Текст книги "Золото собирается крупицами"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

16

Курэзэ раскопал всю землю около того места, где Хайретдин зарыл внутренности телки, но и следа золота не было видно, и теперь он с нетерпением ждал, когда вернется Гайзулла. Первые дни после похорон мальчик плакал не переставая, он дичился чужого человека и стремился, уединиться во дворе, чтобы предаться своим горьким думам. Но через несколько дней подул с севера резкий, пронизывающий насквозь ветер; он комьями швырял наземь листву, гнал пыль по дороге, по утрам трава казалась от инея седой, как голова старого человека, и стало невозможно прятаться во дворе. «Вот, у земли тоже горе, раз она поседела, – думал мальчик, сидя у окна, затянутого брюшиной. – Умерло лето, и земля по нему тоскует… Может, лето для земли все равно что муж или отец? Или она за меня так убивается, за то, что я сиротой остался…» От этих мыслей слезы навертывались на глаза, Гайзулла отворачивался к стене и вытирал кулаком лицо, стараясь, чтобы чужой мужчина не заметил его слез. Однажды вечером, когда Гайзулла сидел так у стены, курэзэ подошел к нему и обнял за плечи.

– Ну что, браток? Опять мокрый нос? – ласково спросил он.

– Ничего не мокрый, – сдерживаясь, проговорил мальчик, но от ласкового полоса курэзэ, от того, что похоже с отцом взял его за плечи этот большой человек с черной бородой, что-то вдруг словно растаяло в нем, и, уткнувшись в широкую грудь курэзэ, мальчик заплакал, всхлипывая и бормоча:

– Как же? Без отца?.. Я не могу… Мама и сестры голодные, а я…

Курэзэ гладил его по голове и шептал:

– Ну, что ты, не надо… Я говорю, не изводи себя. Никто не может сказать, когда придет его последний час. Думаешь, ты один такой несчастный? Все бедняки такие… Я говорю, живые не могут уйти вместе с мертвыми, значит, надо тер петь. Может, еще все переменится… Давай-ка вместе подумаем, как нам дальше жить… Я бы взял тебя с собой, да на кого тогда мать и сестер оставить? Хотя ты и так им не в помощь с такой– то ногой!

Мальчик постепенно затих у него на груди, успокоился и задремал. Курэзэ осторожно придерживал его голову, и от того ли, как тепло и доверчиво дышал, уткнувшись в него, этот чужой ему ребенок, от того ли, как обмякли во сне его худенькие беспомощные руки, горячая волна нежности вдруг поднялась к горлу. Курэзэ вспомнил разом и свое бесприютное одиночество, и скитальческую сиротскую жизнь, все беды и обиды. Гайзулла безмятежно посапывал носом, и курэзэ боялся пошевелиться, чтобы не тревожить сон мальчика, который вдруг стал ему роднее всех людей на свете...

«Сыночек», – тихо, чтобы не слышала Фатхия, прошептал курэзэ на ухо мальчику. Гайзулла вздохнул во сне и, протянув руку, обнял курэзэ за шею. «Возьму с собой, – решил курэзэ. – Все равно он здесь ничего не сделает, а матери поможем как-нибудь…» В эту минуту он и думать забыл о золоте. Горе этих простых людей и мальчик, лежавший у него на коленях, – все это стало ему таким близким, как будто случилось с ело семьей. Он осторожно поднял Гайзуллу, переложил его на чары и лег рядом, все еще чувствуя на груди прикосновение вихрастой мальчишеской головы с тонкой голубой жилкой на бледном виске.

Утром, чуть только выпили чай, дверь распахнулась, и в дом, запыхавшись от быстрой ходьбы, покраснев от мороза, шагнул Нигматулла. Он постоял немного, привыкая к сумраку комнаты, и, заметив курэзэ, который сидел, положив руку на плечо мальчика, громко расхохотался.

– Ой, умру от смеха! – держась руками за живот, захлебываясь, сказал он. – Так это ты и есть курэзэ? Ха-ха-ха! Ну и плут же ты, Кулсубай!.. – Видно было!, что он никак не в силах остановиться, и каждый новый знак, что подавал ему курэзэ, казалось, только больше распалял его. Длинные, желтые, похожие на лошадиные, зубы Нигматуллы обнажились, глаза сощурились, и сжавшийся в комок при его появлении Гайзулла чуть не вскрикнул от страха, узнав гостя.

