Текст книги "Золото собирается крупицами"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Мальчики стали таскать в юрту мешки и узлы, а Хаким, осмотрев чувал, развел огонь, собрав оставшиеся с прошлого года дрова. Чувал задымил, дым вылетал в открытую дверь и просачивался в щели между бревнами. Мугуйя, которая после смерти Фарзаны ни на шаг не отпускала Аптрахима, спустившись с телеги, взяла сына на руки и присела на нарах, спокойно ожидая, пока можно будет вскипятить чай. Султангали и Гамиля, перетаскав вещи, побежали наперегонки к реке, а Загит, пока готовилась еда, отправился к дому Хажисултана-бая.

Но не успел он спросить, что ему делать, как мимо пронеслась стайка мальчишек. Они мчались изо всех сил и орали все вместе так, что за их криком не слышно было звуков стойбища:

– Табуны идут! Табуны!..

Загит обернулся. Из-за гребня горы, стремительно разворачиваясь, лавиной выкатывались табуны. Пыль столбом стояла в воздухе, оглушительно и трепетно звенели колокольчики, было слышно тревожное нетерпеливое ржанье, но пока весь табун выглядел как разноцветная, переливающаяся, текущая с горы масса. Однако при подходе к джайляу вперед выдвинулся тонконогий, стройный жеребец сивой масти – это был вожак. Зло прижав уши, бешено сверкая глазами, жеребец вытянул шею и стал резко поворачивать косяки кобыл в сторону леса. Едва кобылы с жеребятами немного удалились, как он остановился и, согнув шею дугой, храпя, поскакал навстречу другому косяку, где вожаком был гнедой жеребец.

Осторожно, напряженно прижав головы к груди, жеребцы приблизились друг к другу и стали кружиться, взрывая землю передними копытами.

Неожиданно сивый издал громкий клич, и вожаки бросились друг на друга – они кусались и ржали, и видно было, как вокруг них летят клочья шерсти.

Работники Хажисултана-бая, бросив все на свете, не могли оторвать глаз от этого зрелища.

– Как ты думаешь, кто победит? – спросил кто-то за спиной у Загита.

– Сивый!

– Держи карман шире! – рассмеялся работ ник. – Хил твой сивый, смотри, какая у гнедого грудь.

– Чей гнедой-то жеребец?

– Не знаю чей, зато сразу видно, какой по роды…

– А сивый нашего Хажисултана-бая!

– Ну, тогда сивый победит!

В это время сивый схватил своего противника за загривок и встал на дыбы. Гнедой резко повернулся и ударил его задними копытами. Оба жеребца так увлеклись боем, что только в последний момент заметили приближение третьего жеребца – вороной масти, с белой отметиной на груди.

– Смотри-ка, едче один! – загомонили работники. – Интересно, на чью сторону встанет, а?

– А, не понимаешь, так молчи! Это же красавец, ты на масть, на масть посмотри, он же синий, а не вороной, ему первые оба и в подметки не годятся!..

– Все-таки белый самый красивый! – не замечая, что говорит вслух, сказал Загит. – Он на подснежник похож… Хотя и гнедой тоже красивый, вороной просто больше, хотя и он красив… Да они все красивые! Зачем только им позволяют драться, они же друг друга покалечат!..

– Ах вы, скоты жирные, падаль шайтана! – вдруг закричал незаметно подкравшийся сзади Хажисултан-бай, и Загит, вздрогнув от неожиданности, шарахнулся в сторону. – Я, может, для того вас нанял, чтоб вы услаждали свои глаза?! Может, вы никогда не видали, как жеребцы бьются? А ну, живо за работу!

Работники нехотя разошлись по местам, а Хажисултан, выплеснув воду из медного кумгана на площадку перед домом и еще раз горделиво окинув взглядом место, где бились жеребцы, неторопливо повернулся и скрылся за дверью.

16

На следующий день Султангали уже устроился помогать табунщику Усмангали, а Загит еще несколько дней не мог найти себе работы. Он бродил вокруг стойбища, стараясь не попадаться на глаза отцу, прислушиваясь к лесным звукам, впитывая запахи цветов и деревьев, любуясь издали табунами.

С утра до вечера звенели на лугах колокольчики Лежа в густой траве на краю леса, Загит видел, как спокойно и неторопливо возвращаются к стойбищу коровы, и за их гладкими, лоснящимися спинами садилось остывающее к вечеру солнце, как навстречу им выходят на вечернее пастбище козы, днем обычно жарящиеся на солнцепеке.

