Текст книги "Первая молитва (сборник рассказов)"

Автор книги: Ярослав Шипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Новая Москва

Зимой приезжаю по делам в столицу, ищу знакомого батюшку, а он в этот день требничает на погосте: его приход опекает одно отдаленное кладбище, и священники поочередно ездят дежурить. Там есть даже «ритуальный павильон», где можно совершить отпевание, но в большинстве случаев покойных привозят уже после отпевания, и священнику остается лишь лития – краткое заупокойное богослужение. Люди воцерковленные, впрочем, заказывают и панихиды – богослужения более продолжительные, но для народа безрелигиозного и пятиминутная лития – тягота невыносимая, потому что невтерпеж выпить.

С приятелем мы встречаемся только к полудню – в самое напряженное время: катафалки подъезжают один за другим. Разумеется, священник нужен не всем, но тем не менее мы едва успеваем от могилы к могиле.

– Тунеядец! – ругается он, когда я отстаю на заснеженных аллеях:

– Привык в деревне к спокойной жизни…

Я начинаю оправдываться, говоря, что и у меня вся духовная деятельность свелась к непрестанным похоронам, причем теперь уже не только отпеваю – недавно в одной деревеньке пришлось даже могилу копать: последнего мужика хоронили…

– Все равно тунеядец! – решительно повторяет он, останавливаясь, чтобы дождаться меня:

– У тебя народ мрет!..

– Конечно, – отвечаю я, не вполне понимая смысл вопроса, – мрет, да еще как!

– Это правильно… От этой правильности ты и обленился…

А здесь все неправильно – здесь гибнут…

В иные дни, случается, одних убиенных и хороним…

Сегодня вот: первым с утра был мальчишка. Убили его какие-то частные охранники. Один утверждал, что сможет ударом руки расколоть череп, другой спорил, что это можно сделать только ногой… Тут как раз ребятишки из школы шли: и маленькие, и постарше… В общем, тот, который… рукой – убил, но череп не раскололся, а второй – ногой расколоть сумел… Ребятишки разбежались, а эти… ушли себе, и – с концами…

Потом старика хоронил – придушили за пенсию… Наркоманы, наверное…

Такая теперь, брат, жизнь здесь пошла, что словами не перескажешь – видеть надо.

Ты сейчас и увидишь…

Мы встретили очередную процессию и с пением "Святый Боже" пошли впереди нее. Мелкий мужичок, бегавший взад-вперед по сторонам колонны, оказывался иногда рядом с нами и успевал бросить на ходу несколько слов. Выходило, что хороним руководителя крупного автокомбината. "Организация бюджетная, денег нет", – заговорщицки сообщил мужичок и исчез. Так же заговорщицки, шепотом, я спросил приятеля, кто это.

– Распорядитель.

– Распорядитель чего?

– Похорон.

– А что он все время бегает?

– Распоряжается, наверное.

"Начальство потребовало, чтобы он поделился",

– и снова мы теряли его из виду и продолжали: "Святый Крепкий".

"А он сказал, что не может грабить шоферов, за это его и грохнули"…

"Святый Безсмертный, помилуй нас", – допевали мы.

"А похороны-то эти сами заказчики и устроили – на всю катушку!"

– Так он – распорядитель этот – их человек или ваш, кладбищенский?

– Их, конечно.

– И так здорово шустрит.

– Из бывших общественных работников, наверное…

Я понял, что это – в точности, как у меня: там тоже бывшие парторги – главные закоперщики на похоронах: и вокруг машины с гробом борозду на земле топором нарисуют, и когда в могилу монеты бросать, скомандуют…

– А это еще зачем? – полюбопытствовал приятель.

– Монеты – чтоб, значит, "землю выкупить", а вот насчет топора – даже и не помню: кажется, чтобы смерть от живых отгородить…

– Бред какой-то…

– А ты говоришь: «тунеядец»…

Подбежит такой вот "оргмассовый сектор" с топором: "Товарищ поп! Как там в соответствии с церковными постановлениями: машину обводить по часовой стрелке или против?"

