Текст книги "Золото собирается крупицами"

Автор книги: Яныбай Хамматов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Где болит? – спросил Кулсубай.

– Здесь, – тихо сказала Катерина и нажала на живот.

– Ясно. Теперь слушай внимательно – мой заговор поможет тебе, только если ты мне поверишь, поняла? Если ты хоть чуть-чуть усомнишься, еще хуже заболеешь! Все, кого я лечу, выздоравливают, и ты поправишься, только верь. Я говорю, пока буду читать молитву, думай про себя: «Я поправлюсь, я поправлюсь». Поняла?

– Поняла, – слабо улыбнулась Катерина. – Я тебе верю…

– Ну вот и хорошо! – Кулсубай погладил бороду, возвел глаза к потоку и запел, на ходу складывая слова в лад:

 
Поправляйся, не болей,
Девушка пригожая,
С женкой бедною моей
Ты немного схожая...
 
 
Знать бы, где она теперь,
Во какой сторонушке,
То ли плачет обо мне,
То ль забыла, женушка?
 
 
Раскачайте, раскачайте
Белую березоньку,
Ненаглядной с белых щечек
Оботрите слезоньки...
 

Гайзулла, стоявший у дверей, изумленно посмотрел на Кулсубая.

– Агай, нельзя обманывать, алла тебя накажет! – вдруг вырвалось у него.

Кулсубай даже не обернулся и продолжал напевать, шепча что-то и отплевываясь после каждого куплета Катерина, глядя на него широко раскрытыми голубыми глазами, сначала вздрагивала, потом порозовела и вздохнула.

 
Сел бай на коня и поехал в зеленя,
Там он с лошади упал и навек в земле пропал
Раз наелась я овсу во зеленом во лесу
И похвасталась, что вскоре жеребенка понесу!
 

Гайзулла не выдержал и громко рассмеялся, но Кулсубай, не меняя тона, пропел дальше:

 
Зря смеешься ты, дружок,
Запри-ка смех свой на замок,
А коль не можешь удержаться —
Иди на улицу смеяться!
Иди отсюда, не мешай,
А то получишь нагоняй!
 

Гайзулла тут же перестал смеяться и отвернулся к стене, а Кулсубай плюнул еще несколько раз, встал и, глядя на больную, спросил:

– Ну как, полегчало?

– Спасибо, правда стало легче… Мама дай чего-нибудь холодненького, молочка, что ли? – попросила женщина. Старушка облегченно пере крестилась и пошла за молоком.

– Что ж ты делаешь? – недовольно сказал Кулсубай, чуть только они вышли на улицу. – Разве так можно? Чуть не испортил все! Больше никогда так не делай, понял?

– Ты сам, агай, говорил, что обманывать грех… – обиженно возразил Гайзулла.

– Так-то оно так… – Кулсубай почесал в затылке и некоторое время шел молча, раздумывая. – Только ведь больше ничем не поможешь… Думаешь, мулла или настоящий курэзэ знают больше меня?

– Все равно плохо. – Гайзулла отвернулся и смотрел теперь куда-то в сторону, лицо у него было нахмурено, губы сжаты, и шагал он решительно, как взрослый, который выговаривает маленькому за какую-то провинность. Кулсубай по краснел.

– Зря ты так говоришь, – опять начал он, откашлявшись. – Ведь эта женщина все равно по правится…

– Как так? – Гайзулла даже остановился и смотрел на Кулсубая недоверчиво, исподлобья.

– А человек так создан, дружок, ему обязательно нужно поверить, чтобы победить болезнь! Я говорю, вот она мне поверила и теперь поправится, ты же видел, ей уже стало лучше!

Гайзулла смотрел все так же недоверчиво.

– Ладно! – махнул рукой Кулсубай. – Под расти сначала, а потом уж суди, где правда, а где ложь… Давай-ка закусим, что ли? Заморим червячка, я говорю! – Не дожидаясь ответа, он вынул из мешка кусок хлеба и колбасу. – На-ко!

Гайзулла стал с аппетитом есть хлеб.

– Колбасы возьми! – с набитым ртом посоветовал Кулсубай. – Так вкуснее!

– В ней сало свиное, она нечистая, – брезгливо сморщился мальчик. – Грех есть свинину, я сам слышал, как мулла говорил!

