Текст книги "Парень"

Автор книги: Янош Хаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

38

Когда Мари поставила крест на своей семейной жизни, а ее муж – на своем директорстве, пока, конечно, лишь в принципе, – старые однокашники нашего парня поставили крест на нем, сказав, что оно и раньше видно было, что дело кончится этим. Конечно, могло бы сложиться и по-другому, это ведь и от него самого зависело, но он не захотел выбрать другую жизнь, его, видите ли, не устраивает, что, в конце концов, он в деревне один из самых важных людей, директор школы, а тут столько возможностей открывается, может училок молоденьких иметь, сколько захочет, – захохотал один из однокашников, – причем без всяких особых забот, ну и, конечно, виноградник, еще какую-нибудь землю, отсюда какие-никакие, а деньги, потом эта его жена, Мари, даже и не поймешь, как это ему удалось, все-таки она клево выглядит, даже теперь, родив ребенка. В самом деле, согласились остальные двое – и углубились в подробное обсуждение внешности Мари. Да только парню-то нашему, – прервал анализ достоинств Мари тот, кто перед этим вспомнил про училок, которых можно поиметь, – ему этого мало, и что сын родился, тоже мало, ему все плохо, потому что его так воспитали. Нам тоже никто не помогал, мы всего сами добились, и ему нельзя помочь, если он не захочет, а он не хочет.

Очень охотно бывшие однокашники говорили о безнадежной судьбе нашего парня, – ведь разговор этот притуплял в их душе чувство собственной безнадежности. Надо будет как-нибудь заглянуть к нему, посмотреть, как дела, – сказал тот, у кого была пиар-фирма; кстати, недавно, всего пару лет, гонимая какой-то биологической паникой, а вовсе не из-за амортизации чувства, его оставила любимая женщина. Она хотела ребенка, время пришло, – сказала она, а он все не хотел, мол, материально он никак, в общем, ссылался на какие-то невнятные обстоятельства, которые вообще-то скоро поправились, потому что не прошло и года, как его фирма стала невероятно доходной; но было уже поздно. Жил он в достатке, все у него было, так что он полностью мог сосредоточиться на той утрате, которую понес, расставшись с любовью. Конечно, и женщина мало что выиграла, уйдя от него: спустя некоторое время, пройдя очередное обследование, она узнала, что не может стать матерью, по причине некоторого биологического дефекта, так что зря она променяла то чувство на другое, куда более скверное, и потом всю жизнь проклинала свое решение, хотя раньше оно казалось ей очень хорошим, и ничего тут не поделаешь, раз природа переписала все по-своему.

