Текст книги "Первая молитва (сборник рассказов)"

Автор книги: Ярослав Шипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Три дня геополитики, или Совсем немного геополитики

Летели в Белград. Майор-десантник, сидевший у окна, время от времени приглашал заглянуть вниз:

– Военный аэродром, – и тыкал пальцем в стекло. – Пустой, брошенный…

Или:

– А здесь была ракетная батарея. Ничего не осталось, все разорено… И так до самой границы: ни перехватчиков, ни ракет – нас даже сбить некому…

Майор был невесел: он только что похоронил однополчан, погибших в Чечне, и возвращался в Косово.

По другую руку от меня сидела дама – жена какого-то вельможи: тот провожал ее в аэропорту. Дама была очень ухожена, однако в том уже возрасте, который всякой ухоженностью лишь подчеркивается. На коленях дама держала пластмассовую корзину, в которой безучастно ко всему пребывала лохматая собачонка. Даме хотелось поговорить, и она сказала:

– Это Пушоня.

– Скотный двор, – вещал майор, – пустой, брошенный…

– Может, все коровы куда-то попрятались, – предположила дама.

– Да он уж весь травою зарос, а поле вокруг него – кустарником.

– А как вы с такой высоты отличаете военный аэродром от гражданского? – Похоже, майор-десантник ее заинтересовал.

– Возле гражданского должен быть какой-то населенный пункт – хотя бы районный центр, а у военного – гарнизон: казармы да пара офицерских домов…

Дама вздохнула:

– Пушоня у меня заболел – везу его лечить…

– А что с ним? – насторожился майор.

– Меланхолия, – снова вздохнула дама.

– Не заразная, – успокоенно произнес майор и вдруг встрепенулся: – Так это ж не собачья болезнь.

– А чья же?

– Как чья? Коровья!

– Вы не правы: коровья – бруцеллез…

– Тоже и бруцеллез, – после некоторого раздумья согласился майор, – но главная – меланхолия, это я точно знаю: у меня брат – ветеринар… двоюродный.

Следует заметить, что пока они так через меня беседовали, я читал подготовленный к изданию перевод проповедей известного сербского святителя. И до сего момента мне это почти удавалось.

– Все равно – меланхолия, – твердо сказала дама и схватила меня за локоть. – А знаете, отчего?..

Мы не знали. Оказалось, виною всему новый шкаф – с зеркальною дверцею до пола. Впервые увидев свое отражение в зеркале, Пушоня нежно обрадовался внезапному гостю и захотел познакомиться с ним поближе: заглянул за приоткрывшуюся дверцу да так и обмер:

– Знаете, собаке ведь надо сзади обнюхать…

Ну, об этом, положим, мы слышали.

– Он заглянул сзади, а там никого нет. Он – еще раз спереди: там собачка, а сзади – опять никого… Он еще пару раз туда-сюда – безрезультатно. И тогда он задумался, прямо как человек, взгляд стал таким умным и грустным, – дама вытаращила глаза, пытаясь изобразить собачью печаль и мудрость, – пошел прочь от этого шкафа, ударился мордочкой в стену и упал… А потом у него сделалась меланхолия: не ест, не пьет… Везу его к знаменитому профессору – крупнейший в мире специалист…

Вы слышали: на выборах у них никто не победил, и теперь будет второй тур?

– Не будет, – пообещал майор. – Американцы проплатили только один тур, так что кого назначат, тот президентом и станет.

Она отпустила мой локоть и не без кокетливости обратилась к майору:

– А вы, миротворцы, там, наверное, простой народ защищаете?

И тон ее, и сам вопрос десантнику не понравились:

– Мы там… обслуживаем американцев, – и отвернулся к окну.

В Белграде майора встречали наши военные в таких же, как у него, камуфляжных комбинезонах, даму – молодой человек с плакатом: "Меланхолия", а меня – двое монахов. Нам предстояло проехать триста пятьдесят километров к южным границам.

