Текст книги "4891"
Автор книги: Ярослав Зуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
При этом, да, признаю: именно упомянутые выше воздушные люки, доставшиеся наглосаксам вместе с Пентхаусом (все прочие отверстия они тут же велели закупорить под предлогом неотложных мер безопасности), обеспечили их, как фактически единоличных распорядителей всего поступающего в Дом кислорода, такими широкими полномочиями и таким влиянием, о каких все прочие прописанные у нас жильцы не смели даже мечтать. Доминирующее положение наглосаксов стало вообще незыблемым, когда они изобрели высокопроизводительные дутьевые вентиляторы с электромеханическими приводами, способные нагнетать такие объемы воздуха, чтобы его хватало другим отсекам, причем, не одним только примыкающим к Пентхаусу квартирам, но и весьма удаленным этажам. Их жильцы составляли соответствующие заявки на воздухоснабжение, отправляли наглосаксам по почте, и те, если находили нужным, выгодным и целесообразным, протягивали по указанным адресам прочные пожарные рукава. Не бесплатно, разумеется, а в обмен на дефицитные товары, в которых нуждались сами. Так наглосаксы получали специи и финики с карийского этажа, зеленый чай из Подвала, пиццу и лапшу, в приготовлении которых не знают себе равных лапшисты, механические безделушки, склепанные умельцами-швабрами, и все прочее, что только можно возжелать, просто указав на приглянувшуюся вещь перстом. Ее без промедления притаскивали, потому как воздух – ценнее всего остального, эта прописная истина известна всем.
В общем, не будет преувеличением сказать: внедрив свое воздушное ноу-хау, наглосаксы зажили припеваючи, питаясь по первому разряду, объедаясь деликатесами, потягивая дорогие кальвадосы и быстро приучившись помыкать остальными жильцами, которых они и за жильцов-то скоро отвыкли считать. А к чему? Если кто-то пытался бузить или, не приведи Архитектор, качал права, разговор у наглосаксов был коротким: бунтарям, несколькими энергичными оборотами вентилей, перекрывали кислород. И все, но это была весьма действенная мера принуждения. Или мятежники одумывались, утихомиривались и начинали колотить по батареям, сигнализируя, что сдаются на поруки, или дохли как мухи, чего уж там ходить вокруг да около.
Вседозволенность вскружила наглосаксам головы, иначе и быть не могло. Тем не менее, прежде чем система окончательно устаканилась и заматерела, им все же довелось пережить несколько бурь, едва не стоивших им этих самых голов.
***
Первыми против диктата наглосаксов восстали лягушатники, их ближайшие соседи, проживавшие по противоположную сторону бассейна Атлантик. Вспышка лягушатников в целом понятна. Потребление напоказ, которым баловали себя соседи без перерывов на обед, распалило в душах лягушатников испепеляющую, доводящую до исступления зависть. В этом постыдном чувстве не было ни малейшего намека на сострадание к карийцам или чайникам, обобранным наглосаксами буквально до нитки. Как раз наоборот. Единственной мыслью, обуревавшей лягушатников, было стремление любыми доступными методами избавиться от наглосаксов, чтобы, вписавшись в Пентхаус, дать копоти всем остальными. У лягушатников, к слову, это почти что вышло, когда их управдомом стал Бисквит, выдающийся кулинар, любитель бульонов из лягушек и непримиримый противник сетей быстрого питания фаст-фуд. Именно протест против засилья этих забегаловок, после посещения которых у лягушатников пучило животы, был использован Бисквитом как предлог, чтобы вступить в борьбу за Пентхаус. Не мог же он допустить, чтобы они сразу же догадались об его истинных мотивах. Тогда ему бы мигом прикрутили кислород, и его затея провалилась бы на стартовой решетке.