И можешь кол ему на голове тесать, но хоть тайком, а процарапает – после чего, стало быть, никто уже никогда помереть не должен…

А с монетами: "Не беспокойтесь, – говорю, – не надо ничего выкупать: в земле места всем хватит".

Но только отвернешься – как начнут швырять пригоршнями…

"Что ж вы, – говоришь, – делаете?

Да если бы на эти деньги купить лекарство, человека, глядишь, сегодня и хоронить бы не пришлось!"

– Сумасшедший дом…

Наконец, дошли до места. Когда толпа провожавших окружила нас, заняв все свободное пространство на ближайших аллеях и между памятниками, какой-то протокольного вида человек, определенно имевший навык выступать на митингах и собраниях, стал возле гроба, снял шапку и начал прощальное слово. Он проникновенно вещал о новой жизни, которая дала дорогу таким, как покойный, о новой Москве, для которой покойный, как и все, собравшиеся здесь, не жалел сил, и о том, как это не понравилось "некоторым из прежних"…

– Заказчик, – почти не раскрывая рта, пробормотал распорядитель, снова оказавшийся рядом с нами.

– Похорон или… – тем же манером спросил приятель.

– И того, и другого.

Как только он закончит – начинайте: гражданская панихида уже была, на работе, – и исчез.

Когда проникновенная речь приблизилась к логическому завершению, я приподнял кадило, чтобы положить ладан, и в этот момент, как по команде, раздался трубный звук неимоверной силы: еще через мгновение с веток деревьев хлопьями посыпался снег и стало ясно, что играют Шопена – оркестр замерзал где-то впереди: в березняке, между могилами…

Чей-то знакомый голос, долетавший из-за спины, воссиливался перекричать буйство луженых труб, и хотя, казалось бы, шансы были никак не равны, настойчивый вопль своего добился: инструменты стали поочередно смолкать. Но поскольку происходило это не по команде, а по наитию, то от ощущения оркестрантами непонятности происходящего, умолкание превратилось в продолжительное действо: сначала исчезла всякая мелюзга вроде флейт, потом затихли кларнеты с фаготами, наконец, умолкла самая большая труба. В наступившей тишине, когда слышны стали даже судорожные хрипы запыхавшегося распорядителя, который стоял на столике возле чьей-то могилы, ударил вдруг барабан…

И напрасно. Потому что распорядитель на пределе возможностей человеческого голоса высказал барабанщику несколько замечаний, касающихся и его самого, и барабана. Тут какой-то офицер, стоявший неподалеку от нас, приподнялся на носках и махнул рукой: хватит орать, мол…

И тогда за нашими спинами грянул винтовочный выстрел. Все инстинктивно пригнулись.

– Недостреляли что ли, – спросил я приятеля.

– Может, и недостреляли, – спокойно сказал он, осматриваясь:

– Но вообще-то там стоит почетный караул…

Только почему – одиночный выстрел?..

– Покойник что – был военным? – не понял я.

– Да он и в армии никогда не служил, – шепнул возникший распорядитель,

– я ж говорю: на всю катушку похороны заказали: с оркестром, священником, караулом…

– А что за выстрел? – поинтересовался приятель.

– Да солдатик один – новобранец, перепутал: вояка какой-то рукой замахал, он и шарахнул…

Начинайте, отцы… Только, по возможности, рук не подымайте… И какой придурок скомандовал оркестрантам?..

Кадило я раздувал, не поднимая руки, согнувшись.

Когда все должное совершилось, кладбищенские рабочие, лазая на манер альпинистов, воздвигли из венков рукотворную гору, укрывшую последние приюты доброго десятка наших сограждан. И тут вся березовая округа превратилась в кафе: столики у близлежащих и отдаленных могил были накрыты с впечатляющей щедростью.

– Теперь бы смыться, – сказал приятель, – а то от ледяной водки голос подсесть может, а мне еще завтра – отпевать и отпевать… Прямиком не пройти – там, видишь, главный стол и поставлен…

Мы не спеша побрели по аллейке в противоположную сторону, словно прогуливаясь между пьющими, а потом ускорили шаг. Он вывел меня к бетонной стене, вдоль которой мы и направились, чтобы кружным путем миновать пиршество. И тут впереди показался медленно идущий навстречу человек в камуфляжной форме, в черной маске и с автоматом в руках.

