Текст книги "Юдора Уэлти: Рассказы"

Автор книги: Юдора Уэлти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Мама стояла на заднем дворе. У нее за спиной, голубое и белое, свешивалось до земли стиранное утром белье, мокрое, как сами тучи. Она стояла очень строгая и в вытянутой руке держала прутик над головою шелковистого теленка, сосущего их старую буренку, – как будто нынче вечером посвящала его в рыцари.

– Чей будет теленочек? Мой? – крикнул он ей издалека. Крикнул, чтобы она оглянулась, он и так знал, что на этот раз ответ будет «да».

– Это, сынок, надо спросить у папки.

– Да что вы вечно говорите одно и то же? Ну, мама же?

Протянув руку, он поднес к ее милому лицу свою рыбу – она еще поблескивала, поднятая за хвост, вылупив глаза и разинув рот не хуже любой крупной рыбины. Мать обернулась.

– Ступай прочь от меня! – вскрикнула она. – Что ты, что твой папаша! Сию минуту прочь отсюда и чтоб я вас больше не видела! – Она хлестнула зеленым прутиком, и в воздухе веером разлетелись брызги молока и света. – Ступайте в дом. Боже мой! Как же мне надоели ваши глупости!

Миновал не один день – все шли дожди, иной раз по ночам, – пока у Дьюи выдалось время снова побывать на мосту. Он не стал брать удочку, пошел просто так, проведать, проверить. К вечеру, после школы, когда по дому тоже все было сделано, очистилось небо.

Воды в реке прибыло. Она затопила перекаты, и с моста уже не определить было по памяти, как именно лежал плавник, лишь концы сучьев выступали из воды, где, словно на смотру, плыли да плыли по течению коричневые пузыри. Исстрадавшиеся по дождю черепахи все как одна попрятались в глубину. Теперь-то речка, поди, кишмя кишела рыбой любого вида и величины.

По знакомой доске Дьюи прошел обратно, потому что песка не стало и прыгать было некуда. Он побрел выше, навстречу течению, и обследовал новые места. Все было пропитано влагой, все благоухало. Статный пахучий лавр служил ему приметой.

Он постоял в свете розовой, как птичьи лапки, листвы, желтых вьюнов, белых цветов, рассыпанных там и сям и подмятых, точно камнем, каждый своей каплей, среди кленов, рдеющих леденцами, за струистой, сетчатой завесой склоненных ив и слышал звук, исполненный такого одиночества, как никакой другой во всей вселенной, – то песнь безвестной птицы пронзила миг, в который здесь оказался он, чтоб ей внимать.

Пока он выбирался из прибрежной чащи, стало смеркаться. Небо было розовое и синее. Уже выкатилась на него огромная луна, но еще не набрала полную силу, как сливовое деревце, зацветающее снизу. У таинственной негритянской молельни, целиком погруженной в темноту, той самой, с двумя башенками и двумя укромными клетушками позади, на самой верхней ступеньке сидел новый приятель. Голова набок, красный узкий язык высунут наружу – черный песик, всем своим существом, от морды до хвоста, так и подрагивающий в избытке жизненных сил. При церкви он, что ли, – сидит, как будто так и надо. С другой стороны, не известно, может быть, и прибился откуда-то.

И все-таки было в нем что-то знакомое. Выражением своей остренькой морды – при всем том, что был черный (а кстати, он это или она?), – он напомнил Дьюи мисс Хетти Перселл, когда она стояла в дверях почты, глядела на вызванный ею дождь и, обращаясь не столько к кому-то в отдельности, сколько к миру в целом, молвила:

– Да, тут дело тонкое, что и говорить.

Перевод М. Кан

Родственники

– Минго? – переспросила я, в первую секунду даже не поняв, о чем говорит тетя Этель. Слово прозвучало так, будто означало что-то, а не где-то. Я только было начала рассказывать свои новости, но тут в спальню, как всегда величественно, вошла Рейчел и принесла письмо.

Держа в руке конверт, моя тетя глядела на него с едва приметным раздражением.

– Вы непременно поедете туда, девочки, в воскресенье, без меня.

– Вскрой же конверт! – сказала матери Кэт. – Что еще она пишет! Ну, ма! Если дядя Феликс…

– Дядя Феликс? Как! Он все еще жив?!

