Текст книги "Первая молитва (сборник рассказов)"

Автор книги: Ярослав Шипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Учительницы

Пригласили в сельскую школу. Долго не решались, а потом вдруг и пригласили: эпидемия гриппа началась, и учителей не хватало. Пришел я в старое двухэтажное здание, строенное, похоже, еще до того, как люди повели свое родословие от обезьяны, и узнал много нового и неожиданного.

Во-первых, обнаружилось, что старшеклассники читают еле-еле, словно толстовский Филиппок, – по складам.

– Чему вы удивляетесь? – спросили учительницы.

– Дети давно уже книжек не раскрывают – теперь с утра до вечера телевизор да магнитофон…

Во-вторых, меня попросили "не напрягаться насчет души, поскольку всем цивилизованным людям известно, что человек – сумма клеток и ничего более". Заодно учительница биологии объяснила теорию эволюции: "Один побежал – стал зайцем, другой пополз – стал змеей, третий замахал передними конечностями – и полетел, четвертый поднялся на задние лапы – стал человеком… Но вообще – все животные вышли из воды: это надо запомнить…" По поводу происхождения видов я даже не возражал: ну, такое вероисповедание у людей, что тут поделаешь! А с водой какая-то неурядица получилась:

– Как же, – спрашиваю, – крокодилы там разные, черепахи? Древние животные, а рождаются на земле и только потом лезут в воду…

– Вы, – говорит, – что: биолог?

– Нет.

– Тогда не задавайте псевдонаучных вопросов.

Я больше и не задавал.

Учительница истории сообщила, что Советский Союз участвовал во Второй мировой войне на стороне великой Америки, которая разгромила фашистов – оказывается, так теперь принято трактовать памятные события. Завуч, в соответствии с последними рекомендациями министерства, предложила рассказать, кто я по астрологическому календарю, кто – по восточному, кем был в "прежней жизни" и что ожидает меня в жизни будущей… Этих тоже не о чем было спрашивать.

Определили мне: занимать «окна» – уроки, на которых учительниц по какой-то причине не было. А причин таких на селе много: и уборка картошки, и ягнение козы, и приобретение поросенка, и заготовка клюквы с брусникой, и, понятное дело, хвори… Иной раз «окна» растягивались на целый день.

Однажды, в конце такого дня директриса полюбопытствовала, чем занимал я урок истории, темой которого было Смутное время? Отвечаю, что рассказывал о Смутном времени, о Патриархе Ермогене, который отказался помазывать на престол польского королевича, о том, как оборонялась Троице-Сергиева лавра, как ее келарь Авраамий Палицын плавал туда-сюда через Москва-реку, замиряя противоборствующие русские полки…

– А на уроке физики: "Подъемная сила"?

Про подъемную силу я, конечно, рассказал, а заодно – про авиаконструктора Сикорского и его богословские работы.

– А на уроке литературы: "Снежная королева"?

– Эта сказка, – говорю, – христианская по своему духу, так что мы никуда не уклонялись, а беседовали о добре, любви, самопожертвовании…

Историю и физику мне простили, поскольку я просто "ввел дополнительную информацию", что методическими указаниями не запрещается, а с литературой вышла беда. Приглашают на педсовет:

– В каких, – спрашивают, – методичках раписано насчет христианского духа сказки "Снежная королева"?

– Это, – отвечаю, – и так видно, невооруженным глазом.

А они пристали: подавай им методичку – без методички никак нельзя! И отстранили меня от занятий!

Вспомнились мне тогда слова апостола Павла: "А учить жене не позволяю… Ибо прежде создан Адам, а потом Ева". Апостол говорит здесь об изначальной зависимости женщины, – вот и ждут они указаний. Само по себе это нисколько не страшно, вполне естественно и целесообразно, но когда ожидание «методичек» из поколения в поколение прививается мальчикам… Боярских детей поди в семилетнем возрасте отнимали от мамок и нянек и передавали в войско, где начиналось мужское воспитание: вот и вырастали великие полководцы – спасители Отечества. Да и просто – нормальные мужчины, готовые самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность, ведь именно ответственность, пожалуй, и является главным отличительным качеством мужчины. А то дожили: военные министры один за другим жалуются, что армию разоряют, – и что делать в таковом случае они не ведают: указаний ждут…

Хорошо еще, литературная учительница после нескольких дней раздумий отыскала исчерпывающее объяснение моим рассуждениям:

– А ведь Андерсена и зовут-то Ганс Христиан.