Мальчику нравилось следить за тем, как делают кумыс; дождавшись, когда жеребят подведут перед дойкой к кобылам, он старался приблизиться к этим головастым, тонконогим, стройным маленьким лошадям, дотронуться до них, но жеребята взбрыкивали и отбегали в сторону; затем, когда их опять запирали на стоянке, огороженной жердями, а женщины мешалками взбивали солод в больших деревянных чашах, то и дело пробуя его на вкус и добавляя молока от других кобыл, он снова пытался приблизиться к жеребятам, тянул руки через изгородь, звал, причмокивая, но жеребята пугливо теснились у другого края загородки, кося на мальчика испуганными влажными глазами, перебирая стройными ногами с аккуратными черными копытцами… Когда же ему надоедало ходить по стойбищу и лесу, Загит уходил на облюбованную им небольшую полянку с густой высокой травой и редкими вспышками желтых одуванчиков; там он ложился, подложив руки под голову, подставив лицо солнцу, и слушал, как мелодично поет овсянка, как кричит зяблик, шумит листва.. Нередко он засыпал на солнцепеке и просыпался только к вечеру, когда солнце уже садилось, и со стороны стойбища слышно было мычание возвращающихся коров, и где-то далеко в лесу хрипло и монотонно крякал коростель, в ельнике уже сгущалась темнота. Одуревший от сна, он еще немного лежал на земле, потом вскакивал и быстро шел к стойбищу, чувствуя, как от свежего вечернего ветра ясно становится в голове и на душе, как широко открываются глаза навстречу этому ветру и заходящему солнцу, как тепло ласкают кожу последние красноватые лучи…

Однако не прошло и недели, как эти счастливые дни безделья кончились. Однажды утром, едва он вошел в летник, Хаким набросился на мальчика с руганью и подзатыльниками.

– Щенок! – кричал он. – Ты что о себе думаешь, отродье шайтана? Даже Султангали работает, даже младший сын помогает мне, а ты и пальцем о палец не ударишь, чтобы помочь семье? Разве ты сын бая, чтобы бездельничать? Разве ты не должен мне за хлеб, который ел всю зиму?! – остренькая бородка Хакима гневно тряслась.

Мальчик закрыл голову руками, покорно принимая сыплющиеся на него слова и удары. Он понимал, что виноват, и хотел только, чтобы гнев отца скорее утих.

И действительно, вспыльчивый, но отходчивый Хаким скоро успокоился и сел у очага, хотя и продолжал ворчать на провинившегося сына:

– Не успею проснуться, как его уже– нет! Что, спрашиваю, делает, куда ушел? Никто не знает… Может, думаю, пошел наниматься? Как бы не так! Лататы пошел гонять, лодыря праздновать! Вот что он делал целую неделю!1 И это в самую кумысную пору, когда Хажисултан-бай хоть и прижимает к себе карманы обеими рука ми, а деньги у него все равно сквозь пальцы те кут! Да ведь у него одних только дойных кобыл голов пятьдесят, а тех, что он на летний нагул пускает, вообще не перечесть! А сколько сена, ему для рабочих лошадей заготовить на зиму на до, ты знаешь? Ну, погоди, этим летом ты у меня и на сенокосе поработаешь, даю слово, или не я хозяин этого дома, и пусть шайтан тогда заботится о вас! Я понимаю, еще зимой табунщиков много не надо – если лошади за лето жиру на берут, и у пастбища перезимовать можно, но сейчас, летом, когда только и подрабатывать, ты шляешься без дела и не думаешь, что следующей зимой тебе тоже нужно будет есть… Завтра с утра иди к табунщику Сагитулле, я с ним уже договорился о тебе. Ну, что молчишь, язык проглотил?

На следующий день Загит отправился к Сагитулле и стал помощником табунщика. Днем он приводил кобыл на доение, а ночью уходил с табуном на ночные пастбища. Первое время лошади не слушались его, пугались, и самых бойких ему приходилось ловить с помощью аркана, но с кобылами все же легче было управиться, чем с вожаком – буланым жеребцом, который не подпускал мальчика к косяку. Но постепенно и жеребец и кобылы привыкли к Загиту, и буланый стал мальчику верным помощником.