– Ш-ш! – зашипела Кэт.

Но я ведь приехала к ним лишь позавчера, и мы были так заняты – столько надо было рассказать друг другу, я уж и не говорю о гостях и визитах. Не могла же я быть в курсе всех их дел! Тем более что почти всю жизнь, если не считать приездов сюда в гости, я провела вдали от них. Меня увезли из Миссисипи восьмилетней девочкой.

В спальне тети Этель на первом этаже я одна была совсем одета и, как говаривала моя тетушка, «не разнеживалась».

– Конечно, жив. – Тетя Этель поспешно вскрыла конверт, вынула из него старомодную «карточку для корреспонденции», с обеих сторон исписанную угловатым почерком, черными как сажа чернилами, прочитала конец письма. Дядя Феликс – ее дядя, а мне он двоюродный дед. – Жив, – повторила она, обращаясь к дочери.

– Все еще, все еще… – промурлыкала Кэт, искоса поглядывая на меня.

Она-то «разнеживалась» подле матери, облаченной в розовый пеньюар; чуть приподнявшись, Кэт склонилась над ней, пробежала глазами письмо и схватила последнюю конфету с огромного блюда в виде раковины, на которое Рейчел сочла нужным положить мои столичные гостинцы.

Ничуть не укоряя себя, я раскачивалась в кресле-качалке. Но все же я поняла, что здесь, у тети Этель, мне надо вести себя посдержаннее – она стара и слаба – и принимать все как оно есть. Мы с Кэт двоюродные сестры по матери и по отцу, я младшая и тоже еще была не замужем, хотя вовсе не собиралась оставаться старой девой! Там, на Севере, у меня был жених, правда, день нашей свадьбы мы еще не назначали. А у Кэт, судя по всему, не было никого.

Из-за больного сердца тетя Этель должна была лежать высоко. Она почти сидела в кровати под балдахином, и порой мне казалось, будто моя маленькая тетушка сидит в старинной карете или в паланкине. Голова ее тонула в подушках. Я увидела, как она поднесла к лицу конверт и карточку. Она вдыхала их запах. Еще бы, для нее это Минго, родной дом, такой далекий теперь, и я понимала: ей там больше не бывать.

– Посмотрите, с золотым обрезом. – Тетя Этель потерла пальчиками край карточки. – До чего это характерно для Сестрицы Энн, правда? Представляю, сколько ящиков она перерыла, чтобы такую карточку выискать и нас почтить… «Вчера пришлось… вату… – нет, нет, – воду капать ему на язык, а то не мог слова сказать… Я должна следить за ним днем и ночью…» – подчеркнуто. Бедный дядя Феликс! Она ужасно настойчивая, Дайси. Вот в чем беда.

– Глупая сорока! – промолвила Кэт.

– Кто? – Я вздохнула. Мне послышалось слово «сестрица», но ведь сестер у тети Этель больше не осталось.

Перед тем на какой-то миг мысли мой отвлеклись. Было половина третьего, после грандиозного званого обеда; наши гости, шесть девушек, трещали, как настоящие невестины подружки, а на десерт нам подали чудесный торт с шоколадным кремом под целой горой меренги и черный кофе. Издали доносилось мирное позвякивание чайных ложечек: Рейчел одну за другой кидала их в ящик со столовым серебром.

В этом маленьком городишке, куда из Джэксона пришлось добираться несколько часов неудобным поездом, даже скошенная трава во дворах пахла не так, как у нас на Севере. Уже одно это заставило меня ощутить, что я тут еще все-таки чужая – хотя бы на первых порах. А весна здесь вступила в свои права куда раньше. Повсюду бойко хлопотали птицы, и, когда они проносились мимо, я оборачивалась, как иной раз на прохожих. Все улицы утопали в зелени, глициния уже отцвела, южный жасмин только распускался. А сады! В вечерних и утренних сумерках их краски были приглушены, как на старинных коврах. Все тут сажали и у себя лучшие цветы своих соседей. Кстати сказать, если вам подарят рассаду, не вздумайте благодарить, а то цветок не вырастет.

Куда бы мы ни являлись в гости, Кэт неизменно представляла меня: «Вот она! Как сошла с поезда, как открыла рот, так до сих пор не закрывает». И в чей бы дом мы ни приходили, его сонные, несуразные, но вдруг такие знакомые комнаты раскрывали свои глубины, таинственные, пленительные, наподобие сонных гигантских роз, что раскрываются и опадают за один день в здешних знойных садах. По вечерам об оконные сетки бились ночные бабочки.