Конечно, в ту давнюю пору, целиком отрезать от воздуха целый этаж, да еще, располагавшийся в непосредственной близости от Пентхауса, у наглосаксов бы вряд ли получилось в полной мере. Изоляционные материалы того времени все же были ни чета нынешним, да и воздуховоды были далеки от совершенства, так что, хоть что-нибудь, обязательно просочилось бы к лягушатникам самотеком. Но Бисквит не хотел рисковать, слишком многое было поставлено на карту. Поэтому он упорно строил из себя гурмана, ценителя утонченных яств из лягушатины, глубоко возмущенного наступлением сетей фаст-фуд. Те и вправду развили бурную деятельность, их забегаловки открывались на каждом углу, тесня заведения национальной кухни. В моду вошли новинки, завозившиеся прожженными франчайзерами из Пентхауса, у лягушатников от одного их вида срывало крышу. Аналогичная картина наблюдалась с горячительными напитками. Старые, проверенные временем бренды отвергались общественностью с какой-то необъяснимой нетерпимостью. Что сказать, своему последнему управдому лягушатники отсекли голову в хлеборезке только за то, что его фамилия была Бурбон. Бедняга даже любимую устрицу дожевать не успел.
– Свободы, равенства и гамбургеров! – бушевали лягушатники, играя в футбол головками дорогущего сыра Рокфор. – Долой чревоугодничество аристократии! Долой гастрономические привилегии дворян и попов!!
Скрытые дирижеры процесса, хитрющие хозяева сетей «McDolban’s», «Shitway» и «Burger Death», потирали руки, нисколько не сомневаясь в том, что, или навсегда отобьют у аристократии аппетит, или застят глотать картошку фри и говорить мерси. К тому на самом деле продвигалось семимильными шагами. Вскоре маркетологи нанесли гурманам новый сокрушительный удар, учредив для завсегдатаев бонусы, от которых не отказался бы и вегетарианец. Так, сети «Shitway» обязались за свой счет снаряжать завсегдатаев в последний путь, упаковывая их в пластиковые мешки, украшенные логотипом «Shitclub». Правда, чтобы удостоиться столь высокой чести, надлежало доказать, что смерть наступила от цирроза печени, язвы желудка или по аналогичным гастроэнтерологическим причинам. Остальные сети не остались в стороне. В «Burger Death», например, обещали провожать усопших завсегдатаев под Марсельезу в исполнении самых популярных на этаже шансонье. Они пели:
Отречемся от синего сыра,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам не нужно гнилого кумира,
Подавай нам горячий хот-дог!
В общем, для рестораций, где подавали традиционные для лягушатников кушанья, луковый суп, шампиньоны под соусом бешамель и сыр камамбер, настали не лучшие денечки. Конечно, недовольных гастрономическим беспределом на этаже хватало, но они помалкивали из страха перед гильотиной, как звали хлеборезку для отсечения голов. У заправил из фаст-фуд с этим было запросто. Чик, и жилец оставался без башки, откуда, после отсечения, уже нельзя было произносить зажигательных речей. Не дрогнул один Бисквит. Будучи настоящим сорвиголовой, он храбро пошел ва-банк.
У веры нет другого более серьезного врага, чем вера.
Густав Лебон
Рука, которая дает, всегда оказывается выше той руки, что берет.
Наполеон Бонапарт
VII. Бисквит
– Черт возьми! Эта хрень, по-вашему, «eat fresh»?! – возопил Бисквит, отважно заявившись в одну из самых посещаемых забегаловок «McDolban’s». Дело было в час-пик, посетители толпились у стойки с аляповатыми коробками из-под картошки фри в руках. Поднятый Бисквитом крик заставил их обернуться. Челюсти на мгновение замерли. Пару посетителей выронили картонные стаканчики с колой, и отрава, пенясь, зашипела на полу.
– Люди! – разорялся тем временем Бисквит, неистово размахивая треугольным клубным сэндвичем, к которому прилипли вялые листья салата, наверняка вырезанного из папье-маше. – Мадам и месье! Соотечественники лягушатники! Опомнитесь! Разве эти канальи подадут вам круасаны?! Нет, тысяча подрывников! Вас пичкают забрызганными кетчупами чизбургерами, как гусей, чтобы ваши печенки превратились в Foie gras, а головы стали задницами, точно такими же безобразными, как Big Mrac!!!