Загит развел под старой сосной костер, разложил кругом большие белые камни кристаллической соли, и, когда лошади собирались у сосны лизать соль, мальчик отдыхал, прислонившись спиной к дереву и полузакрыв глаза. Иногда ему казалось, что не было в его жизни ни прииска, ни тяжелых голодных дней зимы, что это был дурной сон, и вот он прошел, и все опять хорошо.

Чем дольше мальчик жил в лесу, тем смелее он становился. Он привык к одиночеству, иногда ему казалось, что звери добрее людей; Загит сравнивал их с Хажисултаном и муллой Гилманом и думал, что вожаки зверей лучше, чем вожаки людей. «Вот бы всегда жить в лесу, – мечтал он. – Построить себе на поляне теплый зимний дом, приручить зверей… Летом заготовлять дрова и пищу на зиму, а весной выходить из дома и жить, как тебе хочется! Сам себе хозяин, никто не бьет, не обижает…»

В конце лета, когда дойных кобыл перегнали в лес, поближе к сенокосу, в табун приходили лосиха и олень со своими детенышами. Часто они и ночи проводили среди лошадей, так как здесь они чувствовали себя в большей безопасности от волков и медведей. Иногда из-за кустов выскакивали тонконогие большеглазые косули с длинными ушами и маленькими копытцами. Они долго стояли неподвижно, в недоумении глядя на Загита и лошадей, потом, успокоившись, начинали щипать траву. Самые смелые подходили вместе с лошадьми к соли. Когда это случалось, Загит застывал и задерживал дыхание, чтобы не спугнуть их, зачарованно глядя на лесных гостей.

Часто навещали его и другие лесные жители – почти на каждом шагу мальчику встречались маленькие, лопоухие зайчата, с испуганными черными бисеринками глаз. Завидев Загита, они старались спрятаться в сухом хворосте, но как только рядом появлялась зайчиха, пушистые детеныши бросались к ней, забыв об осторожности, и прилипали мордочками к ее животу, опрокидывались на спину, задирая кверху маленькие мягкие лапки. В такие минуты Загит испытывал столько нежности к этим слабым зверушкам, что слезы выступали на глазах у мальчика.

Часто под маленькими елками на опушках он находил гнезда овсянок с притаившимися слабыми и беззащитными птенцами, которые начинали жалобно и тоненько пищать, когда мальчик обнаруживал маленькую, устланную пухом и волосками ямку, где они лежали…

Загит внимательно разглядывал лесные и луговые цветы – белые и красные пушки клевера, колючий шиповник, цветущие метелки ковыля; ему казалось иногда, что цветам больно, если рвешь их или наступаешь ногой на стебель. Не меньше восхищали мальчика необыкновенные узоры на крыльях бабочек, прозрачные крылья стрекоз, переливающаяся всеми цветами спинка майского жука над пышными гроздьями распустившейся сирени и акации…

Лес стал Загиту родным домом. Только волков не мог признать мальчик, – часто они бродили около табуна, а однажды ему пришлось познакомиться с ними поближе. Дело было вечером. Загит нежно похлопал вожака по шее, постелил рогожу у потухающего костра и лег спать. Однако не успел он задремать, как ему пришлось проснуться, – вожак, стоя над ним, теребил мальчика за рукав мягкими губами.

– А ну тебя! – сказал недовольно Загит и перевернулся на другой бок, но через минуту вожак снова разбудил его и, фыркая, стал бить землю передними копытами.

Когда мальчик встал, жеребец быстро собрал в кучу кобыл и жеребят и снова подбежал к Загиту. Все больше тревожась, Загит вскочил на коня, оглядывая с высоты кусты. Вдруг лошади, насторожившись, подняли уши и все резко бросились к табунщику. Жеребец выгнул шею и кинулся к кустам. Он бил копытами, фыркал и время от времени злобно кричал, отбивая у волков полурастерзанного жеребенка. Но тут подоспел Загит, и волки отступили. После этого Загит и вожак еще больше подружились.

Но чем жарче становились дни, тем ближе чувствовалась осень, тем беспокойнее было на душе у Загита. Ни ягоды, ни цветы, ни звери, ни птицы не могли больше сделать его счастливым. Наоборот, глядя на всю эту лесную красоту, он все больше тосковал о том, что придется оставить ее, что пройдет лето, и снова за осенью наступит безжалостная, холодная зима с ее морозами, вьюгами и жестоким голодом. Загит стал часто вспоминать своего друга Гайзуллу, их разговоры перед отъездом. Пойми, – говорил тогда Гайзулла, – мы не можем быть равнодушными к тому, что происходит вокруг! Раз Хисматулла-агай в тюрьме, мы должны продолжать за него то, что он начал! Ты помнишь, что говорил этот русский, Михаил? Что революционер никогда не должен забывать о том, что он отвечает за все, что делается вокруг него!

