схватив стереоскоп, я бегом бежала прямо на крыльцо передней веранды, усаживалась там, засунув в накрахмаленный подол диапозитивы и зажав их голыми коленями. Сверху, самыми первыми, лежали «Живописные виды озера Килларни» для дам.

А рядом со мной сидел дядя Феликс.

О, это предвкушение счастья, эта тревога, с которой ждешь его! Любого счастья, пусть даже не твоего. Словно ты внезапно обрела дар предвидения. Возможно, дядя Феликс любил стереоскоп еще больше, чем я. Он всегда смотрел в него первым. Снимал пиджак, аккуратно клал его на пол веранды по другую сторону от меня и, оставшись в одной жилетке, прямой и величественный, протягивал руку за прибором. Потом, оседлав стереоскопом свой внушительный нос, говорил: «Ну-с, попрыгунья!» И по его знаку я подавала один за другим диапозитивы.

Некоторые виды дядя Феликс разглядывал подолгу. Его тугой крахмальный воротничок был наглухо застегнут, он потел, и тогда от него пахло разрезанным арбузом. Без единого слова он отдавал мне обратно диапозитив, а я уже держала наготове следующий. Мне и в голову не приходило заговорить с ним, это было бы все равно что прервать его за столом, когда он читал молитву.

Спустя какое-то время остальные дети, те, кого привозили по воскресеньям, начинали тормошить дядю Феликса, чтобы он с ними побаловался, висли на нем, залезали на колени, на плечи, усаживались верхом, а он, огромный, невозмутимый, продолжал досматривать весь комплект, словно, пока он смотрел в стереоскоп, мы не могли его видеть. Немного погодя у него начинало алеть ухо, как видно, к голове приливала кровь, так же как у меня.

Как странно, что потом мне самой довелось уехать в один из тех городов, что мы разглядывали на диапозитивах.

Если я иной раз спрашивала у дяди Феликса, что он видит, он говорил мне только название места, и больше ничего, считал, что я еще мала (я тогда еще не умела читать). И так мы передавали друг другу эти песочно-розовые города, эти искрометные фонтаны, и водопад, который утесы выбрасывали, как поток света, и острова в море, и рыжие пирамиды, и спящие башни, и похожие на шахматную доску мостовые с прохожими, причем всякий раз чудилось, что их тени переползают все дальше, словно бы люди двигались, и статуи в радужном ореоле от игры стекол, и вулканы, и сфинкс, и Константинополь, и снова озера, словно звездные россыпи, настолько близкие, зримые, что казалось, будто в мозгу моем отпечатывалась какая-то чудесная незнакомая монета. Были там и диапозитивы, которые мне не показывали. Дядя Феликс, рассматривая их, вытягивал губы, как для поцелуя.

– Ну, Дайси! Как я выгляжу? Меня интересует твое мнение.

Сестрица Энн распахнула дверь как раз во время вспышки. Глухой рокот заполнил каморку.

– Просто шикарно, – ответила за меня Кэт.

Голову Сестрицы Энн украшала шляпа: неведомо где, в какие годы ее надевали, но это была шляпа «а-ля черт побери!». Разновидность пиратской, и, конечно же, черная.

– Благодарствуйте! Ах! Уж если что приключится, так все сразу! Только поспевай поворачивайся! Вот приехали бы еще в день мистера Дололли. А что я буду делать в воскресенье?

Одновременно я слышала тихий, мягкий шелест: дядя Феликс вырывал из книги церковных гимнов страницу, над которой так трудился. Он отпустил меня и теперь на глыбе своего тела тщательно, опухшими руками, сложил листок и ткнул его в мою занемевшую ладонь.

– О, он вам задаст работку! – закивала головой Сестрица Энн. – А вон тот столик давно пора сбыть! – У нее так сияли глаза, она была так горда, так взволнованна, что в тот миг совершенно оторвалась и от нас, и от дома и не понимала, на каком она свете. Через секунду, ткнувшись полями шляпы в дверь, она исчезла.

Так и не развернув листка, я засунула его в накрахмаленную тюлевую глубину кармана, потом нагнулась к дяде Феликсу и поцеловала его в давно не бритую, не мытую щеку.

Он не смотрел на меня (зато Кэт уставилась, я это чувствовала), но тотчас закрыл глаза.

Кэт отвернулась, выглянула в окошко. Аромат роз уже глохнул, их головки поникли. За окном простиралось пастбище. Маленькие бархатные коровы подошли к изгороди и смотрели на дом. Низкорослые черные коровки с телятами, черные, как вар, на зелени такого сочного цвета, что казалось, ее можно пить.

– Нет, я должна, должна посмотреть, как она будет сниматься, – сдерживая хохот, глухо простонала Кэт.

– Это свершится сейчас, – сказала я.

Мы с ней стояли по обе стороны кровати. Голова дяди Феликса опять дернулась вперед и застыла, вся озаренная закатным солнцем.

– Ничего, дядя Феликс… Я вернусь, – сказала Кэт. – А это все пустяки. Пустяки.

Я поняла, что, пожалуй, напрасно так демонстративно выказала свои чувства. Кэт наклонилась к нему, уперев руки в колени, но он не смотрел ни на одну из нас, хотя открыл глаза. Тихонько, на цыпочках мы вышли, оставив его одного. В белом одеянии он походил на Большую Медведицу с картинки из детской книжки, старую большую медведицу с детишками-звездами на спине и целой вереницей детей-звезд в платьях-треугольничках, бредущих за ней по Млечному Пути.