– Не говори так, дружок! Еда никогда не бывает грязной! Ты же ешь колбасу из конского сала? Чем же свинья хуже лошади? Все одно – животина… Даже коран разрешает есть сало, если ты голоден. Возьми! – он протянул Гайзулле колбасу. – Одним хлебом сыт не будешь…

Первый кусок Гайзулла проглотил через силу, не прожевав, давясь и все время думая, что это еда грешников. Но уже второй не показался ему таким страшным, и, шагая, он сам не заметил, как съел весь кусок.

– Ну, как? – с интересом спросил Кулсубай.

– Вкусно! – ответил мальчик. – Только ты правду говоришь, что это не грех?

– Не грех, не грех, в еде греха нету! – успокоил его Кулсубай.

Гайзулла улыбался, щеки его порозовели от еды и мороза, черные волосы мальчика отросли с тех пор, как они ушли из деревни, и падали на лоб черным, блестящим чубом. Гайзулла тряхнул головой и вприпрыжку, прихрамывая, побежал дальше.

– Не поскользнись! – крикнул Кулсубай.

Гайзулла оглянулся, рассмеялся и побежал еще быстрее, то и дело подскакивая на одной ноге.

20

Больше месяца Хисматулла не мог прийти в себя. У него была пробита голова и сломаны два ребра, он кашлял кровью и метался на узких нарах. Сайдеямал сбилась с ног, ухаживая за ним, и под конец свалилась сама.

Гульямал настояла, чтобы Хисматуллу перенесли к ней в дом. Теперь она уже не бегала, как раньше, в гости к соседкам посудачить о деревенских делах, похудела так, что даже глаза стали больше, посерьезнели Целыми днями просиживала она возле больного, то прикладывая к его горячей голове мокрое полотенце, то принимая у себя знахарок, чтобы они своими заговорами помогли парню. Даже за водой не ходила, а бежала, боясь хоть на минуту оставить Хисматуллу одного! Только однажды она отлучилась надолго со двора, когда ходила просить муллу прийти и почитать молитву над больным.

Выслушав ее, мулла презрительно оглядел с ног до головы.

– Раньше тебе не нужен был мулла, ты звенела косами и смеялась над ним! А теперь ты не нужна мне, красавица! Как ты можешь просить меня, чтобы я шел к человеку, нарушившему ко ран, продавшему нашу веру русским? Иди, иди от меня, нечистая!

Гульямал опустила голову:

– Я буду каждый день ходить в мечеть и молить за вас аллаха, пожалуйста, придите ко мне! – прошептала она.

– Я же оказал тебе, женщина, в доме неверных и ноги моей не будет! – замахал руками Гилман.

Плача, Гульямал вернулась домой. В тот же вечер у Хисматуллы началась лихорадка. Стуча зубами, он с головой заворачивался в одеяло, и, не зная, чем помочь ему, Гульямал легла рядом на нары и обняла его.

– Почему ты мерзнешь? – говорила она. – Ты же горячий, как печка! Ну, родной мой, что ты дрожишь?

Гульямал прижималась к нему, чтобы согреть его своим теплом. Всю ночь она гладила его, целовала, шептала ласковые слова. К утру Хисматулла уснул, и Гульямал заплакала от жалости и любви к нему, глядя на осунувшееся бледное лицо с испариной на лбу.

С тех пор она уже почти не сходила с нар, лежа рядом с Хисматуллой. Даже когда входила Сайдеямал, Гульямал не обращала на нее внимания, как будто в мире не существовало никого, кроме нее самой и больного Хисматуллы. Парню как будто становилось легче. Он все больше спал и только иногда вскрикивал и терял сознание. Однажды утром открыл глаза и, хотя чувствовал, как он слаб, попытался поднять голову. Увидев в окне ярко блестевший на солнце снег, он бессильно откинулся на подушки.

– Где я?

– Слава аллаху! – Гульямал подошла к нему и радостно улыбнулась. – Ты очнулся!

– Ты, енга?

– Да, ты у меня, твоя мать прихворнула, и я взяла тебя к себе…

– А почему снег? Сколько я лежу? Я ничего не помню…

– Самое главное, что ты пришел в себя! Не беспокойся, ты лежишь уже здесь целый месяц. Сейчас я дам тебе поесть… Хочешь молочка? Вечером придет мать, то-то обрадуется!

– Спасибо. – Хисматулла закрыл глаза и добавил шепотом: – Мне стыдно…

– Дурачок! Я же люблю тебя, кого ты стыдишься?