Договорить в тот день Бисквиту не дали. Старший менеджер, подкравшись к оратору со спины, вывернул ему на голову бидон прогорклого масла, на котором в заведении с полгода жарили фри, отчего оно стало чернее нефти. Другие сотрудники, включая официантов, ринулись на Бисквита, чтобы извалять его в перьях по свирепому обычаю мазерфакелов. К счастью, часть посетителей бросилась на выручку храбрецу. Завязалась потасовка, прилавки были опрокинуты, пластиковая мебель разнесена на куски.
– En avant, mes gardes empereur courageux!! – завопил Бисквит, наполовину избавившись от сидевшего на голове бидона.
– Vive l'Empereur!! – откликнулись мятежники, пиная разбросанные по полу гамбургеры. Так, с мелкого хулиганства, началось беспримерное противостояние находившегося в зените могущества Пентхауса с Бисквитом, провозгласившими себя шеф-поваром лягушатников или, если по-лягушатски, chef de cuisine. Именно в качестве шеф-повара Бисквит подписал свой первый эдикт, предписывавший гвардии – La Garde Imperiale, ловить и бить обслугу фаст-фуд, всех этих жалких bâtards stupides, по выражению самого Бисквита. Их ловили и били, приказ есть приказ. Как видите, про воздух никто не обмолвился ни словом. Но, Пентхаус был вовсе не прост, там сразу распознали и оценили угрозу. Уцелевшие франчайзеры, чудом ускользнувшие за бассейн Атлантик, подослали к шеф-повару наемных убийц. Он, уцелев, не остался в долгу, двинув своих верных поварят к бассейну, окружавшему Пентхаус со всех сторон. Там его постигла первая ошеломляющая неудача. В ней не было его вины. Готовя вторжение, Бисквит велел своим гренадерам запастись надувными матрасами. Но наглосаксы предусмотрели такой вариант, и, когда лягушатники спустили плавсредства на воду, открыли ураганный огонь стальными скобками из дальнобойных рогаток. И, сколько бы новых матрасов не надували на своем берегу лягушатники, подбадривая друг друга криками «браво», матрасы под плотным прицельным огнем шли ко дну один за другим.
Потери Бисквита оказались кошмарными. Но провал не остановил его. Собственно, наглосаксы не оставили шеф-повару выбора. Потерпев зубодробительное поражение на берегах бассейна, Бисквит сделал ход конем. Захватил остальные этажи Западного крыла, обязав его обитателей хлебать на первое луковый бульон, на второе – бобовое кассуле, и крем-брюле на десерт. Отказ от утвержденного Бисквитом меню расценивался им как тягчайшее государственное преступление, приравнивавшееся к употреблению фаст-фуд вовнутрь. Это занятие было строжайше запрещено, за найденный при обыске чизбургер карали смертью, рубя голову мобильными гильотинами, жандармы Бисквита возили их за собой на колесиках. Контрабандные товары, главным образом, мороженые сэндвичи и хот-доги, ингредиенты к еде фаст-фуд, конфисковались и публично сжигались. Понятно, костры, пылавшие в коридорах то тут, то там, здорово сократили запасы дыхсмеси, имевшейся в распоряжении Бисквита, но оно того стоило в качестве элемента психологической войны: в осажденном Пентхаусе разразилась паника, его избалованные жильцы, обделавшись, едва не выбросили белый флаг. Может, и выбрасывали, но Бисквит не заметил его в запале. Охваченный воинственным угаром, он попытался принудить лакомиться лягушатиной сидней, гордых предков современных стройбанов, и вляпался с ними по первое число. Жрать консервированных жаб, пускай даже в угоду ему, сидни категорически отказались. Бисквит попытался их принудить, и понеслась. Лягушатники сломали входную дверь в отсек, но то был их первый и последний успех. Они просто не догадывались, с кем связались. Сначала ошалели от неоглядных просторов чужого этажа. Затем околели. Отступая, сидни демонтировали батареи отопления, а свои цементные полы залили водой, через пару минут превратившейся в ледовый каток, где лягушатники падали, часто замертво. Других зашибли партизаны, швырявшие в захватчиков исполинскими сосульками. Третьи заблудились и пропали с концами, как знать, быть может, они где-то бродят до сих пор. Лютый голод довершил разгром. Бисквит, в невменяемом состоянии, был схвачен с заиндевевшим сухарем в окоченевшей ладони, который он безуспешно пытался разгрызть. Отпоив шеф-повара крепким чаем, великодушные сидни одели его в овчинный тулуп, напялили на ноги валенки, и сдали с потрохами в Пентхаус.