– Я говорю, хватит! – Яростно сжав кулаки, курэзэ вскочил с места и двинулся навстречу Нигматулле, который сразу прекратил смеяться и попятился к чувалу.

– Все, агай, все, – примирительно забормотал он. – Я же не знал, что ты курэзэ… Давай поговорим по-хорошему, дело есть. – Он под мигнул и вышел во двор. Курэзэ последовал за ним.

– Что же ты делаешь? – зло зашептал Кулсубай, как только они вышли во двор. – Ух, от резал бы я тебе язык поганый!

– Ну, прости, не сердись, Кулсубай-агай, – оправдывался Нигматулла. – Откуда же я мог знать? А вообще-то ты для этой роли как раз подходишь! – Он оглядел курэзэ с головы до ног и прищелкнул языком: – Здорово сработано!

– Ладно, ладно, говори, чего надо! – пре рвал его Кулсубай. – Сам хорош! Вон Шарифулла из-за тебя, как безумный, по деревне носится – ведь всю жизнь не ел человек, копил, а ты что с ним сделал?

– Я ж не крал. – Нигматулла рассмеялся: – Я ему предлагал даже деньги назад, можно сказать, в карман совал, да он не согласился и деньги вернул, и лошадь еще дал в придачу!..

– Хоть половину верни, жалко человека..

– Какая разница? Не я, так другой его на дул бы… Брось, агай, о себе лучше подумай. Я тут на днях у прииска был, там зимогоров [11]Зимогор
  Одно из прозвищ сезонных старателей


[Закрыть] развелось – страсть! За крупинку золота глотку друг другу перегрызть готовы! Наше время та кое – или ты съешь, или тебя со всеми потроха ми, а я не хочу, чтобы меня надували, понял? Мне дай только развернуться – заживу, как бай, есть и пить вволю буду, жену красивую заведу, а таких, как Хажисултан, и на порог тогда не пущу, пусть, если хочет, идет ко мне в собаки, во дворе служить, на прохожих лаять! А чтоб так оно и было, знаешь, сколько мне денег на до? – Нигматулла помолчал. – Одному промышлять плохо, идем опять со мной, ты же здесь только зря время тратишь! А еще говорил, что Машу найти хочешь… Дело такое, пойдешь со мной – она в твоих руках.

Услышав имя жены, Кулсубай изменился в лице, слезы навернулись ему на глаза. Пока он жил у Хайретдина, горести и заботы этой семьи заставили его не думать о своих бедах, и теперь Нигматулла внезапно коснулся самого больного его места, отчего все внутри у него больно заныло.

– Покаешься, агай, – небрежно сказал Нигматулла. – Если греха боишься, тогда, конечно, ладно, сиди тут, сопли женские утирай. Мне, грешнику, такое не подходит, все равно никто не скажет, что я хороший. Говорят ведь: съел волк или не съел, а губа все равно в крови! А я не хочу, чтобы только в крови, мне еще барана съесть… Не хочешь идти со мной, хоть помоги тогда… Хорошо поживимся, и тебе для Маши хватит…

– Чем же я могу тебе помочь?

– Ты здесь давно живешь, они тебя знают, верят тебе, вот и расспроси мальчишку, где он золото нашел. Все равно ведь без пользы в земле лежит и лежит. А узнаешь, мы с тобой его промоем – и поровну. Конечно, мальчишка раз болтать может… Да его, чтобы не трепал язы ком, потом в удобном месте – кэх! – и все дела! – Нигматулла провел по шее ребром ладони и сплюнул.

– Ты это что мне предлагаешь? – нахмурился Кулсубай. – Я говорю, я еще не дошел до то го, чтобы на живую душу руку поднимать!

– Ишь какой ты невинный стал… Забыл, что ли, что мне рассказывал, когда за Кэжэн мясо ели? Сынка-то богатого, что хотел твою Машу взять, пристукнул, а? Смотрю я, память у тебя что-то короче стала!