– Нелегко пришлось тебе со мной…

Гульямал промолчала. По-своему поняв ее молчание, Хисматулла продолжал:

– Ради аллаха, не сердись, ведь я уже при шел в себя и больше не буду тебя беспокоить! Завтра пойду опять на прииск, как только заработаю – за все с тобой расплачусь…

– Эх, кайнеш, кайнеш. – Гульямал закрыла передником лицо и выбежала из дому.

Спустя час пришла Сайдеямал. Увидев, что сын пришел в себя, она так обрадовалась, что за-, плакала, по-детски всхлипывая, прижалась к его плечу.

– Ну что ты, мама! Ведь все уже хорошо…

– Не буду, не буду, – мать отерла слезы сухонькой ладонью и огляделась: – А где Гульямал?

– Не знаю…

Сайдеямал, хотя и знала, что сыну не нравится Гульямал, лелеяла в душе мысль о том, чтобы сноха и сын жили вместе. Что ни говори, а у Гульямал и скотина есть, и хозяйство, да и молода она еще: Что из того, что вдова? Разве двадцатидвухлетнюю женщину можно считать старухой? Всего на три года старше Хисматул-лы… К тому же по обычаю полагается: когда умирает старший брат, младший должен жениться на его жене, а не отдавать ее на сторону! И собой хороша, и одета лучше всех, чем не жена? Что ему еще надо? И добрая, всегда помочь готова, – думала мать, но, не желая огорчать сына, ничего не сказала ему.

Хисматулла тем временем наблюдал, как она хлопочет в доме – разжигает огонь под казаном, выливает остатки воды из самовара, вытряхивает пепел, вытаскивает из-за чувала коромысло.

– Ты что, за водой собралась?

– В ведрах мало для самовара, надо сходить…

Хисматулла поглядел на постаревшую, сгорбленную мать, на ее худую спину и большие ведра, достающие ей до колен, и скинул ноги с нар:

– Эсей, я сам схожу! Тебе тяжело, – но го лова у него тут же закружилась, и пол ходуном заходил под ногами.

– С ума сошел! – подхватила его мать. – Разве так можно? Лежи, лежи, поправляйся! – Она вскинула коромысло на плечи: – За водой ходить – бабье дело, сынок…

– Я же тебя жалею, мама!

– Не верю я тебе, сынок…

– Почему?

– Если бы ты меня жалел, давно уже женился бы!

– Подожди еще немножко, эсей. Знаю, дол го ты терпела, да что сделаешь? Даст аллах, Нафиса поправится, вот и приведу ее к нам, и заживем мы втроем припеваючи: вы дома, по хозяйству, а я на прииск ходить буду…

– Что ты, сынок! Выброси эти мысли из го ловы! Один раз взял грех на душу, и хватит, – мать даже в лице изменилась. Она сняла коромысло, поставила ведра и подсела к сыну. – И думать забудь о Нафисе! Разве она одна на свете?

– Но почему, мама? Разве Нафиса плохая невестка? Ты же сама хвалила ее…

– А разве я сейчас ругаю? Но ведь она законная жена Хажисултана-бая!

– После того, что было, Нафиса – не жена ему…

– В том-то и дело, сынок, что пока ты болел, все изменилось! Нафиса ждет ребенка, Хажисултан-бай целыми вечерами у них сидит…

– Не может этого быть! – У Хиоматуллы потемнело в глазах.

– Зачем мне обманывать тебя, сынок?

Хисматулла в бешенстве вскочил с кровати…

– Я ему отомщу!

Сайдеямал вцепилась руками в его рубаху:

– Успокойся, сынок, успокойся! Подумай о себе! Если ты поднимешь руку на бая, он не простит тебя, ведь Нафиса ему и вправду жена!

Видя, как волнуется мать, Хисматулла послушно лег в постель и повернулся к стене. Но не прошло и пяти минут, как опять повернулся к Сайдеямал:

– Какое право он имеет ходить к Нафисе?! Ведь он сам опозорил нас!

– Мулла не разводил их, – грустно сказала Сайдеямал. – Ты же знаешь, пока муж не скажет при мулле: «Талак, талак», Нафиса не может идти за тебя…

Однако Хисматулла уже не слушал ее. Заметив это, Сайдеямал все же продолжала говорить, надеясь хоть как-то успокоить сына:

– Хажисултан-бай еще пятую жену себе взял, совсем молодую девушку, из соседней деревни, кудайскую…

– У, старый ишак, утроба ненасытная, – Хисматулла заскрипел зубами. – Бабий царь!

Желая во что бы то ни стало отвлечь сына, Сайдеямал спросила:

– Гульямал не сказала, куда пошла?