Тетя Этель и Кэт, да и все, кого я тут знала, жили так, словно бы никогда и не слышали о других городах, даже о Джэксоне, в домах, которые я, человек заезжий, назвала бы местным вариантом архитектуры 1880-х годов, – с высокой мансардой, широким первым этажом, с верандами и всевозможными навесами и ставнями.

В детстве мы с Кэт жили друг против друга, через улицу, – она в доме ее деда, я в бабушкином. Из окна спальни, что выходило на улицу, мне видно было сейчас неторопливо расцветавшее мыльное деревце, которое мама моя всегда хотела срубить. В бывшем нашем доме обитало семейство Браунов – должно быть, не из респектабельных: веранда покосилась, окна с черными от пыли сетками напоминали кости домино.

Тетя Этель снова заговорила о письме:

– Ах-ах, мисс Дейси Хэстингс, даже до Минго дошел слух, что вы появились в наших краях. Стоило тебе приехать в Миссисипи, и газетка немедля откликнулась на это событие, что тебя так позабавило. И маму твою помянули, и меня, и бабушку. Вот тебе и претензии от Сестрицы Энн: как это ей не сообщили! Надо ей отдать справедливость: если человек в добром здравии, Сестрица Энн и не вспомнит, что приходится ему родней, но стоит кому-нибудь занемочь – она тут как тут, будь ты хоть в Гвинее. И уж тогда-то она к вам явится и с вами останется… Взять хотя бы тетю Сьюзен… А про нашего дорогого дядю Феликса она пишет: «Понадобится, так и на целый год останусь».

– Лучше нам помалкивать, а то, чего доброго, припожалует и к тебе! – сказала Кэт, она теперь сидела очень прямо. Кэт обожала свою мать, своих родных. Ее взбудоражил мой приезд, гости, а меня – предстоящая поездка. Я хихикнула, тетя Этель посмотрела на нас обеих и убрала письмо.

– Да кто же она, в конце-то концов? – спросила я.

– Нет, уж ты ее лучше не пускай, – сказала дочери тетя Этель. – Она – это она, Сестрица Энн Фрай, милочка моя. Пишет, что просто мечтает на тебя взглянуть. Надо было тебе дать почитать письмо. Вспоминает, как учтиво ты вела себя со старшими. По воскресеньям мы всегда ездили туда, ты же помнишь, Дайси. Но я опасаюсь, что на этот раз – да я это просто чувствую! – она прислала письмо не только из-за твоего приезда. Дядя Феликс заболел на Валентинов день, а она приехала туда к субботе. Кэти, раз уж ты эти дни не работаешь и все равно собираешься ехать, поезжайте-ка лучше сегодня.

– О, проклятье! – крикнула мне Кэт.

Она предупредила в банке, что не будет работать, пока я у них гощу. У нас с ней были свои планы.

– Мама, так какая она все-таки? – спросила Кэт, соскочив на пол в ситцевой нижней юбке с продернутой ленточкой. Кэт не такая высокая, как я. – Пусть я тоже негодница вроде нашей Дайси, но ни за что без тебя не поеду, пока все не разузнаю про Сестрицу Энн.

С видом терпеливым и покорным тетя Этель подняла глаза и, словно бы читая по балдахину, стала рассказывать:

– Начнем с того, что она дальняя родня дяди Феликса, а твоя троюродная бабушка, она сводная сестра твоей двоюродной бабушки Бэк, то есть моей тетушки, а Дайси она приходится…

– Не важно! – перебила я. – Вовсе не претендую на это родство…

– Зато она претендует. Она к тебе сама приедет! – вскричала Кэт.

– Пока соберется, я уже уеду, – ответила я и невольно улыбнулась.

– Когда была жива твоя мама, гостить было принято по-другому, – промолвила тетя Этель. – Твоя мама живала у нас подолгу, чтобы мы прочувствовали, что она действительно с нами. И на все хватало времени: и платья перешить у мисс Мэтти, и в саду кое-что пересадить, если это было весной или осенью, и за крючок взяться, хотя бы для почина, даже если не удавалось довязать коврик до конца и полюбоваться им во всей красе… Быть может, мы были несведущи во многом другом, но, как ездить в гости, наше поколение знало лучше теперешнего. Нет, вы не подумайте, я вовсе не осуждаю…

– Мама, может быть, тебе принести чего-нибудь? – стоя посреди комнаты, спросила Кэт. – Чего тебе хочется?