Загит старался вспомнить Михаила и то, что он говорил на собраниях, где удалось два раза побывать мальчику. Так и не поняв, что такое революционер, хорошо это или плохо, Загит понял только, что русский агай Михаил и есть один из этих революционеров, о которых он так часто говорит. Но кто такой сам Михаил? Хисматулла-агай его хвалил, баи его ненавидят, мулла его проклинает, все говорят о нем разное, и на чьей стороне правда – неизвестно! И тем более непонятно все, что говорит сам Михаил! Как может бедный стать богатым оттого, что говорит этот русский? И какая ему польза от этого дела, от того, что он будоражит всю округу и часто бывает бит, а теперь и вовсе сидит в тюрьме? И почему все так боятся бумажек, которые они с Гайзуллой наклеивали на стенах и воротах? Или вправду, как говорил мулла, их написала рука шайтана?..

Чем больше Загит думал обо всем этом, тем больше запутывался и никак не мог понять, почему же его все-таки так тянет к этому русскому, и не только его одного, но и Гайзуллу и многих на прииске. Часто мальчик пугался, вспомнив, как однажды отец сказал ему: Когда наступит конец света, люди все больше будут слушать неверных русских, и каждый слушающий их попадет в ад и будет вечно гореть в огне! И Загит плевал в разные стороны, чтобы отогнать от себя наваждение, и говорил, подражая взрослым:

– О аллах, не делай из меня неверного! Не отлучи от веры!

Но заклинания эти не помогли мальчику избавиться от мыслей о Михаиле и Хисматулле, о том, кто же прав, – они или баи и царь. От тоски Загит начинал петь, и пел долго и протяжно, прислушиваясь к лесному эху, повторяющему слова его грустных песен. Он чувствовал, что сердце его разрывается от горя, и, когда боль в груди, поднимаясь все выше, останавливалась у горла, мальчик бросался в высокую траву у подножия деревьев и громко плакал, то призывая на помощь аллаха, то умоляя хозяина горы спасти его, оставить навек при себе в этом лесу вместе с птицами и зверями…

17

Снова погрузив на телеги косы, грабли, деревянные вилы и домашний скарб, люди переехали на сенокос. Опять растянулся по дороге длинный обоз, оводы и слепни тучами взвивались над повозками, лошади размахивали хвостами, испуганно ржали жеребята, плакали маленькие дети.

Те, у кого не было скота, остались жить на старом месте. Хаким со своей семьей тоже не стал переезжать, тем более что их сенокос находился недалеко, а Мугуйя день ото дня чувствовала себя хуже и опять, как зимой, лежала на нарах без движения.

Хажисултан-бай расположился на том и на другом пастбищах. Старшую жену, Хуппинису, часть скота и нескольких работников он оставил на весеннем джайляу, а сам с младшими женами переехал поближе к летнему. Наезжая время от времени на стойбище, он всегда бывал чем-то недоволен и ругал всех подряд – табунщиков, косцов, работниц, доивших кобыл и коров, делающих кумыс, творог и сметану, и прежде всего гнев Хажисултана обрушивался на Хуппинису.

– Куда ты смотрела? – кричал он. – Разве так должна вести себя байбисэ, моя старшая жена? О аллах, да ведь это помои, а не кумыс! Двухлетний ребенок и то лучше следил бы за тем, как работают женщины, а ты уже совсем никуда не годишься – только и знаешь, что лежать на нарах и жиреть!..