– Нет.

– А ты ее не обидел, случаем?

– Кажется, немножко обидел, – признался Хисматулла. – Сказал, что расплачусь за то, что кормила, вот она и рассердилась…

– Ой, сынок, всегда-то у тебя язык не на привязи! Ведь она к тебе всей душой, жизнь от дать готова, пока ты болел – ни на шаг не отходила, сама не ела, а тебе приберегала, с ложки тебя кормила, пусть даст ей аллах здоровья! Что бы мы делали без нее – не знаю! Как ты мог ее обидеть? Ведь она жена твоего брата!

– Какая она жена? У них и детей-то не было!

– Она в этом не виновата!

– Пусть опять замуж выходит! Ее уже раз десять сватали, а она все хвостом вертит, хиханьки-хаханьки разводит, а жила бы с мужем, и я бы к ней по-другому относился!

– Как ты можешь судить о том, чего не знаешь? Не так уж весело ей живется одной, и не тебе судить о том, что у нее на душе! Сколько люди ни стараются, все равно ничего дурного о ней сказать не могут, хоть к ней и сватаются, и женатые липнут, а она ведет себя так, что комар носа не подточит!

– Что это ты так ее расхвалила? Как сваха! Не за меня ли сватаешь?

– А что? Если и сосватаю, не ошибусь, она нам не чужая, как-никак жена твоего брата!

Хисматулла опять засмеялся:

– Спасибо, эсей, только, кроме Нафисы, мне никого не надо!.. Не люблю я никого, кроме нее, и любить не хочу…

– Вместе жить начнешь, сынок, тогда и любить начнешь, привыкнешь!

– Нет, мама, не заставляй меня жить с Гульямал, не говори об этом!

Мать сходила за водой, вернувшись, молча вытащила из-под нар старый сапог, стала голенищем раздувать огонь в самоваре. Почти сразу из нижних отверстий полетели искры, и самовар затянул свою веселую песенку. Скоро вернулась со двора и Гульямал. Чтобы некто не видел ее заплаканного лица, она взяла веник, подоткнула платье с оборками и стала подметать пол.

– Доченька, попей с нами чаю, – ласково сказала Сайдеямал. Гульямал покачала голо вой – Иди, иди, – продолжала Сайдеямал, – что ты все работаешь да работаешь! Пора и от дохнуть! Садись рядышком, я сама тебе налью… Где твоя чашка?

Гульямал послушно присела на краешке нар и разломила испеченную в золе лепешку. Половину лепешки она положила перед Хисматуллой, а половину еще раз разделила пополам. – Для себя и Сайдеямал, и каждому дала по кусочку корота.

Пили молча. Хисматулла даже не прихлебывал, как обычно, словно боясь разогнать тишину, наступившую в доме; только плескался разливаемый в чашки кипяток… Сайдеямал посмотрела на сына, перевела взгляд на невестку и не выдержала:

– Что вы молчите? Что за черная кошка между вами пробежала?

Гульямал улыбнулась:

– Хисматулла молчит, что же мне говорить?

– А я думал, это ты язык проглотила, – неловко отшутился Хисматулла. – Ну, раз он на месте, тогда все в порядке…

Напившись чаю, Сайдеямал ушла, а Гульямал принялась хлопотать по дому: вымыла и поставила сушить чашки, сбила масло из собранной за два дня сметаны, развела огонь в чувале, зарезала курицу, выпотрошила ее и опустила в казан… Хисматулла уже спал, а она все продолжала возиться у чувала, тихонько мурлыкая себе под нос и поглядывая на спящего. Наконец, устав, она присела к нему на нары и осторожно, чтобы Хисматулла не проснулся, погладила его по голове, провела ладонью по лицу, вздохнула:

– Почему ты меня не любишь?.. Ну, почему?..

Хисматулла беспокойно заворочался, и она поспешила отойти к своим нарам…

Чуть свет Гульямал снова поднялась и по привычке сразу поглядела в ту сторону, где спал Хисматулла. Нары были пусты. Ушел… – подумала Гульямал. – Аллах, я же умру без него! Она поднялась и скорее взялась за работу, чтобы отогнать дурные мысли. Замесила тесто в деревянной кадке, раскатала на доске большие, размером со сковороду, лепешки, затем размешала щипцами в чувале дымящиеся головешки, сгребла угли, положила лепешки на очищенное место и покрыла их горячей золой. Зола, как вода, разлилась по тесту.