Дальнейшая участь Бисквита была ужасна. Страшно обозленные менеджеры сетей фаст-фуд собирались превратить его в гуся фуа-гра, вставив в глотку лейку для принудительного кормления пищевыми добавками, среди которых преобладали препараты группы «Е», от длительного употребления которых он должен был разучиться произносить слова, за исключением известной фразы: гуси, гуси, га-га-га. Бисквиту крупно повезло, что в последний момент наглосаксы передумали, вспомнив об учрежденной ими же Гадской конвенции по защите прав военнопленных. Наказание для Бисквита пересмотрели, ограничившись пожизненным заключением в тесную просмоленную бочку, отбуксированную боевыми пловцами на фарватер бассейна Атлантик и поставленную там на якорь. Естественно, Бисквита снабдили запасом провизии, картофельными чипсами и гамбургерами, в надежде, что, раскается и полюбит их. А, чтобы заключенному не было одиноко, отдали ему его любимый боевой барабан, с которого Бисквит привык командовать своими гвардейцами. Потом, кстати, жалели. Зловредный шеф-повар долго еще отбивал по ночам барабанные дроби, лишая сна жильцов примыкавших к бассейну Атлантик квартир. Пока не замолк навеки.
***
Вторая и последняя на сегодняшний день попытка форсировать бассейн, чтобы выкурить наглосаксов из Пентхауса, была предпринята сравнительно недавно бесноватым швабром Шпилем Грубым. Я уже упоминал этого неадекватного жильца пару раз. Как и его предшественник Бисквит, Шпиль спал и видел себя полноправным хозяином наглосаксонских воздушных машин. И снова не придумал ничего умнее, чем наехать на сети фаст-фуд, для вящей убедительности объявив себя вегетарианцем. И это при том, что был не дурак полакомиться баварскими сосисками в любимом, пропахшем темным пивом гаштете.
Кого он хотел обмануть? Тем более, что сам на весь Дом обвинял наглосаксов в беспардонном грабеже своего этажа посредством так называемых Версальских пожарных шлангов, переброшенных пожарными расчетами из Пентхауса после драки, затеянной молодыми хулиганистыми фанами минифутбольного клуба «Шавке-04» прямо на берегу бассейна Атлантик. Об этой потасовке, в конечном счете дорого обошедшейся швабрам, лягушатникам, беням с люксусами и другим их ближайшим соседям по Западному крылу, Шпиль, кстати, знал не понаслышке, поскольку принял в ней самое непосредственное участие. И, хотя был тогда совсем желторотым юнцом, именно он, как говорят, подкинул фанам постарше сомнительную идею с факельным шествием, чего, дескать, не сделаешь, ради популяризации соккера. Хотя знал прекрасно, факельные шествия строжайше запрещены, само поджигание чего бы то ни было преследуется пожарными по закону. Шпиля с дружками это не остановило, как будто они не понимали, чем обернется затея. Высыпали с факелами на берег, где находившиеся на боевом дежурстве пожарные видели их в бинокли как на ладони, и давай восхвалять свой любимый «Шавке-04», непобедимую Бундеслигу и родную Дойче-банку, одновременно выкрикивая оскорбления по адресу гордости Пентхауса – минифутбольного клуба «Манчестер Юнайтед», наглосаксонской Премьер-лиги и Барклиз-банки, ее главного воздушного спонсора. В историографии Дома принято считать, что именно ругательства, которыми подвыпившие фаны «Шавке-04» осыпали футбольных кумиров Пентхауса, спровоцировали пожарных пустить в ход свои мощные дальнобойные брандспойты. Один Отшельник придерживается иного мнения, по его словам, роковой для фанов стала критика Барклиз-банки, об этом не принято болтать, но она – одно из самых вместительных хранилищ дыхсмеси и уступает разве что аварийным резервуарам ФРС, питающей сам Межэтажный Воздушный Фонд. Так или иначе, наглосаксы открыли по смутьянам ошеломляющий «огонь» из брандсбойтов, разметав крикливую компанию по кафельным берегам и смыв многих дебоширов в воду, где многие из них утонули.