Кулсубай покраснел и, опустив голову, буркнул:

– То другое дело…

– Почему же другое? Разве душа у него мертвая была, не живая? – с издевкой возразил Нигматулла.

– Ребенок, невинный еще совсем, как можно сравнивать? Да. и не виноват ни в чем… И так из-за тебя калекой остался!

– А что же делать, если без этого не проживешь? Я же сказал – или ты съешь, или тебя слопают, выбора нету! Конечно, руку поднимать не обязательно, верно ты говоришь, что грех. Но разве не может он, к примеру, в шахту свалиться? У нас их тут кругом хоть пруд-пруди – упал случайно, и нету его, а?

У Кулсубая защемило сердце. Он вспомнил, как мальчик заснул вчера у него на руках, как доверчиво, беззащитно прислонился к его груди, и вскинул голову.

– Пока я жив, и он со мной жить будет! – решительно сказал он. – Я говорю, не допущу я такого! А посмеешь что-нибудь сделать, и тебя не пожалею, понял?

Нигматулла тут же принял обиженный вид.

– Что ты, агай, да я нарочно, испытать тебя хотел… Разве я зверь? Да ты сам вспомни, я же никогда руки на мусульманина не поднимал! А насчет золота стоит все же с ним поговорить, и сами намоем, и мальчишке поможем – ему ведь еще сестер и мать кормить надо…

– Вот это другой разговор, – смягчился Кулсубай. – Лучше добром к человеку, тогда и он к тебе добром обернется…

Нигматулла вынул из кармана три рубля:

– На, дай ему, и денег еще пообещай…

Сговорившись отдать Гайзулле пятую часть того, что намоют, они вошли в дом. Гайзулла по-прежнему сидел у окна, бросая на Нигматуллу испуганные и ненавидящие взгляды. Кулсубай подошел к нему и тихо заговорил.

Издали Нигматулла видел, как мальчик отрицательно качает головой. Съеженный, испуганный, как бы готовый каждую минуту вскочить и убежать, Гайзулла был похож на одичавшую кошку. Чтобы не мешать разговору, Нигматулла отошел подальше, к нарам, где спала Нафиса. Девушка лежала на боку, подложив руку под голову. Одна коса упала с нар и свешивалась до самого пола. «Красивая, —подумал Нигматулла, глядя на нее. – Хажисултан хоть и старик, а губа у него не дура! Эх, жаль, что не девка, взял бы ее». В это время Кулсубай окликнул его и, когда Нигматулла обернулся, подмигнул, указав глазами на дверь. Нигматулла нехотя вышел во двор. Но и после того, как он ушел, мальчик продолжал молчать и коситься на дверь.

Кулсубай обратился к Фатхии, только что пришедшей от соседей:

– Апай, скажи Гайзулле, зачем он меня боится? Я ничего, роме добра, ему не хочу…

Фатхия погладила сына по голове:

– Ну, чего ты? Знаешь, сколько агай принес нам в дом добра? Без него мы совсем пропали бы! Не бойся агая, сынок, он хороший… Брить бы тебя пора, нехорошо ходишь. – Она еще раз провела ладонью по голове сына и опять ушла к чувалу. Мальчик подсел ближе к курэзэ, обхватил руками его голову и стал шептать ему на ухо. Курэзэ кивал головой.

– Агай, забыла тебя спросить, – заговорила опять Фатхия. – Что нужно от нас этому Нигматулле? Иду сейчас, смотрю, а он в сенях стоит…

– Молодой, видно; нашу Зульфию высматривает, – отшутился Кулсубай.

Гайзулла тем временем оживился и говорил уже громко, не скрываясь, он то и дело хватал курэзэ за руку и даже покраснел от возбуждения. Когда он кончил говорить, Кулсубай встал и поставил у нар самовар.

– Чайку, что ли, апай? – сказал он, обращаясь к Фатхии. – И Нафисе надо дать, она утром не пила.

Пока он возился с самоваром, мальчик выскользнул за дверь, вдруг там послышался шум упавшего ведра и какая-то возня. Кулсубай подбежал к двери, распахнул ее и оцепенел от неожиданности: Нигматулла держал мальчика за горло и говорил ему что-то сквозь стиснутые зубы. За спиной Кулсубая вскрикнула Фатхия. С минуту стоявший столбом Кулсубай очнулся от крика женщины, схватил Нигматуллу за плечи, приподнял и швырнул его на пол.