– Ничего мне не хочется, только чтобы моим девочкам было хорошо.

– Ну, тогда расскажи нам, за кого это Сестрица Энн давным-давно собиралась выйти замуж и даже в церкви объявила протест, когда тот венчался с другой. А ей тогда уже было около сорока! – И Кэт, как была, босиком, в нижней юбке, легко и радостно подхватила мою шляпу со стульчика, на который я ее кинула, напялила на голову и скорчила мне рожицу.

– Что-то я позабыла эту историю, – сказала тетя Этель. – Вероятно, потому, что из нее ничего не вышло. Смутно припоминаю, он был тоже дальний родственник, седьмая вода на киселе. К тому времени, как вы вернетесь, я все это восстановлю в памяти… Очень тебе к лицу, детка.

– Кэт, – сказала я. – В детстве я ведь думала, что дядя Феликс ужасно старый. А теперь, через десяток лет, я и сама стану старая, и ты тоже, а он все еще жив.

– Ну да, он был старый! – откликнулась Кэт. – Очень старый!

– Ты бы села куда-нибудь, – сказала дочери тетя Этель.

Кэт примостилась на ручке моего кресла, и мы стали легонько покачиваться. Я сказала:

– Помню его подтяжки с красными розами.

– Как это ты разглядела? Он не стал бы снимать пиджак и тебе их показывать! – возразила тетя Этель. – По воскресеньям все семейство собиралось у него. Он всю жизнь был истинный джентльмен и следил еще строже, чем папа и мама в городе, за нашими манерами, чтобы мы вели себя, как подобает благовоспитанным леди.

– Но я совершенно не помню Сестрицу Энн, – сказала я. – Может, оттого, что она была чересчур благовоспитанной леди?

– Глупости, – сказала тетя Этель.

– Она упала в колодец… – тихим голоском, как подсказку, проговорила Кэт.

И я подхватила восторженно:

– И вылезла! Помню! Отлично помню! Жуткий вид! Это старомодное черное платье, эти облипшие волосы…

– Нет, – возразила Кэт. – Это только в тот раз она так выглядела, когда вылезла из колодца…

– Нет, нет, «жуткий вид» – это, пожалуй, слишком… – подтвердила тетя Этель.

– Ну как же! – продолжала я, обращаясь к Кэт. – Черные, будто приклеенные волосы, уголки рта книзу, в точности как у той тетушки в твоей книжке «Восемь кузин». Я всегда считала, что это она и есть.

– Очень уж ты книжница, – сказала тетя Этель убежденно.

– Так это все ваши книги!

И теперь книги у них были все те же, ни одной не убавилось, не прибавилось.

– По-моему, она упала в колодец нарочно, – продолжала Кэт. – Знала, что вытащат. Там было полно народу. Это она такой свадебный подарок преподнесла своей кузине Еве и немного урвала от ее триумфа. Ой, ты меня трясешь, а не качаешь!

– Кэт, ведь так можно и обидеть человека понапрасну, – упрекнула свою дочь тетя Этель. – Я всегда говорю: бедная Сестрица Энн…

– Ладно, пусть: бедная Сестрица Энн.

– А Дайси, очевидно, только кажется, что она помнит эту историю, просто потому, что знает о ней понаслышке.

– Положим, «бедной» Сестрицу Энн называют по заслугам, – выпалила я безжалостно. – Во-первых, упала в колодец, во-вторых, старая дева.

– Да не качайся ты как очумелая! – вскричала Кэт.

– Возможно, она чувствовала, что ей угрожало, – проговорила тетя Этель. – После свадьбы Евин муж, Арчи Фидлер, пил беспробудно до конца своих дней.

– Вы мне только одно скажите, и я замолчу, – не унималась я. – Кто же этот бедняга, кому Сестрица Энн приходится сестрой?