Будем заглядывать, согласились остальные двое, что-нибудь раз в полгода, все-таки это, можно сказать, наш долг; и в самом деле, они тут же договорились, когда приедут в следующий раз. Что говорить, уже и этот их приезд, конечно, характеризовал не столько нашего парня, сколько их самих, их жизнь, которая получала совершенно особый свет рядом с крахом, переживаемым нашим парнем, вернее, на фоне того, что они считали крахом: ведь в судьбе нашего парня они могли вычитать самый что ни на есть банальный, в общем-то и без того известный рецепт гибели, краха, рецепт, ингредиентами которого были алкоголь, постепенное отупение, развал брака, безденежье и т. д. Собственно говоря, это было то, что люди, в том числе и они, наши трое однокашников, потому что – чем они отличались от всех прочих? – называли, на основе консенсуса, крахом. И по сравнению с этой судьбой другие жизненные траектории, когда кто-то, скажем, живет на широкую ногу и так устраивается с любовницами, чтобы те не разрушили его семью, а жене дает столько денег, чтобы она не могла заявить: мол, разведусь я с тобой, потому что я для тебя пустое место, – и с выпивкой так умеет обходиться, что почти никто не замечает, что он уже много лет страдает алкогольной зависимостью и если к вечеру свои две бутылки не выпьет, то ни спать не может, ни выносить тех, кто его окружает, то есть семью, хотя они уже и огромный дом себе купили в Будаенё, чтобы там для каждого было достаточно места и можно было друг друга днями не видеть, неделями, – словом, о таких людях говорят: эх, мол, до чего хорошо устроились эти – и называют какую-нибудь фамилию, – да вы же их знаете, – и перечисляют блага, к которым они получили доступ, – ах, до чего удачно сложилась их жизнь, – хотя всего лишь ненависть, которую они испытывали друг к другу, заставила их пойти на такие затраты, на покупку дома, с которым они никак не могли расстаться потом, когда дети выросли и уже не было никакого смысла сохранять жуткие отношения оставшихся там родителей, больше того, не было никакого смысла добираться туда, в такую даль, вечерами, когда у тебя очень мало или просто совсем нет охоты тащиться туда, ведь ты знаешь, что тебя там ждет. Дорога из центра Будапешта до дома казалась просто невыносимо долгой, так что и у мужа, и у жены – у нее тоже была машина, хотя и поменьше – была возможность и было время подумать, как не лежит душа добираться до этого огромного сарая, и будь у них – у каждого – какая-нибудь скромная однушка в городе, это было бы просто то, что надо. Тогда они и придумали оптимальный выход: была у них большая квартира, скажем, на улице Бесермени или на площади Королевский Перевал, еще не парковая зона, но уже почти, с видом на Орлиную гору, из нее они и организовали себе по маленькой однушке, и там оба и жили, муж со своей секретаршей, которая рано потеряла отца и потому всегда тянулась к зрелым мужчинам, а муж действительно был уже ох каким зрелым, и у него было все, чтобы в него влюбиться, а когда она все-таки его разлюбила, потому что он, например, отказался жениться и заводить новую семью, или секретарша подыскала себя более высокооплачиваемое место, куда и смогла устроиться благодаря некоторым знаниям, полученным на курсах, например, английского языка, которые она оплатила из денег патрона, – то нашлась еще одна женщина примерно с такими же данными, и так в течение многих лет. Жена же в своей квартирке принимала подруг, с которыми они организовали кружок медитации, потому что жизнь – это ведь не только деньги и воспитание детей, есть ведь и куда более высокая, чем все эти вещи, вечная истина, и они, конечно же, должны были к ней приобщиться; в эту компанию каким-то образом попал один мужчина, который когда-то изучал в Сегеде йогу, прочел речи Будды, а также все произведения Белы Хамваша[28]28
  Хамваш, Бела (1897–1968) – венгерский философ, культуролог, писатель, литературовед, знаток эзотерических учений древнего мира. Главная его книга (незаконченная) – «Scientia sacra» («Священное знание»).


[Закрыть], так что кое-что об этой истине знал. Собирались они дважды в неделю, а хозяйка еще раз в неделю встречалась с этим знающим мужичком с глазу на глаз, и они совершали экскурсии по пути постижения истины. Мужичку нужны были деньги, потому что после одного из разводов он лишился квартиры и снимал где-то комнату, хозяйка же, хоть ей и было уже около пятидесяти, была женщиной хорошо сложенной и ухоженной, так что нашему мужичку не доставляло больших затруднений проникать в истину довольно глубоко. Некоторые проблемы у нашего знатока йоги возникали только в связи с тем, что у него была довольно молодая подруга, которая, пережив крах большой любви, как-то попала в круг его знакомств, и он оказался прекрасным товарищем, они вместе клеймили ее бывшего любовника, да и всех мужиков вообще, омерзительно, как эта отвратительная порода людей рвется к господству, для них нет ничего святого, они шагают к своей цели по трупам, ты радуйся, милая, что вырвалась из-под власти этого подлеца, не поспеши ты с этим, дело могло бы закончиться хуже. Например, забеременела бы. Правда, девушка не очень-то радовалась тому, что вырвалась из-под его власти, она как раз охотно забеременела бы от него, потому что бывает ведь так: ты каким-то шестым чувством чувствуешь, кто был бы желателен, чтобы оплодотворить тебя, – словом, о радости тут говорить вообще нет смысла, но после одного-двух занятий по медитации, когда девушка, сидя в позе лотоса, через положенные на колени ладони ощутила, как в нее вошла мировая душа и как шевельнулась в груди сердечная чакра, не смогла удержать в себе священный глагол и, приоткрыв рот, округлила губы и выдохнула: «ом», наш знаток йоги на это «ом» проник в ее приоткрытый рот языком. Его язык и был душой мира.