Хуппиниса молчала, но потом, когда Хажисултан уезжал, сама часто ругала работниц, не зная, на ком сорвать злость, но делалось все это как-то само собой, не нарочно, а отругав одну из женщин так, что у той от стыда начинали гореть уши, она уходила в летник и плакала. «Хоть бы алла взял меня к себе, – думала старая женщина. – Ведь я никому не нужна на этом свете – ни мужу, ни его женам, ни своим детям… Зачем я живу на свете?» Но мысли эти появлялись и исчезали за домашними хлопотами и заботами, – слишком уж много их было в эту летнюю пору…

Наконец наступил день варки – самый большой праздник для детворы. Как воробьи, кучками собирались они возле работниц, кричали и прыгали, носясь с места на место. Даже Мугуйя в этот день отпустила Аптрахима полакомиться, вместе с Аптрахимом увязалась и Гамиля, хотя отец, уходя, строго-настрого запретил ей отлучаться из дому и велел сидеть возле Мугуйи и ухаживать за ней. Но когда из летников вынесли большие деревянные чаши и бочонки с эркет, кислым молоком, много дней копившимся там, и Аптрахим с радостным визгом кинулся навстречу женщинам вместе с другими ребятишками, Гамиля не выдержала. Сложив руки, девочка повернулась к лежавшей на нарах Мугуйе:

– Пожалуйста, отпусти меня на немного! Вот на столечко, – девочка показала матери мизинец. – Я мигом, только посмотрю – и обратно!

Мугуйя ничего не ответила ей, даже не пошевелилась, и девочка, ступая на цыпочках, вышла из юрты, а через минуту уже мчалась со всех ног туда, где варили эркет, где так весело кричали и прыгали ее сверстники и сверстницы.

Вывалив эркет в большие чаны, женщины начали помешивать густую белую массу. Сверху в чанах глыбами всплывала губчатая легкая пена, и ребятишки, набежавшие с ложками; пробовали ее. Когда же сваренный эркет залили в мешочки и повесили на сучья, от детворы совсем не стало отбоя. Разинув рты, они становились под мешками, стараясь поймать струйку сыворотки, толкая друг друга, пыхтя и испуская победные вопли, если удавалось хоть на секунду перехватить тоненькую голубоватую струйку губами. Но самое интересное – приготовление курута – было впереди. К середине дня сыворотка перестала капать из подвешенных мешков, и женщины, сняв их, принялись месить творог, посыпая его солью. Гамиля подбежала к одной из них:

– Апакай, апакай, дай попробовать немножко курута!

Аптрахим, державшийся возле сестры, тоже заклянчил:

– И мне дай попробовать!

Женщина, не обращая внимания на ребятишек, продолжала месить.

– Видишь, апакай, ты сама не пробуешь и нам не даешь, – лукаво продолжала Гамиля. – А вдруг он слишком кислый получится?

– Да, да, а вдруг получится кислый? – как эхо, повторил Аптрахим.

Работница старалась не смотреть на детишек, но они были так настойчивы и неотвязны, что женщина не выдержала и улыбнулась.

– Вот вы какие попрошайки! – сказала она полусердито-полуласково. – Вам бы лишь живот набить, а если байбисэ увидит!

– Ее нет, она в юрту пошла! – заговорщически прошептала Гамиля. – Дай немножечко, всего один кусочек!

– Один кусочек! – повторил за сестрой Аптрахим.

– Идите, идите отсюда! Только мешаете!

– Ах, какая ты жадина! – крикнула Гамиля, отскочив на безопасное расстояние. – Давно бы уже дала, пока байбисэ нет а ты просто жадина! Жадина!

Быстро оглянувшись и увидев, что Хуппинисы действительно нет поблизости, женщина сунула ребятишкам по кусочку сырого курута. Те закричали:

– Спасибо! Спасибо!

– Ладно, бегите отсюда! – замахала руками женщина. – Ремня на вас нету, попрошайки!

Тем временем работницы вывалили в чаны эркет, и Гамиля с Аптрахимом снова побежали пить сыворотку. Рядом с мешками уже поставили лаш – высокое, на четырех кольях, решето из жердочек и лучинок, связанных между собой; здесь сушились на солнце приготовленные головки курута.

Один из мальчиков схватил целую головку и побежал в чащу. Почти тотчас из дверей юрты выскочила Хуппиниса с кочергой в руке. Размахивая ею, она побежала вслед за мальчиком, громко крича:

– Разбойник! Ну погоди, поймаю тебя, так уши надеру, что до земли отвиснут! И родителям скажу!

Босые пятки мальчугана замелькали еще быстрее, и Хуппиниса, убедившись, что его не догнать, остановилась, все еще размахивая кочергой и тяжело дыша. Но не успела она отдышаться, как ноги сами понесли ее обратно к юрте: на решете с курутом лакомилась целая стая трясогузок. Помахивая хвостиками, они хватали кусочек побольше и быстро улетали прочь. Охая и кляня крылатых воришек, Хуппиниса села у решета и положила кочергу рядом с собой.