Уцелевшие фаны, мигом протрезвев, кинулись наутек, побросав факелы, хоть часть из них еще каким-то чудом пылала. Итогом возмутительно неосторожного обращения с огнем стал сильнейший пожар, от которого особенно пострадали квартиры лягушатников. Огонь удалось сбить далеко не сразу, помещения заволокло едким смрадным дымом, от которого у жильцов щипало глаза.
Локализовав пожар, наглосаксы, свистнув на подмогу своих соседей и дальних родственников мазерфакелов, перебросили длинные раздвижные лестницы прямо в квартиру к швабрам и ворвались туда, чтобы выявить и наказать поджигателей. Перепало и молоденькому Шпилю. Дюжие пожарные выдернули его, взмыленного и вопящего, из-под кровати, где будущий рейхсуправдом безуспешно пытался спрятаться. В одной ладони Шпиля был зажат полупустой спичечный коробок, другой он отчаянно цеплялся за ножку кровати. Синие футболка и гетры, а Шпиль, на свою беду, не успел их снять, с головой выдали в нем одного из фанов клуба «Шавке-04». Ох, не надо было ему, подававшему надежды оконописцу, бросив мольберт с акварелями, хвататься за факел и нестись, очертя голову, за другими поджигателями. На что он рассчитывал? Думал, пожарные погладят его по головке? Как бы не так. Тем более, что пожарные были чистой воды дикарями, сипаями с карийского этажа. Наглосаксы отправили их отдуваться вместо себя, только слегка припудрив для приличия носы, чтобы подлог не бросался в глаза. Ну а сипаи – рады стараться, лишь бы получить в Пентхаусе вид на жилье, поскольку им не улыбалось возвращаться в родной отсек, где из-за неконтролируемой рождаемости даже спать приходилось стоя.
Короче, эти парни, орудуя пожарными баграми, не оставили на Шпиле живого места. Затем ему крепко доставили мазерфакелы, воспринявшие притязания фанов «Шавке-04» носиться с факелами по этажам, как личное оскорбление Мамы Гуантанамамы, чей известный всему Дому факел был таким образом осквернен. К тому же, мазерфакелы были глубоко возмущены дерзкой выходкой одного швабрского водолаза, утопившего их любимый резиновый банан «Лузертания». И, хотя водолаз, вспоровший днище «Лузертании» ножом, доказывал впоследствии, что банан использовали для переброски через бассейн сипаев, его даже слушать никто не стал, а юного Шпиля сделали крайним. Повалили на пол и давай лупцевать. Еще и пустили в лицо струю «черемухи» из баллончика, отчего Шпиль надолго ослеп. Кто бы сомневался, что после этого он затаит обиду?
Сбивая пламя, пожарные не церемонились со швабрами и их имуществом. Все самое ценное было вывезено в Пентхаус в счет погашения долга за услуги по борьбе с огнем. Гобелены и антикварные фарфоровые сервизы, старинные рыцарские доспехи и картины были объявлены колюще-режущими предметами, конфискованы в качестве репараций, после чего у швабров остались одни голые стены и потолки. На этом их неприятности не закончились. Хотя очаги возгорания были локализованы, пожарные продолжили качать воду на швабрский этаж, а вычерпывать ее запретили. И, когда снизу прибежали разъяренные ляхи, вопя, что их, видите ли, затопили, велели швабрам компенсировать убытки, не слушая никаких оправданий.