И на следующем педсовете решено было снять с меня суровую епитимью.

Кардан

На каждой автомобильной базе есть свой привратный пес, чаще всего именуемый Шарниром, Баллоном или Карданом. У наших механизаторов тоже завелся свой Кардан, однако он был не собакою, а лисой, точнее говоря – лисовином. Первого появления его в гараже никто не помнил – достоверно только, что произошло это летней порой, когда лисы выглядят неказисто и на облезлых кошек похожи больше, чем на себя.

Что было надобно Кардану среди комбайнов и тракторов – загадка, однако он приходил почти каждый день. Табачного дыма – лисовин, как и все животные, не переносил, к водочному запаху относился спокойно, но, сколько бы мужики не угощали, пить отказывался. И вот, при таких своих неудобных качествах он более всего дорожил именно мужской компанией.

Поначалу мы думали, что он с младенчества был приручен, но сбежал от хозяев, однако лисовин не только не позволял никому погладить себя: никто ни единого раза к нему даже и не прикоснулся. Ну, подивился, подивился народ, а потом привыкли.

Идет, скажем, кто-нибудь из мужиков на работу, Кардан вылезет из кустов и семенит рядом.

Или, к примеру, устроятся механизаторы в старом бесколесном автобусе выпить водочки, Кардан сидит возле двери и разговоры слушает.

Никто его не прикармливал, да оно и понятно: закусывали-то мужики не курятиной, а соленым огурцом, к которому дикий зверь особого интереса не испытывал. Проголодается – сбегает в поле, изловит сколько надо мышей и – обратно. Собак Кардан не боялся. Во-первых, гараж находился далеко от деревни, а во-вторых, лисовин был безусловно хитрее и ловче своих одомашненных соплеменников: мог взобраться и на крышу сторожки, и на комбайн.

Тут надобно пояснить, что представлял из себя колхозный гараж. Это – одноэтажное кирпичное здание мастерских, рядом с которым располагалось натуральное грязевое озеро – место разворота машин. На противоположном берегу озера – крытый гараж для автомобилей. Позади его рядами стояли исправные комбайны, косилки и трактора. А уж за ними по обширнейшей луговине тут и там были разбросаны ломаные-переломаные образцы разнообразнейшей сельхозтехники. К луговине примыкал лес – где-то в этом лесу и жил шоферской приятель.

Безмятежие продолжалось до осени, пока Кардан не начал линять, превращаясь в пушного зверя. Тут мужички озадачились: охотничий сезон начинается, зверь может и на выстрел нарваться, и в капкан угодить… Охотников, правда, у нас немного, и они пообещали в безбоязненного лисовина не стрелять, а капканами всерьез занимался один лишь егерь, который согласился устанавливать их от нашего колхоза подальше.

Механизаторы успокоились, но ненадолго: среди зимы, когда начались лисьи свадьбы, Кардан исчез.

Мужики, мало склонные к проявлению тонких чувств, признавались: "Как только встретишь лисий след, думаешь: не друг ли наш пробегал?" Да и я: увидел в окно лисичку, вышел на крыльцо и тихонько позвал: «Кардан», – но только снежная пыль взметнулась!..

Как-то весной заходит ко мне длинный электрик: вернуть прочитанную книжку и попросить новую.

– Вот, – говорит, – очень заинтересовала меня рассудительность, – не помню уж, что за труд осваивал он в тот раз: кажется, проповеди кого-то из отцов Церкви.

– Да, – соглашаюсь я: – понятие очень важное.

– Рассудительность главнее всякого формализма.

– Это, – спрашиваю, – ты о чем?

– К примеру: охотиться на диких зверей можно?.. Можно. И если человек добудет пушнину на шапку себе, жене или ребенку – тоже не грех. А куда денешься? У нас морозы такие, что без меховой шапки никак нельзя. Да хоть и на продажу – денег-то у народа нет, жить не на что. Правильно я понимаю?.. Теперь подумаем дальше, и не формально, а по рассудительности: если я подстрелю лисицу – не грех, а если Кардана?..