– Ты что? Совсем стыд потерял? – бешено закричал он.

– У тебя научился! – Нигматулла поднялся с пола, не зная, куда девать душившую его злобу.

Кулсубай схватил его за руки и вывернул их.

– Знаем, что ты за курэзэ! —прошипел, извиваясь, Нигматулла. – Попомнишь у меня! Я тебе за все отплачу, шельма бородатая!

На улице послышался звук колокольчика, и в дом вбежала запыхавшаяся Зульфия.

– Мама, к нам солдаты едут! —закричала она еще с порога.

При слове «солдаты» Кулсубай, вздрогнув, выпустил своего противника, и Нигматулла тотчас скрылся.

В дом вошли управляющий прииском и черноусый урядник в сдвинутой набекрень папахе.

Аркадий Васильевич огляделся, поздоровался и, подойдя к Фатхии, протянул ей сверток:

– На-ко, хозяюшка, здесь гостинцы твоим ребятишкам.

И управляющий улыбнулся, как бы немного смущаясь, стыдясь собственной доброты. Стекла его пенсне незряче блеснули. Видя, что Фатхия не смеет взять подарка, и зная местные нравы, он положил сверток на передние нары и, вынув из кармана конфету в бумажной обертке, протянул ее Гайзулле. Но Гайзулла тоже, как и мать, не двинулся с места, настороженно глядя на управляющего и следя за каждым его движением. Фатхия, прикрыв лицо концом залатанного платка, отвернулась к стене. Управляющий слегка пожал плечами и обернулся к Кулсубаю:

– А ты что здесь делаешь? Родственник?

– Нет, я мальчика лечу… – несмело ответил Кулсубай.

– Ну, тогда, раз посторонний, выйди и посиди во дворе. – Аркадий Васильевич потер руки. – Разговор есть.

Но как только Кулсубай приподнялся, Гайзулла бросился с криком схватил его за руку:

– А-ага-ай, боюсь! Не уходи-и!

– Да что ты, тебя никто не тронет, – успокаивал Кулсубай. Но Гайзулла все теснее прижимался к нему, не сводя с управляющего наполненных слезами глаз.

– Ну, ладно, останься, коли так, – поморщился управляющий. – И ты, хозяюшка, подсаживайся к нам. – Он достал из портфеля бутылку водки и поставил ее рядом с самоваром на старенькой скатерти с красными узорами. – Вы пьем за твоего старика, чтоб земля была ему пухом! Знал я его, хороший был человек, работящий…

Но Фатхия по-прежнему сидела, отвернувшись к стене, боясь заговорить.

– Ну, если надумаешь, сядешь, – сказал Ар кадий Васильевич, откупоривая бутылку. – Ты– то, я думаю, не откажешься? —обернулся он к курэзэ.

Кулсубаю очень хотелось выпить, но, стесняясь Фатхии, он стал отказываться.

– Я говорю, грех это… – смущенно говорил он, поглаживая бороду, – Я мусульманин, нам этого нельзя, аллах накажет…

Чувствуя, что Кулсубай отказывается только ради приличия, Аркадий Васильевич стал угощать еще настойчивее:

– Какой там грех! Одна пшеница, чистого сорта! Это ж не самогон какой-нибудь, видишь этикетку? Пей, —один вкус, никакого греха!

– Ну, если из пшеницы, тогда вправду… – согласился Кулсубай. – Я говорю, из пшеницы можно и мусульманину! Он опорожнил до дна чашку с крепким напитком и почти сразу захмелел на пустой желудок. Выпив вторую чашку, он взял со скатерти конфету и протянул ее Гайзулле: – Не бойся, возьми! Вкусная! Видишь, в бумажке, с картинкой!

Заметив, что Кулсубай выпил достаточно, управляющий вынул из кармана какую-то бумагу и обратился к Фатхии:

– Апакай! Тебе муж перед смертью ничего не говорил?

Фатхия, не отвечая, молча пряла шерсть.