… До поздней ночи сидели над переводом, а утром в мою келью постучался иеромонах, и на колесном тракторочке мы поехали в горы. Небо на юге было исчерчено инверсионными следами, два самолета шли параллельными курсами.

– Здесь международная трасса, – пояснил провожатый.

Однако пассажирские самолеты парами не летают. Кроме того, следы повторяли изгиб границы: за богохранимой сербской землей велось пристальное наблюдение.

Трясясь на каменистых дорогах, мы пробирались от одного древнего храма к другому, и иеромонах рассказывал мне о русских священниках, служивших здесь и в двадцатые годы, и в сороковые, и в пятидесятые… Наконец приехали к малой церквушечке. Зашли, приложились к иконе, и иеромонах вышел, оставив меня одного. Когда-то мы с отцом настоятелем хотели устроить на этой горе русский скит, в котором могли бы жить и молиться наши иноки, однако теперь не то что русским – самим сербам здесь жить небезопасно: албанцы то и дело совершают набеги…

– Они стали селиться у нас полвека назад, – рассказывали монахи, – занимались торговлей, потом расплодились и говорят, что теперь наша страна должна принадлежать им… У вас албанцев нет?..

– Пожалуй, одних только албанцев у нас и нет, – отвечал я.

В обратный путь по каменьям возница отправился без меня – пожалел. Я спустился с горы пешком и пошел по шоссейке навстречу трактору. Кое-где на обочине лежало по три-четыре бетонные пирамидки метровой высоты – перекрывать дорогу в случае военных действий: снайпер с гранатометчиком, расположившиеся на противоположной стороне ущелья, смогут попридержать у такого заграждения вражескую колонну. Ненадолго, пока их не убьют.

Было жарко, хотелось искупаться, я свернул к реке, бежавшей рядом, и вдруг увидел в траве иконку: на меня смотрел Иоанн Предтеча… Мне сразу вспомнилось: “Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное”. Это была простая бумажная иконка, закатанная в прозрачный пластик. Греческий текст на обороте с греческим же прямодушием призывал всякого читающего стать святым. Кто мог обронить ее здесь – непонятно: в этих краях давно уже не видали туристов.

Гул реактивных двигателей раскатывался по земле почти беспрерывно, а белых следов на небе становилось все больше и больше. Ветер дул с юга, и полосы проплывали над нами:

– Американцы, – признал наконец иеромонах, – вдоль границы летают, – и обвел рукой: – Косово, Македония, Болгария, Румыния… Была бы сейчас зенитная ракета – не удержался бы, – и вопросительно посмотрел на меня.

Я хорошо понимал его, но:

– Бодливой корове Бог рогов не дает: потому-то, наверное, мы с тобой, брат, в Церкви, а не в ракетных войсках.

Вернулись к вечернему богослужению: совершалась память Иоанна Предтечи, икону которого я только что обрел в придорожной траве…

После службы собрались у отца настоятеля. Телефонная связь не работала. Принесли радиоприемник. Крутили-крутили колесико, но и сербские радиостанции, и российские, и немецкие, и французские, и американские передавали одни и те же сообщения и даже комментарии к ним – слово в слово, как будто написано все это было одной рукой.

– Нет ничего более тоталитарного, чем демократия, – грустно сказал настоятель.

Потом удалось по мобильному телефону поговорить с Белградом, и выяснилось, что в столице нет света, все подступы к ней заблокированы, аэропорт закрыт… Насельники тревожились за меня – мне ведь наутро следовало уезжать.

– За четыре месяца управитесь? – спросил я.

– Должны неуверенно отвечали отцы. – А почему – за четыре?

– У меня паспорт до февраля. – После того, как под праздник Иоанна Предтечи мне явилась его иконка, я уже ни о чем, кроме покаяния, не беспокоился.

Настоятель махнул рукой и выключил радиоприемник:

– Пошли молиться.

Служить мы закончили к шести часам утра: телефоны работали, лампочки по всей стране светили вволю, аэропорт открылся, блокаду сняли.

Я попросил у братии прощения: они, конечно же, сильно переволновались за меня.