– Возможно, и вправду недостреляли, как ты говоришь… И чего тебя угораздило: сидел бы на своем курорте – у тебя там сейчас, поди, северные сияния… В баньке попаришься – бух в сугроб, а над головою – северное сияние… В избе печь топится, на столе – водочка, запотевшая, из сеней… Возле нее тарелочка с рыжичками и другая тарелочка – с беленькими…

– Рыжиков нынче не было, – вздохнул я, – только волнушки и грузди. Ну, белые – само собой, как обычно…

– Значит, одна тарелочка с беленькими, другая – с волнушечками, а третья – с груздочками… Хорошо!..

– Отцы, – сказал человек в маске, – выпить нету? А то околел от холода…

– А ты кто будешь? – спросил приятель.

– Вас охраняю.

– Нас?

– Ну да – вот эти похороны. А то – мало ли?..

Мы сказали, что никакой выпивки у нас нет и что, напротив, мы еще и пытаемся ее избегнуть. Он же предложил нам постоять вместо него, пока он за пузырем к могиле сгоняет:

– Мой участок – вдоль забора: от черной осины до памятника с голой теткой. Если кто через забор полезет: предупредительный – в воздух, а дальше – на поражение. Вы не бойтесь: тут кругом наши ребята стоят – если что, сразу придут на подмогу…

Мы поняли, что объяснять неправильность его мыслей надобно очень долго, и за сегодняшний день, пожалуй, вразумить человека мы не успеем.

– Ну, чего молчите, отцы? Неужели в вас ни хрена понимания нету? Продрог ведь, – он протянул автомат: – Вот предохранитель, вот спуск. Это – одиночные выстрелы, это – очередями. Лучше всего, отцы, короткими очередями: и шороху больше, и попасть полегче, а то вы все же люди нетренированные…

– Повесь на оградку, – сказал приятель, – да маску-то хоть сними – вдруг кто в тебя самого пальнет с испугу. И побыстрее: если через пять минут не вернешься – уйдем.

– Я мигом, – обрадовался он, – а маску снимать мне не положено. И не переживайте: во-первых я в бронежилете, а во-вторых – не успеют пальнуть, кулаком зашибу, – и, тяжело топая шнурованными ботинками, побежал по аллее.

Минуло пять минут, десять, пятнадцать… Прошли до черной осины, от которой разглядели следующего стрелка, потом – до памятника с голой теткой: и там бродил караульщик.

– Смотри, как здорово, – сказал приятель: – кругом наши люди.

Мы стали размышлять, что делать нам с автоматом… И тут примчался сменщик: из пятнистых карманов торчало несколько бутылочных горлышек. Он тоже сбегал к черной осине, потом к голой тетке, чтобы, значит, поделиться с товарищами. Мы доложили, что на вверенном нам участке никаких недоразумений не произошло, сдали автомат и отправились восвояси.

– Даже не знаю, как и благодарить вас, – искренне сказал человек, лица которого мы так и не увидали.

Благополучно добравшись до "ритуального павильона", мы отогрелись у электрического отопителя и собрались было идти на автобусную остановку, как вдруг дверь распахнулась от удара ногой, и вошел человек в маске.

– Отцы! – победно воскликнул он, и мы поняли, что это наш друг и никто иначе:

– Нашел подарок для вас, – покачиваясь, он протянул к нам руки, раскрыл кулаки, и мы увидели лежащие на ладонях гранаты: – Держите отцы, пригодится… Ну, чего молчите? От души ведь!..

Уезжали вместе с рабочими на припозднившемся катафалке. Приятель задремал. А когда проснулся, сообщил, что снилась ему картина Верещагина, но не "Апофеоз войны" с черепушками, а та, на которой батюшка стоит с кадилом среди полузанесенных снегом павших воинов.

Прощаясь, он еще раз назвал меня тунеядцем и сказал: "Возвращайся".