– Хайретдин должником умер, хозяину нашему должен остался. Вот его расписка, – он расправил бумагу, сложенную вчетверо. – Старик обещал баю золотое место показать и деньги за это взял, а сам направил нас в другое место… Наша разведка на Кундузском перевале пятнадцать дней пробыла и с пустыми руками вернулась, так что, апакай, придется тебе заплатить убытки, слышишь? Давай говори, где золото нашли, малайке скажи, он знает…

– Да они по-русски не кумекают, – подсказал Кулсубай. – Дай-ка я ей скажу.

Фатхия внимательно выслушала курэзэ и, не оборачиваясь, еле слышно проговорила:

– Не знаю… Старик ничего не говорил. Ты, сынок, ничего не слыхал?

– Отец не велел говорить, где золото, хозяин горы рассердится, – сказал Гайзулла, лицо его не по-детски нахмурилось и посуровело.

Кулсубай перевел, и управляющий от души рассмеялся над мальчиком.

– Ну, коли так, то придется нам тебя с со бой взять, – сказал он, вдоволь насмеявшись, и позвал урядника.

Урядник твердым шагом подошел к Аркадию Васильевичу и козырнул, уставившись на него, ожидая приказания.

– В контору их, – управляющий показал на Кулсубая. – Его и малайку. Угостить коньяком и конфетами. А ты, хозяюшка, за сына не горюй! Покажет, где самородок нашел, завтра же привезу обратно!

– Не пойду! Там хозяин горы! – закричал Гайзулла и прижался к Кулсубаю.

Забыв прикрыть лицо перед посторонними мужчинами, Фатхия бросилась к сыну:

– Не пущу! Лучше вместе умрем! Сыночек, не отда-а-ам!

Управляющий кивнул, и урядник, грозно шевеля усами, вырвал мальчика из рук женщины. Фатхия упала на пол и зарыдала, хватаясь руками за землю. Кулсубай, хорошо понимая, что сопротивляться бесполезно, сам пошел следом за урядником.

У ворот на улице стоял тарантас, запряженный двумя холеными лошадьми серой масти. Как только все уселись, они вихрем вскинулись с места, заскрипели колеса, зазвенели подвешенные к дуге медные колокольчики. Вслед удалявшейся повозке исступленно, как по убитому, кричала мать…

17

Выбежав из сеней, Нигматулла увидел урядника и заметался. Урядник стоял спиной, поджидая управляющего, сходившего с тарантаса, и вот-вот должен был обернуться. Судьбу решали короткие доли секунды. Нигматулла быстро огляделся и вдруг заметил у стены старую ступу, на которой в беспорядке лежали лыко и корье…

Аркадий Васильевич и урядник прошли так близко, что Нигматулла мог бы спокойно дотронуться до них, но свесившееся вниз лыко надежно прикрывало его голову сверху, и приехавшие ничего не заметили. Как только папаха урядника скрылась в проеме дверей, Нигматулла лег на землю и быстро пополз вдоль редкого плетня. Приподняв голову, он увидел тарантас, запряженный двумя лошадьми, и солдат, стоявших рядом. Решившись, Нигматулла схватился за нижнюю жердь, подтянулся, перемахнул через плетень и задворками побежал к оврагу. Сзади кто-то крикнул, и он припустил еще сильнее, вовсю работая руками и ногами, перепрыгивая через ямы и петляя.

Только добежав до оврага, Нигматулла оглянулся и, увидев, что никто не преследует его, рухнул в траву. Он долго не мог отдышаться и все смотрел в сторону поселка, но постепенно тишина и безлюдье успокоили его. Он вспомнил, что забыл в доме Хайредтиновых свою войлочную шляпу, крепко выругался и по обыкновению сплюнул. «Ч-черт, чего же я мчался, будто мне пятки каленым железом жгли? – сообразил он. – Кулсубай обо мне все равно ничего не скажет, сам в дерьме будет, если о наших делах заикнется! А с Шарифуллой это еще доказать надо, что я ему что-то продавал...»

Не торопясь, он зашагал вверх по оврагу к ручейку, журчавшему неподалеку. Напившись, он стряхнул с себя пыль и пошел быстрее, стремясь скорее попасть на то место, о котором слишком неосторожно шептал Гайзулла Кулсубаю.