– Какая горячая! – удивилась, входя, Сайдеямал.

– Что? – переспросила Гульямал, накладывая сверху угли.

– Говорю, зола у тебя горячая! Когда, бывало, ляжет зола вот так па лепешки, отец Хисматуллы говорил: «Какая горячая!..» —Она помол чала, пригладила платок на голове и спросила опять: – Ты, девка, что, гостей созываешь?

– Нет… – Гульямал вытерла рукавом вспотевшее лицо и улыбнулась: – На дорогу твоему сыну готовлю, он ведь завтра на прииск собирался?..

– Ну, давай, я тебе хоть помогу, – сказала Сайдеямал.

Они проворно вымыли нары, развели мел в жестяной банке, побелили чувал. Поглядывая на невестку, Сайдеямал видела, как грустно ее лицо.

– А ты не видела на улице своего сына? – вдруг спросила Гульямал.

– Нет. А разве он не сказал тебе, куда идет?

– Что говорить? Я и без того знаю, к Нафисе пошел… – силясь улыбнуться, сказала Гульямал. – Не может он ее забыть!

– А ты бы заставила… – тихо ответила старушка.

– Значит, вы не против, мама, если б Хисмат на мне женился?

– Конечно, не против! Как ты могла поду мать, доченька, что я против? Ведь и по обычаю он должен был это сделать, только вот не так он чтит обычаи дедов, как мне хотелось бы… А уж я сама только и думаю о том, чтоб вы были вместе!

– Правда? – Гульямал счастливо улыбнулась, но тут же лицо ее помрачнело, и она сказала, тяжело вздыхая: – Не любит он меня… Чего я только не делала, мама! И чаем вороженым его поила, все равно не подействовало… Уж если кто не любит, ничем не заставишь!

– Чаем? Смотри у меня, еще отравишь его какой-нибудь нечистью! Погоди, дай срок, полю бит, – притворно сердито сказала Сайдеямал и добавила серьезно: – Куда ж он ушел? Темно уже… Может, выйдешь, поглядишь?

Гульямал, будто только этого и ждала, наспех накинула камзол и выскочила из дому. Сайдеямал улыбнулась: «Эх, и я, когда молодая была, вот так же за своим Хуснутдином бегала…» Она вздохнула, вынула из чувала лепешки, ладонью стряхнула с них золу и обтерла тряпкой. В доме вкусно запахло свежевыпеченным хлебом. Скоро во дворе послышался скрип снега под чьими-то легкими, быстрыми шагами; вбежала, запыхавшись, Гульямал, и морозом пахнуло из дверей.

– Идет! – сказала Гульямал, торопливо вешая камзол на стену и усаживаясь рядом.

– Где же он был?

– У Хайретдиновых. – Гульямал потерла красные. от мороза щеки, сложила ладони вместе и стала дышать в них, отогревая. – Фатхия-енга его не впустила, сказала, что Хажисултан у них сидит; не то еще что, не разобрала толком, что она там говорила. Она с палкой была и кричала что-то!

– Не ударила? – встревожилась Сайдеямал.

– Нет, грозила только…

Мать вздохнула, и снег во дворе опять заскрипел, на этот раз под грузными шагами. Хисматулла вошел в дом, опустив голову, и, не раздеваясь, сел на нары. Гульямал забегала по дому, собирая на стол.

– Почему не раздеваешься или опять куда собрался? Голова болит? – спросила Сайдеямал.

– Да, сейчас пойду, – мрачно ответил Хисматулла.

– Куда? – в один голос спросили мать и Гульямал.

– На прииск.

– Нет, все-таки ты сумасшедший! —сердито сказала мать. – Что это за разговоры? Погляди, что творится на улице – ветер, мороз! Тебя что, гонят отсюда? Так нельзя, сынок, ни меня не уважаешь, ни енгу свою! Смотри, как она старалась, сколько наварила, стол накрыла, мы ведь тебя ждали!

Сайдеямал помогла сыну раздеться и усадила ужинать. После ужина Гульямал приготовила Хисматулле постель, улеглась сама на другом конце нар. Сайдеямал уложили на лавку за чувалом. Гульямал погасила огонь. Все трое молчали, и эта гнетущая тишина, казалось, была так тяжела, что давила на плечи. Перекинувшись несколькими словами, Сайдеямал и Хисматулла снова замолкли и, видимо, уснули, а Гульямал уткнулась в подушку и беззвучно заплакала. «Почему я такая несчастная? – думала она. – Завтра он уйдет, и меня начнет есть тоска. О аллах, помоги мне стерпеть эту муку! Лучше бы он лежал больной у меня на нарах и не помнил себя, тогда я могла бы быть с ним рядом и спать на одних нарах, прижавшись так тесно, как будто мы одно целое! Не могу больше одна, не могу!..»

