Текст книги "Разбойник"
Автор книги: Яшар Кемаль
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Яшар Кемаль
РАЗБОЙНИК
В 1956 году один из моих друзей предложил мне познакомиться с командиром отряда, который некогда уничтожил шайку Чакырджалы Мехмеда-эфе [1]1
Чакырджалы – имя, означающее: «из Чакырджа». Эфе – человек из племени зейбеков, разбойник.
[Закрыть] . Мне было весьма интересно послушать его воспоминания, узнать, при каких обстоятельствах погиб этот знаменитый – может быть, даже самый знаменитый в истории – разбойник, и я с удовольствием принял это предложение. Так состоялось мое знакомство с отставным жандармским полковником Рюштю Кобашты. Жил он в деревне Кобашлар уезда Карасу. Я прогостил у него довольно долгое время, записывая его нескончаемые воспоминания. Полковник Рюштю Кобашты не просто выслеживал Чакырджалы – он старался глубоко изучить его жизнь. У него сохранилось двенадцать тетрадей, куда он заносил все добытые им сведения. Я выслушал Рюштю Кобашты, прочитал эти двенадцать тетрадей и почувствовал еще больший интерес к личности разбойника. Мне не раз доводилось бывать в горах, где он в свое время бродил, я видел многие места, где он жил. А в бытность мою в Кадирли – я работал тогда писцом, составлял прошения для простого народа, – я дружил со старым жандармским чавушем [2]2
Чавуш – сержант, унтер-офицер.
[Закрыть] Хаджи Али. Он много рассказывал мне о Чакырджалы. Его отец тоже служил в жандармерии. И еще я знавал одного юрюкского [3]3
Юрюки – кочевое племя.
[Закрыть] ага – Кямиля-ага, близкого к Чакырджалы. Он подробно, чуть ли не по годам, рассказывал мне о жизни разбойника.
Популярный журналист Зейнель Бесим Сун написал довольно объемистую биографию Чакырджалы; пожалуй, это самое интересное из всего о нем написанного.
Внешний облик Чакырджалы мне описал романист Якуб Кадри Карасманоглу. В детстве и юности ему неоднократно случалось видеть разбойника, который приходил к его отцу. Его тоже обуревало желание написать о Чакырджалы.
Пользуясь всеми этими источниками, а также некоторыми другими, я и написал повесть о Чакырджалы; ее опубликовали в газете «Джумхуриет». С тех пор она не переиздавалась. Долгое время мне хотелось вернуться к изучению жизни Чакырджалы, углубить свое представление о нем. Если верить молве, за пятнадцать лет разбойничества он убил более тысячи человек. С годами, однако, мой интерес поостыл, к тому же последний нукер Чакырджалы – старый Мустафа-эфе – умер, не оставив воспоминаний. Я очень хотел их записать, но в те времена у меня не было просимых им денег. Перечитав свою повесть через шестнадцать лет, я решил, что она вполне заслуживает опубликования отдельным изданием. Мне представляется, что, несмотря на неполноту моих сведений, я все же смог осветить личность Чакырджалы по-новому. Не сомневаюсь, что грядущие поколения не только не утратят интереса к этому прославленному разбойнику, но и проведут широкие исследования, чтобы уточнить его биографию.
Основную часть своей книги – до нападения Чакырджалы на Арпаз – я писал, в значительной мере опираясь на воспоминания полковника Рюштю-бея. Заключительная часть – его собственный рассказ.
О смерти Чакырджалы ходит много разнообразнейших слухов. Воспоминания Рюштю Кобашты проливают новый свет на это событие. Вот почему я воспроизвел их так, как слышал.
Хочу только добавить, что повесть издается в том же виде, в каком она была опубликована в газете «Джумхуриет», – без каких бы то ни было добавлений.
Яшар Кемаль
10 июня 1972 года
Басынкёй
1
В деревню Айасурат галопом въехали шестеро жандармов. Кони – все взмыленные, даже гривы почернели от пота, ноги в пыли и грязи. Возглавлял этот маленький отряд Хасан-чавуш – крупный, крепко сбитый смуглый мужчина со светло-каштановыми усами. У дома Ахмеда-эфе он круто осадил коня. Остановились и другие жандармы. На стук копыт из дверей выглянул сам хозяин. Его лицо тотчас же озарила радостная улыбка. Чавуша он очень любил, считал своим лучшим другом. Когда Ахмед разбойничал в горах, чавуш неутомимо преследовал его. А вот когда Ахмед оставил разбойничество, спустился на равнину, они вдруг подружились. Да так, что и водой не разольешь. В те времена у всех простых людей на языке было одно присловье: «Османцам верить нельзя». Знал его, разумеется, и Ахмед-эфе. «Присловье-то, может, и верное, – думал он, – но ведь мы как родные братья». С тех пор как эфе живет на равнине, он много раз вместе с Хасаном преследовал разбойников, вместе с ним переносил множество тягот. Это еще теснее сплотило их.