– Для нас каждый русский – святой, – сказал отец настоятель, афонский монах, вернувшийся на родину в трудную для нее минуту.

Когда я садился в автобус "Скопье – Белград", крестьянин-серб спрашивал водителя, как дела в Македонии.

– В Македонии таких проблем быть не может, – отвечал водитель, – мы дружим с Западом, поэтому у нас спокойно и хорошо.

… К вечеру в центре Белграда началось столпотворение: десятки тысяч людей бродили по улицам и непрерывно дули в свистки вроде милицейских, а поскольку из-за шума разговаривать было невозможно, все еще и кричали. Сквозь толпу время от времени проползали автомобили, на крышах которых стояли и сидели люди с плакатами. Асфальт был усыпан листовками, названия улиц на домах заклеены победными лозунгами, а автомобильные номера – наклейками с датой выборов, на гигантских рекламных щитах всюду красовался портрет победителя. Тут поработала не одна типография. И не одну неделю. На спешно устанавливаемых эстрадах бесновались рок-музыканты, с лотков раздавали булочки, пиво, однако народ был на удивление трезв.

Встретилась только одна компания подвыпивших парней, но и те оказались земляками – футбольными болельщиками:

– Наши должны были играть с ними, а тут, отец, видишь, ерунда какая-то получилась, и матч перенесли… И чего они так радуются? Им ставят нового президента – незаконного, между прочим, он ведь и половины голосов не набрал, – а они, чудаки, радуются… Я – флотский, хотя не моряк, а речник: катаю по Москве-реке отдыхающих, – но я так понимаю…

Далее флотский не вполне складно, но достаточно вразумительно объяснил, что для открывания кингстонов нужны были предатели-грубияны: “ну, пьянь там, до денег жадные, до власти”, а теперь – грамотные и осторожные рулевые, которые могли бы удержать тонущий корабль в вертикальном положении и не уронить его на соседние баржи и шлюпки…

– Что у них, что у нас, – заключил он, махнув рукой.

Утром в аэропорту я увидел знакомую даму: она шла через зал, влача за собою Пушоню.

– Как успехи? – спрашиваю.

– Один сеанс провели, наметилось улучшение, – отвечала она, – но профессор из-за этого кризиса срочно улетел в Штаты – основная клиника у него там. Позвонила мужу – он уже перевел в Америку деньги. Так что мы отправляемся следом. Заодно повидаем дочку с внуком… Мы, правда, собирались вместе встречать миллениум – то есть новое тысячелетие, но раз уж такой случай – почему не воспользоваться?.. Кстати, поздравляю вас…

– С чем?

– С победой великой октябрьской капиталистической революции, – и кокетливо подмигнула: – Мир стал свободнее на одну страну…

… Случилось так, что ровно через год я снова оказался в Белграде. Был объявлен великий праздник: по телевидению выступали заматеревшие победители, прославляли себя, свободу слова и права человека. В центре города снова гремели оркестры, однако гуляющих было значительно меньше. Работали американские забегаловки, с лотков продавались американские фильмы, можно было даже приобрести американский флаг, а в Македонии шла война.

Прошлогодний водитель явно не был пророком, и Дух Святой не глаголал через него.