Тут я остановила качалку и прижалась к Кэт в ужасе, что, может быть, навела разговор на дядю Харлэна. Кэт два раза напомнила мне, что тетя Этель по сей день, спустя семнадцать лет после его смерти, не может спокойно слышать имени своего мужа и сама его не произносит.

– Бедняга Бэк! Кто же еще? – ответила мне тетя Этель. – Мы с ней в дальнем родстве по двум линиям. Если уж ты спросила, то скажу тебе, Сестрица Энн ей не родная сестра. Вот почему мы всегда нарочно называли ее не иначе как Сестрицей.

– А я-то думала, вы ее дразнили, – заметила Кэт.

– Ну и дразнили немножко. Этого нельзя отрицать.

– А кто начал… – хотела я спросить, но в тот же миг Кэт нахлобучила мне на голову мою шляпу – косо, как шутовской колпак.

На улицах стояла такая тишина, что слышно было, как в приречных зарослях воркуют голуби. А в городке птицы примолкли. Мы с Кэт потихоньку покачивались в кресле – взад-вперед, взад-вперед – у постели тети Этель. Через всю комнату я видела наше отражение в трюмо. На правах гостьи я считала, что мне необходимо еще немало порассказать о себе, и уже раскрыла рот…

– А какие у него были изысканные манеры! – промолвила тетя Этель. – Никто в семье не мог с ним сравниться.

Кэт потянула и выдернула волосок у меня на затылке, тот, что низко рос. Я шлепнула ее по руке.

– Но в последнее время, когда он стал сдавать, а я не могу приехать к нему, в памяти моей живет лишь то, что о нем рассказывали в детстве. Странно, не правда ли? А ведь я знала и любила его всю жизнь. Помню, например, мне говорили, что в молодости он славился своими серенадами.

– Серенадами? – разом переспросили мы с Кэт. Нас восхищала и она сама, и ее память.

Кэт добавила:

– А я и не знала, что у него был голос.

– Голоса у него не было. Зато он был редкий грамотей. Прирожденный. Помню, только назовут слово, и он смело поднимается с места. Церковь там, знаете ли, тоже старалась как-нибудь подсобрать денег и устраивала состязания в грамотности. Дядя Феликс знал каждое слово в их картотеке. А все ж как-то раз, один-единственный раз, я его победила. Хоть и девочка была тогда, но тоже кое-что знала… И… И право же, это несправедливо…

– Что, ма?

– Несправедливо… когда тебе капают воду на язык…

– Старая сорока! Понадобилось ей про это писать.

– А слово… – продолжала тетя Этель, – слово было «фигли-мигли», ф-и-г-л-и – фигли, дефис, м-и-г-л-и – мигли, фигли-мигли.

– Ей там в глуши делать нечего, вот она и пишет нам от скуки.

– Прежде, помню, у нее часто бывали всякие причуды, – очень четко проговорила тетя Этель, будто очнувшись от сна. – И как знать, может быть, она поступила правильно… Может быть, девушка правильно поступает, что не выходит замуж, если для этого не создана.

– Тетя Этель! – вскричала я. Кэт, легко соскользнув с ручки кресла, молчала и тотчас, словно я что-то добавила, повернулась кругом, шаркнув голой пяткой по циновке, и, вскинув руку, дурашливо отдала честь.

– Ну-ка найди мне ее письмо, Кэт. Где оно? – Тетя Этель стала шарить под доской для пасьянса и под подушкой. Она нашла эту маленькую карточку с золотым обрезом, тряхнула ее, взвесила на ладони и сказала: – Ужасно, что она столько времени сидит у него на шее, вот что меня больше всего тревожит. Он всегда был такой деликатный… и все-все его близкие, кроме нас, уже покоятся на кладбище, здесь или в Нью-Йорке.

– Мама, я принесу тебе воды.

– Дайси, я должна заставить тебя съездить в Минго.

– Но я же и сама хочу поехать!

Она недоверчиво посмотрела на меня. Кэт поднесла ей стакан воды, в нем постукивала льдинка.

– Да, чтоб не забыть, Кэт… Непременно, если вы туда сегодня соберетесь, возьмите с собой торт «Леди Балтимор». Малышка Дай будет его держать, а ты веди машину. Бедная Сестрица Энн готовить не умеет, но покушать любит. Так пусть она покамест угощается. И скажи Рейчел, пусть найдет в кладовке банку маринованных помидоров… Кто же замаринует их на будущий год…

– Если ты так будешь говорить, – сказала Кэт, – мы выедем сию же минуту, в самое пекло. А я-то думала, какой сегодня хороший день.