«Так-то, субчики-голубчики, – злорадно посмеивался Нигматулла. – Пока вы там будете гадать да прикидывать, я столько тут намою золота, что мне на всю жизнь хватит!»

Лес был полон тревожного шуршания опавшей листвы, стволы деревьев в сумерках раскачивались и поскрипывали, и Нигматуллой овладевало смутное беспокойство, оно стискивало сердце, заставляло оглядываться на каждый звук – стук упавшего сучка, резкий порыв ветра, крик птицы…

Над лесом ползли тяжелые дымные тучи, верхушки деревьев гудели угрожающе и мрачно, как перед бурей, и каким-то чудом среди этой пасмурной наволочи мигала, прорываясь сквозь копотные наплывы облаков, одинокая звездочка, то появляясь, то исчезая, точно лохматая лапа тучи соскребала ее с неба.

Нигматулла продрог и проголодался, и, чтобы немного согреться, он стал собирать сухие ветки и хотел было уже разжечь костер, когда где-то совсем недалеко взвыла волчица – протяжно и лающе. По спине Нигматуллы побежали мурашки, он привстал и насторожился, чувствуя, что спину сводит от холода.

Вой оборвался, повисла тишина, нарушаемая слабым гудением верхушек, но этот слитный гул, похожий на стон, еще сильнее напугал Нигматуллу. Все дрожало у него внутри, тряслись ноги, не слушались руки. Затаив дыхание, он ждал – не повторится ли этот наводящий ужас вой.

Он снова приготовился было опуститься на корточки и поджечь сухой валежник, когда вой возник рядом, почти за спиной, за ним другой, третий…

Лоб Нигматуллы покрыл холодный и липкий пот. Он встал, попятился к старой березе, прислонился к ней спиной и начал лихорадочно рыться в карманах, точно там можно было обнаружить, что-то такое, что могло выручить и спасти его.

Он нашарил в правом кармане коробок спичек, но не сразу понял, что именно спички и могли помочь ему в беде. Выхватив целый пучок спичек, он чиркнул о коробок и при короткой вспышке, озарившей ближние кусты, увидел серую большую собаку, стоявшую в нескольких шагах от него. Она отскочила и пропала в темноте, будто ее и не было, и тогда Нигматулла стал лихорадочно сгребать, около себя мусор, сучья, сломанные ветки, опавшую листву.

Юркий огонек, прыгнувший на листья, побежал по веткам, и не успел костер разгореться, как Нигматулла снова увидел собаку. Она выросла как из-под земли на том же самом месте, и свет костра зажег лиловым блеском ее глаза. Она стояла молча, точно завороженная огнем, потом подняла морду и залаяла с глухим подвыванием.

«Может быть, это все-таки собака, – подумал Нигматулла. – Она похожа на собаку Гибата-агая… Волк давно бы бросился на меня и разорвал!»

– Етивал! Етивал! На-на-на… – он протянул руку.

Но зверь рыкнул в ответ, и Нигматулла наконец понял, что перед ним волчица. За нею фосфорически посверкивали из темноты, блуждали глаза других волков, словно стоявших наготове и только ждавших ее прыжка.

– Помоги-и-те-е!.. Помо-о-ги-и-те-е!.. – закричал Нигматулла, и крик его, полный страха и от чаяния, тоже был похож на вой.

Лес вернул ему глухое эхо, но волчьи глаза не пропали, а по-прежнему зеленовато горели из мрака. Волчица напружинилась и чуть подалась вперед, но тут Нигматулла выхватил из костра дымящуюся головешку и запустил ее в зверя. Волчица зарычала и отпрыгнула в глубину, за деревья, волки, подступившие к поляне, тоже отошли.

Нигматулла ломал сухие ветки, бросал в огонь и не переставая кричал, звал на помощь. Изредка он выхватывал из костра горящий сучок или ветку и забрасывал подальше, и каждый раз ему чудилось, что волки отступают, а потом снова окружают его тесным кольцом…

Он уже изнемог и обессилел, когда где-то внизу, в овраге, раздался выстрел и покатился по лесу громко и раскатисто. Волчья стая сразу исчезла, точно провалилась сквозь землю, он даже не услышал, как они ушли.