Ночная служба

Он был афонским архимандритом[4]4
  отец Паисий (Танасиевич, Танасијевић, Tanasijević), (Otac Pajsije Svetogorac, ОТАЦ ПАЈСИЈЕ СВЕТОГОРАЦ, Otac Arhimandrit Pajsije Tanasijević) – известный сербский духовник и возродитель духовного делания преставился в Сербии в 2003 году (Iguman manastira Svetog Prohora Pcinjskog, arhimandrit Pajsije (Tanasijevic), posle teske bolesti, upokojio se 20. jula 2003. godine u Beogradu).
  Святогорец отец Паисий родился 07.07.1957. Принял постриг в монастыре Острог в 1979. Потом пришел на Святую Гору Афон, где в 1989 принял великую схиму. Был игуменом афонского монастыря Хиландар и даже Протом Святой Горы. В 1992 году вернулся в Сербию, где стал игуменом монастыря Святого Прохора Пчинского. Возрождал духовную жизнь на юге Сербии. Взрастил там (в епархии Вранье) монашеские братства и сестричества: Святого Пантелеимона в Лепчинцах, Святого Стефана в Горнем Жабском, Святого Георгия в Пуносевчи, Пресвятой Богородицы в Миртвице… Сейчас его духовные чада продолжают подвизаться в Враньской епархии, но основное братство переселилось из обители Прохора Пчинского (расположенного прямо на границе с Македонией), в монастырь "Суково" Пиротской епархии. Совсем рядом там еще 2 монастыря: древняя обитель "Паганово" и уединенный монастырь святителя Николая с почитаемым сербским духовником отцом Иаковом (о. Яковом), живущим там весьма аскетично с одним послушником дьяконом Нафанаилом).
  (Otac Pajsije rodjen je 7. jula 1957. godine u Srebrenici. Jos kao vrlo mlad odlucio je da svoj zivot posveti sluzenju Bogu. Zavrsio je monasku skolu u manastiru Ostrogu i po odsluzenju vojnog roka primio monaski postrig, priveden duhovnim ocem Jovanom (Radosavljevicem). Monasenje je obavio episkop rasko-prizrenski, danas Patrijarh srpski Pavle u manastiru Visoki Decani, na Preobrazenje 1979. godine. Potom odlazi na Svetu Goru, gde nastavlja monaski zivot. Po primanju velike shime 1989. godine postaje prvi i najmladji iguman manastira Hilandara i biva izabran za protosa Svete Gore Atonske.
  U Srbiju se vraca 1992. godine, i kao iguman manastira Svetog Prohora Pcinjskog obnavlja duhovni zivot na jugu Srbije. Sa brojnim bratstvom i sestrinstvom ozivljava gotovo sve manastire u eparhiji vranjskoj, kao sto su Sveti Pantelejmon u Lepcincu, Sveti Stefan u Gornjem Zapskom, Sveti Djordje u Punosevcu, Presveta Bogorodica u Mrtvici…)


[Закрыть], но когда в Сербии началась война, попросился домой, чтобы собирать народ на молитву. За семь лет постриг сорок монахов и монахинь, восстановил четыре горных монастыря [в частности: Свято-Стефановский монастырь в Горне Жабском].

Я бывал у него в гостях, жил по строгому афонскому уставу с долгими ночными богослужениями, мы вместе молились. Днем ездили по монастырям, ему вверенным, где отец архимандрит молниеносно решал хозяйственные вопросы, казавшиеся мне обременительными.

Последний день последнего моего визита начался с путешествия в женский монастырь, находившийся под попечением батюшки. Монахини жаловались: луговина зарастает густым, колючим кустарником, который никак нельзя одолеть. Говорили, что даже трактор не может продраться сквозь них. Правда, трактор был маленький, несерьезный, одно название. Батюшка попросил спички, их тут же принесли, и он поджег с наветренной стороны сухую траву. Пал расстелился по луговине, захватил кусты, но горели они никудышно.

– Несгораемая купина, – изумился отец архимандрит и потребовал автомобильную покрышку.

Монахиня сбегала к сараю, прикатила новехонькую. Мы рассмеялись, попросили что-нибудь постарее. Явилась покрышка, истертая чуть не до дыр – самая подходящая. Бросили ее в кусты, она вспыхнула и задымила так, что нас видели со всех самолетов, пролетавших по международной трассе над южной Сербией.

Я тревожился, не перекинется ли огонь на деревья, – кругом леса.

– Нет, – весело отмахнулся батюшка.

Почему он был так уверен – не знаю, но огонь и впрямь замер у самого леса. А кусты выгорели. Оставалось вспахать гарь игрушечным трактором, засеять травой, и жизнь монастырских коров станет еще привольнее.