– Ты сегодня какой-то мрачный, озабоченный, – сказал Ахмед-эфе жандарму. – Заходи в дом.
– У меня и впрямь есть на душе одна забота. Тяжкая забота, – ответил чавуш, спешиваясь.
Друзья обнялись.
– Говори, в чем дело. Никогда еще не видел тебя таким.
Хасан был бледен как смерть. Руки у него дрожали мелкой дрожью. Стоял он, слегка пошатываясь, словно под хмельком.
Вошли в дом, сели.
Немного погодя в комнату вбежал мальчик, звонким голосом приветствуя чавуша. Только тогда лицо Хасана чуточку просветлело. Мальчик поцеловал ему руку. Жандарм достал серебряную монету, протянул мальчику, но тот ее не взял.
– Чавуш, – сказал эфе, – ты был такой угрюмый, туча тучей, а увидел моего Мехмеда, сразу повеселел. Быть ему львом!
– Денег у меня он не берет, – отозвался чавуш. – Но я все равно люблю этого львенка.
– Мехмед, – обратился к сыну эфе, – возьми монету. Хасан тебе не чужой, все равно что дядя.
Но парнишка наотрез отказался от денег. Чавуш усадил его рядом с собой, погладил по волосам. Эта сценка повторялась каждый раз, когда он приезжал в гости.
Тем временем жандармы успели отвести лошадей на конюшню и вошли в комнату. Один из них принес сумку начальника. Из одного ее отделения чавуш извлек небольшие башмаки и папаху. Папаху он нахлобучил на голову Мехмеду, башмаки надел ему на ноги.
– Ну, теперь ты у меня как паша. Машаллах, и будешь настоящим пашой.
Чавуш никогда не забывал прихватить с собой какой-нибудь подарок. Мехмед очень его любил. Смотрит, бывало, как его старший друг прохаживается в сверкающих сапогах, и думает: «Вот это йигит! Из всех йигитов йигит!»
Из другого отделения сумки Хасан вытащил подарки для женщин. Пришла девушка-служанка, унесла их на женскую половину.
Каждый раз, когда приезжал чавуш, Мехмед усаживался с ним рядом и, стараясь не упустить ни одного слова, слушал его разговор с отцом. Да и всегда, когда в доме бывали гости, Мехмед засиживался с ними до полуночи.
– Что случилось, брат? – недоуменно спросил Ахмед-эфе. – Чем ты так взволнован?
– Мой эфе… – начал было чавуш и тут же запнулся. Затем под пристальным взглядом хозяина медленно продолжил: – Вот уж не думал, что такое может стрястись со мной. Говорить даже стыдно.
– Ну, – поторопил Ахмед-эфе.
– Выехал я к тебе рано утром. Соскучился, дай, думаю, повидаю своего брата. Едем мы себе спокойно, и вдруг нас обстреливают. Хорошо еще, успели ускакать, никого даже не задело. Это, верно, разбойники-греки. Преследовать их я не стал – к тебе ведь ехал, брату своему, святое дело, нельзя его откладывать. Решил, что мы изловим их вместе с тобой. Да вот стыд заел. Так ли поступают настоящие йигиты? Надо бы вернуться, пока они еще не ушли далеко, да поквитаться с ними!
– Не горюй, брат. Мы с ними еще поквитаемся. Отдохни немного, поешь: проголодался небось с дороги.
– Не могу. Кусок в горле застрянет. Позор-то какой!
– Ничего, успокойся… Эй, – крикнул хозяин своим домочадцам, – сготовьте что-нибудь для чавуша. Да поживее!
Но чавуш даже не притронулся к еде. На все настояния хозяина твердил одно:
– Не могу терпеть такой позор!
Как только остальные жандармы перекусили, эфе вскочил на ноги:
– Я понимаю твои чувства, брат. Сейчас мы отправимся в погоню.