– Вот, – говорю, – подо что ты богословие подводил…

– Мужики бают, один тут… шкурку рыжую продает… недорого: бочина дырявая, а мех вокруг опален, – в упор стреляли… Какая лиса человека к себе подпустит? Только Кардан… Что теперь с тем гадом делать?

– Помолись за него.

– Это – формально, а по рассудительности?

– Помолись.

– Жаль. А я уж… – и стал рассказывать о всяких электрических каверзах, которые он измыслил против злодея: одни были вполне безобидны, но другие – вроде подведения оголенного провода под очко нуждного места – даже опасны.

– И за тебя, – говорю, – надо помолиться, а то напридумывал ужасов.

– А вы, между прочим, на мои коварные планы нисколько не возражаете!

И даже вроде наоборот… Это – по рассудительности?

– Нет, – говорю, – от страстей. Так что по рассудительности надобно и за меня помолиться.

Праздник

Приехали посыльные от местного руководства: говорят, что селу нашему – старейшему в районе – исполняется шестьсот лет, отчего произойдет всенароднейшее гулянье, и потому необходимо будет которого-то июля наладить погоду.

В этом есть нечто удивительное, потому что село наше названо в честь праздника Преображения Господня, неуклонно отмечаемого девятнадцатого августа по новому стилю, и, думается, испокон веку в день этот всегда случалась превосходнейшая погода, а откуда взялось которое-то июля?.. А оттуда, говорят, что у главы администрации в августе отпуск, и потому день рождения села приходится переносить.

Стало быть, за шестьсот лет до нас прибрел сюда крещеный человек, построил церковь, посвятил ее Преображению Господа нашего Иисуса Христа с надеждою, понятное дело, на преображение всей этой местности и всех диких людей ее, а теперь празднование приходится переносить из-за того, что сызнова одичавшее местное руководство собралось в азиатскую страну прикупить шмоток… Объясняю, что к Начальству небесному обращаться с такою глупостью никак невозможно. Уехали.

Через некоторое время появляются новые ходоки – культработники из областного центра. Мужик в шляпе – он прямо так и зашел в храм – главный по этой части.

– У меня, – говорит, – к вам вопрос, – при этом перегаром от него несет так, что находиться рядом никак невозможно.

Отступив на пару шагов, объясняю насчет головного убора. Он неохотно снимает шляпу и прикидывает, куда поместить ее. А при нем дамочка-секретарша – как раз без всякого покрытия вытравленных кудрей. Главный культурный человек нахлобучивает шляпу на ее бедную голову

– Необходима, – говорит, – хорошая погода на празднование.

Поинтересовался иконами: которые, мол, поценнее? Велел секретарше все в точности записать. Потом спросил насчет храма – которого века…

– Девяностые годы двадцатого, – отвечаю.

– Неплохо сохранился, – говорит.

Секретарша в шляпе объясняет:

– Девяностые годы двадцатого века – это сейчас.

– Тогда занеси в графу: "Наши достижения"…

В свой черед наступает неправильный день великого празднования. С утра отправляюсь на службу – дождь. "Что ж, – думаю, – нормальное дело, мог бы даже и снег пойти".

Отслужили. Бабушки-прихожанки понурые стоят – на улицу выходить неохота. Гляжу, а среди них секретарша культурного человека – кудри у нее теперь фиолетовые, но зато косыночкой повязана. Что ж, спрашиваю, она в такой помрачительный цвет окрасилась? Оказывается, начальство повелело в честь праздника и возможного приезда столичных гостей, "потому как фиолет теперь в моде". А где же, спрашиваю, начальство? Выясняется, что начальство уже набанкетничалось и поубывало кто куда. Как-то уж очень быстро они, говорю, даже не верится.

– Дак они уже сутки банкетничают.

Тут еще явилась вымокшая учителка-пенсионерка, которая у меня за чтеца: просит прощения, что опоздала – коза у нее болеет.

– Сколько, – спрашиваю, – у тебя коз?

– Одна дак.

– А у твоего деда сколько было?

– У деда? Да у него лошадей было пять штук, коров – четыре, а овец и коз – кто их считал тогда?

– А в церковь он ходил?

– Каждое воскресенье!

– Вот потому у него столько всего и было. А ты – так с одной козой и останешься.