Доктор философии

После службы – а дело происходило в Москве – отправился освящать квартиру. Пригласили две прихожанки. Незадолго до этого я же и крестил их: сорокалетнюю маму и тринадцатилетнюю дочку, и тогда еще они повели разговор об освящении своего жилища, страдающего от духов нечистых: по ночам кто-то там плакал, стенал, смеялся… А еще предупреждали меня, что бабушка у них – воинствующая безбожница, всю жизнь преподавала философию, профессор, доктор наук. Жили они втроем. Дед – партийный работник – давно умер, а отец девочки давно оставил семью.

Приехали мы к массивному тяжеловесному дому, из тех, что именуются сталинскими, поднялись в просторную квартиру, и я занялся своим делом. Причем, пока совершались соответствующие приготовления и читались молитвы, бабушки видно не было, лишь потом, когда я пошел кропить пятикомнатные хоромы, она обнаружилась в рабочем кресле хозяина: высунувшись из за высокой спинки, сказала: "Здрасьте", – и снова исчезла. Завершив освящение, я выпил чашку крепкого чая, предложенного хозяйкой, и уже одевался в прихожей, когда появилась бабушка, чтобы, наверное, попрощаться со мною.

Событие могло бы закончиться, не выходя за рамки рутинной обыденности, когда бы прихожанки мои не обратились к старухе с призывом принять крещение: мол, болеешь часто, да и годы преклонные… И тут произошел разговор, который можно посчитать просто забавным или анекдотическим даже. Однако по внимательном рассмотрении всякий желающий способен углядеть за словами старушки глубинный смысл. А то и вовсе – заглянуть в бездну…

– Мы – духовные антиподы, – сказала старуха, указывая на меня, – то есть противники и даже враги…

– Последние восемьдесят лет? – спросила девочка.

– Последние две тысячи лет, – отвечала старуха с гордостью, – и я не буду изменять вере своих отцов.

– В Маркса и Ленина? – насмешливо поинтересовалась внучка, намекая, наверное, на то, что и с верою своих предков – похоже, иудейскою – бабулька была не сильно знакома.

– Это тоже наши люди, – спокойно возразила старуха.

– А апостолы? – вежливо заметила ее дочь.

– Они изменили крови: наши учат брать, а эти учили отдавать.

– А Христос? – поинтересовалась девочка.

– Ха! – махнула она рукой. – Этот нам вообще чужой. Он – Сын Божий.

Тут дочка с внучкой натурально изумились тому, что воинствующая безбожница проявила вдруг некую религиозную убежденность.

– Я всегда знала все то, что следует знать, но всегда говорила только то, что следует говорить, – внятно произнесла старуха.

– А чего ж ты в своем Израиле не осталась, раз уж ты такая правоверная иудейка? – набросились на нее дочка с внучкой.

– Там невозможно жить, – обратилась старуха ко мне, словно ища понимания, – там ведь одни евреи – это невыносимо…

– Ну и логика у тебя, бабуль! – изумилась девочка. – И ты с такой логикой сорок лет студентов учила?!

– Да – логика, да – профессор, да – доктор философских наук, а что?.. Что, я вас спрашиваю?.. Теперь будем уезжать не в Израиль, а в Америку.

– Зачем еще? – спросила женщина.

– Как – зачем? И она еще спрашивает – зачем? – старуха снова обратилась ко мне: – От погромов!

Дочка с внучкой стали возмущаться, однако из множества возражений бабушка приняла лишь одно: "Да у них на погромы и денег нет".

– Нет, – эхом согласилась она и тут же энергично воскликнула: – Наши дадут им денег, и начнутся погромы! Что мы будем делать тогда?

– Спрячемся у батюшки, – отвечала дочь, утомившаяся от бесплодного разговора.

– А вдруг места не хватит, у него ведь могут найтись люди и поближе нас.

– Вот и крестись давай, чтобы оказаться поближе! – внучка рассмеялась.

– А кто у него дома есть? Кто будет нас защищать? Кто…

– Сам батюшка и будет, – оборвала ее женщина.

– Но он же, – задумчиво проговорила старуха, – он же уйдет на погром…

С тех пор покой этой квартиры не нарушался ни загадочным плачем, ни пугающим ночным хохотом. Бабушка, напротив, стала чувствовать себя крайне неважно: она жаловалась, что ее изнутри кто-то "крутит", "корежит", а однажды с ней случился припадок вроде эпилептического, хотя никаких намеков на падучую медики не обнаружили.