Он вооружился, и через несколько мгновений они были уже в пути. Впереди мчались Хасан-чавуш и Ахмед-эфе, сзади пятеро жандармов. Словно кузнечные мехи, раздувались бока лошадей.
Уже начинало смеркаться. Тени вытянулись. Возле какой-то речки чавуш чуть поотстал, и, когда Ахмед остановился, разом грянул залп из шести ружей. Покачнувшись, эфе свалился наземь. Голова у него раскололась: в нее попали три пули. Там на берегу и осталось лежать его тело. А Хасан и пятеро жандармов, даже не взглянув на мертвеца, подобрали его богато отделанное ружье и направили лошадей в сторону Одемиша.
В тот день по приказу правительства были убиты все разбойники, что спустились на равнину. В измирском правительственном доме расстреляли юрюка Османа-эфе, в бергамском правительственном доме – Бакырлы-эфе вместе с его нукерами, в Айдыне – Беспалого Араба. Правительство было недовольно, что эти разбойники, хоть и спустились на равнину, оружие оставили при себе, нукеров не распустили. Разбоем они, правда, не занимались, но вели себя как маленькие князьки, нередко бросая вызов правительственной власти. Потому-то и решено было расправиться с ними.
Черная весть об убийстве Ахмеда-эфе пришла в Айасурат лишь на следующий день. Хатче, жена Ахмеда, горько рыдала, рвала на себе волосы, причитая:
– Предупреждала я тебя, мой эфе: «Не доверяй османцам!» Да не послушался ты меня!
Покойника принесли в Айасурат, предали тело земле. Но долго еще убивалась Хатче, оплакивая своего мужа.
Мехмед рос. И каждый божий день слышал о подлом, вероломном убийстве отца. В его ушах не умолкал голос матери: «Предупреждала я тебя, мой эфе: „Не води дружбу с османцами!“ Не послушался ты, вот и попал к ним в ловушку! Сгубили они тебя, бесхитростного!»
Мехмед окончил начальную школу. Год-другой поучился в одемишском медресе, затем ушел оттуда, стал вольным человеком.
2
Самым близким другом Ахмеда-эфе был Хаджи-эшкийа, человек уже пожилой, – маленький, смуглый, сухощавый, со впалыми щеками. Эфе всегда укрывался у него в трудные времена. После предательского убийства Ахмеда-эфе Хаджи взял Мехмеда под свое покровительство, заменив ему родного отца. Только они двое – Хатче и Хаджи-эшкийа – и продолжали долгие годы скорбеть по эфе, славили его йигитство и благородство. Изо дня в день Хаджи пел одну нескончаемую песнь – об Ахмеде и постигшей его страшной беде.
Однажды – уже после того, как Мехмед ушел из медресе, – Хаджи обнял его и сказал:
– Сынок! Ты ведь не какая-нибудь шушера-мушера: твой отец – Чакырджалы Ахмед-эфе. И если тебе перепало от него хоть немного отваги и мужества, ты вырастешь настоящим львом. Большому озеру зной не страшен. У йигита всегда пуля в ружье. И на твоей улице будет праздник. – Подвел к нему лихого коня, протянул «маузер». Мехмед поцеловал ему руку.
– Спасибо тебе, дядя. Спасибо. Ты ведь укрывал моего отца. А теперь… Будь отец жив, и он поступил бы так же, верно, дядя?
– Верно, сынок. Из львенка – так уж самой природой установлено – вырастает лев.
Мехмед сел на коня, ружье на колени положил, а сам все любуется: конь белого цвета, красоты необыкновенной, да и ружье хорошо, ничего не скажешь, загляденье просто.
Поскакал по одемишской равнине – в сторону гор. Увидел одинокую сосну, остановился. Пять пуль выпустил – и хоть бы одна в ствол угодила.
Погладил ложе ружья, призадумался: «Отец в медную монетку попадал, а я в здоровенное дерево не могу. Как же мне научиться стрелять?»
Глаз, прицел, мушка. Мехмед поднял «маузер», направил его на воробья, но стрелять не стал, только дослал патрон в патронник и помчался домой.
Дверь отворила сама мать, она радостно улыбалась. Мехмед бросился ей на шею, затем подвел ее к коню.
– Да сопутствует тебе удача! – благословила его мать. – Хороший конь?
– Чудесный, – ответил Мехмед. – Мчится как ветер.
Хатче взяла в руки ружье, покрутила.
– Прекрасная вещь. Ты уже пробовал стрелять?