Опять расколол тишину, выстрел, но Нигматулла еще не отходил от спасительного огня. Лишь заслышав треск сучьев и тяжелые шаги, он живо затоптал костер и завалился в кусты. Зачем показываться на глаза чужим людям, когда опасность миновала, лучше выждать и посмотреть…

На поляну выбрели два человека с ружьями, огляделись. Они стояли так близко, что Нигматулла слышал, как они запыхались, пока бежали сюда.

– Дымом пахнет, – сказал тот, что был по выше. – Кто-то жег костер, не иначе…

– Дыма без огня не бывает, – рассмеялся второй. – Ведь мы оба слышали, как кто-то кричал, точно его режут…

– Может, почудилось?.. Да нет, я не мог ошибиться!.. И потом эта собака, которую мы видели в овраге…

– Я тебе говорю – не собака это, а волк!.. Он, наверное, и нагнал на кого-то страху… Пошли обратно в балаган! Если волки задрали его – мертвый давно уже на том свете, ему даже лучше, чем нас с тобой!..

Они повернули обратно, и, переждав немного, Нигматулла вылез из своего логова, бесшумно двинулся следом за ними.

«Старатели небось счастье свое ищут, – раздумывал он, подгоняемый любопытством и страхом, еще жившим в нем. – Знаю я это счастье зимогорское, дырявое – в один карман кладешь, из другого высыпается. Что намоешь – в один день пропьешь, а утром встанешь с чугунной башкой, и хоть бейся об стенку, хоть плачь, а начинай все сначала!»

Старатели шли медленно, и Нигматулла уже хотел было свернуть на другую дорогу, когда между ними вспыхнул спор, и обрывки бессвязной речи долетели до него с резким порывом ветра: «Ты нашел место?.. Больше… Я намыл, стало быть, мое…» Они на минуту остановились, но тут же пошли вперед, уже быстрее, и Нигматулла снова последовал за ними. «Не там ли моют, где я ищу?» —думал он, настороженно прислушиваясь, но ничего больше не мог различить, так как старатели приблизились к водопаду, который ревел впереди, как хищный и злой зверь. Вода Юргашты, бешеным потоком падая со скалы, разбивалась внизу о камни, кипела, пенилась и бурлила в сжимающих ее с двух сторон каменных тисках, и Нигматулла вдруг застыл на минуту, завороженный сумрачным блеском начинающей светлеть от рассвета воды. Обернувшись, он не увидел старателей и понял, что потерял их из виду. «Ч-черт, – сплюнул он – Только этого еще не хватало!»

Он бросился вниз, потом вверх по реке и, па-пав наконец на след, больше не отрывал глаз от зимогоров. Лес сильно поредел, и, чтобы не выдать себя, Нигматулла сохранял между собой и старателями довольно большое расстояние. Переждав минуты две, он переправился вслед за ними через реку по крупному скользкому стволу ольхи, перекинутому с берега на берег, и вышел на узкую тропку, которая привела его к огромной куче желтой, похожей по цвету на коралл глины. Дальше, за кучей, он увидел вырытую в обрыве и укрепленную деревянными подпорками землянку, возле которой в беспорядке лежали кайлы, лопаты, чайник, опрокинутое вверх дном ведро – весь нехитрый старательский скарб. У реки, посреди канавы, был установлен деревянный желоб. Старатели копались возле него, но издали не было видно, чем они занимаются. «Место вроде не то, что у Гайзуллы», – заколебался Нигматулла. по лег и ползком приблизился к зимогорам. Скоро он подполз так близко, что слышал каждое слово.

В это время один из старателей вытащил желоб из песка и встал с колен.

– Зачем это? – поднял голову его товарищ.

– На новом месте наладить надо, – буркнул первый.

– Ай, чего там налаживать? Я с тобой больше не мою! С такими порядками другого себе найди, еще посмотрим, кто с тобой пойдет… Дураков-то нету! Нету, понял? Я сам буду теперь мыть, один, а от этого золота выдели мне долю, и чтобы все было как положено!

– Подумай, прежде чем делать то, что говоришь, – с угрозой сказал первый.