В конце концов, она не выдержала и эмигрировала за океан.

Письма митрополита

Незнакомая старушка подошла после богослужения и сообщила, что некий человек хочет передать мне важные исторические документы. Предприятие осложнялось тем, что человек этот жил в Эстонии, в Москву приехать не мог, а отправлять документы почтой не решался:

– Русские письма пропадают, – объясняла старушка.

Получалось, что встреча может состояться лишь на границе – в Иван-городе.

Как-то зимой выпало три свободных дня между службами, я позвонил хранителю старых бумаг и отправился. Всякому хорошему делу, как известно, сопутствуют искушения. Здесь они начались по приезде в Санкт-Петербург: оказалось, что билетов до Иван-города нет. Пришлось выбираться на трассу и ждать попутного автобуса. День выдался студеный – градусов двадцать пять да еще, как положено в этой местности, – ветер, и потому, не дождавшись за полтора часа нужного транспорта, я запрыгнул в какой-то автобус, чтобы оттаять. Он двигался в нужную мне сторону, однако очень недалеко. Пришлось вылезать и ждать следующего. Следующий довез меня до половины пути и перед тем, как свернуть с дороги, высадил возле дорожного поста. Я попросил помощи.

– Это можно, – сказали инспектора, – в любую машину пристроим, – но запросили сумму, превышающую мое жалование.

Намерзнувшись вдругорядь на ближайшей автобусной остановке, я зашел в придорожный магазин.

– Окоченел, – определила продавщица. – Чем согреваться будем – водочкой?

– Хорошо бы, – говорю, – чайку с кагорчиком.

– Чаю, так и быть, налью, а кагора у нас отродясь не бывало. Если не желаете водки, возьмите коньячный напиток местного производства.

– Кончину безболезненную – гарантируете?

– Народ пьет – никто не умер пока.

Расположиться было велено на подоконнике, где дремал белый кот.

Я хотел потеснить его и спросил у продавщицы, как зовут альбиноса.

– Зови, не зови – он глухой. Да и что хорошего тут услышишь? Мат-перемат…

Кот на мгновение приоткрыл глаза: один – голубой, другой – розовый, и опять уснул.

Отогревшись, я поблагодарил продавщицу, вышел на трассу, и вскоре предо мной остановился автобус: теплый, с мягкими сиденьями. Благополучно долетев до места, я отыскал нужный дом. Встретили меня обычные православные люди, которые всюду – свои, напоили чаем, вручили пакет и проводили на обратный автобус, так что к ночи я возвратился в Санкт-Петербург, а утром – в Москву.

Пакет хранил письма и фотографии митрополита Макария – преданнейшего воина Церкви Христовой, служившего ей семьдесят с лишним лет, из которых сорок два года – в архиерейском сане. Начав с миссионерской деятельности на Алтае, он был затем епископом Томским, а с 1912 года – последним перед революцией Московским митрополитом. Душеполезные письма эти были адресованы одной из духовных дочерей владыки Макария, служившей сестрой милосердия на Западном фронте. После ее кончины они долгое время бродили неведомо где, пока не осели у того самого человека, который и принес их из заграничной страны: он называл себя монахом Савватием. Каких-либо частных тайн корреспонденция не содержала, а потому просьба хранителя об издании писем представилась выполнимой.

И вот как-то в Троице-Сергиевой Лавре сижу на скамеечке, отдыхаю. Подсаживаются двое семинаристов: у каждого в руках только что вышедшая книжка писем. Один читает: "Жаль, что евреям дана воля смущать простой русский народ: они идут против Христа". Другой: "Во времена нашествия монголов на Русь духовенство и иноки не испытывали столько оскорблений и лишений, сколько испытывают от несчастных христиан, богоотступников нашего времени". Завязался у них философский разговор о богоборцах и богоотступниках и по всему выходило, что предатели и перебежчики – куда хуже врагов. Беда нам…

Тут зазвонил колокол, и мы направились к службе.