– Пробовал. В дерево. Да только промахнулся. Но ружье – чудо. И очень удобное.
Хатче снова улыбнулась, но тут же глаза ее отуманила грусть.
– Твой отец сбивал на лету птицу. Ружье у него было замечательное, системы «мартин». Все отделанное перламутром. Жаль, что досталось оно этому поганцу Хасану, который растоптал самое святое, что есть у людей.
Мехмед привязал коня и с опущенной головой вошел в дом. Знал, что уж если мать заведет речь об отце, выговорится не скоро.
– Горный орел – вот кем был твой отец! Жандармы, бывало, только услышат о нем – с дороги сворачивают. Османцы перед ним, как листья, дрожали… Ах, Мехмед, ах, сынок!.. Ездил он на арабском скакуне. Седло черненым серебром отделано, так и сверкает, еще издали видно. Заметит какой-нибудь крестьянин блестящую точку на равнине, тотчас ко мне бежит: «Хатче, твой эфе едет». Вся одемишская равнина будто солнцем озаряется. А когда твой отец с гор спускался, для всей деревни был праздник. Только и слышалось: «Наш эфе приехал. Наш эфе приехал!» Бедным девушкам он давал приданое, юношам – деньги на калым, больным – лекарства, голодным – хлеб. Такой у тебя отец был, Мехмед. Предостерегала я его: «Не верь этим османцам!» А он верил. Потому что сердце у него было чистое. Вот его в конце концов и сгубили эти предатели… – Тут она не выдержала, расплакалась. Плачет, а сама повторяет: – Предатели эти османцы, подлые предатели!
На другой день, к вечеру, к их дому подскакали пятеро контрабандистов с грузом табака. Вызвали Мехмеда.
– Мы от Хаджи-эшкийа, – сказал один из контрабандистов. – Поедешь с нами в Айдын.
Парнишка птицей вскочил на коня.
– Счастливого пути! – крикнула ему вслед Хатче. – Да пошлет тебе Аллах удачу! Да ослепит врагов твоих! Вот таким же был и твой отец.
Один из контрабандистов – Безумец Осман – предложил ехать через горы.
– А по-моему, лучше прямо по шоссе, – возразил Мехмед.
– Да все дороги перекрыты таможенниками. И птице не пролететь.
– Ничего подобного, – стоял на своем паренек, – все таможенники сейчас в горах. Там же, где и контрабандисты. А на шоссе если и осталось, то всего несколько человек. Справиться с ними – дело не трудное.
– Осман-ага, а ведь он, хоть и молод, дело говорит, – поддержал Мехмеда контрабандист, которого, как потом выяснилось, звали Хаджи Мустафа. – В горах сейчас опасно. За каждым камнем – засада.
Однако Безумец Осман сурово отрезал:
– Как я сказал, так тому и быть.
Все шестеро молча направились в горы.
По пути Хаджи Мустафа сказал Мехмеду:
– Осман-ага от своего слова не отступится. Такой уж у него характер. Но ты не огорчайся. Я знаю, что ты прав… Я ведь дружил с твоим отцом, можно сказать, породнился с ним. Замечательный был человек!.. Эх, где вы, былые деньки!.. После его смерти у меня как будто крылья поломались.
Было уже за полночь. Они спускались в горную долину, когда вдруг грянул ружейный залп. Один из контрабандистов рухнул, убитый наповал.
Хаджи Мустафа ехал рядом с Мехмедом.
– Прячься! – крикнул он, спрыгивая с лошади. И когда оба они укрылись за обломком скалы, тихо добавил: – Плохи наши дела. Напоролись на жандармов.
Завязалась перестрелка. Мехмед радовался, что участвует в настоящем бою. Стрелял, стрелял, потом спрашивает:
– Что же с нами будет, дядюшка Хаджи?
Но ответ на свой вопрос он знал и сам. Утром, как только рассветет, их схватят и тут же на месте расстреляют.
– Ты ведь малый ловкий, проворный, – проговорил Хаджи Мустафа.
– Ну?
– Ползи к Осману. Скажи ему, что мы прикроем их своим огнем, а они пусть уходят.
– Хорошо.
– Покажи, что ты достойный сын Ахмеда-эфе.
Бесшумно, словно змея, Мехмед добрался до Османа и передал ему предложение Хаджи.