Она просит епитимью, и я оставляю ее в храме читать покаянный пятидесятый псалом, который она всякий раз читает с ошибками. Впрочем, как и все остальное. А мы отправляется к центру праздника – к деревянному помосту, сооруженному на высоком берегу реки. Из-за дождя действо никак не может начаться, и народ, занявший места на скамейках, терпеливо жмется под зонтиками. Да и ярмарка, специально для которой мастерились дощатые прилавки, молчит: корзинки, лапти, цветастые половики, мед – все спрятано от дождя под клеенками.

Отслужил я молебен, полагающийся перед началом доброго дела, и опять пошел в храм: кто-то из приезжих попросился креститься. Потом еще и обвенчал одну немолодую пару. И тут дождь прекратился: вышло солнце. Прочитали мы подобающее случаю благодарственное молитвословие, и на этом богослужения завершились.

А праздник только начал разворачиваться: заиграли гармонисты, загудела ярмарка, выкатилась откуда-то бочка домашнего пива… Вся эта суматоха продолжалась до полной темноты.

Когда стемнело, снова начался дождь.

Лодки

Летом, когда и в наших переохлажденных краях становится тепло, хотя и не настолько, чтобы можно было ходить босиком, приезжают городские отпускники – по грибы-ягоды, на рыбалку. Рыбалкой, честно сказать, не похвалишься, а вот ягод и грибов – вдосталь. Правда, с грибами однообразие: белые всё, разве что осенью – волнушки еще да немного рыжиков, а другие почти не встречаются. Зато уж с ягодами – на выбор: земляника, черника, малина, клюква, брусника, голубика, костяника, морошка, дикая смородина – красная и черная, шиповник, рябина, калина, черемуха, лекарственные какие-то, вроде толокнянки или боярышника… Может, что и забыл…

Да, есть даже редкое по нынешним временам чудо – княженика: крохотная ягодка с несравненным, неземным ароматом – сорвал, положил на язык, и тебе ни ягодки, ни аромата – очень уж маленькая, к сожалению.

Однажды разыскивает меня некая суматошная женщина, приехавшая из Москвы и, наверное, за этими самыми ягодами, потому как все лицо ее в волдырях, а комарам, мухам, паутам и мошке от ягодных отпускников – превеликая радость и значительное в краткой их жизни утешение. И обращается эта женщина с неожиданной просьбой: освятить какие-то столбушки, поставленные ею в местах, где некогда располагались часовни. Я, признаться, не все понял из сбивчивого рассказа, но выходило, что ехать придется километров за тридцать и машину за мной пренепременно пришлют.

Назавтра я оказался в малознакомой деревне. Сначала мы пили чай в просторной и светлой горнице, где, кстати, заказчица моя появилась на Божий свет: из потолка до сих пор торчал кованый крюк с кольцом, к которому в свой час подвешивалась извлекаемая из чулана люлька, а по здешнему – зыбка. В зыбке этой возрастала и заполошная эта женщина, ее братья и сестры, кто-то из их родителей, а возможно, дед или бабушка – столь древней была изба.

Надо к случаю заметить, что избы в нашем краю – северного сложения: метров с десяток по фасаду, с двадцать пять – от конца до конца, и в двух ярусах, то есть пятьсот метров квадратных, да чердак еще, да подполье… Освящая такие сооружения, я поначалу то и дело попадал в безнадежность – хожу, хожу себе, кроплю и кроплю и вдруг заплутаю: кругом двери, лестницы, как на корабле, – куда идти? Тут – корова, там – теленок, это – овцы, это… это – козел-гад… Толкаешься во все стороны среди цыплят, поросят и кошек, пока людей не найдешь… Потом уж я без провожатых за такое дело не брался: не ровен час забредешь в самую глыбь, а хозяева тем временем подопьют и про тебя позабудут…

Вот в такой избе угостились мы крепким, душистым чаем: женщина, она только что родом здешняя, а так ведь – с младых лет москвичка, стало быть, научилась понимать в чаепитии толк и заваривала по-московски. А потом пошли к старой черемухе у дороги. Там стоял обыкновенный столбик в человеческий рост, какие используются для сооружения оград и заборов. У вершины его был красиво вырезан православный крест, под которым в специальном углублении помещалась завернутая в непромокаемую пленку картонная иконочка святителя Николая, архиепископа города Миры, что в Ликии.

– Часовня точно посвящалась Николаю чудотворцу?