– Он и есть хороший. Чудесный! А вы, девочки, совсем распарились от жары, марш наверх и примите ванну. Вы собираетесь к Сьюзен, я же знаю. – Кэт медленно склонилась над матерью, поцеловала ее и убрала стакан. – Кэт, хоть бы раз мне увидеть его! Каким он был прежде… И Минго… Дядюшка Теодор… Покой… Послушай, передай дяде Феликсу привет от меня. Он же мой дядя Феликс! И не говори, почему я не приехала. Это его еще больше огорчит.

– А какая у него болезнь? – вдруг оробев, спросила я. Ведь у всего, даже самого страшного, есть название, и я хотела знать.

Тетя Этель улыбнулась нерешительно, посмотрела на меня, словно бы ей запретили говорить мне об этом, а потом сказала:

– Старость… А Сестрица Энн лентяйка, бездельница! – Она заплакала. – Ты это из меня вытянула! Никогда она не умела ни готовить, ни шить, ничему не хотела учиться. Цветик полевой! – И тетя Этель вдруг показала нам две гладенькие белые ладошки так решительно и отчаянно, как девушка показывает их гадалке, потом рассеянно глянула на них и опустила. – Просто у нее нет никого – в том-то и горе. А ей кто-то нужен.

– Тише! А то она потом сюда явится, – припугнула нас Кэт, и мы опять заулыбались.

– Пустая у нее душа, – делилась с нами тетя Этель и внимательно посмотрела на меня: могу ли я по молодости лет понять, что это значит. – Ах, до чего же вы, девочки, разные! Нет, нет, вы мне ничуть не мешаете. Мне хорошо, когда вы тут, и я не хочу себя этого лишать. Ладно, оставайтесь дома, поедете в воскресенье. Пусть все идет своим чередом. – Тетя Этель закрыла глаза.

– Внимание! Внимание! – пропела Кэт.

Рейчел – она считала, что розы надо срезать в самую жару, и некому было помешать ей, потому что мы с Кэт забывали об этом или слишком поздно вставали, – внесла в спальню полную вазу роз.

Розы тети Этель были в самом цвету. Взгляд Рейчел выражал удовлетворение, которое, казалось, ничто на свете не могло бы нарушить. Она прошествовала с вазой в руках по всей комнате, мимо нас, ахающих от восторга, падающих в обморок, обошла вокруг кровати, поставила вазу на столик возле тети Этель и удалилась обратно в кухню.

– Рейчел хочет, чтобы вы поехали. Хорошо, так передайте дяде Феликсу… – Тетя Этель повернулась к розам и простерла над ними свою маленькую ручку. – Да, да, непременно отвезите их ему… Вот эта – «Сувенир Клаудиуса Пернэ», а это «Русалка», «Мэри Уоллес», «Серебряная луна», ну а вот эти три – «Этуаль», о, а это «Герцогиня де Пенаранда», а это «Грюсс ан Аахен» – он сам же и вырастил ее для меня бог знает сколько лет тому назад, а вот это мой «Вьющийся Тор». Боже мой! – И, не отводя глаз от этой розы, тетя Этель вздохнула. Какое-то мгновение она молча смотрела на цветы. А они вырывались из вазы, ее розы, пышные, будто опьяненные своим же ароматом и яркостью, и свежие стебли их с бледными шипами, две минуты тому назад угодившие под нож Рейчел, просвечивали сквозь граненое стекло.

– Воскресенье всегда самый жаркий день, и вот что я вам скажу: поезжайте-ка в Минго сегодня, что бы вас там ни ждало.

И снова, по-стариковски – прежде с ней никогда этого не случалось, тетя Этель никогда ничего не забывала, – она заговорила о том, с чего начала.

– Хорошо, мама! – сказала Кэт.

– Тетя Этель, а не лучше ли будет для всех, если его перевезти в городскую больницу? – спросила я со всей серьезностью жительницы большого города.

– Он не согласится. Поэтому передайте от меня привет Сестрице Энн, а дяде Феликсу – горячий привет. Не забудете? А теперь марш наверх, голышка! – приказала дочери тетя Этель. – Прихвати с собой и кузину вместе с ее модной шляпой. Я вижу, вы обе как в лихорадке. Немного погодя отправляйтесь в путь и вернетесь вечером, когда спадет жара.