– С места не сойду, – проворчала она. – Что же это будет, если курут станет исчезать прямо у меня на глазах, будто его и не было? Может быть, прикажете над очагом лаш устраивать, несмотря на летнее время?! Кому же тогда, интересно, влетит от моего мужа за то, что курут закоптелый, а? Я спрашиваю, кому?! – Она вздохнула, отвернулась от ребятишек и тут же вскочила на ноги с громким криком.

Но было поздно. Коршун камнем упал возле изгороди и тотчас взмыл, держа в клюве цыпленка.

– Ты что, ослепла? – обретя дар речи, завопила Хуппиниса на мгновенно съежившуюся работницу. – Ротозейка! Не можешь даже за цыплятами посмотреть! Да я так по миру с вами пойду! – чуть не плача, причитала она. – Ну, что я опять скажу мужу, когда он приедет? Что я ему скажу?!..

Убежав от Хуппинисы, ребятишки снова собрались вместе. Съев последний кусочек курута, Аптрахим слизал прилипшие к ладоням крошки и сказал, поглядев на сестру:

– Теперь на реку пойду, а ты со мной не ходи, мы там купаться будем!

– Почему это мне с тобой нельзя? – запротестовала Гамиля. – Везде можно, а на речку нельзя!

– Нельзя! – повторил Аптрахим, насупившись. – Тебе отец что велел? Дома сидеть, маму сторожить! А мне везде бегать можно, меня отпустили… – И, не выдержав своей важности, Аптрахим высунул язык.

– А вот и пойду! – тоже высунув язык, за явила Гамиля.

– А я на тебя отцу пожалуюсь! – в тон ей ответил Аптрахим. Он боялся, что мальчишки будут дразнить его за то, что ой ходит с сестрой; и так уже младший сын Ягуды-агая сказал ему сегодня: «А ты, малай, как всегда, с нянькой?» – и засмеялся так ехидно, что Аптрахим покраснел и скорее спрятался за спины других мальчишек.

– Такой, да?.. – обиженно заныла Гамиля. – Как курут тебе давать – так сестричка, сестричка, а как на речку идти – так отцу по жалуюсь! Ну, погоди, сделаю я тебе что-нибудь в следующий раз… Никогда больше ничего не дам!..

– Ну и не давай! – весело сказал Аптрахим, поняв, что сестра не решится идти с ним. – Не дашь – я отцу на тебя пожалуюсь, сама пожалеешь!

– Ябеда! – презрительно сказала Гамиля и передернула худенькими плечиками, на которых стоймя висело длинное темное платье, перешитое еще из маминого – Ябеда-беда, козлиная борода! И не подходи ко мне больше, и не проси у меня ничего понял?

И, круто повернувшись, девочка решительно пошла к стойбищу. И хотя на душе у Аптрахима немножко ныло оттого, что он поссорился с сестрой, и хотелось окликнуть ее, он не стал этого делать, а тоже повернулся и пошел в ту сторону, где собирались мальчики. «Привыкнет – так и будет хвостом ходить, – думал он, стараясь оправдать себя. – Разве женщинам место среди мужчин?..»

Ребятишки задирали головы, следя за коршунами, которые плавно кружились над верхушками деревьев.

Вдруг один из коршунов упал вниз. Когда он взмыл в воздух, за ним с криком и щебетом взлетело множество маленьких птиц.

– Птенца схватил, – со знанием дела сказал сын Ягуды-агая.

– Вот и не птенца! Вот и не птенца! – за кричал Аптрахим стараясь переспорить его.

Сын Ягуды-агая даже не посмотрел на него и, сплюнув в траву, быстро пошел вперед. Аптрахим подавленно замолчал.

Наконец впереди, в просветах между деревьями, заблестела золотая на солнце вода Юргашты. Мальчики наперегонки побежали к берегу, крича и размахивая руками, и, как ни старался Аптрахим добежать первым, сын Ягуды-агая опередил всех.

Присаживаясь на корточки, ребята подсовывали руки под плоские камни и коряги осторожно, стараясь не спугнуть рыбу. Аптрахим тоже залез в воду, руки мальчика покрылись мурашками от холода, но, видя, что сын Ягуды-агая все еще ищет, он не выходил на берег. Обшаривая очередную корягу, мальчик вдруг ощутил какое-то движение у пальцев, и в следующую минуту руки его уже держали скользкую, вырывающуюся рыбу.