С этих пор девушка уже не страдала по неверному любовнику, а наш мужичок, знаток йоги, не иссякал в восхвалениях Кришне, говорил о тибетских странствиях Иисуса, об Атлантиде и тантрической сексуальной медитации, о способах соединения инь и ян. Короче, была еще эта девушка, с которой наш знаток йоги проводил много времени, а так как он тоже был не так уж молод, в его общении с хозяйкой однокомнатной квартиры порой возникали трудности. Но, когда женщине за пятьдесят, она всему готова верить, например тому, что, если на этой неделе они не отправятся по специфическому пути постижения истины, то это не что иное, как форма поста. Есть время жатвы и есть время самоотречения, говорил наш мужичок, который иногда начинал думать, что в нем обрели синтез западная и восточная традиции, и в синтезе этом видел духовный путь будущего, ибо Запад в идейном смысле все еще вон как силен, а китайцев – вон сколько. Дама же самоотверженно выдерживала пост и даже старалась не показывать, как это ей трудно, ведь это значило бы, что ее душа еще в недостаточной мере созрела для испытаний. А от степени зрелости души зависит качество земной жизни, говорил наш мужичок на сеансах медитации, так что воспитание душевной зрелости есть самая главная наша задача в этом мире, и пренебрежительное отношение к этому делу приведет к тому, что следующую жизнь вы проведете как существа низкие: муравьи, осы или двухвостки. Особенно сильное впечатление на дам производил последний вариант, потому что, хотя возродиться телесно было бы очень даже неплохо, но – двухвостка, бррр…

Хозяйка однушки годами жила в магической близости к знатоку йоги, не веря никому, кто рассказывал, что видел этого знатока в компании с молодой – куда моложе нашей дамы, но значительно моложе и знатока – женщиной. Чувство это не угасло в ней даже после того, как знаток покинул кружок медитации, сказав, что ему пришло время подняться на более высокую ступень, а здесь для этого нет возможности, для этого требуется одиночество, отрешение от всего мирского, – и он в самом деле отрешился, правда, не от мирского: со своей молодой подругой и только что родившимся ребенком они поселились в одном городке, в провинции, где денег, которые он вытянул из нашей дамы, хватило, чтобы купить дом.

Дама же никак не могла забыть этого мужичка, думала о нем еще несколько лет, пока однажды кто-то из ее детей, кажется, дочь, позвонив ей по телефону, не сказала: мама, надо бы присмотреть за детьми; за какими детьми, удивилась дама, и тут, где-то в тот самый момент, когда она это спросила, а дочь объяснила ей, что за ее, дочери, детьми, то есть за ее, нашей дамы, внуками, – у нее, нашей дамы, действительно наступило просветление относительно ее главной задачи, и с этих пор она регулярно бывала у детей, присматривала за внуками – и своими добрыми советами пыталась разрушить их семьи, собственным дурным примером способствуя будущему краху: с какой стати жизнь следующих поколений должна быть лучше, чем наша! Это что-то вроде того, что происходит в студенческих общежитиях и в армии, где «деды» старательно передают дальше те мучения, через которые прошли в свое время, не могут прервать традицию издевательств и унижений в отношении новичков и новобранцев, чтобы оставить незаживающие раны на их теле, а главное в их душе и подготовить их к мести…

Не найдется человека, который не считал бы жизнь описанной супружеской пары успешной, – в отличие от жизни нашего парня, которая была воплощением краха, если, конечно, допустить, что у краха есть плоть; правда, сущность краха ведь в том, что у человека, который терпит крах, как раз и разрушается, гибнет плоть, что сопровождается разрушением и гибелью души, хотя очень многие уверены, что разрушение тела, собственно, с души и начинается, а когда плоть подходит к гибели, душа уже давно сгнила и погибла.