– А ночи теперь такие светлые, – проговорила Кэт. Ее маленькое личико было странно застывшим, отрешенным, будто она и не слышала, что ей сказали, и не думала о том, слышат ли ее; она стояла, сплетя на затылке руки под высоко подколотыми блестящими черными волосами. – Такие светлые теперь ночи, и мне все равно, сколько я буду в пути и когда вернусь домой…

Я подскочила к ней и сказала как-то жалобно, обращаясь к обеим:

– Знаете, а я позабыла Млечный Путь.

Моя тетя, видимо, сочла, что и на это не стоит отвечать. А мы с Кэт вдруг расхохотались и помчались прочь, будто в конце концов решили пойти в гости к подружке.

Перед тем как выехать, мы зашли на цыпочках в спальню тети Этель и взяли розы. Там был полумрак – Рейчел задернула шторы. Снова я увидела в зеркале наши отражения – Кэт в розовом, я в голубом (конечно, я тут же надела ее платье), наряды наши были жесткие, словно деревянные, и громко шуршали, так щедро их накрахмалила Рейчел. Мы прикусили губы, сдерживая смех. Я было водрузила на голову свою шляпу, но Кэт шепнула: «Оставь ты ее, уж очень она модная для тех мест, ты слышала, что мама рассказывала?»

Тетя Этель не шелохнулась, и я подумала: она даже спит красиво. Впрочем, может быть, она и не спала.

– Неудобно как-то, – шепнула Кэт, разглядывая самую алую розу, но я ответила:

– Она же хотела, чтоб мы такие повезли.

– Неграм именно такие нравятся, совсем распустившиеся!

А на свету, выйдя из дома, Кэт сказала:

– Смотри! Эти непоседы-скворцы уже прилетели! Вечно они норовят выбрать самый зеленый день.

– Может, оттого, что уж очень они хороши на зелени, – ответила я.

Так и есть, скворцы заполонили наш двор да и все дворы; переливчато-черные, с глянцем, они кишели у наших ног в поисках корма перед отлетом дальше, на север.

Когда мы с букетом роз и тортом усаживались в машину по другую сторону дома, я заметила, что Рейчел выглядывает из окошка передней и, подперев щеку ладонью, наблюдает за нами. Она смотрела, как мы собираемся в дорогу и увозим с собой ее торт и цветы.

Мне пришло в голову: если я вечно говорю «все еще», то Кэт все еще говорит «вечно», и я засмеялась, но ничего ей не сказала.

До Минго, как я узнала, отсюда всего миль девять с небольшим, но по старой дороге, которая давно осталась в стороне от шоссе; пустынная, извилистая, она то ныряла вниз, то поднималась на холм, и холмы эти казались высокими, верно, оттого, что были голые, без единого деревца, хотя на самом деле вряд ли они высокие, ведь это Миссисипи. Вокруг почти не встречалось жилья.

– Как зелено, – сказала я и вздохнула.

– Да, но как пустынно. – Кэт кинула на меня тот особый, предостерегающий взгляд: «Думай, что говоришь». – Все пошло под пастбище.

– А по-моему, красиво!

– Чепуха!.. Наверно, тебе этот торт колени отдавит, коробка жестяная, из-под рождественских подарков.

– Да нет… Я ни от чего не устаю, когда попадаю в новые места. Смотри, какие заросли жимолости над речкой нависли! Будто валы и башни!

Мы проезжали по железному мосту.

– Это река Ошоминго.

Мы свернули на еще более узкую, ухабистую дорогу. От тряски у меня зарябило в глазах.

Невдалеке от Минго мы увидели старика негра на смирной вороной лошади. Он сидел боком, как в дамском седле, только седла-то не было. Он ехал нам навстречу, вернее сказать, пробирался в нашу сторону полем. Старик поздоровался с нами, когда мы проезжали мимо, приподняв темную матерчатую кепку, покрытую золотистым налетом пыли.

– Добрый вечер, дядюшка Теодор, – кивнула ему Кэт, а мне сказала тихо: – Рейчел его дочь. Ты знаешь? Но она никогда сюда не ездит с ним повидаться.