Так и поступили. Под прикрытием усиленного огня Осман и его товарищи вскочили на лошадей и ускакали. Жандармы, сидевшие в засаде, были, видимо, сбиты с толку. Одни контрабандисты ускакали, другие остались. А где же их груз? Бросили его или успели прихватить с собой? В полном замешательстве жандармы палили по оставшимся. Этак через полчаса Хаджи сказал парнишке:
– Надо уходить вверх, в горы. Оттуда стреляют редко.
Мехмед был весь в поту. В этом своем первом бою он испытывал и радость, и страх. Но вскоре страх исчез. Они полезли вверх по склону. Один ползет, другой прикрывает его огнем. Штаны на коленях порвались, ноги все ободраны, но делать нечего, приходится ползти. Наконец, вырвавшись из окружения, встали и кинулись бежать.
К рассвету они добрались до становья юрюков. Здесь их накормили, прижгли раны на коленях. В ночной схватке они расстреляли все свои патроны. Пришлось купить у юрюков боеприпасы и провизию.
– Куда мы теперь подадимся, дядя? – спросил Мехмед.
– В горы, – ответил Хаджи.
– Значит, станем разбойниками?
– Вроде того, – ухмыльнулся Хаджи.
Мехмед внимательно поглядел на него. Будто впервые увидел. Лет Хаджи – около сорока. Роста он среднего, сложения крепкого. Лицо у него все в оспинах. Густые, хмуро сдвинутые черные брови, пышные длинные усы, чуть тронутая сединой, колючая, как репей, борода.
– А что скажет мать?
– Что она может сказать? Она ведь вдова Чакырджалы Ахмеда-эфе. Обрадуется, узнав, что ее сын стал разбойником.
– Но мы же еще никого не ограбили – какие же мы разбойники!
Хаджи снова усмехнулся:
– Послушай, Мехмед! Если мы сейчас спустимся в деревню, то нас могут заподозрить в каком-нибудь преступлении. Того и гляди заметут. Надо запутать следы. Побродим несколько дней по горам, а уж потом – домой.
Эти несколько дней они могли преспокойно провести в юрюкском становье. Но Хаджи, видимо, что-то задумал.
– Вот бы порадовался отец, если бы увидел тебя сейчас. Вот бы порадовался.
К вечеру они подошли к вершине и остановились на привал. Место здесь было чудесное. Пахло хвоей, мятой и цветами. Напившись воды из родника, они умылись и растянулись на земле.
Передохнув, Хаджи Мустафа встал. Куском известняка накорябал на сосне круг величиной с зеркальце и вернулся к роднику. Приподнявшись на локте, Мехмед следил за каждым его движением.
– Смотри! – Хаджи взял ружье, выстрелил. Пуля угодила в самый центр круга. А за ней и еще несколько. И все в самую середину.
У Мехмеда вытянулось лицо.
– Дядя Хаджи, а в медную монету ты попадешь?
– Подбрось-ка.
Раздался выстрел. Монетка закружилась и исчезла, словно подхваченная ветром.
– Вот так стрелял и твой отец. В нашем деле главное – быть метким стрелком. Без этого тебе не стать ни контрабандистом, ни просто йигитом.
Хаджи подошел к другой сосне и начертил круг побольше.
– А ну-ка, мой лев.
Не сразу решился Мехмед. Наконец вскинул ружье, хорошенько прицелился и нажал на спусковой крючок. Пуля ушла выше цели.
– Промахнулся, – качнул головой Хаджи.
Мехмед швырнул ружье наземь, сел возле родника и обхватил лицо руками.
– Мой йигит, – говорит ему наставник. – Не всякое дело с первого раза удается. Нужна сноровка. Возьми ружье и стреляй. Пока не попадешь.
А Мехмед как будто и не слышит его. Сидит неподвижно.
– Умение стрелять – не от Аллаха, – внушает ему Хаджи. – Тут надобно упражняться да упражняться. Не выпускай эту штуку из рук. Я вот вроде бы неплохой стрелок, а стоит мне месяц не пострелять – начинаю мазать. Так бывает с некоторыми разбойниками: поживут на равнине – и опять в горы, а стрелять-то за это время разучились – тут их и хватают за шкирку. Рано еще огорчаться. Научишься и ты метко стрелять. Для этого наперед всего хороший глаз нужен да выдержка и терпение. А все это у тебя есть. Так что продолжай. Без передышки.
Хаджи его и так и этак подбадривает, а он даже головы не поднимает. Сидит не шелохнется.
Вот уже и вечер наступил, стемнело. Только тогда прекратил Хаджи свои наставления. Взял котомку с едой, зовет парня, а тот не хочет идти, все в землю смотрит.