После обеда отслужили вечернюю службу и отправились в городишко, подобие нашего районного центра, чтобы продать одну машину и купить другую. За те же деньги, такую же старую, но поменьше и с дизельным двигателем, а то бензина в горы не натаскаешься.

Приехали в дом к батюшкиным знакомым. Переговоры проходили в гостиной, и я на них не присутствовал. Мне по протоколу выпала иное послушание: сидеть на веранде и поочередно принимать участников сделок, а также хозяина дома и полицейского. Каждому я наливал рюмку яблочной водки – ракии[5]5
  в Сербии водку («ракию», ракичку) делают почти исключительно из слив («шлив») и также называют еще «шливовицей» (и она крепкая, 60-ти градусов). Употребляют ее повсеместно, но очень по-малу, скажем 1–2 «наперстка» за долгий вечер. Гостеприимные сербы, зная, что русские, хоть и «братушки», но не во всем с ними «сличные», легко могут и хорошо напоить дорогих гостей-братьев из России.


[Закрыть] и произносил тост: «за успех предприятия». Потом навестили нотариуса. Он принял нас у себя дома в халате и шлепанцах, поставил печать, выпил рюмку ракии: бутылка была у меня в кармане, рюмка – в рукаве, – и мы расстались. На все ушло полчаса.

После чего отправились куда-то по ночным дорогам, долго ехали, и остановились у подножия горы. Место это я знал – наверху был древний храм Рождества Пресвятой Богородицы, пятнадцатого, если не ошибаюсь, века. В горах Сербии сохранилось немало старинных храмов. Как правило, они не заперты. В них – аналои с простыми иконами, немного свечек. Люди, изредка попадающие сюда, могут поставить свечу и помолиться. Обычно на аналоях даже мелочь какая-нибудь лежит – оставляют за свечки[6]6
  деньги в сербских святых местах лежат не только на аналоях, но и в самых разных местах: подле икон, в щелях пещеры святого подвижника, и т. д… Обычно это бумажки небольшого достоинства (типа наших 10 рублей).


[Закрыть].

Поднялись по каменистой тропинке и встретились с монастырской братией – было их семь человек, причем двое пришли из скита через горы пешком, светили себе фонариком. Иеромонах отслужил при свече Божественную литургию, отец архимандрит достал из портфеля ветхое облачение и благословил меня причаститься. Когда я вошел в алтарь, в узком, словно бойница, окошке на горнем месте открылось солнце. Лучи его осветили каменный престол, священные сосуды, плат, антиминс. Теперь можно было задуть свечу.

После службы вышли из храма, монахи достали термосы, развернули узелки с едой, мы пили чай, ели лепешки, яблоки… Солнце поднималось все выше, освещая склоны украшенных осенью гор с разбросанными кое-где черепичными крышами крестьянских домиков. Потом высветилась долина реки с жухлыми луговинами и, наконец, сама речка, вьющаяся далеко-далеко под нами.

В тот же день я улетел в Москву, не зная еще, что никогда больше не увижу своего друга.

Дикий Запад

Что уж так не везло Америке на прошлой неделе – не знаю. Сначала мой приятель отказался туда поехать. Его приглашали послужить год в одном из наших храмов, а он отказался:

– Не люблю я, – говорит, – эту Америку. А ему:

– И не люби – только служи: храм – он ведь везде Дом Божий: что здесь, что там…

Батюшка повздыхал:

– Насчет храма, конечно, правильно, но не могу: представил, что служба кончилась, вышел из храма, а вокруг – пустыня духовная…

Его – дальше уговоривать: уламывали уламывали, пока он не впал в глубокую скорбь:

– Вот представлю, что служба кончилась, вышел из храма, а вокруг – сплошная Америка… Удавиться хочется…

Тут уж от него отстали: ну, действительно, если человек, коснувшийся этой страны одним лишь воображением, впадает в такую пагубу, лучше отстать.

На другой день двое семинаристов, помогавших мне в алтаре, разговорились о каких то своих перспективах:

– В Грецию или в Сербию наверняка не пошлют, но уж хоть бы в Европе оставили, а то отправят в какую-нибудь дыру, вроде Штатов.