21

Добравшись до прииска, Хисматулла сразу отправился к конторе. Стремясь скорее попасть в тепло после долгой, холодной дороги, он рванул дверь, ведущую в коридор, и постучался в комнату, где сидел обычно штейгер. Ему никто не ответил. Хисматулла подергал дверь, она была заперта. Две другие двери тоже были закрыты. Хисматулла вышел на крыльцо и увидел пожилого старателя, понуро сидевшего на ступеньках.

– Ты, браток, чего здесь делаешь? – смерив его взглядом с головы до ног, спросил старатель.

– Так… – неприязненно ответил Хисматулла: ему не понравилось, что его так пристально разглядывают.

– Знаю, что так, – старатель усмехнулся. – Дело-то у тебя какое?

– У меня? Мне хозяина надо, на работу хо чу наняться! – сказал Хисматулла с вызовом.

Старатель махнул рукой. У него, было обросшее жесткой седой щетиной лицо, у губ лежали глубокие, усталые складки, и Хисматулле стало стыдно, что он так невежливо говорит со старым человеком.

– Я тоже за работой. – Старатель вздохнул и, передернув плечами от холода, затянул поту же пояс поверх телогрейки. Телогрейка была худая, из дыр ее клочьями торчала вата. – Черт знает что здесь у них творится! Никакого порядка… При старом управляющем такого не было!

– Как? – изумился Хисматулла. – А где же этот, как его? Ну, в золотых очках!..

– Аркашка-то? – Старатель скрутил толстую козью ножку, не торопясь разжег ее, закашлялся, поперхнувшись дымом, вытер сухой темной ладонью заблестевшие глаза. – Его уж тут, почитай, с месяц как нету… Не слыхал разве? И хозяин другой, весь прииск у Галиахмета– бая сразу купил, управляющего своего поставил, штейгера сменил, одного только немца оставил…

– А кто же теперь?..

– Управляющий? Накышев, говорят, но фамилии, а штейгер – Сабитов, свой, мусульманин, стало быть. Сам-то я их не видел, да только сдается мне, что мусульмане своих в обиду не да дут, а как ты думаешь?..

– Не знаю… – ответил Хисматулла.

– Да… – продолжал старатель. – Вот прежний-то, Аркашка, в разведку брал, а потом всех сразу и выгнал! С тех пор без работы хожу… Куда зимой идти? В артель не возьмут, а одному мыть – не лето, вишь, амуниция? – Он показал на телогрейку. – Такие дела, хоть бы научиться травой да ветками, как коза, перебиваться, то-то хорошо стало бы! И хлопот себе никаких – ни работы, ни черта!..

– А на новом участке кто хозяином, старый управляющий?

– Как бы не так! Новый, Рамиев, все те земли скупил у Галиахмета еще до того, как золото нашли!

– Как?

– А вот так! Ты сам-то откуда, часом, не из Сакмаева?

– Оттуда…

– Ну, тогда знаешь, стало быть, живет там у вас такой Хайретдин? Он место нашел, а Галиахмет ему за это много денег заплатил…

– Это вранье!

– За что купил, за то и продаю! – вспылил старатель. – Что ты меня перебиваешь? Если знаешь сам лучше, может, мне расскажешь? – И добавил уже спокойнее, видя, что Хисматулла покраснел и опустил голову: – Галиахмет у того человека бумагу взял, а старый управляющий хотел новому доказать, что это его земля, понял? Идем сядем, а то в ногах правды нету…

Они стряхнули снег с лежавшего поблизости бревна и сели рядом. Старатель опять свернул козью ножку из старой, пожелтевшей бумаги, высек огонь и закурил.

На дороге показался парень, он шел к конторе, держа что-то в руках, и скоро стало видно, что он несет хомут, уздечку и поперечник.

– Эй, Зинатулла! – окликнул его старатель. – Зазнался?

Парень вразвалку подошел к бревну:

– Сайфетдин-агай! А я иду и думаю, кто бы это мог быть?

– В конюхи нанялся?

– За конторскими лошадьми, агай!

– Все норовишь поближе к начальству, – усмехнулся старатель. – Смотри, когда сам начальником будешь, передо мной носа не задирай!