Хаджи перекусил один и говорит Мехмеду:
– Я подремлю немного. А ты покарауль. Чтобы никто не подкрался.
Лег, свернулся клубком.
Проснулся далеко за полночь. А Мехмед все сидит с ружьем, в мысли свои погрузился.
– Ложись. Теперь мой черед.
Мехмед прижал к себе ружье, лег. Рано на рассвете проснулся, сполоснул руки и лицо. Хаджи достал хлеб с сыром, и они позавтракали.
Хаджи показал на круг, нацарапанный на дереве.
– А ну-ка, Мехмед.
Парнишка молча приложился, выстрелил. Пуля пролетела стороной, даже ствола не задела.
– Ничего, не унывай, – подбодрил его Хаджи. – Главное – не напрягаться. И не волнуйся: попадешь или нет. Стреляй себе и стреляй. Во всяком деле важно набить руку. Храбрость тут ни при чем. Было бы старание, остальное приложится.
Парнишка стиснул зубы, молчит. Ружье, правда, не бросает, но палит куда попало, даже не целясь. Весь ствол издырявил, а в цель никак не попадет. Стыдно ему своего неумения. Голова – кругом. А он все стреляет и стреляет. Полдень уже, а он все стреляет и стреляет. И вдруг Хаджи радостно закричал:
– В самую середку!
Мехмед не поверил. Положил ружье наземь, подошел к сосне, смотрит. Пуля вонзилась чуть выше середины. Парень потрогал пальцами дыру, вернулся. Хаджи встретил его улыбкой. Тогда и Мехмед улыбнулся. Устало-устало. Сел подле родника, смыл пот, а Хаджи все его наставляет:
– Нужна не только меткость, но и быстрота. Допустим, перед тобой враг. Ты должен опередить его, выстрелить первым. Опоздал на мгновение – погиб. У наших людей наперед всего ценится быстрота, потом уже меткость.
Хаджи хорошо знал, что говорит: он был курдом, всю жизнь провел в этих краях.
Мехмед снова поднялся. Взял «маузер». На этот раз Хаджи стал давать ему советы: делай вот так… хорошо, хорошо… нет-нет, неправильно… держи крепче… задержи дыхание… вот так… промахнулся?.. ничего страшного.
Наконец парнишке снова удалось попасть в белый круг.
Хаджи довольно похлопал его по спине:
– Молодец! Так и продолжай!
Вечером они спустились в юрюкское становище. Поужинали, пополнили припасы – и снова в горы.
– Когда же мы спустимся, дядюшка Хаджи? – полюбопытствовал парнишка.
– Рановато пока, – ответил Хаджи. – Надо еще пожить на этой горе. Ведь тут прятался твой отец. Мы с тобой осмотрим все укрытия, которые он нарыл.
Они провели в горах целую неделю. Ходили от родника к роднику. Осматривали все убежища Мехмедова отца. И каждый день Мехмед практиковался в стрельбе. Когда они решили спуститься на равнину, он уже достиг кое-каких успехов, во всяком случае научился правильно держать оружие.
– Ну что ж, – сказал его наставник. – Лиха беда начало. Дальше пойдет легче.
Мать со слезами на глазах долго расспрашивала сына о его приключениях. А когда узнала все, посветлела лицом.
– Твой отец попадал в медную монету. Иншаллах, и ты выучишься, по отцовским стопам пойдешь.
Остальные контрабандисты – кроме того, убитого, – тоже благополучно возвратились. Они привели матери Мехмеда его коня.
Парень снова начал заниматься контрабандным промыслом. Товарищи его уважали. Был он смел, ловок и хитер. За всю бытность свою контрабандистом ни разу не попался в засаду. Лишь несколько раз побывал в стычках с жандармами, но остался цел и невредим. Чуть выдастся свободный часок, садится на коня и мчится в какое-нибудь пустынное местечко, тренируется в стрельбе по мишени. Попадал он теперь все чаще и чаще.
Разбойничество в приэгейских краях – исконное занятие, уходит своими корнями еще во времена Византийской империи. Возможно, зейбеки хозяйничают в этих горах с тех пор, как они стоят. А контрабанда для разбойников – нечто вроде начальной школы. У многих эфе в переметных сумах долго еще сохраняется запах контрабандного табака.