39

После этого – скажем так, после встречи нашего парня с однокашниками – события стали развиваться с исключительной быстротой. Да они и не могли бы двигаться медленнее: ведь в сущности все было уже решено. Конечно, подо всем этим могли бы скрываться и какие-нибудь случайности: скажем, в душе у Мари проснулось бы что-то вроде любви к нашему парню, или, например, жалость, что женщинам в общем-то свойственно, – дескать, она спасет этого человека, отца ее ребенка, и спасательная операция ее завершится успехом: однажды вечером наш парень возьмет злополучную пластмассовую канистру и вышвырнет ее во двор, к чертовой бабушке, и скажет, мол, из-за нее, из-за гребаной канистры, я не видел, какая ты красивая, из-за нее не видел, какая ты добрая, и какой же я идиот, что смотрел на тебя через эту пластмассу. Можешь ты меня простить? Такую вот, не ахти какую изысканную, но в данной ситуации очень важную фразу должен он будет произнести. Могу, ответит Мари, и скажет еще, мол, я всегда знала, что есть в тебе что-то хорошее, вот только дурацкая эта канистра, она тебя загораживала все время, и как я ни пыталась тебя увидеть, как ни тянула шею, ты все время за ней прятался, но теперь, когда ты ее швырнул во двор, мы, может быть, в цыплятах наших не увидим больше ничего хорошего, но в тебе, в тебе я уже вижу.

Кто знает: прими Мари такое решение, может, в самом деле в конце концов что-то в этом роде произошло бы. Но трудно сказать: в тот момент, когда она приступила бы к этой спасательной операции, не рявкнул бы на нее наш парень, а пошла ты к такой-то матери, не строй тут из себя сестру милосердия, не в таком ты, мать твою, положении. Или, после того как наш парень вышвырнет канистру во двор, потому что до этого момента все идет хорошо, так, как мы предполагали, тут Мари скажет: вот что, милый мой, видишь, можешь ведь ты это сделать, можешь исправиться, я только это и хотела тебе доказать, но на этом моя задача исчерпана, продолжай один, а я завтра ухожу к своей маме и забираю ребенка, – и тут наш парень выйдет во двор, принесет канистру назад и с тех пор всю жизнь будет проводить в ее обществе. Конечно, возможен и другой вариант: все и дальше пойдет хорошо, и после акта освобождения от канистры в душе у обоих в самом деле проснется какое-то глубокое чувство, например, чувство общего долга в деле воспитания сына, но позже это чувство будет разрушено появлением предпринимателя, того самого короля подштанников, который пообещает денег, ведь упомянутое выше чувство не способно было улучшить их материальное положение, а Мари так уже стосковалась по путешествиям: летом – море, зимой – горы, – и по новой одежде: всю, что у нее была, она бы с радостью отдала какой-нибудь службе призрения, пускай носят бомжи, или, еще охотнее, бросила бы в костер, когда осенью жгут опавшую листву, – ну, и появление предпринимателя заставит ее вспомнить о старой любви, крах которой и привел ее в конце концов к нашему парню, и она подумает, что ее решение выйти замуж за этого человека с крайне непритязательной внешностью – для предпринимателя уже достаточное наказание. То есть подумает она не о том, что он, наш предприниматель, причина всех ее нынешних страданий, а о том, что он уже наказан, потому что думать так будет в ее интересах. И тогда они, вместе с ребенком, которому уже около десяти лет, отправятся сначала на отдых, к морю, а потом поселятся в новой квартире, потому что предприниматель к тому времени уже разведется с женой, которая стала совершенно невыносимой, особенно после того, как узнала, что предприниматель, ее муж, мог бы уйти от нее к молоденькой девушке, но не сделал этого, может быть, потому, что его предприятие, его ООО, как раз переживающее взлет, было совместной с женой собственностью, – словом, поэтому он остался в прежней семье. Вот, стало быть, как он от меня зависит, злорадно усмехалась она про себя, даже любовь не смогла его от меня оторвать, – и после этого, чувствуя себя обиженной, а также чтобы насладиться своей властью над ним, принялась изощренно мучить мужа-предпринимателя, который долго это терпел, но в один прекрасный день, после того как и самый младший их сын уехал в какой-то город в провинции, – словом, тут предприниматель сказал: а пошла-ка ты в такую-то бабушку, испоганила ты мою жизнь, мать твою так, но теперь все, конец. Ты думаешь, ты все можешь себе позволять, ты из меня деньги вытянула, в душу мне наплевала, но тебе и этого мало, ты себя так со мной держишь, будто я для тебя надоевший груз, – и это в том доме, который я построил… И так он поставит окончательную, на всю жизнь, точку в их отношениях.