– Зачем смеешься?.. – обиделся конюх.

– Ну, с тобой уж и пошутить нельзя, Зинатулла! Какой ты вспыльчивый. – Сайфетдин рассмеялся. – Давно здесь?

– Порядком уже… А ты все на золоте работаешь?

– Да вот пришел, может, дадут работу. Как говорится, у нового хозяина и рубль новый!

– У кого ж ты просишь? Новый-то в Оренбург укатил!

– Когда? – вскочил Сайфетдин.

– Да дня три будет.

– Ах, я дурак! – старатель с досадой хлопнул себя по лбу. – Старый дурень! И хожу, и хожу каждый день, нет того, чтобы спросить! – Он смял и выбросил папироску.

Старые знакомые разговорились. Хисматулла не вмешивался в их разговор, только время от времени вставал и начинал размахивать руками, чтобы согреться. Сайфетдин и Зинатулла говорили о приисковых делах, о ссоре старого хозяина с новым, о том, как уехал старый управляющий… Скоро конюх ушел.

– Вишь как! – Сайфетдин обернулся к Хисматулле и хмыкнул. – Мы спины гнули, чтоб золото найти, а Закиров не гнул, а подцепил! Уж как он перед Аркашкой хвостом вилял, всегда на задних лапках: «Аркадий Васильевич, вы!.. Аркадий Васильевич, ах!» – а потом – хвать! —и ограбил! Вот, должно быть, Аркаша наплакался! Да он все равно, небось, в накладе не остался, что-нибудь да унес за пазухой… – Сайфетдин прищурился: – А ты что молчишь, ни слова не скажешь?

– А что говорить? Меня это не касается…

– Не касается? Ну-ну! А мороз-то хоть тебя касается? Смотри, как он тебе уши оттрепал, все красные! – хохотнул Сайфетдин. – Пойдем-ка пошукаем в бараках, надо место на ночь найти, не в сугробе же устраиваться… Пойдешь со мной утром в старом отвале мыть?

– А как?.. Ведь управляющего нет, кто нам разрешит?

– Ничего, мы пока без разрешения! – усмехнулся Сайфетдин. – Авось раз нет никого, стало быть, и гнать некому! Вставай, а то в сосульку превратишься…

Рано утром Сайфетдин разбудил Хисматуллу, и они пришли к старому отвалу. Сайфетдин сколотил из трех досок желоб, настелил сверху прутья и сказал, не оборачиваясь:

– Вот эти прутья для того, чтобы удержать золото, понял? Вода уносит гальку, камешки, а золото застревает в прутьях, сейчас увидишь. – Он расколотил доской лед, установил у края про руби желоб, закрепил его со всех сторон песком и пустил воду. Вода хлынула в желоб, ударяясь о планки и прутья, брызгая во все стороны. – Это отвал старый, его уже мыли, стало быть, ила тут больше нету, – продолжал Сайфетдин, следя за водой. – Видишь, песок, как крупа, рассыпается? – Он взял на лопату и кинул в желоб. Чистая, звенящая маленькими льдинками вода сразу замутилась, потом стала желтой и, наконец, бурой.

Сайфетдин обернулся.

– Слушай, а что это я тебе говорю? – сказал он. – Ты ведь тут небось не в первый раз, а? Ну, говори, мыл уже?

– Приходилось… – смущенно ответил Хисматулла. Ему стало неловко оттого, что он сразу не сказал об этом Сайфетдину, и получалось так, вроде бы он нарочно не сделал этого вовремя, чтобы посмеяться над старателем. Хисматулла покраснел: – Я потому… Я не хотел… Я думал, что нехорошо перебивать! – выпалил он.

– Я так и подумал, – удовлетворенно кивнул головой Сайфетдин. – Прочисти-ка это, по смотрим, как ты умеешь работать! – И он пока зал на нижний конец желоба, где скопились мел– кие камешки.

Хисматулла выбрал их из желоба и выбросил в яму за отвалом. Сайфетдин, следивший за ним, похлопал его по плечу:

– Все правильно! Продолжай…

Скоро лед нарос на черенке лопаты, и она потяжелела. Поверхность желоба тоже покрылась льдом. Лапти набухли от воды, от холодного ветра у Хисматуллы защипало колени. Но Сайфетдин бросал в желоб лопату за лопатой широкими плавными взмахами, и парню стало стыдно останавливаться, когда пожилой человек еще продолжает работать. Наконец Сайфетдин убавил поток воды, раздвинул прутья и ладонью сгреб песок, оставшийся на дне. Маленькие черные глазки его с надеждой высматривали золото среди гальки, песка и шлихов. Вдруг в середине блеснула, как искорка, желтая крупинка. Негнущимися озябшими пальцами Сайфетдин выловил ее, завернул в тряпицу, положил в карман и опять стал глядеть в желоб, перебирая песок. Затем тяжело вздохнул и поднялся на ноги:

– Зря мучились… Эх, кабы не зима, а лето… Ну да что там, пошли!