– Ну, погодите, суки пожарные, будет и в нашем коридоре праздник! – скрипел зубами в бессильной ярости Шпиль, валяясь на больничной койке, весь в гипсах. Кого мог всерьез напугать инвалид, не способный без посторонней помощи нанизать на коротенькую пластиковую вилку безвкусную вегетарианскую тефтелю из прессованной соломы? Осознание собственного бессилия доводило Грубого до исступления, и тогда на него зло шипели соседи, опасавшиеся, как бы пожарные снова не начали бить.
– Да потише ты, Шпиль, заколебал уже! – шикали они. – Допросишься, придурок, честное слово…
– Ненавижу! Всех ненавижу! – не унимался Грубый.
– Дайте этому кретину какую-нибудь книжку, может, заткнется… – предложил кто-то.
– Он же слепой! Как же он будет читать?!
– Дайте написанную азбукой Бройля…
В библиотеке при лазарете нашлась всего одна такая книженция, нацарапанная одним анонимным слепцом, описавшим свои долгие бесплодные попытки вернуть зрение по методу доктора Норбекова. Автор не удосужился подписать рукопись. Книга называлась «Моя борьба». Заполучив текст, Шпиль надолго погрузился в чтение, водя по выпуклым строкам указательным пальцем. А, выписавшись из лазарета, доктора признали его безнадежным, прихватил книжку с собой. Делая первые, неуверенные шаги, Шпиль выставлял вперед длинную трость, которой то и дело постукивал по стенам. Зрение не спешило возвращаться к нему.
– Пускай радуется, урод припадочный, что взяли на поруки, а не засадили, как других военных преступников, в чулан, – шептались у него за спиной соседи по палате. Медленно удалявшийся Шпиль слышал каждое обидное слово, его уши, в отличие от глаз, работали, как часы. Он бы дорого дал, чтобы отшпилить критиканов, если бы только они попались ему на глаза. К сожалению, это было невозможно.
– Давай, проваливай, Пиночет долбанный, – напутствовали его, намекая на черные очки, прописанные ему консилиумом докторов, Шпилю предстояло носить их до конца жизни. До крови закусив губу, Грубый заковылял вперед, шаркая подошвами тапок и судорожно прижимая к пересчитанным сипаями ребрам «Мою борьбу».
С тех пор жизнь Шпиля стала борьбой за выживание. Повязка приносила ему непрестанные страдания. Отчасти выручала трость, но он все равно то набивал шишки об углы, то проливал кофе за ворот любимой коричневой рубашки. Самым страшным испытанием для Шпиля стало осознание того факта, что оконописцем ему больше не быть. Да и мольберт с акварелями, пока шла война, кто-то свистнул. Шпиль, как мог, отыгрывался на соседях. Чуть что, пускал в ход трость, которой наловчился метко разить обидчиков на слух. Завидев его, они шарахались, кто куда. Разумеется, то было слабое утешение для жильца с его амбициями. Шпиль как раз подумывал покончить с собой, когда в его беспросветной жизни неожиданно появился Хайнрих Гиблый. Этот плюгавый хитрован в пенсне, благополучно пересидевший драку с пожарными в лазарете, был готов на все, что угодно, лишь бы Шпиль назначил его Правой рукой. Для этого надлежало втереться в доверие к сварливому инвалиду. Хайнрих добился задуманного, презентовав Шпилю таксу-поводыря по кличке Блонди. Ход, сделанный Хайнрихом, оказался беспроигрышным. Жизнь, которую влачил Шпиль, разительно переменилась к лучшему, едва в ней появилась эта удивительно сообразительная собака. Отныне Грубому стоило только сказать, например, Блонди, хочу пивка, как они с таксой оказывались там, где его наливали ветеранам бесплатно, то есть, в знаменитой пивной Bürgerbräukeller. Или, когда Шпиль, почесав собаку за ухом, осведомлялся: Блонди, что там болтает про меня эта никчемная желтая пресса, не проходило и минуты, как такса неслась к нему со свернутой газетой в зубах. И не с каким-нибудь легкомысленным «Der Spiegel», а со свежим номером «Kommunisten Deutschlands» или «Juedische Zeitung». Растроганный Шпиль обнимал обожаемую собаку за шею, трепал по холке и не нарадовался, а Хайнриха, сделавшего столь неоценимый подарок, пожаловал эпитетом Верный с присвоением высокого звания обер-швабр-фюрера СС, назначив командовать самыми отмороженными фанами «Шавке-04». Их отряды как раз начали формироваться в тайне от пожарных, скрытно тренируясь так ловко бросать спички, чтобы их нельзя было погасить. Конечно, в одиночку Шпилю было сложно натаскивать своих поджигателей. С появлением Блонди и Хайнриха дело заспорилось. А потом, совершенно неожиданно, случилось непредвиденное – такса исчезла. Шпиль послал ее за свежим номером «Gazette Auschwitz», и не дождался ни его, ни верной Блонди.