То есть по представлению и приятеля моего, и двоих семинаристов страна эта безнадежно пребывала в кромешной тьме как страна мертвого духа.

А тут выхожу из алтаря после службы – забегают две девушки с рюкзачками: похоже – иностранки. Одна растерянно прижимается к стене, а другая, как положено, крестится, прикладывается к праздничной иконе, потом, после земных поклонов, к раке святого Василия Блаженного.

– Откуда? – спрашиваю, когда она подошла под благословение.

– Из Америки.

– Как зовут?

– Екатерина.

По-русски Екатерина говорила чисто, и я решил, что она – дочь нынешних эмигрантов:

– Русская?

– Нет: у меня мама гречанка. Она считает, что спасти человечество может только Россия, и потому с детства обучает меня русскому языку: первой учительницей у меня была русская княгиня.

– А папа – кто?

– Папа – американец, – и махнула рукой, – дикие люди, очень к земному привязаны: деньги, слава, карьера, власть, – больше ничего не понимают.

– А подружка?

– Тоже американка: "Мы – самые сильные, самые умные, самые лучшие, самые богатые, самые самые". А в храм Божий вошла – и перепугалась. Я же говорю: дикие люди! Вместо души – калькулятор. Но меня одну не пускали, пришлось вместе с ней ехать. Мы уже были у преподобного Сергия, вечером отправляемся в Питер – к отцу Иоанну Кронштадтскому и блаженной Ксении, а потом – в Дивеево, к батюшке Серафиму.

– И что же: ты знаешь их жития?

– Конечно! Мы с мамой все больше русские книги и читаем. И каждый день молимся за Россию.

– А за Америку?

– Дерзновения нет.

– Это как же?

– Нет у нас дерзновения молиться за дом сатаны…

Мы распрощались. И тут же на Красной площади подходит незнакомая женщина:

– Батюшка! Что мне делать? Дочь вышла замуж за американца, уехала в Штаты, и теперь спивается.

"Вот уж для этого, – думаю, – вовсе не обязательно было забираться так далеко…".

Мы поговорили, я сколько мог, умягчил ее скорбь и пошел по родной земле восвояси.

Дахау

Познакомились мы в читальном зале большого архива: оба запросили одни и те же исторические документы. Соперником оказался немец из бывшей Восточной Германии. Он кое-как изъяснялся по-русски, мы разговорились и, отложив исторические документы, отправились в ближайшее кафе для беседы.

Немец знал всех русских батюшек, служивших сейчас в Германии, называл их по именам и очень обрадовался, когда среди них отыскался один мой знакомый. Затем рассказал о хозяйственных проблемах православных приходов, о ремонте храмов, регентской школе…

Тут уж я говорю: а вы каким, дескать, боком к теме этой прикосновенны? Выясняется, что боком непростым и особенным. Он – историк, занимается изучением гитлеровских концлагерей, а, скажем, в лагерь смерти Дахау ссылали православных священников из Южной Европы. И не только священников, но и высочайших иерархов: например, Сербского Патриарха Гавриила, епископа Николая Велимировича…

Он рассказал, как в недавние времена в Дахау строили православный храм – деревянный, как рядом с ним сажали березки. Там же построили храмы других христианских конфессий и синагогу. Воздвигли общий поминальный крест, у синагоги – менору-семисвечник. Потом, правда, крест пришлось убрать. Менора осталась…

Наши батюшки консультировали его по вопросам, связанным с церковной жизнью заключенного духовенства: ведь в бараках надо было совершать богослужения, причащаться. Писались прошения, их рассматривало лагерное начальство, иногда разрешало, иногда отказывало. Если разрешало, выставлялись какие-то требования… И все это на бумагах – с подписями, печатями, резолюциями, с точным указанием времени. Немец рассказал, что и на расстрельных актах время указывалось в высшей степени пунктуально: выстрел произведен во столько-то часов столько-то минут – подпись офицера, смерть наступила через столько-то минут – подпись врача.