– Куда?

– Туда же, куда и вчера…

Они вскинули на плечи лопаты, кайлы и пошли к баракам.

– Артель собрать надо, – говорил по дороге Сайфетдин. – Из таких вот, как мы, из тех, что без работы сидят. Все полегче станет…

К вечеру ударил сильный мороз, и сидеть в заброшенном бараке, где они ночевали вчера, стало невозможно. Сайфетдин и Хисматулла долго искали себе места в теплых бараках, но там была такая теснота и давка, что и сидя нельзя было устроиться спать. Найдя все же барак по-свободнее, Сайфетдин лег на земле поближе к печке, так как все нары, тянущиеся вдоль стен, были заняты старателями. Железная печка была вся покрыта сушившимися лаптями, катами и портянками, от них поднимался густой белый пар. В бараке было душно, и горло спирало от неприятного запаха – и грязь, и пот, и еще бог знает что, – все смешалось в тяжелом воздухе. Хисматулла, не найдя места возле печки, повесил лапти на деревянный гвоздь, чтобы стекла вода, напихал в портянки сена и завернул в них ноги. Сайфетдин уже дремал, прикорнув у нар. Хисматулла лег рядом с ним, но не успел и заснуть, как почувствовал сильное жжение в спине – клопы и блохи кишмя кишели в бараке, и Хисматулла около часа вертелся, поворачиваясь с боку на бок, ожесточенно царапая то спину, то ногу. Лежавшие рядом с ним то и дело просыпались от его возни и недовольно ворчали: «Расчесался! Не любишь блох, кати на улицу!» – и Хисматулла пополз по пыльному полу ближе к дверям. У дверей хоть и дуло, но клопы и блохи беспокоили меньше, однако и тут Хисматулла не смог уснуть. Мысли о Нафисе не давали ему покоя..

«Так и не вышла ко мне, – думал он. – И Хажисултан к ней ходит… Мать говорит, греха боится, не может никах нарушить… Как же раньше ничего не боялась? Эх, – стукнул он кулаком в стену, – сам я виноват, что так случилось! Тянул все, тянул, надо было сразу ее увезти!.. А теперь, конечно, она думает, что из-за того, что со мной убежать хотела, аллах наказывает ее, ведь так и мулла говорил, – во всем себя винит, наверно! И в том, что отец умер, и в том, что брат из дома ушел с этим курэзэ… Что же делать? Хоть бы увидеть ее, поговорить!.. Чертова старуха, только и знает, что палкой размахивать! Мало ей того, что нашу жизнь загубила! Не запри она Нафису в сарае, все могло быть по-другому…»

Хисматулла уснул лишь перед рассветом и скоро был разбужен шумом пробуждающегося барака. Казалось, в бараке стало еще теснее, все толкались, собираясь на работу, наскоро жевали на ходу сухари из мешочков, переругивались, разбирая каты и лапти. Через час барак опустел, в нем остались только те, у кого не было работы. Они собрались у печки и молча сидели, поворачиваясь к огню то спиной, то боком. Сайфетдин подошел к ним.

– Ребята, может, сходим в старые шахты, попробуем сами мыть? Все равно дела нету…

Старатели молчали. Потом один из них молча показал на свои рваные лапти:

– А с этим что делать? И есть там нечего… Какая работа без еды? Если бы хоть одежда была или тепляк там стоял, тогда другое дело!

– Ну, так идемте к тем, у кого тепляки есть! – предложил Сайфетдин. – Хоть что-то за работаем…

– Мало там таких оборванцев, как мы, толчется! – сказал один из, старателей, натягивая на ноги не налезающие лапти. – Если б свой тепляк…

– Зимой всегда про тепляки говорим, а летом забываем, – добавил другой. – Вроде той собаки, которая думает: «Дожить бы до лета, из костей дом построила бы!»

– Чем спорить попусту, айда на шахту! – вмешался Сайфетдин. – Хоть на ту, где осенью рыть начали, вдруг там счастье наше лежит?