Жена предпринимателя, когда рассказывала подруге, что у них произошло, разрыдалась: дескать, она не знала, как его удержать, она думала, можно и так, с помощью неприязни и высокомерия, ведь любовью и лаской нельзя было, ведь муж ее не любил, но теперь она видит, что ошибалась или, может, перегнула палку, и будь она немного умнее, то удержала бы его, а ведь как она его любила, и как он добр был к детям, а теперь, из-за ее глупости, все полетело к чертям. Она плакала, а подруга сказала ей: веди ты себя по-другому, может, он еще раньше ушел бы с той девкой, так что радуйся тому, что хотя бы до сих пор. Вот у меня как получилось с моим мужем, видишь, что с того, что я ему все отдала, нет, он ушел в ту дурацкую библиотеку, в Пешт, в центр, и вовсе не баба какая-нибудь его туда увела, а ведь разве скажет кто, что наша семья не была хорошей семьей, но и это его не смогло удержать… Как бы там ни было, предприниматель вернулся к Мари и дал ей все, чего не мог дать ей наш парень, который после этого решил, что жизнь ему ни к чему, и в последующие годы занимался, то с большим, то с меньшим успехом, тем, что реализовывал это свое решение, то есть медленно, но верно сводил свою жизнь – как некоторую властную конструкцию, подавлявшую его личность, – к полному нулю, подобно тому, как его кумиры, анархисты, поступали, или хотели бы поступить, с государственной властью.

Однако произошло совсем не то; произошло другое, что можно было, с большой степенью вероятности, предвидеть заранее. Парень наш пошел к бургомистру, они давно знали друг друга, наш парень учился в школе двумя классами старше, – и сказал: так и так, не могу больше. Бургомистр не стал придираться: дескать, вот закончатся твои четыре года, тогда. И вообще подумай, кого мы поставим на это место, не хочешь же ты, чтобы директором школы стал – и тут он назвал имя человека, который давно уже об этом мечтал; у тебя все-таки есть голова на плечах, ты ведь понимаешь, что – и он повторил то имя – он даже не здешний, а чужак, к тому же у тебя и так денег еле-еле, а теперь ты лишишься директорской надбавки, это хоть и не ахти что, но в такие тяжелые времена, когда и то, и то дорожает… Нет, бургомистр не стал разводить такую демагогию, хотя наш парень и мог ожидать от старого приятеля чего-то подобного; бургомистр сказал: я очень даже хорошо тебя понимаю, самого иной раз так припрет, хоть кричи, и я тоже знаю, что такое ответственность, тоже ночами не сплю, особенно когда парламент принимается вносить гребаные поправки в закон о самоуправлении и пересматривать гребаное финансирование, ведь то, что для тебя было хуже всякого дерьма – откуда взять надбавки к окладу, – то и для меня то же самое, потому что я ведь не переводил деньги не потому, что не хотел, не думай, а потому что в кассе буквально ни хрена не было, буквально, понимаешь, хотя мы уже все продали, все, даже старый детский сад, даже дом культуры, теперь и там бизнес какой-то, ладно, у нас еще библиотека на шее, потому что какой идиот купит библиотеку, разве что на макулатуру пустить, на вес, захохотал бургомистр.

Парень наш вышел от бургомистра в хорошем настроении: все-таки хоть кто-то его понимает, не зря они вместе учились, общий язык, все такое; ему, конечно, и в голову не пришло, что бургомистр уже не один месяц ломает голову, как ему избавиться от такого директора школы, который каждый день после школы торчит в корчме, куда это годится, домой на бровях добирается, в школу приходит с опозданием, и от него за версту несет вчерашним, а то и сегодняшним перегаром. Школа – в ведении самоуправления, сначала учителя жаловались, теперь уже и родители, а что может быть хуже, если начнут переводить детишек в соседнюю деревню, потеряет он квоту, и тогда хоть закрывай школу совсем, словом, покатится деревня вниз, следом за парнем, по тому же пути – нет, нельзя допустить, чтобы один такой урод всех потянул за собой, в дыру, в полную безнадежность. Словом, парень наш ничего этого не знал, он лишь радовался, что наконец-то избавится от этой ответственности, в которой, считал он, корень всех его бед. И, собственно, под эту радость так хорошо пошел в корчме первый стакан, а потом и следующие.