3
Хаджи-эшкийа никогда не улыбался. Ходил всегда мрачный, насупленный. В деревне даже повелось прозывать всех, кто отличался угрюмым нравом, «Хаджи-эшкийа». У его мрачности, однако, была своя причина. В сердце его сидела отравленная стрела. Много лет назад он был женат, но молоденькая жена влюбилась в его работника, и они вместе бежали в Одемиш. Там они поженились, у них родилась дочь. Хаджи-эшкийа был уже в преклонных годах, а его работник – молодой человек, смелый и решительный. Все попытки Хаджи-эшкийа убить беглецов оказывались неудачными. Останься они в деревне, ему, возможно, и удалось бы свести счеты. Но Одемиш был слишком далеко. Сожаление, что он не может смыть кровью свой позор, и угнетало Хаджи-эшкийа.
– Сынок, – обратился он однажды к Мехмеду. – Ты уже вырос, стал большим. Ни птицы летучие, ни звери бегучие от тебя не уйдут. Я помогал тебе как мог. Ничего не жалел. А ведь я стою уже одной ногой в могиле. Если ты сейчас за меня не отомстишь, потом уже будет поздно. Неужели я так и умру обесчещенный? Ты сын Ахмеда-эфе. Не откажи же в моей просьбе. Кроме тебя, у меня никого нет. Долго я ждал нынешнего дня. Думал: вот подрастет Мехмед, сквитается за меня. А я тебе все отдам, что у меня есть. И сад, и поле – все твое.
Мехмед ушел от него с опущенной головой: не знал, что делать. О просьбе Хаджи-эшкийа он рассказал своему наставнику.
– Ну что ж, – произнес Хаджи Мустафа, – надо помочь старику.
Прихватив с собой одного приятеля, они отправились в Одемиш. Прикончили ночью бывшую жену Хаджи-эшкийа и ее нового мужа и тихонько, стараясь не попадаться никому на глаза, ушли.
– Твоего врага нет в живых, – сказал Мехмед Хаджи-эшкийа.
Несколько дней Хаджи-эшкийа ходил сам не свой от радости. Носился по деревне бодро, как пятнадцатилетний. Смеялся, шутил, будто это и не он вовсе.
Расследованием этого убийства занимался тот самый Хасан-чавуш, который вероломно расстрелял Ахмеда-эфе. Через несколько месяцев ему удалось установить виновных. Он арестовал Мехмеда и его товарищей и в кандалах препроводил их в измирскую тюрьму. Дело должно было слушаться в уголовном суде для особо тяжких преступлений.
Коноводили в тюрьме убийцы, эфе, приговоренные к ста одному году заключения. Всех остальных, тех, кто был осужден на небольшие сроки, они обращали в своих рабов.
Приветствовать Мехмеда собрались все заключенные, кроме вожаков, эфе, которые не удостоили его своим вниманием. Это больно задело Мехмеда.
С первых дней он повел себя как арестант, проведший в тюрьме добрых пятнадцать лет. Ни с кем не разговаривал, не смеялся. В самой гуще людей – и в то же время в стороне от всех, замкнувшийся в себе. Но не от страха.
За три месяца он хорошо изучил тюремные порядки, раскусил, к каким хитростям тут прибегают ради своей корысти, какие имеются группы. Сдружился он только с Сейидом-ага, бывшим деревенским старостой. Это был честный, хороший человек, много на своем веку повидавший. Он был приговорен к ста одному году заключения за убийство, которое ему пришлось совершить ради сохранения своей чести. Друзья хорошо понимали друг друга. Серьезный не по годам Мехмед очень нравился Сейиду-ага.
– В нем хорошая закваска, – говорил он про Мехмеда.
Сейид-ага неплохо разбирался в судопроизводстве, знал все статьи уголовного кодекса наизусть. Опекая Мехмеда, он советовал, как ему поступить, что сказать в том или ином случае.
Был среди заключенных один здоровенный, могучего сложения детина по прозвищу Бешеный Юрюк. В услужении у него находился целый десяток арестантов. Он и впрямь оправдывал свое прозвище: глаза налиты кровью, речь невнятная, заплетающаяся, чуть что, приходит в дикую ярость. Что ни день этот Бешеный Юрюк устраивал в тюрьме потасовку или поножовщину. Всякий новый заключенный – богат ли, беден – должен был платить ему нечто вроде подати. Попробовал он содрать деньги и с Мехмеда, но тот ничего не дал. Затаив злобу, Бешеный Юрюк ждал только повода посчитаться с ним. Несколько раз подсылал к нему своих людей. Но те побоялись связаться с этим коренастым, крепким, как скала, пареньком. Да и Хаджи Мустафа был настороже.