Африканский брат

Как-то видим на богослужении – а дело происходило в Москве – негритянского прихожанина: стоит себе, молится, да крестное знамение совершает не по-католически: слева направо, а по-нашему, то есть как раз справа налево…

После службы спрашиваем его: какого он роду-племени и почему православный. Отвечает на англо-французском: дескать, он наипервейший наш африканский брат по имени Анатолий, а далее переходит на неведомый нам язык, и мы ничего не уразумеваем.

– Короче, – не вытерпел отец диакон: – Ты хоть из какой страны?.. Ну, из какой кантри! – Диакон у нас молодой и вполне современный.

Африканский брат сказал какое-то слово, которым, возможно, обозначается название отеческой его стороны, однако никто из нас повторить в точности это слово так и не сумел, а потому пытаться изображать его теперь буквами русского алфавита было бы слишком дерзко.

Побеседовав таким образом еще с полчаса, мы узнали, что Анатолий приехал чему-то учиться, но до начала занятий целых два месяца, и пока он живет в посольстве той самой страны, название которой у нас никак не выговаривалось, однако хочет потрудиться на благо вселенского Православия, и просит за труды совсем немного: – раз в день кормиться обедом.

– Толян! – расчувствовался отец диакон и положил руку на плечо своего нового брата:

– Мы тебя и три раза накормим – не сомневайся! Правда, батюшка?

– Потом вздохнул: – Видать, в посольстве у них с харчами не задалось: одни бананы, наверное. Да и те, может, зеленые…

И стал африканский молитвенник каждое утро приходить в храм: отстоит службу, потом – на трудовые свершения: у нас реставрационные работы шли, и всякого мусора было много – вот Анатолий и возил его куда-то на тачке. В свой час – обед в трапезной: помолимся, скорехонько поедим, снова помолимся, и – опять по своим послушаниям.

А как только колокол зазвонит к вечернему богослужению, Анатолий – тачку на место (у нее и специальное место под строительными лесами расчищено было – вроде гаража), со всеми попрощается, и – в посольство несказанной своей страны. Он бы, конечно, и на вечернее богослужение с превеликою радостью оставался, да у дипломатических его соотечественников были какие-то свои режимные строгости, которые с нашим уставом не совпадали.

И вот что примечательно и потому требует неотвлекаемого внимания: ни русского языка, ни церковнославянского Анатолий не знал, да и музыкальная культура наша была ему незнакома, однако каждую службу он проводил в благоговейной сосредоточенности, крестился и кланялся в нужное время, не озираясь при этом на других… Так давалось ему с небес – по его искренности и смирению.

И пока африканец ходил к нам, он, сам того нисколько не ведая, служил укором представителям несчастного племени русских интеллигентов, забегавшим иногда, словно в капище огнепоклонников, чтобы единственно "поставить свечку", и тут же вылетавшим обратно, поскольку "ничего у вас не понятно".

Бедолаги… Жертвы кропотливой селекционной работы, начатой еще в пятнадцатом веке старательным иудеем Схарией, сумевшим привить к православному русскому древу ветвь иудейского богоборчества. В конце концов удалось выпестовать трагическую химеру: ветвь эта от корней наполняется чистой водою Истины, но вместо листьев – смердящие серой копыта, рога и хвосты. И от гибельного этого запаха вянет соседственная листва, сохнут другие ветви…

Впрочем, Анатолий успел послужить укором не только этим заблудшим людям, первейшим родовым признаком которых является подобострастное отношение к потомкам незабвенного Схарии, но и представителям иного человеческого сообщества, сильно размножившегося в девяностые годы нашего печального века. Однако тут следовало бы ненадолго отвлечься, чтобы в самом кратчайшем виде обрисовать страничку церковной жизни, со стороны обычно не замечаемую.

В наши дни среди просящих милостыню редко увидишь искренних – под искренними я подразумеваю людей, действительно терпящих материальные бедствия: страдальцев этих быстро вытесняют закоснелые паразиты. Которые, конечно же, не могут обделить своим хищным вниманием ни один приход. И вот бредут они каждодневно неутомимою чередою от храма к храму, аки паломники, но внутрь, как правило, не заходят: в доме Божьем чувствуют они себя неуютно, что свидетельствует о невидимом духовном родстве с первым племенем, укорявшимся Анатолием.