Так же обстоятельно заполнялись в Дахау анкеты – был даже вопрос о вероисповедании. Скрывать что-либо не имело смысла – все одно смерть. Немецкий историк сказал, что через его руки прошли тысячи дел: подавляющее большинство заключенных – советские офицеры. Почти все они – православные, иногда – мусульмане, никаких других – не было. «Других – не было», – внятно повторил он, и между прочим заметил, что войну эту выиграло последнее поколение крещеных русских людей. Потом крестить практически перестали, и все последующие баталии заканчивались не столь впечатляюще.

Тут мы и расстались: допив кофе, он снова пошел в архив – я почтительно уступил ему право на исторические документы.

Неслучайность всего

В жизни каждого взрослого человека легко отыщутся два-три случая, которые иначе как чудесными совпадениями не назовешь. Их может быть и более, но, конечно, не слишком много, дабы от избыточности впечатлений человек не потерял душевного равновесия и не лишился рассудка.

Иногда нам удается истолковывать смысл, значение или предназначение таковых совпадений, чаще же они остаются загадкой, которая время от времени тревожит наше сознание, требуя ответа, но так и не получая его.

Повествования об этих чудесных случаях мне доводилось слышать от множества – возможно, от сотен – людей, однако, не дерзая посягать на их личное достояние, расскажу немного о том, с чем сталкивался сам: этого богатства и у меня в достатке. И все прибывает…

На днях пригласили освятить одно из отделений большой больницы. Спрашиваю:

– Тридцать второе?

– А откуда вы знаете?

Юношей я собирался поступать в медицинский институт и работал в этом отделении санитаром. И вот снова попадаю сюда. Зачем – не ведаю, однако не удивляюсь: это из разряда совпадений обыкновенных, частых.

Скажем, некогда издательство, в котором мне довелось трудиться, получило помещение в новом доме на Хорошевке. Спрашиваю:

– Номер дома, – случаем, не шестьдесят два?

– Как вы угадали?

Просто: по этому адресу я прожил двадцать пять лет. Но тот дом сломали, людей выселили на другие концы Москвы, и вот теперь я возвратился к знакомой школе, к деревьям, некогда посаженным моим отцом. Ива теперь оказалась у самой дороги. Тысячи людей проходят и проезжают мимо нее каждый день, и никто не ведает, что полвека назад мы с отцом привезли из Серебряного бора тоненький прутик и воткнули его в самом низком месте двора – у водосточной решетки. Давно нет моего отца, нет той решетки, нет уже и самого двора, как нет двухэтажных домишек, построенных пленными немцами… Огромные здания, а между ними – старая ива.

Далеко за спиной это время, далеко в прошлом мирские труды и мечтания. Несколько лет уже я служу в храме, прихожанином которого, как выяснилось недавно, некогда был мой прадед. Он и жил здесь – в доме священника. И ходил по тем же самым ступеням, которые теперь истираю я. Но и это не все: начиналась служба моя в глухом районе Вологодской области, куда я попал будто бы совершенно случайно. И вдруг обнаруживается, что лет двести назад именно из этой глуши прибыли в Москву мои предки. Правда, в ту пору земли тамошние были не заброшенными, а процветающими, но речь о другом: мне стало ясно, что если бы я по своему произволению переселился на какой-нибудь остров в океане, то и там отыскалась бы могилка четвероюродной бабушки.

Не ведаю, что означает каждое из этих совпадений по отдельности и означает ли что-либо вообще, однако взятые вместе они навевают мысль о том, что целые фамилии из поколения в поколение живут, словно привязанные к колышку. И как бы далеко ни забредали мы в своих исканиях и дерзаниях, нас время от времени возвращают к этому колышку.

Для смирения, быть может. Чтобы напомнить: кто мы, откуда и где живем – на земле то есть, под луной и под солнцем, где нет и не может быть ничего нового. “Бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас”, – сказал Екклезиаст.