Увидев, что Мехмед подружился с Сейидом-ага, Бешеный Юрюк совсем взъярился. Староста пользовался большой популярностью в тюрьме, все любили его как отца родного.
И вот однажды Бешеный Юрюк заявил Сейиду-ага:
– Человек ты почтенный, седоволосый. Не совестно тебе водить дружбу с юнцами, только что с воли? Не бережешь ты наше достоинство. Чтобы этот ублюдок больше не смел к тебе подходить!
Его слова передали Мехмеду. Вся тюрьма волновалась: что будет? Но Мехмед и виду не показал, что задет. А с Сейидом-ага перестал разговаривать. Уважение к юноше резко пошло на убыль. Мехмед понимал, что справиться с Юрюком не так-то просто. Половина арестантов на его стороне. Остальные настроены против него, но побаиваются. Так что надо действовать осторожно. Даже дряхлые старики посмеивались над Мехмедом. Но он твердо знал, что победа в конце концов за терпением и выдержкой.
Полтора месяца сносил он это унижение. И все время обходил стороной Сейида-ага.
Считается, что тюрьма – логово львов. Но и шакалов там предостаточно. Убийцы, которые не моргнув глазом душили людей, разбойники, которые грабили целые деревни, бросали вызов самому правительству, не только не решались пойти против Бешеного Юрюка, но и безропотно выполняли любое его поручение, пусть даже самое унизительное, не гнушаясь выносить за ним парашу.
Все эти полтора месяца Хаджи Мустафа тайно готовился. В тюрьме было много его земляков – курдов. Все дни уходили у него на организацию заговора, по ночам же он совещался с Мехмедом, рассказывал ему обо всем, что удавалось сделать.
– Ну что ж, пора, – решил наконец Мехмед. – Завтра, когда Бешеный Юрюк будет прогуливаться, мы нападем на него и отнимем револьвер. Но разделаюсь с ним я сам, один на один. Ты только смотри, чтоб никто не вмешался.
Одиннадцать человек удалось собрать Хаджи Мустафе. И все – народ надежный. Из тех, что и смерти не боятся.
Утром Бешеный Юрюк, как всегда, прогуливался по двору. В это время никто не смел даже подходить к нему.
Мехмед с невозмутимым видом вышел во двор, притворяясь, будто спешит куда-то по делу. Юрюк не обратил на него никакого внимания. И вдруг с быстротой молнии Мехмед набросился на своего врага. Повалил наземь. Прежде чем тот опомнился, он уже успел его обезоружить и швырнул револьвер Хаджи, который стоял тут же, у выхода.
Началась рукопашная. Бешеный Юрюк и Мехмед в обнимку катались по земле. Несмотря на свою силу и вес, Юрюк не мог одолеть Мехмеда: сказывалось десятилетнее заточение. Мехмед же был молод и крепок – настоящий пехливан[4]4
Пехливан – здесь: богатырь.
[Закрыть]!
Сторонники Юрюка хотели было броситься ему на подмогу, но наткнулись на заслон из одиннадцати человек и остановились. Хаджи направил на них револьвер, и это окончательно подорвало их решимость.
– Помогите! Помогите! – вопил Бешеный Юрюк, но никто из его товарищей не трогался с места.
Мехмед схватил его за горло, стал душить. Юрюк уже не мог сопротивляться, лежал как колода. Надзиратели ненавидели его и не спешили вмешиваться, спокойно наблюдая за схваткой. Только когда Юрюк совсем почти задохнулся, разняли они дерущихся. Мехмеда и Юрюка забили в кандалы. После этого Юрюк не смел поднять глаз. Зато Мехмед приобрел всеобщее уважение. Но вел он себя по-прежнему тихо и мирно, никого не задевал.
Меж тем в тюрьме распространился слух, что, как только Мехмед окажется на воле, он уйдет в горы и начнет мстить за отца. Откуда появился этот слух – то ли Хаджи Мустафа ненароком обмолвился, то ли кто из арестантов сам дошел до этой мысли, – трудно сказать, но только все утверждали, что так оно и будет. Доносчики тут же доложили обо всем тюремным властям. Те, по инстанции, выше. Начальство обеспокоилось, и больше всех – Хасан-чавуш, потому что за «недоказанностью обвинения» Мехмеда должны были скоро освободить.