– Нали-им! – что было силы завопил Аптрахим. Ребятишки с криком бросились к нему.

– Так, – прерывисто дыша, сказал сын Ягуды-агая. – Самое главное, держи крепче, понял? Как схватишь, прямо просунь в жабры пальцы и тащи! Не бойся, я тебе помогу!

– Тут скользко, – вспотев от напряжения, ответил Аптрахим. Он медленно нащупал рукой жабры, но только потянул налима к себе, как рыба сильно дернулась, и мальчик, поскользнувшись, упал на спину. На мгновение над водой показалась большая серая спина налима, и рыба, тяжело шлепнув по воде хвостом, ушла.

Аптрахим чуть не заплакал от досады. Сын Ягуды-агая, стараясь утешить его, сказал доверительно:

– Это что, вот я в прошлом году знаешь какого налима упустил! Хочешь, завтра вместе пойдем ловить, вдвоем, хочешь?

– Ладно, – буркнул Аптрахим, стараясь скрыть радость. – Когда?

– Да хоть с утра! Отпустят тебя?

– Не отпустят, так я сам себя отпущу! – хвастливо сказал Аптрахим.

Отчаявшись поймать что-либо крупное, мальчики решили глушить пескарей и мальков. Сходясь с разных сторон, они вовсю молотили по воде руками и ногами, пугая рыбу, а затем, когда круг сузился, стали кидать в него камни. Оглушенные рыбешки всплывали вверх..

Ребята сложили большой костер и, собравшись вокруг него, начали поджаривать пескарей, нанизав их сразу по нескольку штук на ветки и держа над огнем. В воздухе так вкусно запахло, что проголодавшийся за день Аптрахим стал в нетерпении приплясывать на месте. Глядя на порозовевшие спинки рыбешек, он даже забыл о сыне Ягуды-агая и завтрашней рыбалке.

Сильный порыв ветра отбрасывал дым костра то в одну, то в другую сторону, и, не успев вовремя отступить, Аптрахим вдруг почувствовал, как что-то больно кольнуло его в глаз. Он дотер глаз рукой, но это не помогло, тогда мальчик присел у костра на корточки и быстро-быстро произнес:

– Мне в глаз попала соринка, а старухе – вошь! Вынь, вынь, баба-яга костяная нога!

– Попробуй потри глаз в сторону носа, обязательно выйдет! – уверенно сказал стоявший рядом мальчик. – Моя мама всегда так делает! Этого способа никто, кроме нее и старухи Камар, не знает!..

– Подумаешь, старуха Камар! – возразил его веснушчатый приятель. – Что она знает?

– Кто?! Камар-эби не знает?! Да она, если хочешь, в лягушку тебя превратит!..

Пока ребята спорили, то ли оттого, что Аптрахим долго тер глаза, то ли от дыма, соринка вытекла со слезами, и хотя веко внутри все еще покалывало, но уже не так, как раньше. Аптрахим открыл глаза и вдруг увидел, как коровы, которые до этого спокойно паслись на ближней поляне, вдруг подняли хвосты и гурьбой кинулись к юртам.

– Что это?.. – ошеломленно сказал Аптрахим, и тотчас же, словно в ответ на его вопрос, где-то недалеко в кустах раздался истошный крик: «Помогите! Медведь! Помогите!»

Испуганные мальчики, побросав ветки с рыбой и кое-как подобрав одежду, вслед за коровами помчались к джайляу, крича по дороге:

– Скорее! Скорее! Медведь!..

Люди выскакивали из юрт навстречу детям и бежали к реке, кто с топором, кто с вилами. Ребята тоже побежали вслед за взрослыми, держась, однако, в некотором отдалении. Обшарив ближние кусты, люди никого не нашли и уже было обвинили ребят в трусости, как из зарослей уремы, растущей у берега, послышался стон.

Насторожившись и подняв топоры, мужчины пошли к уреме и. пройдя совсем немного, увидели среди высокой ковыльной травы полуживого мальчика с распоротым животом, – он был еще жив, слабо стонал и скрипел зубами от боли, но видно было, что он не проживет и получаса.

– Эй вы, не знаете, чей это мальчик? – крикнул один из взрослых, стоявших в отдалении, детям.

Аптрахим сделал несколько шагов вперед и, вскрикнув: «Мама!», закрыл лицо руками, – на траве лежал сын Ягуды-агая…