– Блонди? Блонди?! Ко мне! Ко мне!! – встревожено звал Шпиль, но, такса не показывалась.
– Должно быть, ее украли, мой фюрер, – сразу же догадался Верный Хайнрих, очень кстати оказавшийся рядом.
– Но кто?! Кто мог пойти на такую неслыханную гнусность?! – Шпиль яростно стиснул кулаки. Костяшки пальцев громко хрустнули.
– А у вас есть какие-нибудь предположения, Экселенс? – вкрадчиво осведомился обер-швабр-фюрер. Грубый беспомощно развел руками.
– Да никаких, в общем-то… – вынужден был признать он. Тогда Хайнрих нагнулся к нему и что-то прошептал ему на ухо.
– Ты думаешь, это они?! – воскликнул Шпиль, его брови взлетели на лоб так высоко, что левая скрылась под челкой, сдвинув тугие бинты.
– Ну а кто же еще? – по-военному четко отвечал Хайнрих. Служить в армии ему не пришлось, от прошлого призыва в бундесополченцы Хайнриху удалось ловко откосить, сославшись на рахит. Теперь, назначенный обер-швабр-фюрером, что примерно соответствовало чину бригадного военврала первого ранга, он был вынужден вживаться в роль и быстро наверстывал упущенное.
– Но зачем?! Зачем им дался мой маленький милый песик?!! – возопил Шпиль, едва не плача от бессильного гнева. Хайнрих снова склонился к фюреру и шепнул еще несколько слов. У Шпиля отвалилась челюсть.
– Но ведь они же не едят такс! – вскричал он, едва только вернул челюсть на место. – Они лопают курочек, я точно знаю. Автор «Моей борьбы» уделил целую главу кулинарным предпочтениям обетованцев. Про уши Амана там было, это блюдо у них называется Гоменташи, говорят, пальчики оближешь. Про селедочку с луком я тоже слыхал, но, чтобы они ели собачатину…
– Разве не вы написали сей фундаментальный труд, о мой темный властелин? – умело разыграл изумление ушлый обер-швабр-фюрер, придав лицу подобострастное выражение. На голове Шпиля по-прежнему были бинты, но никто из подчиненных не знал наверняка, слеп ли фюрер подобно кроту, или только строит из себя слепого, чтобы хитростью выявлять двурушников. Один из ближайших приспешников Шпиля, головорез по кличке Рэм, они вместе начинали в фан-клубе «Шавке-04», как-то похвастал, будто поджигает спички о загипсованный затылок Грубого, сопроводив похвальбу соответствующей пантомимой. Шпиль и ухом не повел. Остальные посмеялись от души. А спустя всего пару дней, во время Ночи длинных ножей, когда фаны, по заведенному в клубе обычаю, мерялись лезвиями, у кого оно длиннее, Рэма нечаянно зарезали в толчее. Несчастный случай, неосторожное обращение с оружием…
– Разумеется, ее написал я! – поджал губы Шпиль, отчего его знаменитые на весь швабрский отсек усы подперли нос. Он, действительно, так свыкся с любимой книгой, что приучился искренне считать себя ее автором. – Ну так тем более, я не понимаю! Обетованцы не едят собачатину! И потом, зачем им меня доставать?! Я ведь к ним всегда хорошо относился! Даже простил, когда кто-то из них свистнул мой мольберт, пока я храбро дрался с пожарными у бассейна…
Приняв откровенно раболепную позу, Хайнрих произнес еще несколько фраз на ухо фюреру.