– Да, я хоть и маленькая была, но хорошо помню икону Николы-зимнего и лампадку, правда, лампадка в мои годы уже не светила. А потом все куда-то исчезло, но часовня долго-долго еще стояла, пока не сожгли… Только валуны от фундамента и сохранились…

Действительно: четыре краеугольных камни лежали на своих основоположных местах.

Прочитав подходящие для сего случая молитвы, я окропил памятный знак святою водой, и мы отправились к зерносушилке, где, как выяснилось, в прежние времена располагалось кладбище. Здесь редко где встретишь могилу старше шестидесятых годов, когда очередная атака на позиции российских крестьян, проходившая под знаменем "неперспективности деревень" завершилась полной победой. И вместе с разоренными деревеньками пошли под бульдозер или в огонь недорушенные во время предыдущих баталий часовни, храмы, с ними заодно – и погосты.

Теперь все эти угодья без следа сгинули в обширнейших полевых пространствах, зарастающих непролазным кустарником, ветви которого, а по здешнему – вицы, пригодны для плетения хороших корзин.

Но это теперь, после очередной, обескураживающей своей молниеносностью, битвы под стягом "нерентабельности коллективных хозяйств", а тогда колхозы еще существовали, и разные, необходимые для крестьянского дела сооружения, тоже.

Вот мы и направились к зерносушилке – надобно было освятить крест, напоминавший о тех, кто смиренно покоился под ногами.

Потом вернулись в деревню и освящали столбик на месте другой часовенки – в честь Казанской иконы Божией Матери. Наконец, добрались до колодца, осквернявшегося то кошкой, то крысами, то воронами.

– А отчего они, – спрашиваю, – с такою охотою туда прыгают?

– Племянник мой сбрасывает…

Он немножко – того, – и постучала указательным пальцем по виску:

– нынче и в армию его не взяли…

Никого из нашей деревни не взяли…

Трое призывников, и ни один не сгодился, – разговаривала она отрывисто и торопливо.

– Из отцовского поколения – все мужчины деревни ушли на войну…

Из моего поколения – все парни служили в армии…

Некоторые даже – на флоте…

А теперь мы уже не дадим защитников Родине…

Остались одни дураки…

Таких и за трактор посадить нельзя, не то что доверить оружие…

А кого они нарожают?.. Если нарожают, конечно…

Говорю брату: батюшка приедет, хоть сына-то окрестил бы…

Он чуть ли не с кулаками на меня набросился…

Хотя столбики и крест сам делал…

За водку, правда…

Но креститься, говорит, и за водку не буду…

И сына не дал крестить…

Николину часовню, между прочим, брат и спалил…

Когда пришли столбик вкапывать, думала, хоть какие-то чувства в нем зашевелятся…

А он – словно колода бездушная…

Вообще-то у нас все некрещеные…

Разве что старушка одна…

Да и я крестилась совсем недавно… В Москве…

Спросил, кто она по профессии: где ж, думаю, можно разговаривать таким диковинным образом?

– Начальник смены на телеграфе…

А до этого много лет проработала телеграфисткой-телефонисткой,

– и без перехода начала рассказывать о плане восстановления часовен:

где раздобыть лес, тес, кровельное железо, у кого заказать иконы…

Я уже не успевал принимать телеграммы и потому решился переключить аппарат:

– У нас на сегодня еще какие-нибудь планы есть?

– Освятить дом… Пообедать… А потом шофер отвезет вас…

– Он хоть дождется?

– Конечно… Сосед… Дальний родственник… В кинопрокате работает… Машину ему на весь день дали…

И пошли мы освящать ее хоромину: это был пятый подряд молебен – язык у меня стал заплетаться. Бродили, бродили – по комнатам, коридорам, чуланам, кладовкам, закутам, клетушкам и опустевшим хлевам, торопыга то подталкивала меня с одной лестницы на другую, то забегала вперед, чтобы отворить дверь, счет которым давно потерялся.

– И последнее, – объявила она: – сеновал…

Перед нами открылось пространство таких необъятных размеров, что я сразу заглянул в ковшик – хватит ли святой водицы для окропления. Перехватив мой взгляд, она молниеносно телеграфировала:

– У меня есть… Крещенская… Сейчас принесу… Только стойте на месте… Не уходите никуда, – и убежала.