И ведь чем они отталкивают? Даже не ложью, которая, понятное дело, оскверняет их души. В конце концов – они безусловные коммерсанты, а правила коммерции, как ни прискорбно, включают в себя и хитрость, и лукавство. Самый отталкивающий грех нового племени – лень. Беспредельная и непоколебимая.

Снимая облачение, слышу через раскрытое окошко голос отца диакона:

– Знаю, знаю: обокрали, не на что уехать… В Ростов что ли?..

– Да тебя наш батюшка в Ростов уже один раз отправлял. И соседский – тоже.

– Ты уж, поди, десять раз мог вокруг света объехать.

– Ну хотя бы в Пермь для разнообразия попросился, а то заладил: в Ростов да в Ростов…

В Пермь не попросится – думать лень: хоть мгновение, а – лень.

Вот еще одна: "иногородняя, попала в больницу, выписали, не на что доехать до Харькова, помогите". Эта тоже давненько ходит, несколько раз мы ей уже насчет Харькова отказывали, однако она не запоминает – даже запоминать лень-то.

– А в Пермь не желаете? – интересуется диакон.

Далась ему эта Пермь – родом он что ли оттуда?.. Но и она не хочет в Пермь.

– Хорошо: давайте купим билет до Харькова, – предлагает ей диакон и уже не впервые.

Но она не помнит и соглашается, рассчитывая перепродать.

– Я даже посажу вас на поезд, – и это уже говорилось не раз, так что он успел утомиться от однообразия.

Это ее не устраивает – в Харькове делать ей нечего. Женщина поворачивается и уходит. Но через неделю опять придет и опять весь разговор повторится. При этом ни один психиатр не обнаружил бы у нее значительных отклонений: ведь ни в одном медицинском справочнике – лень не значится, хотя вполне может стать смертельной болезнью души. Однако психиатрия занимается лишь с-ума-сшедшими, но никак не душевно-больными…

Потом как-то, когда мы шли к метро по бульвару, отец диакон указал мне на компанию бомжиков, устроившую пикник под старинными липами:

– Час назад вы благословили одарить во-он того мужичка продуктами. Теперь этими харчами коллектив и закусывает. И ведь каждый из них выпивает по бутылке в день, тридцать бутылок в месяц – и откуда деньги такие, если никто из них не работает?.. Между прочим моей зарплаты на такую жизнь не хватило бы. Да и здоровья тоже…

Назавтра я этому мужичку отказал. Тогда собралась вся бродяжья компания – человек семь или восемь и давай взывать к моей совести: мол, соотечественников, братьев своих родных обижаю.

– Ну, коли братья, – говорю, – поработайте, сколько можете, на благо отеческой Церкви нашей, а мы уж вас от души накормим.

Они в ответ лишь ухмыляются. Тут из-за угла выруливает со своей тачкой пламенный Анатолий и проходит в точности между мной и моими соотечественниками, не обращая, впрочем, на нас никакого внимания – наверное, трасса у него так проложена…

– Вот, – говорю: – Один единственный человек только и помогает восстанавливать православный храм, и тот – негр из далекой африканской страны неповторимого наименования. А вы – целыми сутками по канавам валяетесь…

Они ушли и больше не появлялись – надо полагать, отыскали другую кормушку.

Анатолий же, честно отработав два месяца, переехал в институтское общежитие. Там неподалеку есть храм, куда он ходил по воскресеньям: освоив русский язык, брат наш стал исповедоваться и причащаться. Иногда навещал отца диакона – они были очень дружны и легко понимали друг друга.

Когда учеба окончилась, Анатолий приехал попрощаться: приятели обнялись, дьякон, всхлипывая, бил его рукой по спине, повторяя: "Толян! Толян!". Тот плакал молча. Потом отец диакон говорил мне, что даже не соображает, с чего это он так расчувствовался.

Просто до сего времени он не ведал еще, что родство духовное возвышеннее и крепче всякого другого родства, даже кровного.