– Они сделали это мне назло?! – чуть не взвыл Шпиль, наливаясь кровью. – Ты уверен?!
Обер-швабр-фюрер многозначительно кивнул.
– Вот, значит, как, – скрипнул зубами Шпиль, незаметно смахнув слезу, выкатившуюся из-под повязки на глазах. – Ну, тогда все! Будет им окончательное решение их Кулинарного вопроса! Сами напросились!
Еще через пару дней верный Хайнрих подготовил пространную докладную на имя шефа.
– Это еще что такое? – удивился Шпиль, вызвав подчиненного в кабинет. За покатые потолки и полумрак, царивший там круглыми сутками, посетители прозвали его Логовом вервольфа, хоть, на самом, все было куда прозаичнее. Диктатор предпочитал сумерки, поскольку яркий свет резал пострадавшие глаза. С исчезновением Блонди повязку довелось снять.
– Материалы следственного дела по факту государственного преступления против вас, мой фюрер, вашей отважной таксы и всего Рейха, – отчеканил Верный Хайнрих. – В приложении – выводы экспертизы, протоколы допросов и вещественные доказательства.
– Похвально, – рассеянно пробормотал Грубый, поглаживая корешки толстых фолиантов слегка подрагивавшей кистью левой руки. – И каковы же, если вкратце, выводы?
– Оправдались наши самые наихудшие опасения, Экселенс, – Хайнрих вытянулся по стойке смирно, которую тщательно отрабатывал перед зеркалом в свободное от поджигательства время.
– Каким образом?! – голос Грубого разом опустился на три октавы.
– Форшмак… – вымолвив это страшное слово, обер-швабр-фюрер многозначительно умолк.
– Нет… – прошептал Шпиль через минуту, истраченную воспаленным мозгом на сведение логических концов. Его губы посинели, лицо сделалось пепельным. – А как же… – он осекся. Но верный Хайнрих понимал шефа с полуслова:
– Вот результаты экспертизы, проведенной лучшими теологами рейхс-этажа, – обер-швабр-фюрер пододвинул Шпилю пачку альбомных листов, исписанных строгим готическим шрифтом. – По мнению наших профессоров, кстати, я осмелился без вашего ведома присвоить им очередные звания гауптманов, обетованский Кашрут четко указывает животных, чье мясо запрещено к употреблению. Это свинья, верблюд, заяц и крыса. Первые три вида давно вымерли и не встречаются в Доме. Крысы процветают, но их и так едят только в случае самой крайней необходимости. Например, при длительной осаде отсека. О таксах в Кашрут ничего не сказано, Экселенс…
Слушая верного Хайнриха, Грубый взялся за волосы, смахнув украшенный рисованными черепами ночной колпак.
– Какие у тебя еще доказательства?! – прорычал он, задышав тяжело, яростно, с присвистом.
– О, их полно, – заверил обер-швабр-фюрер. – Например, вот эта пьеса. Видите?
– Швэр цу зайн а ид? – мучительно щурясь, прочел по слогам Шпиль, отодвинул кожаный переплет и выжидательно уставился на верного Хайнриха. – Что за абракадабра? Я не понимаю…
– Пьесу написал некий Алейкум Ассалям, выдающий себя за мигранта с этажа неполноценных арафатников. Но, у меня есть веские основания подозревать, что на самом деле под псевдонимом Алейкум Ассалям скрывается небезызвестный сценарист Вэалейхем Шалом. Это чистокровный обетованец работает в театре на Второй авеню…