– Чего тут думать! От дум голова болит. Го ни долю – и дело с концом! —он схватился за кайлу.

Тот, что возился у желоба, не стал больше спорить. Он встал, отряхнулся, отошел в сторону, выкопал в песке ямку и достал мешочек.

– Как делить-то? – спросил он. – Ни безмена нет, ничего!

Старатели расстелили на траве холщовую скатерку и высыпали на нее золото. Каждый недоверчиво глядел на другого. Нигматулла, тоже следивший за ними и видевший кусочки золота, рассыпанные на скатерти, не находил себе места. Порой ему казалось, что он видит все это во сне или рассудок его так помутился, что он уже не понимает, что происходит, но ему хотелось вскочить, вцепиться в глотку этим зимогорам, задушить их и отобрать у них то, что ему было нужнее, чем им. Ведь все равно пропьют они это золою в кабаках, пропьют все, вплоть до старательских шаровар, и золото пойдет дымом, не принеся никому счастья. Может быть, наступил его час, и ему нужно только решиться один раз на рисковый поступок, чтобы потом всю жизнь не быть нищим голодранцем и бродягой! Другого такого случая никогда не будет – или сейчас, или никогда!..

У него пересыхало во рту, он облизывал спекшиеся губы, дышал тяжело, точно нес непомерный груз на своих плечах. А старатели, будто дразня его, спорили, шумели, ругались и наконец сцепились не на шутку из-за небольшого слитка, похожего на отрубленный палец. Уже нельзя было разобрать слов, они поносили друг друга последними словами, пока тот, что был повыше и попроворнее, не вскочил, не схватил рядом лежавший ломик и что есть силы не стукнул товарища по голове. Товарищ не успел даже крикнуть – как стоял на коленях, так и упал навзничь, и кровь залила его лицо.

Старатель с минуту смотрел на товарища, словно не понимая, что он сделал, потом лицо его исказилось в мучительной гримасе, и, плача, он бросился к лежавшему на земле товарищу.

– Сагитулла-агай! Встань, встань, я тебе все отдам! А-а! – Он схватился за голову, потом за плечи лежащего и в отчаянии стал трясти его так, что голова упавшего замоталась бессильно, от плеча к плечу, и малахай сдвинулся на затылок, обнажив короткий ежик жестких черных волос и рваную рану на лбу. Наконец увидев, что все напрасно, старатель опустил руки и заплакал.

Нигматулла нащупал в траве отлетевший в сторону ломик, бесшумно, по-кошачьи, подполз к обезумевшему от горя старателю и ударил его по затылку. Старатель, не охнув, свалился ничком на товарища, раскинув руки, как бы пытаясь обнять его.

Потянув на себя скатерть, Нигматулла стал лихорадочно, трясущимися руками собирать золото, соскребая все в кучу, свернул скатерку в узел и запихал за пазуху.

Лицо его горело, он шатался как пьяный от свалившейся на него удачи, бормотал о чем-то бессвязно, как в бреду:

– Ха! Ха!.. Я богатый!.. Я буду плевать на Хажисултана-бая… Никто не скажет, что я вор!.. Не прощу даже, если станут в ногах ползать! Не прощу!..

В нескольких шагах от костра черный дырой зиял вход в землянку. Оглянувшись по сторонам, Нигматулла вошел внутрь, взял лежавшее на нарах ружье, буханку хлеба и выбежал. Пока не рассвело, он должен подальше уйти от этого места!

Он шел, пробираясь через предрассветный лес, шел, не передыхая, не останавливаясь, в ближнем ручье смыл пятна крови с рук, помочил кусок хлеба в воде, пожевал, сидя на, корточках.

Где-то далеко за лесом всходило солнце, лучи его скоро пробились сквозь чащу и легли на розоватые стволы сосен, бросили блики на говорливый ручей, и он будто оживился, побежал быстрее.

Напившись из ладоней, Нигматулла поднялся и зашагал дальше, и теперь он чувствовал себя уже другим человеком – сильным, уверенным, готовым постоять за себя. Он шел к иной жизни твердым шагом хозяина, как будто за спиной его не было ни зиявшей черным ртом опустевшей землянки, ни двух мертвых тел, лежавших в обнимку на красной траве…