Это был старинный северный сеновал с широченными воротами для взвоза – наклонного помоста, по которому лошадь могла взвезти сюда – на второй этаж – телегу или же сани. Здесь гужевой транспорт и разворачивался.

Наполнив ковшик, я обошел с кропилом выметенный сеновал – лишь в одном уголке лежал клочок пересохшей травы, кошенной, вероятно, еще родителями хозяйки:

– Стадион: для футбола, может, и маловат, а волейбольная площадка – как раз поместится, и зрителям места хватит.

– Когда-то здесь и взаправду был стадион, – улыбнулась она:

– Отец летом на косилке работал, приносил зайчат – мааленьких…

Мы с братом выкармливали их, – мне показалось, что она стала говорить спокойнее и мягче,

– к зиме они вырастали и устраивали гонки: по стенам, потолку – ну, по кровле…

Дом был крыт еловыми досками, вот они по этим доскам – снизу, изнутри – и носились…

Ушками вниз… Смешно…

Жили они свободно – могли и во двор выскакивать, но зимой далеко не бегали…

Так, по огороду: весь снег перебаламутят – и опять в дом…

А весной – уходили… Сначала на день-на два, а потом – навсегда…

Летом пойдешь в лес по грибы или по ягоды, встретишь зайчишку какого-нибудь: он замрет и уставится на тебя…

А ты думаешь: может, это твой выкормыш?..

Они ведь почти ручными становились – даже погладить себя иногда разрешали…

Скотина к ним относилась нормально…

Собачка у нас была – спокойная такая: вообще внимания не обращала…

Кошка только…

Спит где-нибудь, а они носятся да и налетят на нее…

Случайно или нарочно – не знаю…

Кошка заорет – и за ними, да разве угонишься?..

С зайчатами этими все детство прошло: и мое, и братнино…

А теперь вот не всегда поздороваться снизойдет…

Особенно после того, как я окрестилась и стала в церковь ходить…

Если бы еще только он…

Мы с вами целый день по деревне да вокруг нее шастаем…

Хотя бы одного человека заметили?..

То-то и оно: все попрятались…

Креста боятся…

И дома – в Москве – у меня то же самое: никто в церковь не ходит…

Беда!..

Что я должна сделать, чтобы помочь им, чтобы спасти?..

Батюшка, который меня крестил, говорит, что Господь нынче дал каждой русской семье, ну – фамилии, роду, по одному верующему…

Это, говорит, как после кораблекрушения: бултыхаются люди в океане небольшими такими… кучками…

Батюшка как-то покрасивее говорил, но я слово забыла…

И вдруг одному из каждой кучки дается лодка…

И все могут спастись – места хватит…

Он протягивает им руки…

Но они отворачиваются и знай себе плюхают ладошками по волнам: мол, сами выплывем…

Вот так батюшка говорит… А вы что на это скажете?..

Я сказал, что батюшка, пожалуй, прав.

– Но тогда человек, который в лодке, ну, который уверовал, будет держать ответ за них на Страшном Суде?..

Понятно, что прежде всего спросится с тех, кто отказался спасаться…

Но если этот, в лодке, работу свою будет делать неважно?..

Как вы полагаете?..

Я полагал, что ответ, пожалуй, держать придется.

– А у меня ничего не получается… Бьюсь, бьюсь – никакого толку…

– Да не терзайтесь, – говорю, – все идет нормально, и в свой срок с Божьей помощью то, что должно получиться, получится.

Тут она стала перебирать разные человеческие недостатки, пытаясь определить, который из них более прочих мешает ей в благом деле лодочного спасательства.

– Веслами, – говорю, – сильно махать не надо, а то утопающие пугаются, да и по голове запросто можно угодить.

– Она почему-то обрадовалась этому наставлению, и мы, наконец, пошли обедать.

Потом я ехал домой и думал, что московский батюшка – молодец: оберегая неокрепшую душу новообращенной, он не стал раскрывать дальнейшие перспективы морского сюжета. Между тем сдается, что они довольно определенны: коли уж в этих лодках места хватает для всех, то новых плавсредств может не оказаться. И когда легкий бриз унесет все суденышки за край видимого горизонта, не останется никого, кто мог бы протянуть руку тонущему и удержать его.

Возможно, лодочки эти – наша последняя надежда, последний шанс.