Ну как? – поинтересовались у него приятели, которые тоже проводили в корчме значительную часть времени, но они не были директорами, они в кооперативе работали, а яблоням, которые они подрезали, было сто раз наплевать, в каком они были состоянии, каким перегаром дышали со вчерашнего дня и что добавили сверху уже сегодня, яблоням было все равно, сантиметром выше или сантиметром ниже будет обрезана ветка и что движет руку, в которой зажаты ножницы, боль ли, радость ли, или полное безразличие. Они спросили, как дела, что у нашего парня нового. Наш парень ответил, что отказался от должности, больше он не директор. Не директор? А кто ты тогда? Просто учитель, сказал наш парень; потом кто-то спросил: а жена-то на это что говорит? Она тоже советует отказаться, видит, что для меня это не годится, а если мне плохо, то и ей плохо, и малышу плохо; чего хорошего, если малыш видит, что отцу тяжело? В общем, она сказала, пускай так и будет, помогла мне решить, без нее было бы куда труднее. Дурень ты, парень, большой ты дурень: ведь если ты не будешь директором, она тут же тебе скажет, мол, пошел ты на хрен, зачем ты мне нужен? Нет, она не такая. Очень даже такая, потому что она за директора вышла, а не за сраного учителя, – за директора да за его директорскую надбавку. Иди ты к такой-то матери, сказал наш парень, и вообще, какого хрена обо мне говорить все время, чего не поговорить еще о ком-нибудь, вот о нем, скажем, – и он показал на того, кто только что обозвал его большим дурнем. О нем говорить нечего, о нем мы уже десять лет как все сказали, и с тех пор ничего нового не случилось, ответил кто-то, и все замолчали. Ну, пока, – сказал наш парень, выпив стопку абрикосовой, и ушел. Раньше, чем обычно.

Пока он добирался домой, Лаци Варга, который пахал землю отцу нашего парня и который, собственно, уже не пьет, только несколько стаканов фрёча, потому что ему надо беречься, если не хочет, чтобы все повторилось, так вот, этот тракторист, который, конечно, давно уже не тракторист, ведь на МТЗ не проживешь всю жизнь, разве что полжизни, а потом сыграешь в ящик, потому как на этом чертовом тракторе так трясет, что ему, Лаци Варге, еще повезло, не случился у него рак прямой кишки, как у Лайоша Хаваши, вот тому уж не повезло так не повезло, тому пришлось свое говно в мешочке носить на боку, так что он совсем обосрался, то есть и в прямом, и в переносном смысле, ему все время казалось, люди кругом чувствуют, что от него воняет, и вот он разговаривает с кем-нибудь, а сам спрашивает: ты запах говна не чувствуешь, а тот отвечает: конечно, чувствую. Так что через какое-то время все разговаривали с ним на расстоянии в два шага, а если на улице с ним встречались, то старались проскочить мимо, будто на велосипеде, хоть и пешком: привет, Лайош, спешу. В общем, Лаци Варгу из-за поджелудочной железы послали на инвалидность, так что рака прямой кишки он избежал, а решением этой проблемы он обязан питью, потому что если бы не пил он столько, то давно бы был на погосте, а перед этим прожил бы несколько страшных лет и постоянно трясся, что его все презирают из-за того, что от него говном несет. Так вот, этот Лаци Варга сказал: парень-то наш всегда был со сдвигом, и отец его потому говорил всякую хрень насчет его будущего, чтобы в деревне не заметили, что он чокнутый, что не так развивается, как нормальные дети, из которых получаются нормальные взрослые. Так он же в университете учился, сказал кто-то. В вузе, не в университете. А, тогда конечно, тогда, наверно, правда, – сказал тот, кто перед этим сказал про университет, и выпил. Знаешь, что его баба сделает? Ну, что? – спросил кто-то, не тот, который говорил про университет, потому что у того как раз был полон рот вина. А вот что: пошлет она его к такой-то бабушке, когда увидит его получку, в которой уже не будет директорской надбавки, – ответил Лаци Варга. Он ведь сказал, что она не такая. Все они такие, – заключил Лаци Варга и замолчал; что-то, наверно, вспомнил. Может, вспомнил, что сделала его жена, когда ему пришлось расстаться со своим эмтезе, на котором он до тех пор и жалованье получал, и всякие левые деньги, и он подумал, что не так уж ему повезло, когда избежал он рака прямой кишки, и что Лайошу, собственно, повезло больше, хоть он давно уже на погосте.