Вздох мой растаял в душистом воздухе.

– О Боже, мы опоздали! – воскликнула Кэт.

За последним поворотом мы увидели множество пустых машин и фургонов и даже школьный автобус с желтым деревянным кузовом – все они, накренившись, выстроились по обе стороны дороги. Кэт оглянулась на дядюшку Теодора, который с самым невинным видом удалялся отсюда прочь. Вдоль обочин желтели головки первоцвета, проглядывали между спицами колес у фургонов, заполненных рядами плетеных стульев. Некоторые лошади щипали цветы. Только это похрупыванье мы и слышали с того места, где остановились. Впрочем, нет, мы еще слышали собачий хор, кстати сказать довольно тихий.

От калитки нам виден был дом на вершине склона. Обычный дом и по величине, и по внешнему виду, и все же что-то в нем было не то: для предвечернего часа был в нем какой-то странный непокой. Что это? В окнах свет? Да, все понятно: на веранде с покатой крышей очень тихо стояла целая толпа людей, многие сидели на перилах между четырьмя – такими памятными – светлыми четырехгранными кипарисовыми опорами. Все в темной одежде, слегка припорошенной золотистой пылью, поднятой этим скопищем машин и фургонов на знойной послеполуденной дороге.

Два темных купола – кусты жасмина, старые знакомцы – совершенно скрывали столбики калитки. Здесь, в глуши, такие кусты распускаются невообразимо рано и цветут долго, как на старых деревенских кладбищах.

– Съехалась вся округа, – сказала Кэт и заскрипела зубами, в точности как вчера ночью во сне.

Пока мы проходили через калитку с букетом и тортом, я невольно подумала, что, должно быть, просто забыла или никогда не осознавала, как тут все допотопно.

И мгновенно мне вспомнился музыкальный ящик в гостиной. В него вставлялись большие желтые, словно позолоченные, металлические диски с множеством дырочек, похожих на глаза, веки, щелки, загадочных, как детали рисунка на ткани женского платья, – каких только загогулинок там не было. Когда диск вращался, сквозь эти причудливые дырочки словно бы разматывалась странная, металлического звучания, плоская и сердитая музыка с паузами между нотами. Особого удовольствия мне эта музыка не доставляла, но я, приезжая сюда, всякий раз просила ее завести, просто из вежливости, как это делают, когда справляются у старой дамы о ее самочувствии.

– Ох, как не хочется идти туда, – сказала Кэт. – Вот так встретили тебя!

Но я ответила:

– Не говори так.

Кэт замкнула скрипучую калитку. Мы брели по прямой, но бугристой тропке, потом по мощеной дорожке к дому. Ношей мы обменялись: Кэт взяла у меня торт, я у нее – букет. Розы, как фары, освещали нам путь. Даже на расстоянии чувствовалась атмосфера торжественности, царившая на веранде. Благостная, невозмутимая, исполненная значительности – все как положено «доброму деревенскому люду» в подобных случаях.

По обе стороны от дорожки раскинулся розарий дяди Феликса: холмики усыпанных мелкими розами кустов среди холмиков густой травы и кукушкина горицвета. Эти розочки напоминали маленькие плюшки. И правда, похоже было, будто они подпеклись, пунцовые края лепестков уже слегка закрутились. Вдруг Кэт опустилась на одно колено и мигом поднялась, подхватив четырехлистный стебелек клевера. Она его всегда умела отыскать и теперь сумела, даже с трехслойным тортом в руках.

Возле дома глициния оплела решетку над темным гонгом и поползла на самую верхушку дерева. Ствол ее, узловатый, жилистый, будто сплетения тощих мышц на старческом бедре, огибая наверху угол веранды, тянулся над крышей, и полог едва раскрывшихся цветов был блеклым, как старый парус.

Невольно я глянула за угол дома. Где он, тот колодец? Вон, под деревянным навесом, низкий, как лохань, и на крышке его спит пестрый кот.

На веранде толпились мужчины и женщины, по большей части старики, но были и молодые, и несколько детей. При виде нас никто не шевельнулся, даже сидевшие на ступеньках молодые люди не поднялись. Потом на веранду из дому вышел старик, за ним женщина. Старик ковылял, опираясь на две палки, женщина шла за ним на цыпочках. По всей веранде тихо гудели приглушенные голоса.